***
Когда тяжелая дверь пыточной отворяется с протяжным ржавым скрипом, Байгаль едва ли в силах поднять голову и открыть глаза, вынырнуть из зыбкого небытия, которое помогает ему до этого мига коротать время. Боль стискивает грудь на первом же вздохе; он надсадно и долго кашляет, задыхаясь, судорожно хватая ртом затхлый, пропахший кровью и мукою воздух. Несколько холодных дней и ночей, проведенных в Яме нагим, на скудной пище и теплой несвежей воде, не проходят для него бесследно. Перед глазами все расплывается из-за проступивших невольно слез, но грозную фигуру Джаргал-хана Байгаль может хорошо различить. Он силится встать, чтобы поприветствовать первого советника как должно, но ему велят сидеть. — Знаешь, почему ты здесь?.. Байгаль не знает, что ответить ему, да и не хочет отвечать. Он невиновен. Он здесь лишь потому, что истинный отравитель — на свободе!.. — Молчишь?.. — Джаргал-хан опускается в кресло, которое нарочно оставляют для него перед клеткою. — Хорошо, что молчишь. Ты не таков, чтоб молить о пощаде или кричать о своей невиновности… Вот почему Джурджи приблизил тебя, вот почему ты всегда рядом с ним. Я бы тоже держал такого человека у самого сердца… И все же, в одном злодеянии ты виновен. Догадываешься, в каком?.. Байгаль отводит взгляд. — Ты неглупый парень, Байгаль. Глупец бы не пробыл столько подле Джурджи. Ты ведь понимаешь: то, что знает один евнух — знает весь дворец; что знает дворец — знает вся столица, а то, что знает столица — знает и вся степь. Слухи о связи Хана Ханов с командиром его собственного кэшика… развяжут руки его врагам: не думай, что их у него не осталось. — Я прошу господина… отыскать тех, кто задумал убить моего хана!.. Больше ничего!.. Не о себе прошу!.. — Байгаль снова заходится в кашле. Когда боль отпускает грудь, он обхватывает себя руками, чтобы хоть как-то согреться. Угли в жаровнях едва тлеют, в пыточной холодно и сыро — почти так же, как в Яме. — Их ищут, будь покоен… Их найдут. Но тебя я выпустить не могу. Распоряжусь, чтобы дали теплую одежду да кормили лучше — и только. Джурджи… мне не простит, если ты сгинешь в Яме. — Джаргал-хан очень мудр… и щедр. — Байгаль нарочно говорит тихо, чтобы коварный кашель не возвратился, не стал с новой силой корежить грудь. — Я долго был сердит на тебя, Байгаль, — вдруг признается хан. — И сержусь до сих пор. Все это время… со дня морин уралдаан… в его сердце был ты, а не моя дочь!.. Она страдала… Как, скажи мне, можно простить человека, из-за которого страдает твоя дочь?.. Вот только разве ненависть — поможет? Злое сердце — поможет?.. Я долго размышлял. О тебе, о Джурджи… Не будь он болен — оттаскал бы за косу, как несмышленого жеребенка!.. Он ведь больше не мальчишка, которому дозволено скакать наперегонки с ветром; нет, он Хан всех Ханов, он должен понимать, что если будет слаб, если даст хоть малую тень повода… эти степные шакалы, удельные ханы и нойоны, его сожрут. За связь с тобой, за пренебрежение их дочерьми, за единственного наследника, за все!.. А ты… так неосмотрительно явился к нему… В том не было одной лишь твоей вины. Если он нуждался в тебе — значит, Хонгорзул не дарила ему того тепла, которым согревают мужей любящие жены… Хонгорзул далека от его мечты, как луна далека от земли; а совершить столь великий поход в одиночку, принять всю его тяжесть на одни только собственные плечи… Да еще это… неистовое служение великому Дайну… «Господин должен знать, что Дайн потребовал у моего хана слишком многое в обмен на свою милость!» — хочется закричать Байгалю, но он молчит. То дело — между светом его луны и жестоким небесным покровителем воинов; Байгаль не вправе раскрыть никому эту тайну. — Я могу увидеть его?.. — спрашивает он глухо, ни на что, впрочем, не надеясь. Джаргал-хан качает головой: — У дворцовых стен — зоркие глаза и чуткие уши. Тебе нельзя появляться в коридорах дворца и особенно — возле комнат Джурджи. Как думаешь: твое доброе имя… не слишком высокая цена за его жизнь?.. — Я отдал бы свою жизнь десять сотен раз, если бы это спасло его!.. Что мне доброе свое имя?! — Такого ответа я и ждал от тебя. Именно потому и ни мига не поверил в то, что яд в его лекарство подложил ты. Но в это должны верить другие, Байгаль. Отвечу тебе честностью на честность: Джурджи плох. Лекари разводят руками; дворец насквозь пропах благовониями, а стены его посерели от женских слез. Молись за него. Молись, как никогда не молился прежде. Может быть, боги тебя и услышат. Может быть, услышат…***
— Ну? Какие добрые вести ты принесла мне, верная моя Сайна? О чем говорят во дворце? За плачем и воем, который подняли в Зале Пяти Искушений глупые женщины, ничего не слышно даже моим пташкам. — Хан Ханов, моя госпожа, очень плох, — покорно отзывается старая служанка, разливая душистый чай по пиалам. — Бешеного пса, которого схватили в его покоях, держат в Яме, а прошлым солнцем, как говорят, приволокли в пыточную… В народе шепчутся, госпожа… что это первый советник отравил сотрясателя вселенной чужими руками… — Вот как? — Вдовствующая ханша Сувдаа улыбается, довольно щурясь, и принимает в ладони горячую пеструю чашку. — Хорошо. Хорошо!.. Джаргалу не удастся долго сдерживать людской гнев; если степь поднимется — его сметут так же, как буря в пустыне сметает все на своем пути… Быть может, есть что-то еще? Ты ведь слышала что-то еще, не так ли?.. Отвечай!.. Сайна бледнеет. Руки у нее подрагивают — верный знак того, что знает она больше, чем говорит. — Госпожа очень мудра и проницательна, — лепечет Сайна. — Первый советник… рассылает по степи гонцов, вручая им ханские пайцзы. Он призывает знать в столицу… — Он не может созвать курултай! Не вправе! Будь он хоть десять сотен раз отцом великой ханши — не вправе!.. — Драгоценный чай выплескивается через край пиалы, когда ее сердито, со всего размаху опускают на стол. По дну теперь наверняка побегут морщины-трещины… но Сувдаа подумает о них потом. — Он желает, чтобы ханы и нойоны поклялись в верности наследнику… — Ах, вот оно что… Значит, мальчишка и впрямь плох. Не иначе как при смерти!.. При живом и здоровом отце нет нужды кланяться его малолетнему сыну… Видишь, Сайна: все сложилось наилучшим образом, и никто не подумал на нас, как ты боялась. Ну-ка, поищи скорей мою пайцзу: я напишу Данзану. Письмо наверняка застанет его в дороге, но так даже лучше. Во дворце нам пока встречаться опасно… Повелю ему навестить бедную сестру и почтить великую ханшу. Данзан хорош собой, и язык его говорит складно: может, и очарует бедняжку Дэлбээ… если же и нет, не беда: Хонгорзул глупа и нелюбима, она легко поверит в пылкие слова. Поторопись!..***
Джурджи переводит дыханье. Погоня — где-то там, далеко, за черной грядой; она несется с гиканьем и свистом, с хриплым ржаньем, вылетающим из мертвых глоток освежеванных коней. Если остановиться… или неосторожно попасться на глаза… его настигнут, приведут к Дайну на веревке, будто непослушного зверя, и тогда… Джурджи жестоко поплатится за несчастное свое желание любви и тепла. Только бы там, во дворце, не сделали ничего Байгалю!.. Джурджи не спастись. Не сбежать с этого страшного поля битвы, из владений своего божественного господина, пока Дайн сам не решит милостиво отпустить его душу. Сперва он разорвет ее в клочья, выпотрошит, затем — заново сошьет своею грубою силой, оставив шрамы, которые никогда не заживут. Джурджи вновь будет кричать под ним, повинуясь жестокой воле, но до тех пор, пока его не схватят… Он не сдастся женам-охотницам!.. Не выйдет к ним малодушно!.. Пусть попробуют изловить его!.. Пусть попробуют!.. Возле уха пронзительно-тонко свистит костяная стрела; и волк бросается прочь, взрывая когтями сухую черную землю. Краткой передышки Джурджи хватает на то, чтобы почувствовать в лапах прежнюю силу; чтобы огонь, полыхающий в груди, присмирел, не лишал его дыханья при беге… Его гонят все дальше в черно-алую пустыню, полную надоедливых мангусов и беспокойных духов, гонят на острые обломки копий и в ловчие ямы. Мертвые кони мертвых Дайновых жен не знают усталости. Джурджи не таков, как они. Он — живой. Уставшие лапы вскоре отказывают. Перекинуться в человека он не может — такова воля Дайна; она запирает его в волчьем теле, и, пока его бог не захочет иного, Джурджи в нем и останется… Он чувствует… как падает… как земля… предательски уходит из-под лап, осыпается черной летучей пылью, увлекая беспомощного зверя в коварную бездну… С упорством, полным отчаянного желания жить, волк вцепляется когтями в отвесные края ловчей ямы, пробует вскарабкаться наверх… Шею сдавливает петля. И еще, и еще, и еще!.. На четырех арканах мертвые воительницы вытаскивают Джурджи из западни. Он рычит и бьется, силится сбить лапой хоть одну удавку, но тщетно. Дайновы жены обступают его со всех сторон. Смеются, дразнят, треплют по ушам, как простую собаку. — Хорошо скачешь, — говорит одна. — Только мы все равно быстрее. — Зря только противился, — вторит ее сестра в замужестве, — вот дал бы себя сразу поймать — может, наш муж и не стал бы сурово тебя наказывать… А теперь… — Не вырывайся! — грозит третья. — Хуже будет!.. Они гонят коней с прежнею прытью, заставляя Джурджи бежать за ними всю дорогу. Когда он выбивается из сил, они безо всякой пощады тащат его тело за собою, как тащат обычно… приговоренных к смерти. В какой-то миг Джурджи обращается живым воплощением боли — и перестает чувствовать, проваливаясь в спасительное забытье. Он приходит в себя под ласкающими руками — все еще зверем… В шкуру его зарываются пальцы — не жестокие, не Дайновы, но хрупкие, узловатые, морщинистые. Добрые. Мудрая госпожа Цэрэн!.. Джурджи пробует приподнять мохнатую голову, чтобы взглянуть на нее, но сердитый старческий голос велит ему лежать смирно. — Чего рвешься?.. Лежи. Лучше лежи, не то совсем худо будет. Джурджи едва может вздохнуть полной грудью. Под сердцем горит и колет, глаза отказываются смотреть… Слабость — тяжелая, жаркая, словно верблюжье одеяло, — наваливается на него со всех сторон, смыкает веки… Джурджи скулит. Приязненно толкается мордой в сухую, на удивленье теплую ладонь, выпрашивая ласку — или доброе слово. Мудрая ханша Цэрэн — единственная здесь, кто не желает ему боли… Единственная, кто может помочь… Хвост слабо колотит по земле: раз уж Джурджи не может выразить радость от встречи словами… он покажет ее так, как показывает зверь. — Сказано тебе: смирно лежи!.. Упрямый же ты мальчишка!.. Что? Что так смотришь?.. Плохо?.. Плохо тебе, говорю?.. Совсем тебя молодые загоняли… До полусмерти… Испугались потом мужниного гнева — да и бросили у моего пруда. Негодные. А все туда же: «Мы любимые боговы жены, а ты бесполезная старуха!» Вот и бесполезная старуха понадобилась!.. Пусть уж молчат!.. Джурджи слушает ее голос; цепляется за него — как несчастный, тонущий в зыбучих песках, цепляется за жухлый стебель пустынной травы… Только бы не обратно в забытье!.. Только бы не обратно!.. Госпожа Цэрэн ругает жестоких охотниц и самого Джурджи за глупость, но бережно разминает его лапы. Сбитые, разодранные, они нещадно кровавят. Белые дорожки сада стремительно меняют цвет, окрашиваясь темно-алым. Тяжелые шаги, раздавшиеся в глубине вечнозеленых цветущих кустов, отчетливо слышны обоим. — Лежи тихо, — велит ему госпожа Цэрэн и встает, опираясь на свою палку — гордая, царственная… Истинно великая ханша… и великая провидица. — Твой голод, жадно требующий боли этого мальчика, придется утолить в другой раз, муж мой. — Она ничуть не боится Дайна, смотрит упрямо, с вызовом — лишь она так может, лишь ей дозволено: его глазам, его толковательнице… — Твои прекрасные жены вдоволь с ним позабавились, беспечно оставив тебе полумертвого зверя… Обрати его человеком — и получишь лишь безвольное тело. Уже сломанное. Не тобой. — Ты заступаешься за него, Цэрэн?.. — Дайна, кажется, веселят ее слова. — Ты?.. Ты?.. Этот «мальчик» убил многих твоих потомков… и его потомков… даже ни в чем не повинных детей!.. Ты, которая видела, сколько горя он принесет миру, жалеешь его?.. Просишь меня… отступиться?.. Я не узнаю тебя, моя мудрая Цэрэн… Или же… тебя следует называть отныне безумной?.. Джурджи приоткрывает один глаз. Не стоило и надеяться, что старая ханша переубедит жестокого покровителя воинов, отсрочит неминуемое… — Стань человеком. Черная шкура сходит с него болезненно, клоками; осыпается хлопьями странного черного снега. Джурджи, не сдержавшись, стонет от боли, чувствуя, как все раны напоминают о себе с прежнею силой: его долго тащили, во многих местах стесана кожа… Где-то — почти до костей. Он не может идти. — Больше не смей мне перечить, — холодно говорит Дайн, поднимая безвольное тело Джурджи на руки. — Мне нужен твой дар… и все же он не так редок, чтобы среди живущих не нашлось той, что сумела бы тебя заменить. Подумай хорошенько над этими словами, старуха, прежде чем еще раз вступаться за моего Волка. Все те же покои. Черная бездна потолка, диковинное оружие по стенам, широкое ложе… Оно занято скучающими женами, что без мужа бесстыдно ласкают друг друга, а с его появлением прыскают во все стороны потревоженными птахами. Им нечего здесь делать. Дайн не станет делиться. Он… непривычно добр поначалу: тайным словом затягивает раны на теле Джурджи, ничуть не пробуя углубить их; заботится… но забота эта — фальшивая, словно позолоченный медяк. Какое удовольствие в том, чтобы брать безвольное тело?.. Оно уже сломано, лишено всяческой гордости, оно скучно и слишком покорно. Какую радость может принести обладание им?.. — Ты позабыл, кому принадлежишь, — вкрадчиво шепчет его бог. — Позабыл, что я один вправе срывать стоны с твоих губ и касаться твоего тела… Я напомню тебе, мой Волк. Хорошенько напомню…***
У Хонгорзул ужасно ломит виски. Она не знает, сколько часов уже сидит в Зале Благоприятных Решений, слушая клятвы удельных ханов и нойонов, и не знает, сколько людей еще толпится по другую сторону золотых дверей. Степные владыки текут бесконечным потоком, быстро сменяя один другого: отцы, братья, сыновья, племянники… Всех не упомнить; многие лица давно уже стали одним: даже крепко задумавшись, Хонгорзул не ответит, молодое это лицо или старое, какие у него черты, какие глаза, какой голос… Краткий отдых… непозволителен той, что носит отныне титул великой ханши-матери, и потому Хонгорзул терпит. Терпит, стискивая зубы и читая про себя молитвы к Матери Первого Коня. Отец наверняка заметит сковавшую ее усталость, но он не вправе — и не в силах — сделать ни-че-го. Таков древний порядок. Обычаи предков надлежит истово чтить. Джурджи — чтит. Чтил. Хонгорзул совсем не хочет думать о том, что будет с нею, если он… не проснется. Власть, казавшаяся прежде сладкой, будто редкий фрукт из пустынного сада, теперь пугает ее: страх стискивает сердце ледяной ладонью мертвеца… Сомненье точит душу голодным червем, грызет под Хонгорзул изящные ножки тюльпанового трона… Хонгорзул должна справиться. Астай… глупый ленивый Астай, ничуть не стесняясь творящейся вокруг него церемонии, спит на золотом троне. Утром ему выбривают голову под молитвенное бормотанье, оставляя волосы лишь на висках; затем — заплетают их в косы-петли, как у взрослых мужчин. Обряжают в торжественное тронное платье. Ему слишком рано надевать мрачное черное с серебряными узорами, слишком рано покрывать круглые плечи искусно выделанной шкурой и слишком рано носить за поясом костяной кинжал в мягких ножнах из кожи оленя. Только слепой не заметит, что сын не похож на отца… да и тот прозреет, ощупав пухлое мальчишечье лицо: пастушье-круглое, бедняцкое, лишенное тех острых черт, что присущи Хану Ханов. У Астая нет ни волчьей хватки, ни вороновой проницательности, он ленив и изнежен, и не годится в правители, но для всей степи он — наследник Джурджи, кровь от его крови, благословленный небом и богами кюряган. Людской поток в Зале Благоприятных Решений и не думает иссякать.***
— Дедушка, а я теперь всегда-всегда буду сидеть на том большом золотом стуле?.. — Астай, вцепившись маленькой взмокшей ручонкой в дедову ладонь, едва поспевает следом. Пряча улыбку, Джаргал хмыкает себе в усы. Такому искреннему и славному малышу трудно придется в стае степных шакалов… Слава богам, он не один: у него есть и дед, и мать, и дядья… И многие тумены. — Пока твой отец не поправится. Или же — не дай боги!.. — так рано уйдет в черные ковыли, оставив этот большой золотой стул тебе. Знаешь, отчего нынешним солнцем во дворец пришло столько много важных людей? Астай мотает головой, как растерянный доверчивый жеребенок, и во все глаза глядит на Джаргала. — Они пообещали тебе служить, сражаться за тебя и исполнять твою волю. Астай долго раздумывает над его словами, а затем, приложив большой палец к губам, вопрошает: — Если я повелю им принести мне… много-много сладкого творога с орехами — они принесут?.. — Принесут, — улыбается Джаргал. — Но лучше бы тебе попросить чего-нибудь другого. Терпения для молчаливого путешествия по дворцовым коридорам Астаю хватает совсем ненадолго. — Дедушка, а куда мы идем?.. — Проведать твоего отца. — А… зачем?.. — Ты не хочешь?.. — искренне удивляется Джаргал. Джурджи холоден к сыну — это в нем говорит кровь Оюунгэрэла; тот был суров ко всем своим детям, а к первенцу особенно, — но он и не знал, что внук не любит отца… Или, быть может, боится?.. Следует осторожно его расспросить… Не сейчас; как-нибудь потом, при случае. — Он ведь просто лежит. Зачем смотреть на того, кто просто лежит?.. Вдруг мы придем… — Тут Астай переходит на громкий шепот. — А он… умер?.. Джаргал сердито хмурится: — Кто тебе такое сказал?! У кого такой злой змеиный язык?.. — Все говорят, — испуганно отвечает Астай. «Все» — значит, весь дворец: от последнего раба — до великой ханши. Куда только смотрит Лхагва!.. Совсем, старый пес, нюх потерял!.. Байгаль… Байгаль, заслышав такие речи, своими руками лишил бы головы каждого сплетника, но Байгаль — в Яме. Тургауды немедля отворяют ханские покои для первого советника и наследника-кюрягана. Из-за дверей доносится приторный запах благовоний и горький — целебных трав, а еще — запах звериной крови: жрецы Дайна в своих иступленных молитвах приносили в жертву маленьких волчат, чтобы их жизнь, отнятая так рано, возвратила к жизни Дайнова избранника. До спальни приходится пройти еще две комнаты: ту, где Джурджи принимает просителей и играет с Джаргалом в «фигуры», и ту, что отводит для карт и книг. Едва переступив порог, Джаргал замирает. В ужасе. Широкая постель разворошена, тюфяки, набитые конским волосом и священными травами — погрызены каким-то огромным зверем… а самого Джурджи… нигде нет. — Д-дедушка, пойдем!.. Дедушка, п-пойдем!.. — просит тихо Астай. Вот-вот расплачется от страха… или испачкает штаны. — Погоди ты!.. Не видишь: с твоим отцом случилось дурное!.. При звуках его голоса из вороха подушек, шкур и одеял, сваленных на пол, вдруг показывается черная голова. Большая. Волчья. Затем появляется и сам зверь: он, верно, спал до этого мига, а теперь, разбуженный голосами и запахами людей, с ворчанием поднимается на лапы. Медленно, величаво, гордо стряхивает с себя разноцветное тряпье. Астай с писком испуганного сурка прячется Джаргалу за спину. Волк огромен — думает Джаргал. По грудь ему или даже по плечо; в прыжке такой легко задерет всадника вместе с лошадью; его зубы легко прокусят дубленую кожу доспеха… Серо-зеленые с бурым окоемом глаза горят голодом, но злобы в них нет… Есть лишь странная тоска… или мука. Джаргал знает: бежать нельзя. Волк настигнет их и убьет, если трусливо показать спину, а потому, крепко-крепко стиснув руку Астая, он пятится назад, закрывая его собой. Людская молва наделяет Джурджи обликом священного Дайнова зверя, но Джаргал слишком стар, чтобы принять такое на веру. Впору бы и поверить, но перед ним не Джурджи, а дикий огромный зверь. Если позвать тургаудов, выказать страх — он бросится. Волк идет на них нетвердо, шатаясь, подергивая ушами и принюхиваясь к запаху нарушивших его покой людей… А потом Астай громко вскрикивает от боли: острый угол тавцана, на котором лежат книги и карты, впивается в его спину. Джаргал не успевает спрятать его за собою: волк оказывается перед испуганным внуком, шумно втягивает воздух возле его лица… Джаргал готов поклясться милостью всех богов: зверь выдыхает разочарованно — и так же неспешно уходит вглубь спальни, в логово из одеял и подушек. У самого порога он валится набок. Страшно хрипит, сучит лапами, дергается — и вскоре звериный скулеж звучит уже человеческим стоном. Вместо волка на полу корчится от боли нагой Джурджи.***
— Приветствую вдовствующую великую ханшу. — Хонгорзул неглубоко кланяется, прижимая к сердцу ладонь. Она не любит эти покои и эту старуху, но должна почитать ее как истинную хозяйку дворца и навещать по малейшей прихоти. — Садись. — Вдовствующая великая ханша Сувдаа пребывает нынче в хорошем расположении духа и даже предлагает Хонгорзул свой любимый чай. — Слышала, теперь ты полноправная властительница всей степи… Кюряган мал, братьев у него нет… Ты счастливица, девочка: вот мне так править не довелось. — Благодарю вдовствующую великую ханшу за добрые слова, — Хонгорзул отпивает немного горького, странного чая, чтобы не обидеть злопамятную старуху, но держит глаза и уши раскрытыми. Вряд ли она позвала ее в свои покои просто так, поболтать, как бабушка с любимой внучкой. — До меня дошли слухи… Будто твой отец, первый советник, и новый командир кэшика, которого он назначил вместо предателя-мальчишки, так и не дознались, кто отравил твоего мужа. Схваченный в его покоях пес не проговорился даже под пытками… Что скажет великая ханша-мать?.. Ты наверняка думала об этом. Не так ли?.. Такому вопросу Хонгорзул искренне про себя удивляется: слишком простой, ничуть не коварный… Отец не делится с нею мыслями и подозрениями, но это не значит, что у Хонгорзул нет собственных. О, она знает, кто бы это мог быть… Только эта девушка изображает собою искреннюю невинность и скорбит так же, как и все остальные: плачет не громче и не тише прочих, шьет покровы для мужниного костра и молится, чтобы вслед за ним отправилась не она… Если бы это и вправду сделала Оюун, дочь Дэлгар-нойона, сестра убиенного Хагана… ее давно бы крепко-накрепко привязали к двум шестам — и подвели жеребца в гоне. Хонгорзул хочется верить, что это она, ведь другим… не за кого мстить. Арюна?.. О, она всего лишь невзрачный цветок, пробившийся меж высоких стеблей хулса на восточных границах, хрупкий и нежный, тронь — и рассыплется, разлетится бело-розовыми лепестками. Байгалмаа?.. Ей нет никакого дела до того, что творится в Зале Пяти Искушений, она довольна своей участью и тем, что муж не наведывается в ее покои… Эрдэнэ́; та, которую Хонгорзул выбрала последней?.. Могла бы, но она неуклюжая неумеха, и непременно где-то бы оступилась, навлекла на себя подозрения… У Джурджи много недругов, и они неглупы. Все знают: яд — оружие женщин; так не проще ли ушлому мужчине стравить меж собой обитательниц Зала Пяти Искушений, спрятав свое лицо за их спинами?.. Хонгорзул могла бы перебрать много мужских имен… Вот только старухе нужна женская жертва, и не так уж и важно, виновна она — или нет. Важно то, что услыхав имя, она оставит в покое Хонгорзул. Оказавшись в одном ящике с ужасной и злой паучихой… лучше стать другой паучихой, а не сверчком на обед. — Отвечаю вдовствующей великой ханше: у меня есть мысли и подозрения, и, если госпожа пожелает, я с радостью поделюсь ими.***
— Великая Матерь! Ну что опять за крики?! — сердито восклицает Хонгорзул, когда прекрасную музыку многострунной ятга заглушают безумные вопли, доносящиеся от малого пруда. Снова эта… умалишенная сестра Джурджи. Нужно запретить ей появляться в саду, но в комнатах, по правде, ее слышно еще сильнее… Особенно по ночам, когда несчастную мучают дурные сны. Лекари, верно, извели на нее уже все запасы мака, но страшные видения… неизменно оказываются сильнее отваров. Что на это раз?.. — Уходи!.. Уходи-уходи-уходи! Отложив в сторону шитье и поднявшись со скамьи, Хонгорзул видит, как Дэлбээ беспомощно бьется и кричит в руках своих служанок, словно птичка, угодившая в силок. Перед нею — какой-то мужчина в богатом узорчатом дэгэле, вскинувший руки в мирном жесте. Сюда, на женскую половину, из мужчин не дозволено приходить никому, кроме Джурджи и братьев Хонгорзул — и то лишь потому, что они братья великой ханши; даже отцу нельзя… Откуда же взялся этот отчаянный?.. Кто его впустил?.. Дарга тайган совсем разбаловал своих младших евнухов!.. Нужно будет сказать об этом эмээ, раз вдовствующая великая ханша — единственная, чьи приказы он слушает. Спускаясь к пруду от любимого асара — уединенного Павильона Первой Ласточки, что устроен выше всех прочих, — Хонгорзул отмечает про себя, что незнакомец… недурен собой. Длинные волосы, богатый синий дэгэл и короткий плащ из шкур лисиц-чернобурок, наброшенный на одно плечо, выдают в нем человека знатного, высокородного… или же хорошо притворяющегося таковым. Он старше Джурджи. Чем-то похож на брата Баяра, что любит женщин и женщинами любим в ответ: не то открытой доброй улыбкой на широком скуластом лице, не то смешливыми глазами… Как такого бояться?.. Вот только бедняжка Дэлбээ, кажется, боится всех мужчин мира. — Сестра. — Хонгорзул слышит какое-то потаенное отчаянье в голосе незнакомца. — Ты и впрямь не узнаешь меня?.. Вспомни, Дэлбээ, как детьми мы играли возле этого пруда!.. «Сестра»?.. Откуда у нее живой брат, если Джурджи ради золотого трона… извел их всех? Хонгорзул досадливо хмурится. Ей не по нраву то, что она не знает этого человека и никогда прежде не слышала о нем. Неведение — поистине худший… и самый опасный враг во дворце. — Что здесь такое? — вопрошает она властным холодным тоном, достойным великой ханши. Служанки Дэлбээ, все еще удерживая свою безумную госпожу, кое-как изображают поклон. Незнакомец, обернувшись к Хонгорзул, торопливо кладет ладонь на сердце, но на колени не опускается. Дерзкий… Значит, и впрямь высокородный… — Да будет долгим свет Отца-Солнца над великой ханшей, — говорит он смиренно и слегка щурится, почтительно улыбаясь. — Прошу о милости, великая. Моя бедная сестра нездорова, она испугалась меня. Я не желал помешать отдыху госпожи. — Сестра?.. — Хонгорзул по-прежнему недоверчиво хмурится. — Что-то я не припомню, чтобы у Дэлбээ остался жив хоть один брат-по-отцу, кроме моего мужа… Назовись! — Мое имя — Данзан, великая. — Он неглубоко кланяется и вдруг становится серьезен и горд; прежняя добродушная улыбка вмиг исчезает с его губ. — Я из славного рода Мягма́р-нойона, одного из владык восточных степей. Моя мать — родная сестра матери прекрасной Дэлбээ, потому я и зову ее сестрой. Детьми мы росли вместе, и теперь… мне горько найти любимую хуухэ́д Дэлбээ такой. Данзан говорит складно и хорошо; голос его тверд, как и бывает тверд он у человека правдивого. Хонгорзул даже припоминает его и его семью: совсем недавно они, как и все степные князья, принесли клятвы верности наследнику-кюрягану и ей, великой ханше-матери… Да, он был в Зале Благоприятных Решений в тот день, вот только осторожность — самая почетная добродетель женщины. Так учит Хонгорзул эмээ, а к ее словам… стоит прислушиваться. — Она не узнаёт тебя, боится и велит уйти. Чем ты докажешь правдивость своих слов, Данзан из рода Мягмар-нойона?.. — Пустили бы меня евнухи, не будь я тем, кем назвался? — Данзана, кажется, забавляют подозрения Хонгорзул, но он хорошо держит лицо. — Очень немногим мужчинам дозволено видеть прекрасные цветы Зала Пяти Искушений… Лишь Хану Ханов, родичам великой ханши… и родичам ханских сестер. Если великая желает убедиться в искренности моих слов, пусть пошлет за главным евнухом Чжаном, он все подтвердит. — Не нужно, — перебивает Хонгорзул и кивает служанкам: — Уведите вашу госпожу, дайте ей макового молока, пусть поспит и успокоится. Девушки благодарят Хонгорзул за доброту к их бедной хозяйке и спешат немедленно исполнить ее волю. Несчастная Дэлбээ все еще кричит и бьется в их руках, но уже куда тише: силы понемногу оставляют ее. — Сестра! — вдруг горячо восклицает Данзан. — Клянусь всеми богами: ты поправишься!.. Обещаю: ты вспомнишь!.. Я не покину тебя!.. Хонгорзул… трогают эти слова, трогает отчаянная его любовь. Бедняжке Дэлбээ не могут помочь лучшие ханские лекари, не могут помочь мудрецы и звездочеты из Страны-За-Большой-Стеной, а этот человек, верно, на все готов ради бедной своей сестры… Такая искренняя и чуткая забота… восхищает; от нее как-то по-особенному сжимает и щемит сердце… Жаль, что вся она достаётся безумной девчонке, которая никогда не поймет и не оценит. Жаль, что никто не видит, как отчаянно в ней нуждается Хонгорзул. Она… наверняка невольно меняется в лице из-за этих невыносимых, болезненных мыслей. Смятение и обида проступают в глазах; смыкают поджатые губы в тонкую сердитую линию… Да, это наверняка так, потому что Данзан замечает эти перемены в ней. Он встает перед Хонгорзул на одно колено и кончиками пальцев быстро дотрагивается до подола ее платья. — Пусть прекраснейшая госпожа не сочтет мои слова непростительной дерзостью… но я желал бы стать ее скромным слугой и опорой во всем, что касается сестры… и во всем, чего только пожелает великая. Я уже принес клятвы в Зале Благоприятных Решений — и все же хочу принести еще одну: здесь, под вечным синим небом, в месте, где я рос… Если великая позволит. — Он низко-низко склоняет голову, почти роняя ее на грудь. Хонгорзул… забывает на миг, как дышать. В словах Данзана… больше искренности и тепла, чем во всех брачных клятвах Джурджи. — Я позволяю…***
Дворец встречает Октая мрачным тревожным молчаньем, черными полотнищами по стенам и торопливой суетою слуг — хоть что-то остается здесь привычно-неизменным, не окрашенным в траурные цвета. Поднимаясь к покоям отца, он замечает, что жизнь во дворце… словно бы замирает в ожидании страшного. Как перед грозой, как перед жестокой пыльной бурей. Не то чтобы до Октая не доходили слухи в пути, но слухи ненадежны, порою — насквозь лживы, а верят в них одни лишь глупцы. Октай не хочет верить в то, что он слышал. — Октай-тайджи к Джаргал-хану. — Тургауды с поклоном отворяют двери, и почти сразу же Октай оказывается в железном кольце отцовских рук. В ответ он обнимает так же крепко. Ему не хватало отца и мудрых его наставлений. Сколько же он отсутствовал с посольством? Почти целый год?.. — А ты повзрослел. — Отец несколько раз крепко похлопывает его по спине, отмечая с довольством, что после долгого и опасного путешествия от прежней мальчишечьей нескладности Октая не остается ни следа; и младший сын теперь наконец-то походит на мужчину. — Уже не соколенок — гордый сокол!.. Ну, Октай, какие у тебя вести? Молю всех богов, чтоб оказались добрыми. — Они усаживаются на подушки, и отцовы прислужники по небрежному знаку тут же бегут на кухни, чтобы вскоре вернуться со многими блюдами и парой кувшинов вина и кумыса. — Добрые вести нам ой как нужны в это черное время… Скажи, как поживает твой дед-султан, отец твоей матери? Здоров?.. Пески его еще не пожрали? Октай не может сдержать улыбки и прячет ее в пиалу. Дед — по-прежнему могучий воин, он славно управляется с большим луком и саблей и держится в седле совсем не так, как старик. Он сильнее многих сыновей и внуков; желтые горячие пески еще нескоро заберут его в свое раскаленное нутро… — Султан Зияд здоров, как тур, и шлет тебе привет. Вести добрые, отец: он готов выступить на нашей стороне, когда Джурджи пойдет на вечерние страны. Обещался дать воинов: всадников и копейщиков, и ученых людей, которые знают, как метать огонь в стены деревянных городов… Пока же в знак дружбы он прислал богатые дары. Они скоро прибудут; я обогнал караван, спешил к тебе. — И то славно. Скажи вот еще что: дело, по которому я тебя посылал… решено? Октай краснеет ушами и стыдливо отводит взгляд. — Прости, отец, но мне не приглянулась ни одна из внучек его соседа. — Октай… — Прости, я не могу приказать своему сердцу!.. — Я тебя разбаловал!.. — Отцовский кулак опускается на низенький столик с таким грохотом, что блюда испуганно дребезжат и подпрыгивают. Со многих льется густая жирная подлива, пачкает дорогое дерево и расписной застенный фарфор. — Я малодушно закрывал глаза на то, что ты — младший из моих тайджи, а твои старшие братья — плодовиты, и у них много сыновей, которые продолжат наш род!.. Я не настаивал на твоей женитьбе ни разу!.. Отпустил с Джурджи на его войну!.. И вот теперь, когда я прошу такую малость, как скрепить союз с пустынным народом ради нашей семьи — ты отказываешься?! Октай знает: у отца — доброе и чуткое сердце. Гроза проходит быстро, нужно лишь молчать… Не в этот раз. — Почему же они не приглянулись тебе? Может быть, и ты смотришь на мужчин как на женщин?! — Отец! С чего такие мысли?! — Октай, крепко обидевшись на такие слова, вскакивает с подушек. Сердце у него колотится часто-часто, внутри все клокочет. — Я… никогда!.. Он замолкает на миг, чтобы выровнять дыханье, и после удивленно переспрашивает: — Ты… сказал: «И ты?» Кто?.. Кто запятнал себя такою низостью?! Морщины на отцовском лбу понемногу разглаживаются. Буря… все же идет на убыль. — Неважно. — Голос теряет прежнюю ярость: как и гром, когда затихает гроза и проясняется небо. — Забудь. Теперь я вижу: ты ничего не знал. — О чем?.. Ты говоришь загадками, отец; я не понимаю… Несколько долгих мгновений они молчат. Октай, не в силах вынести эту давящую тишину, произносит негромко и с осторожностью: — Ты гневен, отец… Я слышал дурные слухи в пути, будто Джурджи… — Это не слухи. — Он жив?! — Пиала выскальзывает из ослабевшей руки, пачкает винными пятнами дорожное платье и бархатную подушку, но Октаю уже все равно. Как… как такое возможно?! Джурджи ведь… сильный, очень сильный; ему благоволит великий Дайн!.. «Не надо было уезжать!» — досада пребольно жжет сердце, а тело само бездумно поднимается из-за стола. Октай растерянно мечется по отцовским покоям, пока не слышит грозный окрик: — Сядь! — велят ему. — Он жив, но очень плох. Лекари и Дайновы служители борются за него. Ты им не помощник, как и я. Все, что в наших силах, — молиться. — Я буду! — горячо обещает Октай и повинуется, усаживаясь обратно. — Непременно буду!.. Того, кто совершил это чудовищное злодеяние, — нашли?.. Отец отводит взгляд и устало вздыхает. — Тебе я могу рассказать правду. Нет, отравителя так и не нашли. В покоях Джурджи сразу же схватили одного человека, но он невиновен и никогда бы такого не сотворил. — В самом деле? — спрашивает Октай недоверчиво и хмурится. — Отец, обычно в спину бьют те, на кого никто не подумает!.. — В его комнатах был Байгаль. Сейчас он в Яме. Если Джурджи не поправится… Виновником придется объявить его. И казнить за измену. Октай застывает с распахнутым ртом. — Я… я знаю, как он служит Джурджи!.. Он вернее самого преданного пса!.. Отец, он скорее сам умрет десятью сотнями смертей, лишь бы спасти своего хана от одной!.. Он невиновен!.. Я готов поручиться за него!.. — Я знаю!.. Старик Лхагва сказал мне то же… как и самые доверенные кешиктены. Говори тише, Октай, у стен этого дворца — чуткие уши. Не будем больше об этом. Поди, навести-ка лучше сестру. Ей сейчас нелегко.***
— Ты не слушаешь, — упрекает его Хонгорзул, обиженно поджимая губы. Октай и правда не слушает: шепот листьев в саду и мирное журчанье воды нагоняют на него сон. Хонгорзул толкает его острым локотком в бок — совсем как в детстве!.. — и он улыбается виновато: — Прости, сестра. Устал очень. Обратный путь занял четыре луны; даже в нашей ставке пробыл всего пару дней: так спешил сюда. Барлас, Унур, Баяр и их жены шлют тебе привет и свои молитвы… Прости, Хонгорзул. Я правда устал, да еще и отца разгневал, едва воротившись… — Ты?.. Да как же? — Хонгорзул, кажется, искренне удивляется его словам. — Ты ведь у него в любимцах, Октай. — Наказ его не выполнил, вот он и взъярился… А… кто это? Вон там, у пруда?.. Внимание Октая невольно привлекает хрупкая девичья фигурка у самой воды. У незнакомки бледное лицо, застывшее и неживое, не тронутое и тенью улыбки; потухший свет в глазах… Даже платье у нее почти траурное — темно-синее, словно густые сумерки в широкий степи; и украшений никаких: лишь одинокий серебряный браслет, слишком широкий для ее запястья — тонкого, почти детского. Во дворце повсюду висят черные полотнища, но на женской половине их нет. Младшие жены и наложницы все так же носят яркое, поют и смеются… Лишь эта девушка скорбит. Служанки, одетые куда нарядней своей госпожи, стоят чуть поодаль, боясь нарушить ее хрупкое уединение. — Ах, она… — Хонгорзул тяжело вздыхает и качает головой. — Это Дэлбээ. Сестра Джурджи по отцу. Лучше не смотри на нее. И, во имя всех богов, даже не смей подходить. — Почему? — Она больна, Октай. Потому-то и всегда такая… скорбная, — отвечает Хонгорзул и поджимает губы будто бы брезгливо. — Помню, однажды на День Поминовения Предков она кинулась в этот самый пруд — евнухи едва успели ее вытащить. Видишь ли… бедняжка боится мужчин и никого к себе не подпускает. Недавно, когда сюда приходил ее брат-по-матери, она подняла такой крик и вой!.. Еще… ее мучают дурные сны. Она ужасно кричит по ночам. Что курганная дева… или выпь на болотах. — Страхи не рождаются на пустом месте, — задумчиво произносит Октай. Он все еще разглядывает Дэлбээ — с осторожностью и даже некой почтительностью, силясь разгадать ее секрет. Отмечает про себя, что даже такой… она красива. Не той пустою и яркой красотой, как девушки, которых ему представили в пустынных землях, нет, Дэлбээ… другая. Она кажется ему воплощеньем Великой Матери — тем величественным и печальным, что принимает она в конце времен, нарекая себя Скорбящей. Октай думает: он хотел бы увидеть улыбку на лице Дэлбээ. Хоть на миг. Хоть тень улыбки!.. — Об этом слышал весь дворец, неужто ты — нет?.. — изумляется Хонгорзул, а после припоминает, что Октай долго отсутствовал, выполняя порученье отца. — Видишь ли… К концу жизни, как говорят, прежний Хан Ханов, отец Джурджи, сделался безумен. Чем ближе войска подходили к столице, тем сильней его душу пожирала болезнь. Перед самым концом… он дозволял приближаться к себе лишь тем, в ком текла его кровь. Несчастная Дэлбээ прислуживала ему во всем… даже на ложе. Говорят, — понижает голос сестра, — она была в Зале Благоприятных Решений в ту ночь… и помогла Джурджи. Убила своего отца-мучителя!.. По правде, никто и не знает, что там случилось… но Хан умер, Джурджи занял трон, а она… с тех пор такая. Забудь про нее, брат, есть много других достойных девушек. — Разве же она безумна?.. Я думаю: несчастна без меры… — Октай вдруг встречается взглядом с Дэлбээ и видит в ее глубоких темных глазах одну тоску, никаких искр коварной душевной болезни. Она поспешно отворачивает лицо обратно к воде, но без диких криков и слез. Октай думает: Хонгорзул неправа. Дэлбээ еще можно спасти, вернуть к жизни!.. — Поступай как знаешь, — говорит сестра на прощанье. — Я тебе предостерегла.***
Ветер свистит в ушах, бьет в лицо, отнимая дыханье, путает черную конскую гриву. Ученые серые псы вторят ему радостным воем: давно не мчались они по степи так свободно, не вдыхали ее пряного вольного воздуха. Октай тоже не может им надышаться. По правде, охота эта, устроенная в мрачные дни дворцовой печали, нужна ему, чтобы развеять дурные мысли, которые беспрестанно сменяют одна другую. Их… всего две. Джурджи. Дэлбээ. Джурджи. Дэлбээ. Хонгорзул права в одном: несчастная Дэлбээ и впрямь боится мужчин, потому Октай никогда не подходит слишком близко, не говорит с ней так, как будто перед ним — неразумный ребенок, а многие подарки и сладости передает не сам, но через служанок. Видят боги, он пытается… но страх… слишком глубоко пустил свои корни в ее душу. Ничего. У него достанет терпения. Он еще увидит ее улыбку!.. — Господин!.. — Его раздумья прерывает один из верховых псарей, едва удерживающий разгоряченного коня. — Взгляни, что нашли собаки!.. Псы любопытным кругом обступают нечто возле невысокой каменистой гряды — младшей сестры тех больших гор, чьи вершины видны из родной Октаевой ставки. Умные звери звонко лают, машут хвостами, но с места не сходят. Они натасканы на большую добычу: оленей, сайгаков, туров и черных волков; вряд ли сделали стойку на обыкновенную сусличью нору… — Пошли, пошли!.. — Псари отгоняют их подальше, и тогда Октай замечает средь жухлой осенней травы два тела, что сплелись в жестокой борьбе. Оба они уже холодны, застыли навсегда в танце смерти… и, верно, давно. — Степная кошка схватилась с гюрзой. Не иначе, защищала котят. Тут, верно, где-то логово!.. Октай торопливо спешивается, бросая поводья первому же слуге. Его гонит вперед какое-то странное предчувствие — объяснить его он не в силах, не хватает слов; знает лишь — нужно спешить. — Господин, кошка давно окоченела, без матери котята… Октай не слушает, машет рукою, чтоб замолчали. Упрямо обходит одну расселину за другой, заглядывает под корни редких кустов, что упрямо пробились к вечному синему небу сквозь безжизненный камень, и, когда почти уже отчаивается, замечает большой, хитро спрятанный лаз. Нужно бы попросить огня, да с собой ничего не захватили: к вечеру уже возвратятся в столицу… Октай с осторожностью опускается на колени — острые горячие камни тут же впиваются в кожу наконечниками заточенных копий. День стоит нынче ясный, безоблачный, и потому в полумраке тесной норы Октай легко примечает котят, тесно прижавшихся друг к другу. Они походят на большой пушистый ком о четырех маленьких головах… Трое… холодны, как и их мать, но четвертый… Жизнь не покинула его, пусть и едва-едва теплится в худеньком тельце. Слабенький… очень слабенький… но живой. Или живая. Октай со всей бережностью вынимает зверька на свет. Котенок, оказавшись в его руках, жмурится на яркое солнце, жалобно пищит, зовет мать, но не пробует вырваться — на это у него попросту нет сил… Зато коварно пробует Октаев палец на зуб. Покусывает, как самый настоящий охотник!.. — Господин! Долго он не протянет… Даже до дворца не довезем!.. — Мяса отрежьте! Да помельче! — сурово велит Октай, поглаживая найденыша между ушей. Он слаб… и к восходу луны, быть может, уже погиб бы, только Октай не даст этому случиться. Спустившись наконец на твердую землю, он прижимает котенка к груди одной рукой, второю — стаскивает с плеча короткий теплый плащ, чтобы закутать его, а после отгоняет от себя псов, учуявших дикого зверя. — Отведите собак!.. Котенок жадно грызет маленькие кусочки мяса, так и норовя съесть вместе с ними Октаевы пальцы. Только зазевайся!.. Он требует еще и еще и недовольно мявкает, когда сухого носа касается пустая ладонь. — Много тебе нельзя. Легонько почесывая белое пятнышко на его лбу, Октай лихорадочно раздумывает, что делать с этим осиротевшим малышом. Нельзя оставлять его здесь!.. Только и дворец… не лучшее для него место. У отца Джурджи, кажется, был зверинец, но клетки давно уже пустуют… Да и заменит разве тесная клетка вольный простор степи?.. Октай невольно любуется пронзительно-желтыми глазами котенка, прищуренными в полудреме, и вдруг ловит себя на престранной мысли: малыш… понравился бы Дэлбээ. Если его отмыть, расчесать шкурку — пока еще светло-бурую с серым, темные полосы на ней появятся позже, — и правда выйдет красавец!.. Может быть… он сумеет сделать ее счастливой?..***
Окрепший за целую луну котенок вовсе не хочет терпеливо дожидаться того мига, когда Октай снимет крышку с пузатой корзины, в которую усадил его с превеликим трудом, — и выбирается сам. Важно ходит вокруг ног Дэлбээ, едва не трется с приязнью о ее платье, а затем вдруг вспрыгивает ей на колени и устраивается на них, как на самой удобной и мягкой подушке. Октаю кажется, будто этот маленький степной кот… всегда был у Дэлбээ. — Как его зовут? — спрашивает она, поглаживая урчащего зверя за ушами ласково и осторожно. Октай готов поклясться, что Дэлбээ… в первый раз за многие дни, отравленные страхом и дурными снами… улыбается. Пусть не открыто; но уголки ее губ слегка приподнимаются, а той страшной, опустошающей тоски… уже нет в глазах. — Отец-Солнце!.. — восклицает он с досадой. — А имя-то я ему не придумал… Твой теперь, как захочешь — так и зови. Только чтоб ему понравилось! Малыш — с характером!.. Дэлбээ задумчиво проводит большим пальцем по белому пятнышку, взъерошивая короткую шерсть на пушистом лбу. — Толбо́. Я буду звать его Толбо. В порыве нежности она прижимает его к груди — котенок отчего-то совсем не противится этому, не думает даже выпускать когти, — и плачет, уткнувшись в пушистый бок.***
— Нет!.. — Отец не хочет и слышать, бушует, что гроза в степи. Октай, словно прислужник-мальчишка, почти унижено бежит за ним: дел у первого советника много, нынче не время рассиживать в покоях да пить кумыс, задумчиво переставляя по доске фигуры. Этим солнцем прибудет посол из Страны-За-Большой-Стеной, нужно позаботиться о хорошем приеме. Соседи с востока заломили большую цену за шелк и специи, понадеявшись, что молодой хан не смыслит ничего в торговых делах, но беспечно позабыли о том, что у него есть первый советник, сведущий во многом. — Ты велел мне жениться! — Говорить Октаю приходится с отцовской спиною, но он упрям. Не отстает, не замечает стражей — молчаливых свидетелей этой странной беседы. — Велел!.. — Отец оборачивает к нему лицо. Брови насуплены, губы поджаты. — Но просил тебя о союзе с девушкой из пустынного народа. Октай. Отступись. Своего благословения я не дам. — Но… — Послушай. — На плечи его ложатся тяжелые руки, привыкшие равно и к тяжелому копью, и к писчей кисти. — Я не сказал бы ни слова против, будь эта девочка здорова. Как, по-твоему, она станет женой и матерью, если боится мужчин? Если собственный отец опорочил ее, изломал душу и тело, думаешь, она подпустит тебя? Позволит лечь с ней? Октай. Не мучай ее. Не мучай себя. — Она уже не боится! Мы… подолгу сидим рядом и разговариваем, и играем с ее котом, которого я подарил!.. Болезнь души понемногу отступает!.. Отец… Я люблю ее! И хочу для нее только счастья!.. — Ты даже не слушаешь, упрямый мальчишка!.. Я сказал свое слово. Нет. — Раз так — я пойду к Джурджи, когда он очнется, — зло обещает Октай. — Она его сестра, а значит, и ему давать благословение. Он не откажет. — Даже не вздумай!.. — Я все решил, отец. — Октай твердо стоит на своем. — Я не малый жеребенок, недоуздок на меня не накинешь. — Поговорим потом. — Его отпускают недовольным взмахом руки. — Поди. Все мысли мне спутал…***
— Что?.. Что?! — Вдовствующей великой ханше хочется зашвырнуть в глупую Сайну тяжелым нефритовым драконом или любимой чашкой. Чем угодно, что только попадется под руку!.. Дурная, проклятая старуха-горевестница!.. Затравить бы ее собаками!.. Палками забить до смерти!.. Сунуть в мешок со змеями!.. — Я говорю лишь то, в чем нет сомнений, госпожа!.. Сжалься!.. — С плачем и причитаниями Сайна валится перед ней на колени, целует носок богато расшитой туфли. Эти дрожащие сморщенные губы давно следовало вырвать — или заклеймить раскаленным железом!.. — Над кем же мне сжалиться? Над тобой? Или над этим дурнем Данзаном?.. У пустынного выродка предателя-Джаргала вышло то, что не вышло у него!.. Мальчишка вот-вот женится на Дэлбээ!.. На последней, в ком течет кровь моего Оюунгэрэла!.. Не бывать этому! Не бы-вать!.. — Ему, однако, благоволит великая ханша Хонгорзул… — Хоть здесь справился… Да и было бы с чем справляться: с нелюбимой и глупой женой, падкой на красивое слово!.. Встань. Взбей мне подушки и принеси чай. Сайна и не думает подниматься, лишь опускает голову ниже. Сувдаа хмурится. — У тебя еще одна дурная весть, не так ли?.. Что-то боги совсем от меня отвернулись… Значит, моих искренних молитв им уже мало… Напомни мне распорядиться о богатой жертве!.. И говори. — Лекари, моя госпожа… Они думают… что Хан Ханов вот-вот поднимется с постели. Ему много лучше… Госпожа?.. Сувдаа чувствует, как от злости, переполнившей сердце, замирает дыханье. Чувствует, как дрожат ее руки — но она не может унять эту дрожь. Не может пошевелить даже пальцем!.. Собственное тело предает ее и, пока разум еще не угас, она ощущает, как валится вперед, в слабые объятия верной Сайны, перепуганной и бледной. Она видит, как шевелятся губы прислужницы… но не слышит ни слова, будто чьи-то незримые ладони затыкают ей уши. Скрученные болью пальцы скребут по ковру; ноги… будто живут собственной жизнью, бьются в своем жестоком припадке… — Гос… пожа… Ле… каря… ле… каря!.. — кричит верная Сайна вбежавшей страже, а потом на глаза вдовствующей великой ханши падает тьма.***
— Господин… Господин… Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца!.. — зовет тебя в Зал Благоприятных Решений!.. Джаргал с трудом разлепляет глаза. Сон не хочет отпускать его из своих цепких объятий, и потому он не сразу понимает испуганный шепот слуги. Кажется, что слова звучат лишь в прерванном видении, не наяву… но возле ложа — прислужник, а за окнами — глубокая безлунная ночь. — Что ты сказал?.. — переспрашивает хрипло Джаргал и с кряхтением усаживается на постели, сбрасывая тяжелые одеяла и шкуры к ногам. Годы все же берут свое. Время — вот самый жестокий враг: коварный, он подкрадывается незаметно, отнимает силы по капле, пока не забирает… всё. — Хан Ханов… Он очнулся… Явился в Зал Благоприятных Решений… едва прикрыв наготу… Требует тебя!.. — Подай одежду!.. — велит Джаргал. Взволновавшееся сердце колотится быстро-быстро. — Еще кому сказал?.. — Нет… нет, я сразу кинулся сюда… Слуга помогает ему одеться, расторопно находит сапоги и сопровождает Джаргала, освещая ему дорогу. Траурные полотнища на стенах в неровном свете танцующего пламени кажутся еще чернее, чем они в самом деле есть, а возле Зала Благоприятных Решений… никого нет. Ни кешиктенов, ни простой дворцовой стражи, ни слуг… никого. Всего мгновенье Джаргал думает о коварной ловушке так и не найденного убийцы; о том, как он глупо, по собственной воле, попался в нее, но отступать… уже поздно, — и с краткой молитвой Отцу-Солнцу он толкает тяжелые створки. В Зале тоже никого нет. Ни жен, ни советников, ни воинов; нет Астая и Хонгорзул… Величественный Зал Благоприятных Решений темен и пуст; и эта пустота кажется Джаргалу зловещей. В напольных чашах у золотого трона — слабое, умирающее пламя. На троне — слабый, едва не умерший Джурджи. Он все еще бледен — словно мертвец, лишь недавно погребенный в кургане; целый глаз его блестит, как в лихорадке; волосы спутаны. Его черный дэгэл распахнут на груди, а пояс, спущенный едва не на самые бедра, небрежно завязан на простой узел. Его пальцы то и дело судорожно цепляются за головы золотых барсов на подлокотниках, ведь без этой опоры… он давно бы рухнул с позором вниз. Джаргал многое повидал в свои годы. И Большую Стену, и огромных рыжих полосатых котов, что подкарауливают беспечных жертв средь зарослей высокого тростника, и солнце, закрытое луной наполовину… Такой отчаянной воли к жизни только… не видел ни разу в людях. — Объяви всем, мой названный отец и первый советник… — Голос у Джурджи хриплый, еще не вернувший себе прежнюю силу и твердость. — Объяви всем, что я вернулся. Он недолго молчит: говорить еще трудно; Джаргал видит, как боль искажает его лицо. Джурджи подается вперед — ровно настолько, чтобы не упасть, — и просит… нет, приказывает!.. — Байгаль. Верни мне его!..