Ханово проклятье

      Ворота и правда открывают перед ним: Дайн держит свое слово. Огромные створки скрипят с натугою и сиплым лязгом цепей, рождая меж своих краев глубокий черный зев, так похожий на глаза его бога… Джурджи кажется: он смотрит. Склонившись над Оком Небес, прогнав от священного пруда мудрую Цэрэн, великий Дайн жадно вглядывается в смертный мир. Джурджи спиной чувствует этот жестокий взор.       Он ждет его победы?..       Падения?..       Страданий?..       «Будет тебе столица. Откроют тебе ворота. Смотри только — не пожалей».       Тургауды, которым Хан Ханов велит притащить его во дворец, без жалости срывают броню — знак его мятежной власти; с каким-то глумливым усердием ищут в складках дэгэла запрятанное оружие, ощупывая все тело. Джурджи не берет с собою даже крохотного, длиною с палец, костяного ножа: жизни братьев дороже призрачной надежды на удачу. Все, на что он смеет уповать сейчас — благословение зверя… или ошибка отца.       С осторожным любопытством, стараясь ничем не выдать себя, Джурджи разглядывает улицы и темные силуэты домов, что в пляске факельного света кажутся огромными хищными зверьми, окружившими его со всех сторон и готовыми броситься в любой миг. Джурджи прежде видел большие города — пустынные, отдаленно похожие на этот, но мысль, что путь его лежит по городу, в котором могло бы пройти беззаботное детство и юность… не хочет покидать разум.       Если Ханхот, «Город Хана», и впрямь так похож на зверя… Он найдет способ его приручить.       Могучий Наранбаатар, муж мудрейшей Цэрэн и первый Хан Ханов, смог. Сможет и он, Джурджи.       Одни стражи смеются над тем, как он держит голову прямо и с прежнею гордостью, других забавляет веселье их товарищей:       — Да пусть держит, пока есть что держать!.. Жалко тебе, что ли!.. Укоротят ведь скоро!..       — Да я не про то жалею… Волосы-то… Тронь!.. Мягкие, словно у женщины… Эй, Хулан! Не хочешь жене подарок сделать? Дядька ж у ней — из Душителей ханских; потолкуй с ним, пусть обреет этого! Ему-то все равно уже, а твоя Нэргуй снова будет молодой да красивой ходить!..       — А что это ты, Ногай, на жену мою засматриваешься?.. У тебя их две, совсем не греют старыми костями?.. Третью себе захотел?..       — А что мне, на тебя, что ль, глядеть? Иль на этого? Вот тебе совет вернейшего друга: возьми потом себе пару прядей — плешь прикрыть!..       Прочие посмеиваются, перебрасываясь такими же глупыми шутками, и слегка убыстряют шаг: их господин, Хан Ханов, ждать не любит, и на расправу он скор. Вдруг за промедленье велит встать на один помост с изменником?..       — А хоть бы и на этого! — не унимается Хулан. — Со спины — что девка тощая. И кричит, наверно, так же. Эй, новш-хан! — Джурджи резко дергают за волосы, принуждая запрокинуть голову в небо. Он шипит, смотрит зло, непокорно, как необъезженный конь, — и за гордость свою несколько раз получает крепкими кулаками в живот. — Душителям жены не положены, а ты ничего, ладненький, сойдешь им на одну ночку. Так что не упрямься лучше. Глядишь — и шкура с плетью не познакомится!.. А если ублажишь хорошо…       — Как твоя мать — твоего отца!..       — Может, и на быструю смерть расщедрятся. У них яды есть. Без боли в черные ковыли уйдешь.       — Послушай совет Ногая и не упрямься, гордый новш. Мятежникам головы не рубят — слишком легкая смерть. Быстрая. Только разозлит добрый люд.       — Ты такую не заслужил. Уж наш Хан-то знает!..       — И лошадьми тебя не разорвут: много чести!..       — Чего молчишь?.. Смотри какой: нос он воротит!.. Гордый — да глупый!..       — Гордый — да дохлый!..       — Вот станут тебя резать на куски, кожу живьем сдирать — вот тогда-то попомнишь нас добром!..       — Да поздно будет!..       Дорога ко дворцу, пусть и прямая, все тянется… тянется… Она то резко восходит в гору, то долго-долго спускается с этих рукотворных холмов… В низинах, где дома победнее, стоят непересыхающие зловонные лужи: такие широкие, что неизбежно приходится шагать прямо в них. Стража морщится и бранится сквозь зубы. Гуталы по самую щиколотку купаются в нечистотах.       Дворец не похож на зверя, как прочие дома. Он гора. Священный холм, погруженный ныне в тревожную темноту, а в другие дни, дни мира, наверняка сверкающий огнями. Джурджи не слишком хорошо его помнит: ребенком его почти всегда держали взаперти, лишь изредка выпуская во внутренний двор… Стены, охраняющие ханский покой, куда выше, чем те, что защищают город, и Джурджи думает: он положил бы здесь не одну и не две сотни верных людей… В черные ковыли тут ушел бы целый минган.       Так… лучше. В самом деле лучше. Только бы… только бы не упустить один-единственный миг…       Как бы понять — когда?..       У дворцовых стен его передают десятку новой стражи. Покидая лагерь, Джурджи надеется, что встретит отца в тронном зале — Зале Благоприятных Решений, — что все случится один на один, но слова тургаудов не оставляют сомнений…       Отец избирает для него жестокую прилюдную казнь.       Он боится его?..       Джурджи ведут на задний двор и дальше — вниз, по крутой узкой лестнице, освещенной столь тускло, что уже на ней можно свернуть себе шею и тем самым лишить Хана Ханов удовольствия взирать на его страданья.       Где Унур, Баяр и Октай? Что с ними?.. Живы ли?.. Может быть, их пытали, как сейчас будут пытать его?..       — Я хочу видеть Хана Ханов, — требует он у своей неразговорчивой стражи, и в следующий миг его впечатывают лицом в желтую шершавую стену, заламывая руки.       — Он поклялся отпустить сыновей Джаргал-хана, если я приду!.. Я не сдвинусь с места… Пока не буду знать об их судьбе!..       — Шагай! Если Хан Ханов, да будет над ним долгий свет Отца-Солнца, захочет посмотреть, как с тебя сейчас снимут шкуру… он сам придет. Тогда и спросишь… А может, он даже возьмет плетку в свои руки — кто может наказать нерадивого сына строже, чем его отец?..       Джурджи чувствует привкус железа на губах. Нос наверняка разбит, вот и кровавит… Жаль, не утереться… Сильные пальцы смыкаются на шее сзади, толкают его вперед в душный мрак, пропахший болью и мукою многих несчастных… И вскоре проклятая кривая лестница оканчивается скрипучею толстою дверью.       Это не Яма и не темница.       Это пыточная.       Не в тронном зале и не на поле боя — в пыточной!.. — видит Джурджи родного отца в первый раз за столько лет. Видения… Видения — это не то. Не по-настоящему. Не глаза в глаза. Не до дрожи, предательски бьющей под колени, не до острой боли в груди — такой, будто кто-то издевательски проворачивает застрявшую в ней стрелу.       — Кто разбил ему лицо? — мрачно спрашивает у его провожатых Хан.       — Мой господин!.. — Сделавший это тургауд бросается на колени, касается темного камня лбом. — Он упрямился и дерзил, и задавал вопросы, которые не следует задавать мятежному изменнику!..       — Возьмите этого человека и отнимите ему правую руку. Он пустил кровь ханскому сыну.       — Господин!..       Несчастного, ничуть не поколебавшись, волочат вперед его же товарищи, не дают вырваться; Душители — хановы палачи с бесстрастными, будто неживыми лицами — устраивают его руку на колоде, почерневшей за многие годы от крови… и рубят по локоть одним ударом.       Усердный верный страж, крепкий и здоровый мужчина, кричит от боли не своим голосом, хватается за обрубок целой рукою и едва не сползает без чувств на пол — его подхватывают остальные и твердо держат за плечи, ожидая нового ханского слова.       — Уведите его. Вы, — велит палачам, — сюда изменника.       Джурджи наконец может прямо взглянуть в его лицо — постаревшее, осунувшееся, непривычно худое, изрезанное глубокими морщинами на лбу и отмеченное злыми складками вокруг тонких поджатых губ. Оно могло бы быть лицом безумца, который упивается жестокостью, словно изысканным вином… Если бы не пронзительно-ясный взгляд.       Знакомый взгляд: так порою смотрит он сам.       — Отпусти сыновей Джаргала. Я пришел сюда по своей воле. Ты поклялся ему!..       Отец не отвечает. Морщится только, будто под нос ему сунули верблюжью лепешку, — и щеку обжигает сильным ударом.       — Я не разрешал тебе говорить, хууль бус.       Коротким кивком он указывает куда-то вверх — Джурджи не видит, куда именно; это знак для Душителей. Равнодушно-холодными пальцами они наскоро избавляют его от дэгэла и рубашки, разрезав все узлы, стаскивают сапоги; после берут под локти — и запирают руки в кандалах, подвешенных к потолку на короткой цепи. Они висят куда выше, чем кажется при первом беглом взгляде: Джурджи с его ростом может достать до пола, лишь встав на самые кончики пальцев.       Вывернутые запястья почти тут же отзываются болью: резкой и острой, разом выбивающей дыхание из груди. Все тело — как тугая струна хуура или упрямая тетива огромного лука, которую даже баатару Менгу из древних легенд натянуть не под силу…       Отец все еще молчит. В этой тишине, холодной и липкой, застывшей в пыточной старыми отголосками чужих криков, Душители подносят плеть своему хану — многохвостую, как ташуур, но длиннее и толще. Такою и вправду легко изорвать кожу в кровавые лоскуты…       Больше Джурджи отца не видит.       — Это — за Ганбаатара.       Первый удар выбивает из груди не крик — лишь стон, на полувздохе завязший в этом отравленном воздухе. Удар жесток, но терпим. Раньше… Раньше Джурджи бы закричал.       Как же легко привыкнуть к боли и при новой встрече с нею считать за старого друга!..       Отец… быть может, и бьет в полную силу, только он не знает, что за милость свою считает великий Дайн, и какую цену нужно платить за нее.       — За Тумурзорига.       Удар приходится на спину не сразу: Джурджи сперва слышит, как хвосты этой плети в чем-то полощут… Подсоленная вода?.. Уксус?.. Крепкая арзы?..       Что бы это ни было, оно невыносимо, чудовищно жжет первые раны. Огнем проходится по вывороченным краям!.. Джурджи дергается в кандалах, пытаясь нащупать утерянную опору… и спину почти без промедления калечит новый удар.       — За Алтангэрэла.       О стены этой проклятой мучильни наконец разбивается первый его крик.       Четвертый удар, с отвратительным оттягом, приходится за смерть того, о ком Джурджи никогда не слышал:       — За Амгалана.       До этого мига ему кажется, что от раза к разу отец усердствует все сильнее, но за именем незнакомого Амгалана на спину обрушивается настоящая буря. Удары сыплются один за другим под короткий пронзительный свист, а порою — и без него. Счет им давно потерян. Хан хрипло дышит… все тяжелее и медленнее поднимает кулак с зажатою в нем плетью… а после удара, ничем не отличимого от всех прочих, кричит сам. Раненым зверем, зверем, потерявшим всех своих детей, потерявшим… всё.       — Господин…       — Господин, остановитесь, он не доживет до утра…       Душители не смеют перехватить руку своего хана, но сквозь пелену обуявшего его безумия он все же слышит их…       И опускает плеть.       Когда Джурджи снова может видеть отца, все лицо его расчерчено брызгами крови.       — Эй, кто там?.. Приведите сюда сыновей Джаргала.       Дверь пыточной распахивается — но только потому, что услыхавший приказ тургауд кланяется своему хану и быстрым шагом уходит за названными братьями Джурджи.       — Не… не тронь их… — только и может он простонать. Отец смеется — хрипло, лающе — и жестко хватает его подбородок, принуждая опустить голову: так, чтобы их глаза встретились, оказавшись друг против друга.       — Я верен своим клятвам. И не причиняю ненужной боли тем, кто мне дорог. Я не безумец, не чудовище… Чудовище — это ты, ввергнувший нашу прекрасную степь в бессмысленную глупую войну. Ты хорошо сыграл на людских страхах, Избранник Дайна… Нелепые слухи темного в своем невежестве народа обращают тебя в Его священного волка, а тебе только этого и надо… Пастухи боятся волков… Побереги голос, не зови великого Дайна: из моих подземелий молитвы не долетают ни к кому из богов; бог здесь один, и он — мое слово и воля. Ты умрешь на рассвете. Недолго осталось, час быка почти на исходе, солнце скоро уже взойдет. Ты умрешь — и на истерзанной тобою земле снова наступит мир.       Когда он отнимает пальцы, Джурджи кажется, будто отец клеймил его своею хваткой — следы горят, как если бы их оставило каленое железо… Дверь снова гулко бьется о стену.       — Брат!.. Пусти его!.. Меня возьми!.. Меня!..       — Октай!.. Не делай глупостей!.. Великий Хан, прости неразумного!..       Баяр и Унур хватают горячекрового Октая и крепко-крепко держат, чтобы не натворил ничего, закрывают ему рот ладонью. Джурджи боится, что он сейчас навлечет на себя ханский гнев, нарочно скажет о посольстве, о том, что Тумурзориг погиб из-за его искусной лжи, и тогда… Тогда Джаргал-хан потеряет здесь сразу двоих…       «Молчи, только молчи», — заклинает Джурджи, а боль все еще нещадно точит его разум, силой смыкает веки… Нельзя… нельзя падать в бездну забытья, пока он не скажет, что отпускает их с миром!..       — Какой храбрый мальчик… Глупый, но храбрый… Как бы хотел я, чтобы мои сыновья росли такими же дружными… Любили друга, были бы одним кулаком… Но ваш брат убил их, и теперь мне никогда этого не дождаться. Я обещал сохранить ваши жизни в обмен на его… Что же… он выкупил их своим страданием. И выкупит жизнь вашего отца и всех его людей своею смертью. Идите. Я отпускаю вас. Скажите Джаргалу, вашему возлюбленному отцу, что Хан Ханов дарует ему свою милость. Пусть возьмет ордо и возвратится в свой улус. Его земли не тронут, пусть он и был одним из вожаков этого глупого мятежа… Вот мое слово и моя клятва.       Тургауды выводят сыновей Джаргала прочь, не дозволяя никому обернуться. Кованая дверь ужасной мучильни захлопывается с прежним торжественно-погребальным гулом — и вновь отрезает ее от дворца и всего остального мира.       — Заприте его в клетке, — приказывает Душителям отец. — Тебя считают зверем — так в клетке самое зверю место. На рассвете тебя прикуют к высокому колесу. Тебе перебьют руки и ноги. Пустят кровь. Если удача совсем оставит тебя, и ты к тому времени все еще будешь жив — толпа разъяренных людей Ханхота, которых ты лишил сыновей, мужей и братьев, бросит в тебя по одному камню. Молись Дайну и всем прочим богам, чтобы хоть чья-то рука оказалась милосердной, и тебе скоро бы проломили голову.       Последние слова Хан обращает к своим палачам:       — Пленника не трогать! Узнаю — оскоплю. Прикажу обрядить в женское и отправлю прислуживать самым вздорным наложницам в Зале Пяти Искушений!..

***

      — Я пришел подготовить его к достойной смерти, — слышит Джурджи, выныривая из милосердного забытья, в которое проваливается сразу же, как Душители запирают дверь тесной клетки. Глаза быстро привыкают к полумраку: это при Хане зажжены все факелы, даже запалены жаровни; сейчас же… сейчас это совсем без надобности.       К чему яркий свет человеку, который вскоре больше никогда не увидит его?.. Он только помешает болезненному сну… Последнему сну.       В серой и густой этой тьме Джурджи замечает возле своего пристанища низенькую согбенную тень. Хановы палачи, нависшие над нею, кажутся настоящими великанами, чьи головы теряются где-то под потолком.       — Ты не должен быть здесь.       — Господин не говорил о тебе.       — Поди прочь, старик. Без ханского слова дверь не отопрем.       — Этот юноша выбрал покровителем великого Дайна. Он умрет на рассвете, но до того я должен провести над ним все обряды, чтобы Дайн принял его несчастную душу в свои владения. Мне нет дела до приказов вашего Хана. Ханы сменяют друг друга, как трава по весне, ибо они люди, и век их короток; я же… служу тому, кто вечен, исполняю его волю. Разве воля человеческая может стоять выше веления бога?.. Разве и вы — не дети Дайна?..       Душители, еще немного поколебавшись, все же расходятся по своим местам.       — Я знаю о вашей преданности Хану, и она заслуживает самой лучшей награды. Пейте, — велит грозный голос, в котором теперь ничуть не слышно старческого дребезжания или слабости. — С этим снадобьем вы не уснете до рассвета. Оно заговорено. Благословение Дайна в этом напитке!..       Джурджи, услыхав такой приказ, и сам бы выпил предложенное… Хановы мучители ныне волею крепче него… но против Дайнова шамана, которому ведомы тайные знания, — что щенки.       Его слова ломают их выдержку, как буря с треском ломает сухое дерево.       Пока они пьют, старик читает над Джурджи молитвы и заговоры. Раскладывает на полу пыточной тлеющие травы, пахнущие резко и пряно, раскидывает мелкие гадальные косточки. Когда первый Душитель сползает на пол, сраженный сонным зельем, шаман усмехается себе под нос, растягивая в хитрой улыбке сморщенные губы, но дела своего не бросает — напротив, принимается за него с еще большим усердием. Кричит вороном, воет волком, настигшим добычу — до тех пор, пока его обманный отвар не забирает последнего в объятия темноты.       В замке скрипит отнятый у одного из спящих ключ. Джурджи пробует подняться навстречу нежданному спасителю… но тело предает его. Он валится на изодранную спину и изо всех сил стискивает зубы, чтобы не закричать в полный голос, не всполошить стражу, что бдит за дверью.       — Глупый мальчик забыл о хрупкости человеческого тела… Забыл о своей мечте… Забыл о своем господине… Попался, как волк в железную пасть капкана. Только волк умнее мальчика: он готов отгрызть себе лапу, лишь бы не остаться лежать недвижным на потеху охотникам… Почему ты не волк? Почему глотка Хана Ханов не разорвана твоими клыками?.. Почему его глаза не выклеваны священным вороном и не поднесены в дар твоему великому господину?.. Мальчик заигрался в благородного баатара… Принеся великую жертву женщинами и детьми, испив крови невинных, он решил теперь, что вправе из волка стать жертвенным бараном… Глупый мальчик… Обратись Его зверем, и этот облик исцелит твои раны. Обратись Его зверем и исполни то, что пообещал своему богу.       Трясущимися пальцами Джурджи стаскивает повязку с колдовского глаза. Волком отсюда не выбраться: тургауды сразу же поднимут тревогу… но ворон… ворон может обмануть даже самую бдительную стражу.       — Почему ты мне помогаешь?..       — Потому что с твоей смертью Дайн обрушит весь свой гнев на этот город и его людей, которые не повинны в твоей слабоумной жертвенности. Он пошлет сюда своих мертвых жен, и от древнего Ханхота останутся лишь развалины, затопленные морем крови. Я служу богу… но служу и людям. Не Хану — у Хана довольно прислужников и без меня. Я не хочу видеть, как жители Ханхота будут страдать и гибнуть из-за глупого мальчика. Теперь иди. Убей своего отца, как обещал Ему. Солнце вот-вот уже встанет.

***

      Высокие окна Зала Благоприятных Решений распахнуты настежь: Хану Ханов душно, в груди его словно бы тлеет злое пламя. Предутренний воздух — колкий и свежий; он обжигает голые ступни и тонкие пальцы дочери, которыми она безыскусно пытается избавить его от болей.       Глупая Дэлбээ́ ничуть не старается.       Наверное… она была бы рада, если бы этот хууль бус лишил его головы.       Дурные мысли. Дурные… Такого не будет.       Рассветет уже скоро.       — Пошла вон.       Дэлбээ мигом подымается с колен, будто только и ждала его слова, застывает в глубоком поклоне. Приподняв голову, спрашивает робко, еле слышно:       — Мне прислать к тебе Одонцэцэ́г?..       Лучше бы она не спрашивала.       Лживые стоны любимой наложницы не загасят пламя в его груди. Нет, оно разгорится сильнее, ярче, станет пожаром, огненным безумьем… И он снова спустится по той прокля́той лестнице, на которой немудрено переломать ноги, и своими руками придушит это рабское отродье, посмевшее вырасти столь похожим на свою мать.       Быть может, он спустится — и возьмет его. Как брал ее. Презренная рабыня, что прислуживала одной из его жен, не была достойна ни богатого ложа, ни дорогих тканей, ни прекрасных шкур; тургауды вытаскивали ее по ночам из грязного угла, в котором она свила себе гнездо, будто какая-то невзрачная птичка, и вели в заброшенные дворцовые коридоры. Она кричала… Плакала, как плачут курганные девы в ночь полной луны…       Что было в ней?.. Древнее колдовство нездешней земли, где росли деревья, касавшиеся верхушками самых небес и ничуть не боявшиеся яростных гроз?.. Земли́, где реки по весне разливались бескрайнею синевой, отрезая смешные деревянные городки друг от друга?.. А может, она зачаровала его своими песнями: протяжными, полными тоски и невыразимой печали; песнями, так похожими на те, что поют степные плакальщицы о благородных баатарах, но… бесконечно другими?..       Теперь в его руках он. Ее извращенное отражение. Тонкий и ладный, будто бы и не мужчина вовсе, с этими глазами прокля́тыми — омуты, глубокие, гордые; волосы — пусть и не солнце, как у нее, но шелк цвета беззвездной ночи…       Он выбьет из него мятежную дурь прямо там. На холодных камнях, в его же подсохшей крови. Будет смотреть в эти глаза, в которых так много зелени чужих лесов и хмурого неба степи; будет ждать, когда эти тонкие губы, дерзко-насмешливые, лукавые, ядовитые, исторгнут лишь для него болезненный стон или крик…       Нет. Нет, нельзя думать о нем.       Боолын хуу, хууль бус, новш!..       — Отец?.. — Глупая Дэлбээ все еще стоит перед ним в поклоне. Глупая, глупая, могла бы сбежать, спрятаться от его огня…       Теперь она познает всю жадность этого пламени.       Покорная, славная Дэлбээ…       Сломанная Дэлбээ. Надоевшая Дэлбээ.       — Нет. Сегодня ты сгодишься вместо нее.       Боится. Снова. Смотрит перепуганной ланью. Не верит, пятится — будто он решает так в первый раз.       — Что такое, мини́й тенде́р дэлбээ? Ты отказываешься исполнить волю своего отца и своего хана?..       — Отец…       — Опустись на колени, мой драгоценный лепесток. Уйми мой огонь.       Дэлбээ оказывается у его ног, там, где ей самое место, но не успевает даже дернуть завязки. С громким карканьем в распахнутое окно влетает священный ворон. Его крылья бьют ее по голове, когти — метят ему в лицо.       — Пошел!..       Птица все кружит, и кружит, и кружит, словно безумная… а потом, когда это наскучивает ей, усаживается на золотые скрещенные копья над троном. Не умолкая ни на миг, хрипло вещает со знака ханской власти мрачные свои пророчества.       Быть может, то и не пророчества вовсе… быть может, его клюв извергает страшные проклятия…       — Избавься от него!.. Что медлишь?!       На глупую неповоротливую Дэлбээ ворон поглядывает с любопытством — странным, совсем не птичьим… Он не боится ни ее, ни того, как она нелепо размахивает руками, желая согнать его с облюбованного места. Крикнув особенно громко — словно насмехаясь над нею, над Ханом Ханов, над всем миром!.. — священная Дайнова птица сбрасывает со стены одно из тяжелых копий, чудом каким-то вытянув его из паза.       Оно катится, катится, катится…       Пока с некрасивым звоном не бьется о подножие золотого трона.       — Подними!..       Он слышит, как ее ногти стучат по древку… и как она кричит, шлепается на свой тощий костлявый зад…       Вскоре Дэлбээ вновь оказывается у его ног, обнимает отчаянно, как никогда прежде…       Ищет защиты.       Ему следовало догадаться раньше.       Избранник Дайна, да?.. Не только волк, но и ворон?..       Он обнажен. Отражение матери, порочная мечта, воплощенная в теле юноши; и даже изуродованное лицо с маленьким вороньим глазом ничуть не портит его красоты…       Избранник Дайна принадлежит лишь Дайну. Смертным не дозволено желать его.       Мальчишка хочет поиграть в благородство — иначе бы сразу ударил. Мальчишка хочет поиграть в благородство — потому выходит на середину Зала, не произнося ни слова, только удобнее перехватывая копье. Глупый, глупый порочный мальчик, золото — ненадежный друг.       — Нужно было забить тебя до смерти.       Мальчишка молчит, только глазами сверкает исподлобья. Выжидает… Вправду что хищный зверь.       Джаргал хорошо обучил его… но копье слишком тяжелое для его тонких рук.       Глупый, глупый мальчик…       Мальчик, которому никогда не стоило мечтать о троне.

***

      Отец — сильный противник. Копье — тяжелое, как все золото мира — приходится скоро бросить. Зачем только позарился; все равно в Зале Благоприятных Решений никогда не вывешивали оружия… Джурджи беспрестанно меняет облик: с человека — на ворона, с ворона — на волка; но отец не дозволяет приблизиться к себе ни в одном из них. Второе копье в руках его порхает с такою легкостью, словно весит оно не больше соколиного пера.       Отчего-то он не призывает к себе тургаудов. Хочет, чтобы победа принадлежала только ему?.. Не желает делиться?..       Не желает, чтобы чужие портили шкуру Джурджи и пускали ему кровь?.. Милее пытать и казнить самому?..       — Сдайся!.. Сдайся — и умрешь быстро!..       Отец и в нынешние годы — крепкий и справный воин. На нем нет брони — лишь дэгэл. Алый, с золотыми конями, взвившимися на дыбы; так похожий на два скроенных вместе флага; символ династии, которая столько веков держала степь в железном своем кулаке… На нем нет брони — оттого он и бьется стремительно. Оттого и не предугадать, с какой стороны последует выпад, куда укажет жестокое острие, сверкающее солнечной искрой. В каждом его движенье — обман, как и в каждом слове.       Не подарит он Джурджи быстрой смерти.       Только муку без конца и начала.       Джурджи сызмальства знает: с отцом будет нелегко справиться. Грызущиеся за власть сыновья, восточные походы к далеким землям за недостроенной Стеной, отравители, убийцы… Его ничто не берет. Ничто не может заставить его уйти в черные ковыли раньше срока… Хан Ханов кажется вздорным жестоким стариком — но стариком, ничуть не растерявшим прежние силы.       Он — гора, он подобен своему дворцу, они неотделимы один от другого, а сдвинуть гору… Что может сдвинуть гору?..       И все же… все же одного врага победить нельзя.       Годы всегда берут свое.       Джурджи изматывает его, наскакивая волком и налетая вороном. Облик священных Дайновых зверей придает ему небывалых сил… так не было прежде, он помнит… каждый оборот — почти пытка, ломающая все тело… пока не привыкаешь к новому вместилищу своей души, к четырем быстрым лапам, к ветру, свистящему в крыльях… Шаман!.. Его работа!.. Его травы и заговоры!..       Еще немного — и отцовские руки потеряют силу и быстроту. Он ошибется… один-единственный раз, и тогда…       Джурджи теснит его к золотому трону. К ступеням, о которые так легко запнуться в горячке боя, напрочь о них позабыв. В отчаянном стремлении перехитрить отца он сам по-мальчишечьи неумело попадается на простую уловку: его отвлекают брошенными в морду шкурами, и, пока волк силится стряхнуть с себя их тяжесть, пропахшую старыми мертвыми барсами, Хан Ханов бьет. Копье — со всей силы!.. — плашмя опускается на переднюю лапу. Он взвизгивает обиженным волчонком, неуклюже пытается уйти от нового удара…       В лапе наверняка сломана кость.       Джурджи пробует перекинуться. Подняться к высокому потолку на вороновых крыльях, но боль не дает, не пускает. Весь мир кажется ее продолжением; она все ширится, ширится…       Джурджи не хочет умирать зверем.       Он все еще огрызается, показывает клыки и рычит, но с каждым отцовским шагом: твердым, неотвратимым, как поступь Звездного Пастуха, — приходится трусливо и жалко отползать прочь, подгибая увечную лапу.       Когда он забивается в угол-западню, тихо поскуливая от боли и обиды на самого себя, копье легонько — с глумливой издевкою!.. — чешет его горло.       — Храбрый волчонок. Сме-елый. Гро-озный. Волчонок, который выбрал себе добычу не по зубам.       Джурджи ждет удара. Удара — а вовсе не того, что отец вдруг вскрикнет и выронит оружие. Не девичьей заколки, вонзенной не хуже наточенного кинжала в ханскую шею.       Одной рукою отец зажимает рану, второй — чудовищной затрещиной валит дочь на пол.       — Неблагодарная… тварь!..       Запах пущенной крови дразнит зверя. Взывает к тому темному, страшному, извечно-злому, что было в Первом Волке — это его шкуру носят те, кто вымолил себе Дайново благословение. Это суть, сжираемая вечным голодом. Суть, чью жажду не уймут и десять тяжелых полнокровных быков…       Она поднимает мохнатую голову, скаля клыки. Теснит человеческий разум.       Она сильнее Джурджи.       Древнее Ханхота и его дворца.       Яростнее самой жестокой ненависти.       Она подчиняет себе тело, и Джурджи, позабыв о боли, бросается вперед. Опрокидывает человека перед собою, рвет его горло, пьет вдосталь кровь — безумную, свирепую, древнюю… сладкую…       Джурджи не помнит, как воля Первого Волка отпускает его разум. Как она отдает ему человеческое тело; как он добредает до трона, кое-как прикрывшись окровавленной одеждой отца… Не помнит, что говорит тургаудам, наконец осмелевшим настолько, чтобы сунуться в Зал… Не помнит, сколько проходит времени — только то, что за окнами светлеет, и загорается новый день…       Отчетливо он помнит лишь одно: множество лиц в Зале Благоприятных Решений, множество флагов; и впереди всех — его собственные, черные, с серебряными волком и вороном…       Помнит и еще одно: слова Джаргала, которые подхватывают все прочие, и голоса — кажется Джурджи — сливаются воедино, обращаясь рокотом волн Последнего Моря:       — Да будет долгим свет Отца-Солнца над Джурджи, Ханом Ханов!..