***
Пир остается в памяти ярким пятном. Шумный праздник, на котором много пьют в честь нового Хана Ханов и восхваляют красоту и мудрость великой ханши Хонгорзул, кажется до обидного скоротечным — хоть и длится он почти до рассвета, до первых лучей Отца-Солнца. Кончается той — кончается спокойная славная жизнь без него. Пора уезжать. До столицы неблизкий путь. В опустевшую юрту, сделавшуюся разом непривычно бедной и неказистой, наутро является Солонго; хитрая и прекрасная Солонго, которая по праву старшей жены и матери первенца держит в железном кулаке всех братовых жен и наложниц, да и прочим женщинам указывать не стесняется. Она снова в тягости — и потому с неудовольствием глядит на ладную фигуру Хонгорзул, будто укоряя: «Ты подарила мужу лишь одного сына, ты плохая жена». Солонго носит темно-синее, почти черное вдовье платье: в знак того, что в ее чреве заключены равно и жизнь, и смерть. — Да будет над тобою долгим свет Отца-Солнца, сестра, — приветствует она Хонгорзул. Без поклона: в нынешнем положении ей простительно, — но эти слова… «Над тобою»!.. «Сестра»!.. Не «великая ханша», не «госпожа»!.. Да как она смеет воображать себя единственной владычицей этой ставки — в обход всех ханских жен?! В обход нее, любимой отцовой соколицы?! Хонгорзул непременно предостережет отца о властолюбии Барласа и его драгоценной Солонго. — И ты здравствуй, сестра, — отзывается она с усмешкою, дернув краешком губ. — Муж прислал тебя, чтоб преподать мне науку как быть старшей женой?.. — Ты очень умна, Хонгорзул. — Солонго устраивает ладони под большим круглым животом, слегка поддерживая его… будто он, пусть и великая гордость, великий почет — все же невообразимая для нее тяжесть. — Ты умна, ты станешь достойной госпожою дворца и великой степи… Однако же тебе следует кое-что узнать до того, как ты отправишься в столицу. Другие жены не будут тебе сестрами в замужестве, Хонгорзул. Все они друг другу соперницы; змеи, которые ласковым словом льют в мужнины уши гадкий яд… Хан всех Ханов — лакомый кусок, добрая добыча, и этот кусок они будут рвать изо ртов друг у друга с яростью волчиц. Не упусти его, не покажи слабость!.. Если ты не будешь обращаться с ними строго, даже жестоко в меру — ты потеряешь место старшей жены и великой ханши. Особенно… если они родят Хану Ханов сыновей… Хонгорзул, заслышав такие слова, лишь смеется в ответ. И брат еще гордо зовет ее мудрой!.. — Мой муж равнодушен к женской красоте. Мне казалось, что уж ты со своим прозорливым взглядом должна была это заметить… Ни одна из младших жен не родит ему ребенка, потому как на ложе он не возьмет к себе никого. — Не говори с такой уверенностью — уверенность может растаять подобно утреннему туману!.. Мужчины легковерны, Хонгорзул. Их легко обмануть: слово там, жест тут, ласка — от ласк они теряют голову, и великие воители добровольно сдаются в плен своим женам, сами о том не подозревая. Грозные барсы обращаются в котят!.. Твоего мужа считают Дайновым Зверем — так и обращайся с ним, как со зверем: гладь по шерсти и никогда — против, если не хочешь почувствовать на себе хватку его клыков. Вспомни, как он добивался тебя, как привез неведомо откуда целое море тюльпанов в честь твоего имени!.. Море. Последнее Море… Клятая мечта, губительная, безумная; мечта, которой никогда не должно было быть!.. Хонгорзул прикусывает губу, чтобы сохранить прежнее выраженье лица. Солонго совсем не нужно знать правду, но Хонгорзул боится, что она уже знает. Прочла в ее голосе, движении рук, во взгляде… — Я последую твоим мудрым советам, сестра. Моему брату поистине досталось в жены сокровище. Солонго улыбается, хитро сощурившись: — Больше яда в голосе, прекрасноликая Хонгорзул… не то люди не будут бояться и трепетать.***
Хонгорзул жалеет, что ныне она не может легко вскочить на любимую вороную Чоно, отправиться к стенам Ханхота одна, оставив прислужниц да охрану глотать горькую желтую пыль: не пристало поступать так великой ханше… Потому ей приходится терпеть и визгливый скрип колес, и ужасную тряску, и глупых служанок, и этого несносного мальчишку, который никак не желает сидеть смирно и изводит их всех. Он высовывается наружу, сминая дорогой шелк занавесей и пуская внутрь палящее солнце да жаркий ветер; он дергает рукав ее платья, веля тотчас же поглядеть на то, что он заприметил в пути… Бегущий табун, юрты чужого кочевья или древний путевой камень, с основания до верхушки весь поросший мхом — все вызывает у него глупый шумный восторг: с таким восторгом едва вставшие на лапы щенки обнаруживают, что у них есть хвост. Воины брата долгое время не занимают его: он часто видел их в дедовой ставке, многих знает по лицам и именам, — но любому благословенному затишью рано иль поздно приходит конец. Несколько юношей, желая покрасоваться перед молодыми служанками и госпожой, нарочно пускают коней в галоп, с гиканьем проносятся мимо неповоротливой тэрэг, отчаянно гарцуя, и… — Мама, мама, хочу на лошадку!.. Кормилица, перед отъездом валявшаяся у Хонгорзул в ногах, умоляя не прогонять ее и не разлучать их — ведь без сына она тут же наложит на себя руки!.. — испуганно замирает, а после сердито одергивает его: — Что ты такое говоришь, господин мой!.. Мал еще!.. Под взглядом Хонгорзул она мгновенно умолкает, прижимая мальчика к широкой груди: словно хочет заслонить собой, оградить, принять удар вместо него!.. Хонгорзул думает, что поступила опрометчиво-милосердно и по-глупому мягко, дозволив ей остаться. Проболтается — что тогда?.. — Мал, говоришь?.. В три весны мальчиков уже берутся учить воинским наукам, впервые сажают в седло. Разве на скачках в наадам нет детей четырех весен, что состязаются с теми, кому уже двенадцать? — спрашивает Хонгорзул, и женщина бледнеет настолько, что в сумрачном чреве тэрэг кажется теперь предвестницей печали — курганною девой. — Такие дети — самые отчаянные и удачливые наездники, ибо в их душах еще не взошли семена страха. Что может смыслить в таком кормилица?.. Замолчи. Астай! Я дозволяю. Остановитесь!.. Возница немедля исполняет приказ, и тэрэг, скрипнув особенно громко всеми колесами разом, замирает посреди степи. Братовы люди мигом окружают ее; один, что подводит коня ближе прочих, с поклоном подает Хонгорзул руку, чтобы она могла спуститься с крутой ступени; подает, не покинув седла. Неловко цепляясь за ее платье, мальчик торопится следом, торопится так, что едва не слетает кубарем, запутавшись в коротких своих ногах. Так далеко от дома Хонгорзул не доводилось прежде бывать: земли родного улуса слишком велики и опасны, отец дозволял выезжать одной лишь в окрестности ставки, где его соколице были ведомы все холмы и впадины, русла тонких заиленных ручьев, все звериные тропы и норы… Там, у ставки — почти голая неживая земля: всё повытоптано тучными стадами да боевыми лошадьми, а здесь… здесь по обеим сторонам древней дороги плещется безбрежное изумрудное море. Волны его гонит вечный ветер, клонит к земле пушистые метелки степных живучих трав, отчего они кажутся верткими серебряными змеями, скользящими средь бескрайней зелени… Блестящие спины их показываются лишь изредка, на несколько кратких мгновений, но Хонгорзул успевает заметить… и любуется ими, позабыв, кажется, обо всем. В груди ее нарождается странная тягучая тоска, от которой, болезненно сжавшись, ноет глупое слабое сердце: Хонгорзул не знает, как объяснить ее самой себе. Она вдруг представляет в мыслях столицу, представляет ярко и живо: нагроможденье бездушного, мертвого желтого камня, грязь и вонь бедных окраин, высокие мрачные стены, тесные дворцовые комнаты, куда почти не заглядывает солнце… В жаркий и ясный день врывается безжалостный холод темной тревоги. Хонгорзул силится побороть его иными картинами: почтительно склоненными головами могущественных ханов и их жен, дорогими тканями и коврами в ее просторных светлых покоях, роскошным блеском древнего золотого трона… Только тревога не сдается. Не уползает прочь; лишь с новою силою гадко стискивает душу змеиными кольцами… Хонгорзул прощается с привольем родных краев и смахивает украдкой непролитые слезы: никто не должен видеть, никто не должен знать о слабостях великой ханши. Сюда, к этому прекрасному зеленому морю, ей больше не вырваться. Не сбежать. Место Хонгорзул отныне — в Зале Благоприятных Решений подле ненавистного мужа… до конца ее дней. Она сама пожелала этого. Вернув спокойствие глубоким вдохом, Хонгорзул обращается к страже: — Юный баатар Астай, наследник Хана Ханов, изъявил первое желание мужчины и воина сесть на коня. Исполняйте! — Хочу сам, хочу сам! — вопит капризный мальчишка, когда братовы люди наперебой предлагают усадить его в седло перед собою. — Молодой господин, это опасно!.. — Хочу ехать сам! Сам! Мама, мама, скажи им!.. — Привяжите его накрепко к седлу. Пусть пробует управляться сам, раз так хочет. — Великая, — осторожно говорит тот, кто ранее подал Хонгорзул руку, — наши кони — горячие и злые боевые жеребцы. Малому дитя, хоть и сыну Дайнова избранника, с ними не сладить. В первый раз юного баатара сажают на смирную лошадь: на старую кобылу или выхолощенного жеребца, спокойного нравом. Беда может случиться… — Хочу на лошадку, хочу на лошадку! — Да замолчи ты наконец! — зло восклицает Хонгорзул, топнув ногой в расшитом сапожке, и мальчик тут же затихает, испугавшись окрика. Забывает даже прикрыть широкий свой пухлогубый рот!.. В глазах его темных — слезы. Вот-вот хлынут ручьем!.. — Будет, будет тебе лошадка! Я сказала: исполняйте!.. Воины, чуть отъехав в сторону, негромко переговариваются, решают, кто даст своего коня, кто подставит голову под меч ханских Душителей, если с юным наследником — да убережет его Отец-Солнце!.. — вдруг приключится несчастье. Наконец один, самый храбрый, отправляется к Хонгорзул. Соскакивает ловко со своего вороного, кланяется со всем почтением — и вынимает из седельных сум крепкую веревку, которой на ночь путает жеребца. — Его зовут Шуурга́, залуу хан. Это добрый конь. Он послушен по́воду и доброму слову и много раз выручал меня в жестоких битвах. Я усажу тебя в седло и крепко-крепко привяжу. Мальчик пищит испуганным сусликом, когда сильные руки вдруг подымают его над землею и усаживают на конскую спину. Он вцепляется в высокую луку обеими ручонками, но не зажмуривается в страхе, а храбро и горделиво крутит головою в разные стороны. Все-то занимает его!.. Вороной стоит смирно, только фыркает изредка, широко раздувая бархатные ноздри да мотая мордою, и косится умным глазом на нового седока, нисколько не похожего на хозяина. — Когда? Когда лошадка пойдет? Хочу, чтоб пошла! — Нетерпеливые возгласы раздаются один за другим, звучат нескончаемым потоком раздувшегося от дождей ручья, будто глотка у мальчишки — железная, а рот так и вовсе может проговорить цельный день без продыха, если не заткнешь. Хонгорзул бы давно рассердилась, повелела бы ему вести себя тихо, но братов воин — безмолвен, как глиняная фигурка с алтаря, и почтителен. Ничто не в силах отвлечь его от дела. — Возьми ташаа́н — да крепко держи. Не отпускай, залуу хан!.. — просит он, заканчивая вязать последний узел, и отгоняет назойливых мух да слепней от взмыленных боков жеребца — ну как юного кюрягана ужалят!.. — Если правой рукой потянешь — конь направо пойдет, если левой — налево. На себя если — станет тогда. Мал ты еще, ногами лошадиные бока не сожмешь, не удержишь, потому только поводом управляй. Ташуура не дам — рано тебе в галоп, господин. — Беги, лошадка, беги!.. Широкая ладонь легонько ударяет по лоснящемуся черному крупу, и жеребец послушно идет широким спокойным шагом. Сперва — медленно и осторожно, будто опасаясь навредить маленькому всаднику; затем — все быстрей и быстрее. Гордый собою, мальчишка улыбается, довольно сощурившись, да сильнее сжимает поводья в несуразных своих кулачках. Хонгорзул он кажется неуклюжим. Похожим на мешок с кизяками, который, хоть и надежно примотан к седлу, все равно раскачивается по-глупому из стороны в сторону. Сама она в те же вёсны держалась верхом куда лучше!.. — Едем! — велит она страже и вновь забирается в душное мягкое чрево скрипучей тэрэг. Торопливыми жестами раздергивает занавеси по обеим сторонам, чтобы следить за всем, что творится снаружи. Джурджи не простит ей несчастья с этим ребенком. Не тронет, не поднимет руку — лишь снова заставит глядеть в чудовищный глаз, в черную бездну, где в виденьях грядущего раз за разом ее пронзают мечи. — Мама, мама, смотри! Тэрэг вскоре равняется с маленьким всадником. Обернув голову к Хонгорзул, он с серьезным видом легонько понукает коня: уже подсмотрел, как делают взрослые. Мальчишка хочет держаться в седле так же уверенно и свободно, потому, подражая, распрямляет короткую спину и смело устраивает пухлую руку на колене, едва удерживая повод в пальцах другой… Его игра в могучего баатара вызывает вздохи умиления у глупых рабынь и приступ головной боли — у Хонгорзул. Женщины наперебой тараторят, что благословенный наследник Хана Ханов сейчас очень похож на отца. «Ничуть не похож!..» — хочется вскричать Хонгоргуз, но она молчит; лишь кивает сдержанно, чтоб они не подумали ничего дурного. Терпенья непослушному мальчишке не хватает надолго. Медленная осторожная езда быстро наскучивает ему, он вырывается вперед, лихо обходя провожатых, а потом… потом Хонгорзул слышит испуганный его крик, громкое злое ржание — и быстрый-быстрый топот. Служанки поднимают вой и визг, братовы люди мигом бросаются в погоню, да куда там!.. Мальчишка трех вёсен для боевого жеребца — что перо, потому и скачет он резвее прочих коней. Не догнать!.. Не поймать!.. Желтая пыль летит Хонгорзул в лицо; мелкий песок царапает глаза до слез. — Они догонят его, госпожа, непременно догонят!.. — успокаивают прислужницы, решив, что плачет она от отчаянья и страха за родную кровь, но Хонгорзул сердито отталкивает их руки. Что они понимают!.. Чем старше становится мальчишка — тем сильнее проступают в нем те, подсмотренные черты. Хонгорзул не спасается от смерти, когда Звездный Пастух забирает себе дитя, рожденное ею от чудовища Дайна; нет, напротив, она сама подпускает ее совсем близко, обманываясь обликом чужого младенца!.. Все, что теперь остается: ждать. Ждать, пока взбесившегося жеребца не заарканят и не приведут. Хонгорзул не знает, хочет ли она его спасения — или того, чтобы один из узлов оказался вдруг слабым и рыхлым, и мальчишка, в котором притаилась ее смерть, на полном скаку слетел под тяжелые копыта. Хонгорзул не знает и не хочет уже ни-че-го. Черты его сына давно уж затерялись в памяти Хонгорзул; лишь глаза Звездного Пастуха, так похожие на зловещие болотные огни, чудятся ей иногда по ночам, когда сон не идет, и тени в дальних углах юрты обращаются замысловатыми фигурами… Порою она жалеет, что была слишком сурова к этому младенцу, прожившему под светом Отца-Солнца едва ли одну луну, но страх… страх всегда был сильней Хонгорзул. Джурджи боится забвения и слабости, а Хонгорзул боится смерти — боится с того самого ненавистного дня, в который мать уходит родами в черные ковыли… Бросает Хонгорзул одну в мире жестоких мужчин и завистливых женщин, оставив ей единственного защитника… Только и он оставляет ее — сразу же после замужества. Хонгорзул и правда одна в целом свете — и порою, когда эти печальные мысли с настойчивой безжалостностью лезут ей в голову, Хонгорзул хочется крепко-крепко обхватить себя руками, представить, что они на самом деле — ласковые, материны… и долго-долго держать, не отпуская. Хонгорзул думает: когда прибудут в Ханхот… она станет делать так каждое новое солнце, иначе не вынесет новую свою жизнь. В углу, сбив ковры и подушки в подобье неаккуратного гнезда, надрывается мать подменыша. Размазывает слезы грязными ладонями, резко вздергивает голову всякий раз, когда ей чудится что-то: звук близкой скачки, визгливый мальчишечий голос… Если бы эта простодушная женщина знала, что сын ее — ее смерть, плакала бы она так же?.. Хонгорзул отчего-то кажется, что она и тогда любила бы его… любила бы так же истово, без памяти, до того мига, пока у нее не остановилось бы дыхание… Хонгорзул думает: она бы так не смогла. — Великая! — Братов человек осаживает взмыленного жеребца точно против ее окна, задыхаясь после быстрой скачки. — Цел юный господин!.. Спасли!.. Люди Хана Ханов спасли! Сейчас, сейчас коня приведут!.. — Остановить!.. Остановите!.. Хонгорзул охватывает странное волненье. Он ведь не приедет?.. Джурджи… сам Джурджи за ней не приедет?.. Нет, нет, неразумно было бы покидать столицу, которая только покорилась ему и еще не привыкла к новой господской руке… Неужто он посылает того, о ком до самой свадьбы шептались все женщины ставки?.. Того, кто всегда был Джурджи вернее пса, ближе брата, ближе друга, ближе… жены?.. Хонгорзул не помнит его лица: только то, что он был некрасив и простоват, и имя носил под стать. Бадма́? Баса́н? Бясла́г? «Байгаль», — услужливо подсказывает коварная память. Если и вправду так — Хонгорзул достойно примет эту насмешку от мужа, не покажет ни жестом, ни взглядом, что присутствие и забота этого человека — оскорбление для нее. Тэрэг снова замирает на дороге, и снова Хонгорзул оказывается снаружи, под палящим солнцем и пронзительно-удушливым ветром. За нею вылезают прислужницы, любопытничая и волнуясь. Обернувшись к ним, Хонгорзул замечает, что лицо у няньки — все еще мертвенно-белое, глаза — опухшие от слез; и она велит ей отойти назад, за спины других, чтоб не пугать своим обликом маленького кюрягана. Он наверняка заметит, а заметив — заплачет с новою силою, так, что потом будет не успокоить… — Великая! — Под ноги Хонгорзул рушится воин, пожертвовавший своего коня ради глупой детской прихоти; касается лбом пыльной дороги возле ее узорчатых богатых сапог. — Повели лучше меня казнить, только не лишай жизни моего доброго Шуургу! Я не доглядел, я виноват!.. — За что же тебя казнить? — удивляется Хонгорзул и знаком велит ему подняться. — За то, что мальчик не справился с боевым конем, хотя его всячески предостерегали и пытались вразумить?.. Ни ты, ни твой конь не заслуживаете казни… Посмотри — не его ли ведут?.. И верно — его вороной послушно ступает за конем человека Джурджи, а мальчишка — такой же наревевшийся, бледный и дрожащий, как его мать, — сидит в чужом седле, вцепившись обеими ручонками в высокую луку. Чем ближе всадники — тем лучше Хонгорзул может всех рассмотреть. Хан Ханов высылает для ее защиты два арава крепких мужчин, чьи суровые лица кажутся словно бы высеченными из камня. Хонгозул ждет Байгаля, но впереди, во главе, едет… женщина. В ее седле-то и трясется полумертвый от страха наследник. Хонгорзул представляет себе Дайновых жен прекрасноликими, стройными, волоокими — словом, такими же, как и отцовы наложницы; но эта… Эта ничуть не похожа на красавицу, что может усладить взор мужа одним своим обликом, да и на женщину вообще — кажется Хонгорзул; она, скорее, напоминает вихрастого мальчишку из простолюдинов, коим не дозволено отращивать косы или начисто брить голову. Воительница спешивается безо всякого изящества — как спешился бы простой пастух — и с осторожностью спускает с лошадиной спины до смерти перепуганного мальчика. — Иди к матери, залуу хан. — Иди со мной!.. — Одной рукою он капризно вцепляется в ее ногу чуть повыше голенища черного сапога, другою — теребит край длинного кожаного доспеха; он глядит снизу вверх, умоляя, что неразумный щенок. — Иди со мной, я велю!.. Ты должна слушаться!.. Она смеется и усаживается перед ним на корточки, чтобы глаза их оказались друг против друга. — Не все рождены, чтобы служить тебе, малыш, и во всем слушаться. Иди к матери, не бойся. Я пойду за тобой. Ее слова странным образом успокаивают его, и мальчик, важно кивнув, возвращается к тэрэг, оглядываясь почти на каждом шагу: держит ли она слово, следует ли за ним?.. Братовы люди с почтеньем приветствуют ее, склоняя головы и прикладывая ладони к груди. «Долгих лет тебе, баатарма, — слышит Хонгорзул, — да будет твоя рука всегда твердой». Мужчины почитают Дайновых жен, ибо они свирепы в бою, словно барсы, а встретить такую, да хоть мельком увидеть — большая удача: значит, бог войны благоволит этому человеку, раз дозволил взглянуть на одну из своих драгоценных жен. Она некрасива и простовата — отмечает про себя Хонгорзул: широкое скуластое лицо простолюдинки, чуть приплюснутый нос, попорченный длинным шрамом, темные пятнышки от поцелуев солнца на щеках… Коренастая, плотно сбитая — она не попала бы в Золотую Юрту даже прислужницей! Хонгорзул кажется: и самое прекрасное платье сидело бы на ней уродливым мешком, но длинный доспех черной морёной кожи со стальными пластинами на груди, отделанный серебряным мехом по краям рукавов, плотные штаны северного льна и черные же гуталы без единой вышивки странным образом ей идут. Хонгорзул пытается представить себя с отрезанными косами, в такой же одежде и с мечом на поясе — и не может. К мальчишке бросается безумная его нянька. Прижимает к себе, целуя беспорядочно лицо, гладит ласково по голове, но он рвется прочь из объятий, колотит ее маленькими кулачками, пристает к Хонгорзул: — Мама, мама, мне было так страшно!.. Там змея… на дороге!.. Лошадка испугалась, и я испугался!.. Как побежит!.. Мама, мама, а меня тетя спасла!.. Она такая храбрая!.. Можно она с нами поедет?.. Можно, можно, можно?.. — Поедет! Поедет, только прекрати кричать!.. Новый приступ боли бьет по вискам, сдавливая голову будто тисками тугого железного обруча. От этого, верно, и слезы могут ненароком политься, но Хонгорзул сдерживается. Кривится лишь, когда вновь разревевшегося мальчишку уводят за руку, едва не силой вталкивая обратно в тэрэг. Все это время воительница со странным, покорным спокойствием ждет, а после наконец называет себя безо всякого почтения: — Да будет долгим свет Отца-Солнца над госпожой. Я Айдасгуй. Мне и моим людям поручено сопроводить тебя во дворец.***
Хонгорзул почти не видит ее: Дайнова жена не сопровождает тэрэг и другие повозки, но уезжает далеко вперед разведывать путь. Скачет она — при всей своей мальчишечьей нескладности — ничуть не хуже отцовских людей, ничуть не хуже даже старших братьев; и, родись она мужчиной, — с легкостью одолела бы всех соперников в морин уралдаан, как когда-то — Джурджи. Мысли раз за разом возвращаются к мужу — тяжелые, черные, насквозь отравленные страхом, но Хонгорзул гонит их прочь, и они уползают послушно в надвигающуюся темноту. Сквозь занавеси в мягкое чрево тэрэг пробивается закатное солнце — вот-вот оно упадет за холмы большим красным шаром; в траве уже все сильней стрекочут длиннокрылые жуки, не замолкая храбро даже с приближеньем коней… Хонгорзул благодарна за эту хрупкую тишину: наревевшийся мальчишка крепко спит, прижавшись к груди своей няньки; кто-то из прислужниц дремлет; кто-то, кого сон и тряска еще не сморили, боится ныне даже полною грудью дышать… Эти девушки долго служат ей и знают, в какие мгновения Хонгорзул особенно ценит молчанье. Мысли, жестокие мысли возвращаются, лезут, настырные, в больную голову. Кто ему эта женщина?.. Жены Дайна служат лишь своему божественному мужу; представить, что его воительница покорна обычному человеку, пусть и Хану Ханов — немыслимо… Что связывает их? Почему по его слову приезжает она, а не кто-то из братьев?.. Не его проклятый, ненавистный взору богов амра́г? Хонгорзул обещает себе расспросить Айдасгуй обо всем, как только устроятся на ночлег и выставят сторожевых. Спутники ее — двое, реже трое воинов — всякий раз меняются, как и лица тех, кто едет напротив оконца Хонгорзул. Эта забота кажется странной, хотя и вполне разумной: так люди и кони отдыхают в меру, а глаз каждого из провожатых остается цепок… Лишь раз Айдасгуй подъезжает совсем близко, разрывая плотное кольцо вокруг тэрэг: — Госпожа. Дальше дорога плохая, разбитая, до яма засветло никак не дотянем. Стемнеет скоро, придется так заночевать. Вели остановиться!.. Хонгорзул, недолго поразмыслив, соглашается. Пока Отец-Солнце еще не спрятал свой лик, будет легче поставить малую юрту, которую везут следом: не ночевать же великой ханше в скрипучей тэрэг, простодушно пустив себе прислужниц под бок!.. Тут же находят доброе место, чтоб можно было съехать с дороги, не разбив днища повозок и не навредив коням; затем принимаются устраивать стоянку. Желая размять уставшие ноги и вдохнуть пряного вечернего воздуха, Хонгорзул выбирается в синие сумерки, набросив на плечи накидку из тончайшей овечьей шерсти. Воины с почтением кланяются ей, но все же торопятся закончить все дела до беспроглядной темноты. На шестах — примечает Хонгорзул — уже белеет одна войлочная сторона малой юрты; а костры складывают широким кругом — защита от злых духов, от курганных дев, чьи печальные песни холодят сердце в ночь полной луны… Айдасгуй расседлывает своего коня — невзрачного, как и она сама, мышастого жеребца. Потом — долго-долго гладит его по морде, нашептывая что-то на ухо — в точности, как делает Джурджи. Есть, все же есть между ними что-то!.. Хонгорзул не слепа!.. — Госпожа. — Заслышав шаги, воительница оборачивается к ней, чтобы поприветствовать — и только. Конь занимает ее куда больше. — Как ты стала женою Дайна? — Хонгорзул подходит ближе, чувствуя острый запах конского пота и нагретых за долгую дорогу доспешных кож. — Как и любая женщина, что выходит замуж. — Айдасгуй быстро путает коня и поднимается, оказавшись лицом к лицу с Хонгорзул. — Мне нужно проверить посты, госпожа. Твою юрту скоро поставят. Над женами Дайна ни у кого нет власти — Хонгорзул не может приказать ей поведать о своей жизни, и потому она ненадолго уходит к тихому краю стоянки, обращенному в безбрежную степь. В тэрэг душно, юрта еще не готова, а здесь, за границей пока еще редких костров, среди отдыхающих лошадей, Хонгорзул спокойно… И дышится легче. На темно-синем бархате неба уже видны первые небесные коровы и их погонщики, но край его, что соприкасается с остывающей землею, светлее, и оттого далекие холмы на горизонте кажутся пологими черными барханами, о которых когда-то рассказывала Хонгорзул мать Октая. Стреноженные кони изредка подходят к ней, толкают мордами, ненароком задевают жесткими хвостами, отмахиваясь от ночной мошкары, и в груди Хонгорзул вдруг рождается глупое вздорное желанье взять одного из этих жеребцов, распутать веревку — и так, без седла, умчаться вперед… только бы не видеть этих каменноликих воинов и насмешливо-суровую девицу, что наверняка стала для Джурджи зусланги́йн эхнэ́р ; не слышать писка и плача глупого мальчишки, не чувствовать его нескладных пальцев, мнущих ее одежду… Кони ведут себя смирно, но нет-нет да толкают друг друга крутыми боками. Не будь у них пут — дрались бы: у жеребцов, которых берут себе воины, куда как не кроткий нрав… — Госпожа. Юрта готова. — Айдасгуй подходит неслышно, замирает за правым плечом черной тенью. Обернувшись, Хонгорзул замечает, что доспех она так и не сняла, а ладонь держит на рукояти меча, готовая выхватить его в любой миг. — Иди отдыхать, впереди еще долгий путь. Твои служанки уже приготовили ложе. — Я хочу остаться у костра. — Речи, что ведут мужчины, не годятся для слуха благородной госпожи, — в голосе воительницы слышна насмешка. Хонгорзул хочет сказать ей, что положение земной жены бога не дает права на безрассудную непочтительность, но сдерживается. Нужно успеть расспросить ее о Джурджи. Одно резкое слово — и Айдасгуй уйдет. Она гордячка, хоть и простой крови. — У меня много братьев, я знаю, о чем говорят мужчины. Знаю, как они пьют без меры, как хвастаются своими любовными подвигами, как зовут в юрту танцовщиц-рабынь и, не стесняясь друг друга, овладевают ими. Меня трудно удивить мужской грубостью, ведь… это мир мужчин, и он таков, какой есть. Я нашла в нем свое место… да и ты тоже. — Да. Это мир мужчин, — неожиданно серьезно соглашается Айдасгуй, — и мир их законов. Ты хотела знать, госпожа, как я стала Дайновой женой, так я скажу: из-за одного такого закона. Это не жизнь вольного ветра в степи, если ты думаешь: как и многие женщины, что были до меня и будут после, я принадлежу мужу… только мой муж — выше любого из земных мужей. Он не требует многого: лишь покорности ему и отваги в сражениях, и все же… не каждая может с честью исполнять его волю. Я знала женщин, что уставали от бесконечной войны, и он карал их. Знала женщин, которые обманом совершали свой ритуал, чтобы избежать замужества, но не желали далее следовать пути воина — он карал и их тоже… Мой муж суров и скор на расправу. Если ты хотела стать его, чтобы просто сражаться наравне с мужчинами или иметь слово на советах отца — возблагодари богов, что не стала. — Если жена Дайна ляжет с простым мужчиной — за это тоже ждет кара? — Вопрос застает Айдасгуй врасплох. Хонгорзул с торжеством отмечает, что у той учащается дыханье и наверняка алеют уши и щеки — жаль, в полумраке не разобрать. — Да, он покарает за это с особой жестокостью, покарает обоих: его жен никто не должен касаться из смертных мужчин. Отчего ты хочешь это знать?.. — Я хочу это знать, — Хонгорзул хватает ее запястье — широкое, сильное, жилистое, — потому что он отправил тебя охранять своих жену и наследника. Значит, тебе он доверяет больше, чем названным братьям — моей родне по крови… больше, чем этому своему… двуногому псу — если ты близка с ним, то знаешь, о ком я веду речь. Я не поверю, что ты — лишь меч подле него. Я не слепа. И не глупа. Отвечай!.. Айдасгуй молчит. Лишь вырывает руку из ее пальцев — и вдруг бросается вперед: разнимать двух не поладивших жеребцов, которые во злобе кусают друг другу шеи. — Нельзя! Пошли! Кому сказано!.. Ее перчатка бьет по ноздрям одного и второго; а потом она с усильем разводит их по сторонам, и, когда возвращается, лицо у Айдасгуй — суровое и злое. Даже не взглянув на Хонгорзул, воительница — быстрым широким шагом, каким ходят обычно только мужчины, — направляется к кострам, к своим людям. Хонгорзул торопится следом: здесь опасно. Когда жеребцы дерутся, они не замечают никого подле себя, ненароком и затоптать могут… Совсем как люди. — Пурэ́в, Очирба́т! Опять коней рядом спутали! Сколько раз было говорено: разводить по разным концам, не терпят они друг друга!.. Идите — и чтоб сразу назад! Двое мужчин вскакивают с виноватым видом, прикладывают огромные кулаки к широкой груди: — Виноваты, баатарма! Исправим! Они неуклюже кланяются Хонгорзул, и спины их исчезают во тьме подкравшейся ночи, рухнувшей на стоянку всей своей чернотою разом. Звезд и луны — ее полного, белого лика — теперь не видно: со всех сторон наползают грозные тяжелые тучи… Юрту уже наверняка прогрели, одеяла и шкуры довольно продержали над огнем, но Хонгорзул желает остаться у костра, узнать, сколько эти люди сражаются за Джурджи, что думают о нем… и что за странная связь у него с Айдасгуй. Она садится подле Дайновой жены, отмечая, как выделяется ее овечья накидка среди черных кож. Воины умолкают, хотя еще недавно смеялись, передавая друг другу чашу. Они боятся говорить при ней. Решимость Хонгорзул истаивает, как ранний снег под скупым солнцем поздней осени. Какой разговор выйдет с людьми, подобными скалам?.. Костер трещит и плюется редкими искрами. Хонгорзул слышит одно лишь его дыханье: до стоянки отчего-то не доносится ни перекличка ночных птиц, ни стрекотанье жуков; не раздается ржанье отдыхающих коней… Мир вокруг… будто замирает, словно благоговея перед надвигающейся бурей… или цепенея от страха. С холмов вдруг налетает ветер: один-единственный жестокий порыв, который едва не тушит костры и нещадно холодит протянутые к огню руки. «Будто бы из кургана», — думает Хонгорзул и тотчас же удивляется такой странной мысли. Прячет ладони под накидкою, согревая пальцы теплом овечьей шерсти и собственного тела. Воины вскакивают. — В юрту! Живо!.. Хонгорзул не сразу понимает, что это велят ей. Над степью плывет протяжная унылая песня. Язык ее незнаком Хонгорзул — он мертв уже много веков: канул с последним Древним, порос ковылем да мятликом на старых курганах, что из некогда величественных усыпальниц ко временам нынешним обратились в кособокие низенькие холмы… Хонгорзул знает о курганных девах. Страшные сказки нянек для непослушных детей — и только. Ей рассказывали: самых младших наложниц знатных мужчин и почитаемых воинов в старые времена заставляли и в смерти сопровождать мужей. Несчастных опаивали забродившим молоком с выжимкой из семян черного мака, затем накидывали на голову покрывало из тончайшей шерсти — и душили удавкой возле курганного зева под заклинания-плачи, вынимали душу из не остывшего еще тела, обращая ее в вечную защитницу мрачной мужниной могилы… Потому-то и нет им покоя, потому-то и поют они старые песни под светом луны, оплакивая жизнь свою и недолгое счастье; и встретивший их — особенно в полнолунье, когда голос умертвиц входит в полную силу — обречен отправиться прямиком в черные ковыли, к Звездному Пастуху в услужение. Разве такое в самом деле может быть?.. Кто-то хватает Хонгорзул за руку. Тянет прочь, к юрте, но над степью разносится крик — мужской, полный боли и страха, — и запястье отпускают: так резко и дергано, что Хонгорзул едва может удержаться на ногах. Первому крику тотчас же вторит другой: — Глаза!.. Мои глаза!.. К кострам выходит высокая фигура — это один из воинов, которых Айдасгуй послала к лошадям; только бредет он медленно, враскачку, ноги его заплетаются, словно бы у перепившего арзы, а руки слепо вытянуты вперед и дрожат. Пламя ближнего костра вспыхивает ярче, и Хонгорзул видит, что на месте глаз у него — сочащиеся кровью черные провалы. Руки и ноги немеют, отказывают, предают. От страха Хонгорзул врастает в землю, как здешние цепкие травы!.. Сделав над собою чудовищное усилие, она зажимает ладонью рот, отнимая звук у собственного крика. Великой ханше нельзя бояться и нельзя выдавать свой ужас чужим приметчивым глазам. Айдасгуй кидается к несчастному, чтобы провести меж огней под защиту круга, — но ладонь ее хватает лишь воздух. Вопль обрывается в темноте — такой густой, что даже лучший меч не сможет рассечь ее, а если все же сумеет — из этой раны хлынет столь черная смоляная кровь, что и свет Отца-Солнца не иссушит… — В юрту! Живо! Не стой тут, дурная! — Айдасгуй на мгновенье обращает к ней злое лицо, а потом выхватывает клинок и быстро сует его в пламя. За кострами — совсем-совсем близко!.. — мечутся белые тени. Тянут к живым костлявые руки, манят в бездну могильных провалов, влекут на любовное ложе из старых костей и истлевших шкур. Курганные девы уже не поют печальные песни о канувших в травяное море временах — нет, они кричат пронзительно громко, с ужасною ненавистью, отчего мужчины, крепкие, каменноликие, ожесточенные многими битвами… трусливо бросают оружие и хватаются за головы, со стонами затыкая уши. Они не могут сражаться. Умертвиц сдерживают костры и Айдасгуй, размахивающая пламенным мечом, но надолго ли хватит сил даже у Дайновой жены?.. Хонгорзул думает: они обе все еще целы лишь потому, что женщины не могут навредить женщинам… или не желают того. Курганные девы мстят мужчинам за свою смерть. Проснувшиеся от шума служанки: бледные, напуганные, но все же переборовшие свой страх преданностью — тянут ее в юрту, защищенную алтарем Старших Богов. Руки у них трясутся, короткие ногти ненароком царапают кожу, но что до того Хонгорзул!.. Если древние духи пройдут охранные костры… Если пройдут… Словно очнувшись у самого порога, она вспоминает: в алтарных сундуках есть заклятые травы. У Старейшей — сильный дар, и травы ее сильны; пусть не справятся с этими несчастными девичьими душами, но хоть отгонят обратно к проклятым могильникам!.. — Тра́вы мне! В сундуке под алтарем! Несите все! Быстро!.. — Госпожа, госпожа!.. Страх отбирает у этих девиц последний ум. — Несите! Несите, я сказала! Костровый жар совсем не чувствуется: дыханье курганной девы холоднее льда, холоднее касания смерти, холоднее ужаса, который охватывает Хонгорзул. Если она побежит… если она побежит… Пальцы сами собой разжимаются, роняют заговоренные травы в огонь. Из угольев валит удушливый пряный дым. Прекрасное белое лицо в мгновенье ока меняется. Идет рябью, как вода в реке от сильного ветра, и обращается наконец уродливым измятым черепом, у которого не достает целой нижней челюсти. Язык, весь в язвах и струпьях, торчит из сгнившего горла подобно длинной мерзкой веревке или змее — скорее, змее, ведь он извивается, раскачивается из стороны в сторону, отравляя ядом древней мертвечины тяжелый ночной воздух. Некогда богатое платье любимой наложницы — изорванные лохмотья, что едва прикрывают костлявое тело; украшения безжалостно изъедены ржою и временем. Курганная дева отшатывается от травяного дыма, бестолково вскидывая руки к показавшемуся средь туч лунному лику. Кричит в лицо Хонгорзул — кажется, что с обидою и старой, истачивающей сердце болью — ровесницей ее могилы… Ведь Хонгорзул — тоже женщина, тоже принадлежит мужу; вот только нет теперь в степи того ужасного закона, что породил несчастных курганных стражниц… Хонгорзул — счастливее безымянного призрака. Хонгорзул несчастнее ее, ведь муж у той не был чудовищем Дайна. Дым отгоняет и остальных дев. Показав истинный страшный облик, с воем и плачем тянутся они прочь, напоминая Хонгорзул стаю жутких белых цапель с мертвыми человеческими лицами. Ночь возвращает себе обыкновенную, привычную тьму; расходятся-расползаются тучи; луна светит уже иным светом, ровным и мирным… Оглушенные воины поднимаются — но лишь для того, чтобы упасть на колени и молить о прощении за свою недостойную слабость. Хонгорзул их прощает. Они ничего не смогли бы сделать.***
Утром, едва солнце поднимается так высоко, что теней можно уже не бояться, Айдасгуй и несколько ее воинов уходят в сторону холмов на поиски тел несчастных своих товарищей. Хонгорзул, без сна проворочавшаяся до самого рассвета, смотрит в их скорбные спины, кутаясь в меховую накидку. Прислужницы готовят быструю трапезу. Проклятый мальчишка спит сном младенца всю ночь и ничего не слышит. Лучше бы девы с курганов забрали его: он ведь мужчина, пусть и совсем еще маленький!.. У Хонгорзул снова болит голова, но теперь у нее нет трав, чтобы унять зудящую мерзкую боль. Хонгорзул смотрит на Дайнову жену, ее слабых людей, которых она так глупо простила страшной минувшей ночью, и думает: «Они никого не найдут». Курганные девы слишком ненавидят мужчин, чтобы оставить их тела нетронутыми, оставить под светом Отца-Солнца, а не затащить в свое посмертное логово как трофей. Так оно и случается. Погребальные костры остаются пустыми, но горят долго-долго под гул нестройных молитв великому Дайну и Звездному Пастуху. Из-за них боль становится сильнее, снова бьет по вискам, но Хонгорзул не может приказать им умолкнуть. Лицо Айдасгуй — мрачное, бледное и злее обычного. Она подгоняет воинов и бранит медлительных служанок Хонгорзул; первой срывается в быструю скачку, ничуть не щадя бока своего жеребца, и не показывается почти до заката. Чувствует вину — как же иначе?.. Они ведь погибли не в бою, а страшной смертью… из-за простого приказа развести коней… Вина сжирает ее, как голодный барс. Когда она возвращается, Хонгорзул так и хочет сказать, глядя в это грубое лицо простолюдинки, что они погибли из-за нее. Хонгорзул сдерживается. Великая ханша должна быть выше такой мелочности.***
— Какой он сейчас, мой муж? — спрашивает однажды Хонгорзул, едва конь Айдасгуй равняется с ее окном. — Ты близка с ним, расскажи! Все такой же худой и похожий на женщину?.. — Мы скоро прибудем в Ханхот, и госпожа увидит сама, — воительница отвечает непривычно дерзко, отворачивая лицо, будто на горизонте вдруг появляется нечто, что начинает занимать ее сильнее беседы. — С ним ты такая же?.. За это он и любит тебя? Или… за то, что ты больше него похожа на мужчину?.. — Госпоже стоит приберечь свой яд для женщин из Зала Пяти Искушений. Хонгорзул смеется. Как же легко ее рассердить!.. Взаправду: Айдасгуй слишком долго живет среди мужчин, думает, как они, ведет себя, как они. Ее душа открыта, словно распустившийся на ладони цветок. Колючий и невзрачный цветок. — Ты совсем не держишь удар, дева войны. Слово ранит тебя сильнее копья и стрелы, ведь против слова… доспехов у тебя нет. — Так этого желает госпожа? Ранить меня?.. — Айдасгуй не понимает. Хмурится, устраивая ладонь на резной рукояти меча, — это успокаивает, возвращает ее в мир, где все решает один взмах клинка. Айдасгуй живет в простом мире, но Хонгорзул покажет ей, что мир настоящий — совсем не таков. — Я хочу понять, за что ты его полюбила. Вот я когда-то полюбила лихого наездника, любимца своего отца и настойчивого жениха с богатыми подарками. А ты? Ты полюбила зверя. Ты что же, совсем ослепла от недозволенной любви и не видишь, что он убил всех своих родичей по крови ради золотого трона?.. Что он убьет еще многих, лишь бы его — сына чужеземной рабыни! — помнили?.. Его поступки — поступки чудовища; его облик — облик чудовища, который он сам выпросил у Дайна; а ты любишь его!.. За что? За что?! Да еще и обманываешь божественного мужа, скрывая от него сердце!.. — Теперь я понимаю, отчего у него только один сын. — Слова Айдасгуй звучат глухо и с дрожью, которая может быть злостью… а может быть — подступающими слезами. Хонгорзул очень хотела бы на них поглядеть. — Будь у меня в женах такая змея, я бы тоже легла с ней единственный раз. Она стегает коня, и Хонгорзул едва успевает задернуть занавеси, чтобы пыль и мелкие камни не попортили ей лицо.***
Столица оказывается такой же, какой себе представляет ее Хонгорзул. Желтокаменной. Шумной. Пестрящей базарами и одинокими крикливыми торговцами. Переполненной грязными собаками и грязными детьми. Захлебнувшейся дурнопахнущими лохмотьями, из которых при виде ее богатой тэрэг живо вылезают требовательные цепкие пальцы. Хонгорзул не хочет здесь жить, не хочет видеть из окон дворца это ужасное место, ничуть не похожее на родную ставку, вокруг которой во все стороны расстилается привольная широкая степь. Она утешает себя лишь тем, что скоро увидит отца и братьев… А между нею и Джурджи окажутся толстые стены женской половины дворца. Он не придет к ней и не призовет на ложе. Хонгорзул все же довольно успевает узнать его: Джурджи, при всей звериной своей жестокости, брезгует брать силой, считая, что так поступает благородно и чутко. Разве чудовище может быть благородным и чутким?.. Неуемный мальчишка, сделавшийся прежним, вертит головой туда-сюда, восторженно что-то пищит и тянет Хонгорзул за платье, если примечает грызущихся собак или богатые носилки с вереницей рабов позади. Ей хочется по обыкновению прикрикнуть на него… но у Хонгорзул нет сил. Долгое путешествие безжалостно отнимает их, оставляя взамен болезненную слабость, из-за которой снова не хочется уже ни-че-го. Тэрэг минует еще одни ворота и наконец останавливается. С протяжным визгом скрипят колеса. — Прибыли, госпожа, — Айдасгуй, уже соскочившая с лошадиной спины, подает ей руку. Все еще сердится, не смотрит в глаза и ладонь убирает сразу — злым торопливым жестом. Небо — успевает заметить Хонгорзул — безоблачное и пронзительно-синее. На ступенях у высоких дверей стоит Джурджи. Годы и битвы все же меняют его, пусть и не старят так сильно, как хотелось бы Хонгорзул. Он носит черный — точь-в-точь траурный!.. — дэгэл до самых пят, простой, едва не бедняцкий, совсем не украшенный вышивкой. Лишь дорогой пояс с несколькими серебряными бляхами, на которых изображена сцена волчьей охоты, спасает этот наряд от того, чтоб он считался платьем вдовца. На плечах у Джурджи покоится шкура: темно-бурая с еле заметной рыжиною — не то лисья, не то волчья; ее концы скрепляет цепь толщиною с мизинец. Снова серебро, не золото: Джурджи равнодушен к благородному металлу цвета полуденного солнца. Хонгорзул старается не смотреть ему в лицо. Лишь подмечает, что повязка все там же, прячет уродливый колдовской глаз. Только ткань ныне другая: парча или тяжелый бархат, чтобы проклятый глаз наверняка ничего не видел. Джурджи тоже боится его и боится порожденных им видений. Волосы он теперь убирает в одну косу. Не такую, как носят обычно незамужние женщины, нет: вся копна зачесана на левую сторону, заплетена, но не туго, и перевита такими же черными лентами и серебряными цепочками, а к растрепанному концу ее примотан наконечник стрелы: с такой старательностью начищенный до блеска, что больно глазам. Джурджи не похож на Хана Ханов. Нет в нем величия, пред которым склонились бы знатные семьи великой степи. Даже страха он не внушает. Таким — нет. Джурджи следовало бы оставаться в доспехе… или в тех страшных обличиях, которыми награждает его молва. Позади, на ступень выше Джурджи, за правым плечом, стоит его пес. Годы превращают его из долговязого восторженного щенка в злобного бойцового зверя. Хонгорзул нарочно отводит взгляд от его лица, загрубевшего из-за пронзительных ветров и рассеченного надвое длинным некрасивым шрамом; от увечной руки с тремя отрубленными пальцами: он пес, он тень, его не стоит замечать. Ему нет здесь места, но Джурджи еще с детства любит собак и таскает их за собою всюду. Людей, похожих на собак, — тоже. Чуть поодаль она видит отца и трех братьев. Октай, прежний Октай, на удивленье не искалеченный войною ни душой, ни телом, порывается сбежать к ней. Беспокойно переминается с ноги на ногу, — но нельзя. Он силится держать лицо серьезным, как пристало брату Хана Ханов, — и все равно поддается порыву, улыбается широко и радостно. Хонгорзул улыбается в ответ. Джурджи сходит с места, прихрамывая. — Да будет долгим свет Отца-Солнца над великой ханшей Хонгорзул. — Да будет долгим свет Отца-Солнца над Ханом Ханов. Он не добавляет ни слова от себя. Ни слова, идущего от сердца!.. Джурджи не спрашивает, как добрались, как она жила без него… Его холодное спокойствие — нет, равнодушие!.. — пугает больше гнева. Нянька понятливо и расторопно подводит мальчишку. — Это твой отец и твой хан, Астай. — На имя Джурджи недовольно дергает краем губ. Он хотел назвать сына иначе, и братья говорили о том Хонгорзул, но его не было тогда в ставке, а слово дядьев никогда не выше слова матери. — Поприветствуй его, как я тебя учила. Ну же. Не бойся, — говорит она ласково, сжимая его ладонь, но маленький упрямец вырывается — и прячется за спиною, вцепляясь в подол ее платья перепуганным зверьком. — Устал с дороги, — сердито объясняет Хонгорзул. При отце и Джурджи она побаивается прикрикнуть на бестолкового мальчишку: они, как и Барлас, скажут, что Хонгорзул слишком строга. Скоро они сами узнают, что иначе с ним и нельзя. Отец целует ее в лоб и щеки, держит долго в объятьях, шепчет: «Жаль, что здесь нет твоей матери». Его по очереди сменяют братья, а когда Октай отстраняется последним — потому как самый младший — Хонгорзул видит: Айдасгуй и Джурджи держат друг друга за локти, соприкоснувшись лбами. Прощаются, как самые близкие люди. Хорошо, что она уезжает. Хонгорзул бы не вынесла каждое солнце видеть ее рядом с Джурджи. Да и как той, что носит мужское платье и командует воинами, жить на женской половине дворца?.. Отец замечает ее взгляд. Он непривычно спокоен: раз чужая жена, жена бога, так и нет ничего!.. А то, что милуются они на глазах Хонгорзул… — Сестрица, — тихо окликает Октай, — они брат и сестра во служении Дайну. Не думай дурного. Айдасгуй быстро кланяется им всем — и вскакивает на коня, пуская его сразу в галоп. Воины, молчаливая черная свита, устремляются следом. — Пойдем. Хочу показать тебе. Джурджи протягивает Хонгорзул руку. С опаскою она кладет свою ладонь поверх и, удивляясь про себя, чувствует жар живого тела. Есть в нем еще человеческое!..***
Дворец огромен и красив, и совсем не темен, как воображала себе прежде Хонгорзул. Залы, сменяющие друг друга, великолепны; каждый — по-своему: где-то свод поддерживают узорчатые колонны, похожие на огромные окаменелые заросли мятлика; где-то потолок расписан сценами охоты и битв, а стены пестрят изображеньями диковинных зверей и чудовищ… Эти залы прекрасны… но каждый из них неизменно меркнет пред залом тронным, Залом Благоприятных Решений. Он золотой, как закат и рассвет, сверкающий, как лик Отца-Солнца в жаркую середину лета. Если бы со всех концов мира собрали все прекрасное, что в нем есть, Зал Благоприятных Решений все равно бы затмил эти сокровища. Мечта Джурджи в этом месте уже не кажется Хонгорзул глупой: ради такой красоты… верно… стоило… В глубине прекраснейшего зала под скрещенными копьями — тоже золотыми и наверняка ужасно тяжелыми!.. — возвышается огромный трон Хана Ханов, покрытый барсовыми шкурами. Подле него — другой. Он меньше, но изящнее; он… кажется сплетенным из сотни золотых тюльпанов, чьи лепестки украшены драгоценными камнями, и оттого словно бы омыты утренней росой… Это трон великой ханши. Трон Хонгорзул.