Ханово проклятье

      — Госпожа, госпожа, поднимайся скорей! Сегодня день харагда́ц! Вот-вот начнут!.. Хан Ханов, да будет над ним долгим свет Отца-Солнца, уже приходил спрашивать о тебе!..       Хонгорзул с недовольным ворчанием перекатывается на другой бок, закрывая голову тяжелым одеялом. В покоях нет уже ни единой тени — даже в дальних углах; из распахнутых окон доносится веселый шум.       Нынешним солнцем ханский дворец радушно принимает гостей — или, вернее, гостий.       Смотрины без великой ханши ни за что не начнут, но как же не хочется вставать, видеть всех этих девушек, что как одна грезят тюльпановым троном!..       Какая из младших жен не хотела бы занять ее место?.. Сделаться великой ханшей?..       Девушки моложе Хонгорзул. Их красота свежа и хрупка, никем не сорвана; она подобна первому распустившемуся по весне тюльпану, распустившемуся в то время, когда еще дуют пронзительно-холодные ветры и серым рыхлым пластом — умирающим осколком суровой зимы — лежит снег.       Многие девушки знатнее Хонгорзул: род отца не такой именитый и древний, хотя сам он теперь — первый советник и сидит, величественный и важный, подле Джурджи.       Хонгорзул знает, как они будут смотреть на нее, обманчиво-покорно опуская завистливый взор: Солонго хорошо на себе показала перед отъездом.       — А Навчаа на стену бегала, — доносит на подругу малышка Цэцэг, помогая Хонгорзул одеваться. — Говорит, что там, за воротами, — будто другой город, только из юрт! И флагов, флагов!..       — Их уже по городу пронесли!..       Навчаа и не думает просить милости за своеволие. Верно всё продумала, хитрая: Хонгорзул слишком торопится, чтобы назначить непоседливой девице наказание. Лучше б косы туже заплетала, чем болтать!.. И следила за пальцами: шею, неуклюжая, почти до крови расцарапала острыми заколками, диковинным подарком на свадьбу из Страны-За-Большой-Стеной!..       Со всех концов степи на харагдац приезжают дочери ханов и нойонов, а с ними — отцы или братья. Каждый род ставит свою юрту за стенами и подле — непременно знамя на высоком древке. Попасть на смотрины младших жен для Хана Ханов — почетно, те, кого не выберет Хонгорзул, тоже получат богатые дары, да и замуж потом таких девушек возьмут охотней.       За тяжелыми дверями звучат голоса тургаудов:       — Дарга́ тайга́н к великой ханше.       Позолоченные створки распахиваются, и в покои удивительно легким размеренным шагом вплывает главный евнух Чжан. Вернее, сперва — его большой круглый живот, а затем и он сам: низенький, лысый, похожий на одного из божков Древних, чьи грубые изваяния, заросшие вереском и мхом, все еще попадаются в бескрайней степи. Главный евнух Чжан уже много лет бережет покой Зала Пяти Искушений: служит великой ханше и младшим женам, отправляет наложниц к Хану Ханов в благоприятные дни. Он стар, но цепок взглядом узких раскосых глаз и по-прежнему расторопен, хоть юность его наверняка отцвела еще при вдовствующей великой ханше.       Он кажется Хонгорзул такою же неизменной частью дворца, как золотой трон, колонны Зала Благоприятных Решений или пруд с прекрасными резными аса́рами и белыми лотосами.       — Да будет долгим свет Отца-Солнца над великой ханшей Хонгорзул!.. — Он падает на одно колено и раскрытой ладонью касается ковров — так принято в его родной Стране-За-Большой-Стеной. — Да простит госпожа своего презренного слугу за дерзкие слова, но девушки… уже весьма долго ожидают великую. Все переволновались, троим стало дурно… Госпоже не стоит беспокоиться, — уверяет он тут же заискивающим тоном, — о них позаботились и проводили из дворца с почетом, перед тем достойно одарив: слабые здоровьем не смогут выносить и родить могучих сыновей Хану Ханов — да будет и над ним долгим свет Отца-Солнца… Выйдите к ним поскорее, великая, не то жара сгубит нам всех невест и сорвет обряд!..       — Живее! — сердито восклицает Хонгорзул, всплескивая руками, и притоптывает ногой в расшитом сапожке. Перепуганные Цэцэг и Навчаа валятся на колени, тараторя, что еще немного — и госпожа будет готова. Затмит любую красавицу!..       «Всем тут заправляют старик и старуха, а вовсе не я», — думает зло Хонгорзул, отрешенно наблюдая за проворными руками прислужниц. Дарга тайган наделен большой властью над дворцовыми женщинами; одни боги знают, кто для него истинная хозяйка…       Служанки скоро оканчивают работу: защелкивают на ее запястьях браслеты, а шею обвивают ниткою длинных-предлинных бус редкого черного жемчуга. Он переливается и ночной темнотою, и серебряным светом бледной луны, и это — единственное в ее наряде, что имеет цвета Джурджи: платье с широкими рукавами — темно-красное, словно густая бычья кровь; высокая шапка-малгай, украшенная драгоценными камнями и вышивкой, — темно-алая тоже. Исцарапанную шею приходится скрыть под жаркою лисьей шкурой, ведь… изъян непременно заметят… Нельзя, чтобы заметили.       В Зал Благоприятных Решений Хонгорзул сопровождают дарга тайган, верные служанки и четверо девочек — дочери младших советников: в расписных хайрцаг из редкого дерева они несут свадебные дары. Девочки будут следовать за Хонгорзул до тех пор, пока она не выберет себе всех сестер в замужестве и не пожалует им подарки в знак расположения и покровительства.       Кто только придумал этот глупый обычай?..       Золотые двери все ближе, и сердце у Хонгорзул колотится все сильнее и громче.       Когда створки распахиваются под сильными руками кешиктенов — обычная дворцовая стража не охраняет Зал и покои Джурджи, только лучшие, только верные, — Хонгорзул оказывается у границ пестрого и шумного женского ханства. Вскинув голову, она переступает высокий порог твердым решительным шагом: только такой и должен быть у властительницы. Каждое ее движение разглядят, каждое слово оценят, растолкуют по-своему, молвой разнесут по широкой степи.       Хонгорзул должна предстать перед юными дочерьми ханов и нойонов величественной и гордой. Той, что по праву восседает на тюльпановом троне, недостижимом для них.       Разговоры и шепотки смолкают: так смолкает птичья песнь, когда приближается буря.       — Да будет долгим свет Отца-Солнца над великой ханшей!..       Нестройное многоголосое приветствие гулко раскатывается по Залу и почти сразу же затихает где-то под потолком. Хонгорзул в ответ… лишь кивает холодно, а потом главный евнух Чжан трижды хлопает в ладоши, объявляя начало харагдац, и девушки, поспешно оправив кто платье, кто украшения, замирают недвижно с опущенными головами. Наверное, боятся даже дышать.       Их выстраивают широким талба́ем, разделив так, чтобы каждая его сторона была обращена на север, юг, запад или восток; словом, к тем краям, откуда невесты родом. Выбор именно четырех младших жен — ни больше и ни меньше!.. — дань древнему обычаю; знак того, что власти Хана Ханов, сотрясателя вселенной, покорны все стороны света.       Если бы Хонгорзул имела здесь полную власть — как та, самая первая великая ханша, — обряд харагдац был бы отправлен в собственные черные ковыли, забыт навсегда — как тот чудовищный и страшный, что породил несчастных курганных дев, ужас ночной степи в полнолунье… но, кроме проклятого выбора младших жен, Хонгорзул не имеет свободы решать во дворце ни-че-го.       Половина Зала завешена огромными выцветшими полотнищами с охранными знаками Великой Матери и Отца-Солнца, троны спрятаны за ними тоже — таков обычай. Для харагдац еще давным-давно придумывают строгие правила: в Зал Благоприятных Решений дозволяется войти лишь невестам и великой ханше с прислужницами и главным евнухом, больше никому — вот почему здесь нет ни Джурджи, ни отца.       Вздорной старухи — слава всем богам!.. — тоже нет.       Хонгорзул осматривает девушек неспешно и придирчиво, оценивает каждую, словно породистую кобылу с хорошей родословной. Есть среди них красавицы и дурнушки, дерзкие взглядом и боязливые, худые да узкобедрые, будто мальчишки, и тучные, с лицами круглыми, как луна. Они… и правда что те кобылы: отцы свозят их сюда, чтобы четырех счастливиц покрыл племенной жеребец.       Хонгорзул обходит это коварное женское ханство снова и снова: выбрать трудно, ошибка дорого обойдется и ей, и дворцу, и целой степи… Отцы младших жен всегда получают место в ханском совете; с помощью дочерей влияют на Хана Ханов, навязывают ему свою волю, добиваются благосклонности, чинов, земель и стад для себя и родни… Накануне смотрин отец предупредил Хонгорзул обо всем: долго говорил о важности харагдац и верного выбора, называл имена ханов и нойонов, известных своею честностью, советовал пристальнее приглядеться к их дочерям. Хонгорзул помнит его мудрые наставления, а потому иногда подзывает главного евнуха Чжана и через него велит выходить вперед таким девушкам. Жаль, что среди всех невест оказывается лишь одна дочь нужного человека: красавица Оюун из рода Дэлгар-нойона, верного соратника отца.       Счастливая, изумленная, что прозвучало ее имя, она выступает из ряда зароптавших южанок и с глубоким поклоном принимает шкатулку-подарок. Глаза у нее смеются, лучатся радостью, сверкают восторженно!..       Ребенок, как есть ребенок — чистый да искренний. Дитя малое. Жеребенок, а не кобыла.       Вздохнуть бы легче, ведь одна уже выбрана, но…       Как Хонгорзул могла забыть!..       Чему улыбается эта глупая, если идет замуж за убийцу брата?! Несчастный ее брат — любой скажет!.. — совершил страшное, забил до смерти дитя Великой Матери на ее же празднике, но жизнь его… жизнь его оборвал своей стрелою Джурджи. Пусть и по закону, по воле служительниц Матери. Как Оюун станет смотреть такому мужу в глаза?.. Как ляжет с ним, как станет растить его детей?..       «Не ляжет», — успокаивает себя Хонгорзул и в который раз проходит мимо северянок, белолицых и тощих. Жара мучает этих девушек куда сильней остальных.       Эта некрасива. У той слишком узкие бедра — будет тяжело рожать сыновей; выбери — и евнух мигом зашепчет, чтоб великая ханша присмотрелась к другим девушкам да получше.       Не подходит. Не подходит. Вот та, у которой волосы заплетены в двурогий халха́… Нет, не подходит.       У этой — уродливый нос. У той — улыбка глупой жабы.       Ни одну из младших жен Джурджи не позовет в свои покои — они ему не нужны. Женской красоте не под силу взволновать ни его душу, ни его тело, и порою Хонгорзул кажется, что все во дворце: от первого советника до последнего раба — ослепли, если не видят этого.       Или притворяются, что не видят.       Или же мудры, и потому стараются не замечать.       Кто посмеет сказать против любимца Дайна, имеющего облик его священных волка и ворона?.. Только тот, кому жизнь опостылела, кто желает вверить душу милости Звездного Пастуха…       Хонгорзул вдруг ловит себя на престранной мысли: Джурджи… такой же пленник своего трона и титула, только ему дозволено много больше, ведь он Хан над всеми Ханами, избранник великого покровителя воинов… и мужчина. Мужчинам всегда дозволено больше.       Если ему все равно, и приглядываться к женам он не станет… Хонгорзул покончит с этим глупым обрядом как можно быстрей: в Зале нынче и правда жарко и душно, а глупые служанки не захватили веера.       Хонгорзул измотана и хочет поскорее очутиться в прекрасном саду у пруда, хочет принести вышивку в любимый асар и просидеть так до вечера.       Для кого стараться?.. Кто оценит?..       Северянку она выбирает миловидную и робкую: даже получив заветную шкатулку, девушка не разгибает спины, застывает все в том же поклоне, прижимая драгоценный подарок к груди. Она тиха и скромна, и Хонгорзул думает, что, быть может, сделает ее потом своей найз суудэ́р — подругой-тенью, почти служанкой. Так часто бывает у жен одного мужа: мать имела двух таких подруг из числа наложниц; они же и растили потом Хонгорзул, когда несчастная ханша Навчин ушла в черные ковыли… Имя этой безликой девчонки забывается тотчас же: слишком уж невзрачное, как и его хозяйка; да и подходит оно больше земляному жаворонку, чем дочери хана.       Девушка из западных улусов — иная, неуловимо похожая на саму Хонгорзул: изгибом бровей или формою губ, цветом глаз или изяществом кистей… Красивая и гордая, она вдобавок еще и умна: получив подарок, споро опускается на колени и горячо, отчаянно клянется в верности и дружбе.       Хонгорзул, сперва подивившись такому рвенью, благосклонно принимает клятву и милостиво помогает девице встать.       Одно в ней плохо: имя.       Байгалмаа́.       Байгалмаа!..       И одного Байгаля при Джурджи много!..       Хонгорзул кивает ей почти сердито и отходит к девушкам из восточных улусов. Вот где красота и стать!.. Не зря же когда-то из тех краев привезли во дворец старуху!.. Наверняка в те годы славилась прекраснейшим ликом во всей степи… Хонгорзул обходит их медленнее прочих, не торопясь, и вскоре с досадою примечает, что не видит ни покорно-серых жаворонков, ни ярких гордых красавиц… Глазу не за что уцепиться, и она уж готова выбрать любую, только бы пытка этим ужасным обрядом закончилась, как вдруг… Хонгорзул чувствует на себе испуганный взгляд раскосых черных глаз.       Великая Матерь, да в этой девушке — кровь людей из Страны-За-Большой-Стеной!.. Какая находка для Зала Пяти Искушений!.. Вот кто знает свое место, вот кто не станет перечить, не станет бороться за тюльпановый трон!..       — Как тебя зовут? — ласково спрашивает Хонгорзул и манит полукровную к себе, велит ей выйти вперед, чтобы хорошенько рассмотреть. У девчонки с первым же шагом от смущенья алеют щеки.       Хонгорзул не ошиблась.       — Смиренно отвечаю великой ханше: имя мне — Арюна́, я дочь нойона Мунх-Орги́ла с восточных границ. Наш улус небольшой, но мы охотно торгуем с людьми из Страны-За-Большой-Стеной, и в наших табунах хорошие скакуны… В прошлый наадам одним из «пяти кумысных» стал наш конь!..       — В самом деле?.. Скажи-ка мне лучше вот что: твою мать отец тоже выторговал у соседей? Или взял в походе? — Хонгорзул улыбается, замечая, как девчонка бледнеет и от волнения безжалостно сминает платье дорогого бледно-розового шелка. Богатый у этого нойона улус, если дочь такой матери ходит в шелках!.. Да и было бы тут чего стыдиться!.. Дочь рабыни — самая что ни на есть достойная пара для рабского сына.       Арюна молчит. Лишь глаза у нее сверкают — то ли в гневе, то ли от проступивших слез.       — Великая ханша ждет ответа! — сердито обращается к ней дарга тайган. — Немедленно ответь великой ханше, дерзкая девчонка!..       — Она была женою князю за Стеной! Но впала в немилость из-за козней других его жен и наложниц и очутилась в холодном дворце… Князь… подарил ее моему отцу в знак дружбы. Она не была рабыней! По всем обычаям он взял ее женой, равной всем остальным женам — дочерям соседних нойонов!.. Прошу милости у великой ханши и прошу не смеяться над моей матерью и моим отцом!..       — А она славная!.. Похожа на меня в юности, да еще — погляди!.. — из моих краев… — Хонгорзул вздрагивает всем телом, едва заслышав голос старухи. Доносится он вовсе не от дверей… Откуда, откуда она здесь?! Великая Матерь, ну почему, почему?!       Два полотнища, что скрывают троны от чужих глаз, расходятся в стороны, и Хонгорзул едва может сдержать яростный крик: вдовствующая великая ханша восседает на месте Джурджи, утопая костлявым телом в роскошных барсовых шкурах.       — Я выбирала младших жен для своего мужа. Учила выбирать их старшую жену своего сына. Теперь… настал черед жены моего внука, — с такими словами она поднимается и медленно сходит в Зал. Величественная, гордая… Даже все невесты, собранные здесь, никогда не сравнятся с нею в этой строгой холодной гордости, с которой она ступает!.. Старая ее служанка держится позади, за правым плечом, готовая в любой миг помочь госпоже, и не оставляет ее даже тогда, когда старуха, распугав девушек востока, словно пеструю стайку глупых птиц, оказывается подле Хонгорзул.       По-прежнему крепкая, здоровая, вздорная… Да когда же Звездный Пастух заберет ее!..       — Приветствую вдовствующую великую ханшу. — Хонгорзул для вида изображает поклон. Сердце колотится быстро и зло, еще немного — и она точно решится вытолкать проклятущую хоёгши́н шула́м прочь!.. Не посмотрит, что ее годы почтенны!..       — Великая ханша так молода… — недовольно качает она головой и берется разглядывать девушек. Самый пристальный взгляд достается Арюне. — Так молода, а глаза у нее больны. Или вовсе слепы, если не могут разглядеть такое сокровище. Подари девочке шкатулку, — строго велит она Хонгорзул и затем произносит уже много мягче:       — Она истинно украсит собой Зал Пяти Искушений.       — Спасибо, спасибо, спасибо!.. — Арюна, позабыв обо всем, со слезами бросается ко вдовствующей великой ханше, исступленно целует сморщенные мерзкие пальцы.       Жалкое зрелище.       Если старуха и впрямь решится встать за тощей ее полукровной спиной — тюльпановый трон может опасно зашататься под Хонгорзул…       — Теперь эти.       Старуха подзывает к себе трех девушек, что были выбраны прежде Арюны. И Байгалмаа, и Оюун легко получают ее одобрение: каждую несколько раз с приязнью похлопывают по щеке, — но при виде невзрачного жаворонка вдовствующая великая ханша кривится.       — Неужто ты настолько слепа, что за смиренным поклоном не разглядела грубого изъяна?.. Сайна!..       Ее служанка — слишком прытко для такой же древней старухи!.. — хватает бедную девушку за руки и поворачивает спиной к Хонгорзул, заставляя наклониться вперед.       Великая Матерь, над этим выбором и правда смеялся бы весь дворец!..       — Чем только думали твои родичи, глупая! — ярится старуха под тихий плач униженной девушки. — Прислали сюда горбунью!.. Видно, совсем отчаялись тебя замуж выдать!.. Главный евнух Чжан!       — Слушаюсь, моя госпожа!.. — он склоняется перед ней, едва не потирая ладони от радости услужить. Вот его настоящая хозяйка и повелительница!.. Всё, как и думала Хонгорзул!..       С этим толстяком теперь придется быть осторожной…       — Ее род обманул Хана Ханов, прислав на харагдац негодную девицу. Она не станет ему младшей женой. За обман… лишить ее всех подарков — и высечь, как простолюдинку. Выйдет хороший урок всем прочим лжецам!..       — Главный евнух Чжан! — Хонгорзул, разозлившись, выступает вперед, с торжеством отмечая про себя, что скользкий взгляд евнуха тут же начинает метаться в испуге. — Эта девушка не виновата в том, что уродилась такою, и не виновата в том, что хочет себе счастья. Я приказываю поступить по-моему: сопроводите ее к родным со всеми подарками, что полагаются тем, кого не выбрали. Хан Ханов не может взять эту девушку в жены, но благодарен ее семье за дочь.       На мгновение она изумляется собственной смелости и тому, как легко слетают с губ слова ее воли, а потом… замечает на себе восхищенные взгляды девушек, которые они бросают украдкою, чтобы ни старуха, ни цепной евнух не видели.       Из-за своего безумного желания единолично править вдовствующая великая ханша давно уже превратилась в злобную высохшую паучиху, а злобных паучих следует нещадно выметать из углов, чтобы их яд не отправил душу.       Старуха снова кривится и небрежно машет рукой: мол, делай как знаешь. Она собирается покинуть Зал и вернуться в свои покои, и Хонгорзул, поблагодарив про себя всех богов за их милость, вздыхает с облегчением.       Ей не по себе, когда эта страшная женщина рядом.       — Выбери уже последнюю, тебе еще нужно распорядиться о тое. Вдруг не успеешь, — скрипит старушечий голос в дверях — со злорадством и тайной надеждою, что Хонгорзул и вправду не успеет, выставит себя глупой и никчемной хозяйкой перед знатными семьями, опозорит имя отца и мужа… и титул великой ханши.       — Вы же, — обращается она к избранным женам, мигом побледневшим и прижавшимся друг к другу в страхе, — готовьтесь к сегодняшней ночи. Муж придет к каждой из вас, у каждой безжалостно сорвет цветок. Вознесите молитву Матери, чтобы он был нежен и ласков… И не обратился в зверя, когда станет вами овладевать.       Кто-то испуганно вскрикивает, и в Зале повисает гнетущая тишина: слышно только, как за дверьми громко и мерзко шаркает больными ногами старуха.       — Великая, это правда?.. — осмеливается осторожно спросить Оюун.       — Нет!.. — Хонгорзул снова возвращается к северянкам. — Чтоб я больше не слышала эти глупые сплетни!..       «Да, великая!..» — покорно отзываются девушки.       «Ты совсем не знаешь его, — думает Хонгорзул, вручая шкатулку с дарами последней своей сестре в замужестве. — Он не придет к ним в эту ночь. И в следующую. И через луну. И через три луны. Кого бы ты не решила сделать любимицей, кого бы не приблизила к себе… ни у одной не будет над ним женской власти. У тебя никогда не будет над ним власти».

***

      — Странное место для беседы ты выбрал.— Джурджи переступает порог детских комнат, чувствуя какое-то неясное беспокойство и даже смятение. Это непохоже на Джаргала: о важных делах, походах и дани обычно они говорят за доскою для «шахской игры», встречаясь в саду или, по вечерам, в покоях: то ханских, то первого советника. Почему Джаргал зовет его сюда, в комнаты Астая?..       С сыном… что-то не так?.. Болен?..       Маленького кюрягана сейчас нет: учителя вбивают науки в его голову; служанки тоже еще не явились прибраться: всюду раскиданы игрушки, сбита постель… У одной из ее ножек из-под тяжелого верблюжьего одеяла выглядывает красная голова деревянной лошадки. Джурджи поднимает ее, вертит в руках, гладит по резной гриве, подмечая, что у самого была точь-в-точь такая же. Может, она давным-давно сгнила в земле, и сквозь нее уже проросли цепкие степные травы на том ужасном месте; может, ее со всем добром — и телами — сожгли люди Ганбаатара…       — У меня была такая же, — делится он памятью. — Нянька сказала: отец нарочно для меня сделал. Ребенком я верил… А теперь нет. Давно нет.       — Никогда не замечал за Оюунгэрэлом любви к работе по дереву, — соглашается Джаргал и знаком просит Джурджи усесться против него на подушки, разложенные возле окна. Рядом на циновке уже устроена большая чаша кумыса, две широкие пиалы и двухголовый резной ожау. Значит, разговор будет долгим…       Безо всякой просьбы Джурджи осторожно разливает кумыс: названному отцу — первому, себе же — потом и совсем немного.       — Тебя беспокоит Астай?.. Поэтому сюда позвал?..       — И да, и нет. — Джаргал отпивает немного, ставит пиалу обратно на циновку и тяжелым пристальным взглядом смотрит в лицо Джурджи. — Меня беспокоишь ты. Одного наследника слишком мало для Хана Ханов. Знаешь, сколько мальчиков не встречает и десятую свою весну?.. Сила — она во многих детях.       — У моего отца было много сыновей, и где они сейчас?.. Где он сейчас?.. — зло перебивает Джурджи, подаваясь вперед.       — Ты ведь не глуп. — Джаргал будто мимо ушей пропускает его слова. — Власть мало получить, ее удержать надо. Кто подхватит знамя с волком и вороном, когда ты уйдешь в черные ковыли?..       «Никто», — отвечает про себя Джурджи, а вслух говорит иное:       — Я не стану неволить Хонгорзул. Она боится повторить судьбу своей матери, кому, как не тебе знать…       — А на что тогда тебе четыре младших жены?! — Кулак Джаргала бьет по подушке, оставляя на светлом травчатом узоре большую и некрасивую темную вмятину. — Ты не навещаешь их… сколько уже? Сколько прошло со свадебного тоя? Три луны?.. Больше?.. Они красивы, молоды, здоровы, они родят могучих сыновей. Почему не зовешь их на ложе и сам в покои не идешь? Не по нраву тебе?..       Джурджи молчит. Ответит, что нет — обидит названного отца и верного советника; о Хонгорзул непрямо скажет дурное, ведь младших жен ему она выбирала. Ответит, что да — придется изворачиваться, словно гюрзе средь горящей травы…       Заметив, что лицо его хмуро из-за мрачных раздумий, Джаргал произносит уже мягче и тише:       — Я тревожусь о тебе — как и обо всех своих сыновьях. Молодому мужчине нужны женщины. Хану Ханов — наследники. Это твой долг. Не передо мной — перед всем народом.       — А если я не хочу?.. — глухо, с болью цедит Джурджи.       — У твоих жен могущественные отцы. — Тон Джаргала снова делается суров. — Будешь брезговать их дочерьми — и они созовут курултай, сбросят тебя с золотого трона, не поглядев, что ты избранник Дайна. Пока я крепко держу их в узде… но когда-нибудь они потребуют ответ от Хана Ханов.       Допив кумыс, он продолжает:       — Тебе нужен еще один мальчик. Сын, рожденный от сотрясателя вселенной, а не от безвестного юноши. Астай… славный, неглупый и добрый, он мой внук, моя кровь, я люблю его, и все же…       — И все же он не выше сверстников даже на три головы, — заканчивает его мысль Джурджи. — А должен быть выше на пять, ведь он сын Хана Ханов. Наставники редко хвалят его: Астая не занимают ни языки, ни воинская наука, ни счет, ни письмо, ни деяния предков. Он боится ездить верхом. Дитя великой степи боится ездить верхом!.. Почему он совсем непохож на меня?..       Бледные губы Джаргала в первый раз за весь разговор трогает улыбка.       — У него нет злых братьев. Ему не за кого мстить. И биться насмерть с родным отцом за древний трон ему тоже не нужно. Астай — дитя мира, Джурджи. Он не вестник жестокой войны, как ты… Не будь к нему слишком суров.       Джурджи устало растирает виски. Едва не сдергивает повязку неосторожным движением и после — одним долгим, жадным глотком — осушает пиалу.       — Не буду. Не хочу… как он. Я не мой отец. Не его отец и не отец его отца.       Плечи против воли дрожат. Дыханье сбивается из-за вскипевшей, поднявшийся от сердца ярости, и тогда Джаргал крепко сжимает ладонь Джурджи — совсем как в детстве, когда наставлял его.       — Я знаю. Теперь пойдем: Астая скоро приведут, он, думаю, немало удивится, застав отца и деда в своих комнатах.       — За устроенный здесь совет еще и новых игрушек попросит, — светлеет лицом Джурджи и не прячет улыбку. — Он и вправду Счастливый: вон у него сколько всего. Мне-то приходилось играть с маленькой тряпкой, оторванной от лежака матери… Пока не вмешался отец со своею волей…       — Хорошенько подумай над тем, что я сказал тебе, — напоследок просит Джаргал. — И вот что… Я распорядился, чтобы с нынешнего солнца тебе каждый вечер подавали особый отвар. Долгие сражения… порой отнимают мужскую силу, потому ты и холоден к женам: в теле нет прежнего огня… Снадобье заставит его разгореться снова. Обещай пить.

***

      — Дарга тайган к великой ханше, — слышится за дверьми, и в покои все с той же дерзкою важностью вплывает толстяк Чжан, верная старушечья тень. Хонгорзул недовольно откладывает в сторону шитье, а вслед за нею повторяют младшие жены и их служанки. Даже пальцы Арюны застывают над певучей многострунной ятга́, не смея продолжить игру.       — Да будет долгим свет Отца-Солнца над великой ханшей!..       Он привычно опускается на одно колено, но Хонгорзул небрежным взмахом руки велит ему встать.       — Этот презренный слуга молит госпожу о прощении!.. Недостойный посмел нарушить ее покой, но он должен поведать ей… нечто важное!.. То, что не предназначено для чужих ушей!..       — Где же ты увидел здесь чужие уши?.. — улыбается Хонгорзул, перебивая, и лениво откидывается на подушки. — Мы сестры, у нас нет тайн друг от друга.       Упрямый евнух, заслышав такой ответ, вовсе не спешит с поклонами оставить ее, но вновь падает на колени и, колыхаясь всем телом, будто жирная мерзкая гусеница или червяк, ползет к Хонгорзул.       Точно червяк!.. Жалкий, глупый, толстый червяк!..       Ей приходится сделать над собой усилие, чтобы с отвращеньем не пнуть его, как собаку, когда он смиренно дотрагивается мясистыми пальцами до ее туфель.       — Дело необычайной важности, госпожа… — шепчет он. — Мне нужно переговорить с великой о Хане Ханов, да будет над ним долгим свет Отца-Солнца… и о прекрасных женщинах Зала Пяти Искушений…       Великая Матерь, он ни за что не оставит ее в покое… Если Хонгорзул, не выслушав, прогонит его, он тотчас же донесет об этом старухе…       — Встань. Младшие сестры! У главного евнуха Чжана и впрямь ко мне особое дело. Я пошлю за вами, когда мы закончим беседу.       Девушки торопливо встают и прощаются с нею, беспрестанно кланяясь. Арюна робко спрашивает о своем инструменте, и Хонгорзул, стараясь ничем не выдать своего раздраженья, обещает вернуть его позже: степная ятга — не легкая цитра, рожденная в Стране-За-Большой-Стеной; нужно позвать тургаудов, чтобы перенести ее из одних покоев в другие, а дело главного евнуха ждать не может.       — Говори.       — Как известно великой, — начинает он издалека, — презренный уже много лет верно служит Залу Пяти Искушений и его прекрасным хозяйкам: женам и наложницам великих ханов… Но теперешний наш повелитель… Такого не случалось ни при его отце, ни при его деде!..       — И что же не так с повелителем?.. — спрашивает, улыбаясь, Хонгорзул. Ей любопытно, в какие слова облечет это главный евнух, а тот — человек неглупый и осторожный — заметно бледнеет и долго молчит.       — Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца!.. — не навещает младших жен и отправляет обратно наложниц, когда их присылают к его покоям… Ему не нравится ни одна!.. Сколько благоприятных дней упущено!.. Горе, госпожа, великое горе!..       — Он одержим войной и сказкой о далеких берегах; стоит ли так удивляться его холодности к женщинам?..       — Да простит великая презренного слугу: он слышал, будто бы первый владыка степей был таким же… и все же имел пятерых сыновей от почтенной Цагаанхонгорзул… Презренный слуга подумал… — Тут главный евнух понижает голос:       — Если господину не по нраву девушки… быть может, стоит послать неболтливых людей в земли пустынников, прикупить на невольничьих рынках… обученных мальчиков?..       Хонгорзул смеется — так долго, что дарга тайган, ничуть не понимая ее веселья, боязливо втягивает лысую голову в круглые плечи: не знает, чего ожидать.       — Не следует растрачивать золото из казны на глупых мальчишек. — Хонгорзул утирает невольно брызнувшие слезы шелковым узорчатым платком. — Подите к Байгаль-баатару, темнику без тумена, верному цепному псу — да заприте его с ханом в одних покоях.

***

      — Так и сказала?.. — Сувдаа отпивает слегка остывший чай и морщится. Он сильно горчит: Сайна дурно его заварила, передержала… Приказать бы высечь — да слишком она ей дорога: все же, мужнин подарок… единственная подруга и соратница, которая бросится даже в огонь погребального костра за своей хозяйкою… Где еще найдешь такую?..       — Я бы не посмел обманывать мою великую госпожу!..       — Нет… Ты — не посмел бы, — соглашается Сувдаа. — Значит, вот за какие заслуги этот пес поставлен во главе кэшика… Ты уже послал за ним?..       — Нет… Нет!.. Как же… без слова госпожи?.. Великая ведь просила рассказывать обо всем, что случается в Зале Пяти Искушений!.. Какие разговоры ведут меж собою жены и наложницы Хана Ханов, чем занимаются, каковы нравом… Как бы этот презренный слуга посмел поступить без приказа?..       — Ты всегда мне нравился, Чжан… Хорошо. Отправь за этим человеком кого-то из младших евнухов в час собаки. Псу — пёсий час. Проследи за ним: как обычно — за наложницами. Теперь ступай.       Когда главный евнух Чжан с поклонами покидает ее комнаты, Сувдаа с нежностью берет в ладони драгоценный амулет коня, последний подарок Оюунгэрэла. Долго гладит крутую шею, завитки гривы, копыта…       — Если мне дозволено спросить, госпожа…       — Хочешь знать, почему я так приказала?.. — улыбается Сувдаа и принимается перещелкивать сердоликовые бусы — это занятие всегда приносит покой в ее душу. — Потому, моя добрая Сайна, что после захода солнца я наконец сумею отомстить за смерть любимого сына. Одна стрела — два зайца. Или же — сейчас — хозяин и пес. Псы, как ты знаешь, порой дичают и кусают руку, которая их кормит. Иногда ради золотого трона брат убивает брата, иногда отец — сына, а сын — отца… У золотого трона в Зале Благоприятных Решений плещется целое море невидимой крови… Разве кто-то подивится тому, что темник, известный преданным нравом, вдруг явит на свет истинное лицо, и, оказавшись в покоях своего хана, убьет его, возжелав безграничной власти?.. От тех, кто дорог и предан, не ждут удара… Тем легче его нанести.       Голос ее делается тверже, делается почти таким же, как в былые времена, когда с тюльпанового трона она вершила судьбы всей степи:       — Каждый вечер по распоряженью первого советника мальчишке подают снадобье для мужской силы. Сделай так, чтобы лекарь, который приносит его, сперва пришел осмотреть меня.       Добрая славная Сайна бледнеет.       Боится, глупая.       — Та… «специя»… уже довольно ослабила здоровье Хана Ханов: теперь и капля простого яда от крыс убьет его. Не нужно бояться, милая Сайна. Никто не подумает на двух больных старух.

***

      — Ты звал меня, мой хан?       Заслышав голос Байгаля, Джурджи изумленно откладывает в сторону карты, над которыми работал со времени вечерней молитвы до нынешнего позднего часа: час собаки уже на исходе, скоро он сменится часом свиньи; дворец давно спит.       Байгаль — единственный, кому дозволено не сообщать о себе, но Джурджи не посылал за ним. Почему он говорит так?..       — Нет… Но я рад видеть тебя. Садись.       Ворох свитков с другой половины тахты мигом отправляется на низенький стол. Байгаль с непривычным смущением — будто ему здесь не место!.. — устраивается рядом. Он торопился, даже не переменил доспех на другую одежду и потому, кажется, чувствует себя неловко: разве сравнится простая дубленая кожа с дорогими тканями из ханских покоев: шелком, бархатом, северным льном?..       — Кто сказал, что я зову тебя? — Убрав тонкую писчую кисть к остальным в костяной фэрэ́г, Джурджи осторожно скатывает последнюю карту. Чернила уже подсохли, можно не бояться, что линии смажутся.       — По одежде — евнух. По голосу — тоже. — Байгаль усмехается незло. — Я еще подивился: евнухи — они ведь на женской половине служат, великой ханше… Ты через них ничего не передаешь…       Мгновением позже он спохватывается и добавляет тихо:       — Мой хан.       — Мы здесь одни. К чему?.. — Джурджи не успевает договорить: рука попадает в плен сильных пальцев, губы жарко прижимаются к тыльной стороне запястья, а потом Байгаль виновато отстраняется, опалив ладонь горячим рваным дыханьем.       — Прости меня, сарны гэрэл, — хрипло шепчет он. — Я помню: нам… нельзя…       Заставив глупое заполошное сердце колотиться спокойнее, Джурджи собирает карты и книги, неторопливо раскладывает по полкам низенького тавца́на, отчаянно пытаясь не встречаться взглядом с тем, кто для него дороже света тысячи звезд.       Иначе… не выдержит. Сорвется, распустит тугую косу, подставит шею под жадные поцелуи, позволит владеть собой без остатка…       Погубит его. Погубит Байгаля. Сам, вот этими же руками затушит свой свет тысячи звезд.       Будто прочитав смятенные его мысли, Байгаль почти бесшумно подходит со спины. Джурджи вздрагивает. Это Байгаль, верный славный Байгаль, но животный страх перед божественным покровителем куда сильнее рассудка. Слишком… знакомое чувство — когда накрывает чужая тень. Слишком… часто за этим следует боль.       — Не делай так. Это его привычка.       — Прости, сарны гэрэл… Мне… уйти?.. — Голос у Байгаля дрожит. Впервые за столько лет — дрожит.       Джурджи замирает с последней книгой в руках. Он не смеет обернуться, не смеет посмотреть в родные глаза; он мучает Байгаля и мучается сам, и… великие боги!.. как же Джурджи устал!..       От всего — разом.       Его прекрасный дворец — лишь золотая, богато украшенная клетка. Взгляды удельных ханов ранят больнее клинка и стрелы, а беседы с ними — тяжелее боев. На плечах у Джурджи — вся степь, и он, верно, уже по колено ушел в ее дикую вольную землю, согнувшись под тяжестью незнакомого, непривычного бремени власти.       Джурджи — Хан всех Ханов и все же — не свободнее последнего раба.       Иногда посреди ночи его тянет сбежать на конюшню, вывести за ворота Салхи, без узды, без седла — и слиться с ним в бешеной скачке под звездным небом, глотая пряный ветер — не благовония, не золотую пыль.       Джурджи нельзя.       Джурджи — Хан Ханов, сотрясатель вселенной.       Пленник дворца и титула, пленник своего прошлого и грядущего, пленник… мечты о Последнем Море.       Всего этого… он захотел сам.       Книга с негромким стуком ложится на полку.       — Останься.

***

      Байгаль остается.       Они устраиваются на широком ложе, нещадно сбивая подушки в большую мягкую гору. Голову Джурджи укладывает на живот Байгалю: совсем как раньше, как в пору прекрасной наивной юности, когда можно было тайком сбежать в степь и любоваться бескрайним небом, крепко прижавшись друг к другу. Теперь над ними — не тот бесконечный простор, но высокий потолок, расписанный сценами охоты и фигурами диковинных зверей из старых забытых легенд.       Они говорят. Много, долго, и, когда замолкают оба, тяжесть великой степи давит уже не с такою чудовищной силой…       Джурджи расплетает косу. Жмурится счастливо, чувствуя, как нежно перебирает пряди Байгаль. Порою он касается лица и шеи самыми кончиками грубых своих пальцев, и в касаниях этих — невыразимая тоска, преданность и нежность.       Разомлев от незамысловатой ласки, почти позабытой, Джурджи упускает тот миг, когда горячая ладонь осторожно проскальзывает за ворот дэгэла. Дергает слабый верхний узел, оглаживает плечо и впадину между ключицами, ложится на грудь чуть повыше сердца…       — Остановись… Прошу, он узнает… — хрипло молит Джурджи, но сам отчаянно желает другого.       «Не останавливайся!..»       — Я не оскверню его храм… — шепчет Байгаль в самые губы, оставляя на них короткий поцелуй. — Дозволь… лишь помочь… Я… вижу… тебе нужно… Пусть… делает потом со мной, что пожелает… Дозволь, дозволь, дозволь…       Джурджи сдается. Со стоном берет в ладони родное лицо, притягивает к себе; целует беспорядочно: губы, щеки, лоб, грубый след кривого шрама от вражьего меча — Байгаль спасает его жизнь, едва не отправляясь в черные ковыли…       — Сарны гэрэл…       Они сталкиваются руками, будто неопытные, нетерпеливые мальчишки. Байгаль дарит ласки — и ластится сам, прежде сбросив доспех и сапоги, а прочую одежду не трогает, на немой вопрос уверяя, что о себе позаботится позже… Сейчас для него важнее Джурджи.       Только эти руки знают, как нужно, как сделать так, чтобы в кровь плеснуло огнем, чтобы в груди заколотилось и закипело, чтобы все мысли покинули голову. Байгаль влажно целует его под кадык — и тут же, не давая опомниться, ведет ладонью вниз, вниз — пока Джурджи с протяжным стоном не вцепляется в его плечи. Отважиться на большее… они не посмеют, но и ласкающих рук довольно, чтобы на миг вознестись выше неба — и рухнуть на дно Последнего Моря.       — Байгаль… мой Байгаль… сэтгэл минь, гэрэл минь, зурх минь… Байгаль, Байгаль!..       Разгоряченные, уставшие, после они валяются в подушках, небрежно стянув на себя покрывало. Отдохнув, Джурджи неспешно принимается плести себе новую косу, а Байгаль, устроившись позади него, всячески мешает этому делу: щекотно целует в спину, изредка тянет на себя, чтобы поймать в поцелуй уже губы…       Когда в последний раз они были вместе… так?..       — Подай лекарство, — просит Джурджи, вспоминая, что из-за своих карт совсем о нем позабыл. Данное Джаргалу обещание нужно держать!..       Байгаль ворчит с недовольством — в шутку, конечно, а не всерьез, — и сползает с ложа, прихватив заодно простыню.       — Великие боги, ну и запах!.. Что в него насовали эти полоумные лекари?.. — Байгаль морщится и быстро отдает Джурджи простую глиняную кружку. Отвар таков, что его следует пить лишь из глиняной посуды; если налить в золотой или серебряный кубок, даже в большой пиршественный рог — он потеряет свои чудесные свойства.       — Боюсь даже подумать, — улыбается в ответ Джурджи и морщится тоже. — Великие боги, с каждым днем и правда пахнет все гаже и гаже…       — Для чего оно? — любопытствует Байгаль, забираясь обратно в теплый мягкий ворох цветастых подушек.       — Для того, чтобы у меня появилось много маленьких кюряганов… Джаргал беспокоится, что наследник всего один… Нужно… целую луну терпеть эту пытку…       Джурджи собирается с духом — и пьет снадобье до дна. Лучше так, сразу всё, чем по маленькому глотку…       Мерзость, проклятая мерзость, от которой язык хочется поскорее вымыть с мыльным корнем!..       Байгаль уносит вонючую кружку подальше: к самым дверям, откуда запах не слышен. Возвращается — и Джурджи сонно устраивает голову на его груди, сплетая их пальцы…       Нутро внезапно пронзает резкая боль.       Знакомая боль — с такою клинок проворачивается в ране.       — Ба… Байгаль?..       Джурджи пробует вздохнуть — и не может. Только хрипит. Пробует поднять руку — и тоже не может: слабость сковывает все тело!..       Он видит — пока еще может видеть — как золотые двери распахиваются настежь, как в покои врываются его же кешиктены и главный евнух, визжащий о предательстве. Видит, как его Байгаля, его свет тысячи звезд… грубо хватают и тащат прочь…       — Мой хан!.. Сарны гэрэл!.. Джурджи!..       Джурджи не может видеть уже ничего.