***
Лестница все та же: кривые ступени, вырубленные в цельном камне, беспощадный холод, пронизывающий ноги даже в теплых гуталах на меху; чадящие факелы, мрачная тишина, притаившаяся в углах у подножия… Железная дверь пыточной надежно хранит любые тайны — Джурджи ли не знать. Его охватывает какое-то странное чувство: он уже спускался сюда как пленник… но еще ни разу — как господин: было незачем. Теперь… он повторяет тот же путь, только в провожатых у него — не грубые отцовские тургауды, а верный советник. Джаргалу нелегко: он опасливо спускается боком, держась за стену или выступающие из нее ржавые скобы — в тех местах, где они есть. Ступени крутые, щербатые, неровные; здесь легко покатиться вниз и сломать шею, оступившись ненароком, — и Джурджи помогает ему, как хороший сын помогал бы отцу в летах. Душители, мрачные и безмолвные стражи этого ужасного места, низко кланяются им. Те же люди, что когда-то сковали Джурджи, подали Хану Ханов тяжелую плеть для жестокой расправы… ныне гнут перед ним спину. Воистину, насмешка судьбы. И следом — вторая: клетка ничуть не меняется тоже… только заперт в ней уже другой человек. Ему не оставлено никакой одежды. Скорчившийся на грязной подстилке из сопревшей соломы, ничтожный и жалкий, он походит на жирный кусок мяса, который дурно запекли на вертеле, слишком рано сняв с огня. Ничто не выдает в нем некогда важного и могущественного человека. — Я бы выбрал вон тот угол. В нем не так дует, — советует Джурджи участливо, и пленник, неуклюже заворочавшись, со стоном поднимает на него взгляд. Главный евнух стар. Все еще необъятно толст, хотя пищи ему не приносят: лишь воду — да жидкий бульон с тенью мясного запаха. Маленькие, почти до щёлок заплывшие глаза его смотрят испуганно: так смотрит откормленный баран на пастуха перед большим праздником — с робкой надеждой и мольбою. Влиятельнейший господин женской половины дворца… обращается ныне жалким червем, которого так легко раздавить. На его боках, груди и спине — следы каленого железа. Джурджи думает: это справедливо. Байгаль по-прежнему давится кашлем; холодными ночами его лихорадит, и даже самым искусным лекарям не под силу облегчить его боль… Джурджи думает: справедливость красива лишь в старых легендах, а в жизни… совсем всё не так. Сделав над собой усилие, дарга тайган подползает на коленях к решетке и целует землю почти у самых ног Джурджи: помнит свое место. Быть может, он надеется вернуть его слезами и клятвами… Они не помогут. — Да будет… долгим свет Отца-Солнца над Ханом Ханов!.. — Упрямо цепляясь за прутья, евнух кое-как поднимается. В неярком свете жаровен становится видно, что в родной Стране-За-Большой-Стеной… его жестоко лишили всех признаков мужественности. О порядках в землях драконьих императоров Джурджи знает немногое, но слыхал, что так получаются самые верные слуги. Железная трубка, из милосердия оставленная ему для справленья нужды, тускло поблескивает возле бедного соломенного ложа. — Мой хан!.. Презренный молит о снисхождении, он всегда служил верно!.. Ничтожный… не знает, чем он прогневал владыку!.. — Вправду не знаешь?.. — Джурджи не трогают ни его слова, ни его отчаянье, ни его животная воля к жизни. — Тебя уже допрашивали Душители. Допрашивал первый советник. Теперь мой черед. Кто. Велел. Привести. В мои покои. Байгаль-баатара?! — В-великая х-ханша Х-хонгорзул, г-господин!.. — Лжешь!.. Опять лжешь, аймха́й гэлдрэ́х!.. — Джурджи нечасто видит Джаргала в гневе, но скажет любому: в эти мгновения его мудрый первый советник страшен. В нем… проступает что-то неуловимо-отцовское, озлобленно-яростное: всё из-за того, что когда-то они смешали кровь, нарекли друг друга братьями… — Ты в глаза лжешь своему хану и мне!.. Снова порочишь имя своей госпожи и моей дочери!.. Верно, мало тебе попортили шкуру каленым железом! — Презренный говорит правду!.. — взвизгивает евнух. Отшатывается в темноту вонючего угла и тараторит оттуда: — Ничтожный слуга явился в тот день к великой — да будет над нею долгим свет Отца-Солнца!.. — сетуя, что Хан Ханов равнодушен к женам и наложницам, и потому упущено множество благоприятных дней!.. Предложил… купить обученных мальчиков для телесных нужд повелителя… раз уж к женщинам он равнодушен… Великая ханша Хонгорзул, да будут дни ее безмятежны, лишь рассмеялась презренному в лицо да сказала, чтоб он поберег золотые монеты, а вместо тех мальчиков запер в ханских покоях Байгаль-баатара!.. Этот ничтожный слуга поступил так, как велела ему госпожа!.. И только!.. Клянусь!.. — Старый упрямый илжи́г!.. — Джаргалово сердце по-прежнему полно ярости. — Я уже слыхал эту песню — и не верю ни единому слову!.. Твой хан — погляди!.. — тоже не верит. Говори!.. Говори, кто велел тебе сделать то, что ты сделал!.. Говори, кто велел клеветать на твою госпожу!.. Тэнэ́г!.. Жалкий тэнэг!.. Этот человек позабыл о твоей преданной службе, оставил тебя гнить в клетке; бросил — вот почему ты здесь!.. Даже при тусклом и дымном свете видно, что лицо у Джаргала — красное и злое. Еще бы!.. Этот… червь, не-мужчина с грязью мешает доброе имя его соколицы!.. Какой бы отец не гневался, услыхав такой подлый наговор на любимую дочь?! Джурджи знает одно: Хонгорзул не при чем. Она и впрямь могла со скуки поглумиться над ним, припомнить старое, распорядиться, чтоб привели Байгаля и заперли их… но лекарство отравила не она. Нет, тот, кто сделал это, жаждал власти — настоящей, безраздельной, тяжелой, будто все цепи мира… И был к ней готов; а Хонгорзул… Хонгорзул любит расшитые узорами прекрасные платья, причудливые золотые украшения, глубокие поклоны и заискивающие взгляды; она любит свой тюльпановый трон и роскошь просторных комнат… Не власть. Не ее бремя. Лишь плоды. Без Джурджи… она лишится всего, и пусть Хонгорзул презирает его и зовет сквозь зубы чудовищем… он нужен ей. — Отец-Солнце… Из него не вытянуть правду и до конца времен… — Крепко задумавшись, Джаргал прокручивает в пальцах длинный седой ус и после велит Душителям: — А ну-ка, вытащите его из клетки да снова приласкайте каленым железом, чтоб был посговорчивей!.. — Я сказал правду, господин!.. Сжалься!.. Джурджи останавливает палачей вскинутой рукою, и те вновь отступают во мрак; только равнодушно-пустые глаза поблескивают в темноте. — Кто еще может повелевать тобой? Чье слово для тебя — превыше слова великой ханши Хонгорзул?.. — спрашивает сурово Джурджи. Евнух, трусливо сжавшийся в своем углу, молчит. Страх отбирает у него голос, а вместе с ним — последние крохи смелости… и надежду. — Может… старуха?.. — бормочет себе под нос Джаргал и добавляет уже громче, обращаясь к Джурджи: — На женской половине все еще живет хатагта́й Сувдаа, мать твоего отца. Юношей, когда наши с ним кони еще смотрели в одну сторону, я боялся ее жестокого нрава… как, впрочем, и Оюунгэрэл. Хотя он всегда был сыном своей матери… В иные времена я бы подумал, что здесь не обошлось без ее тени… вот только она очень больна. И почти не встает с постели уже многие годы. Хатагтай Сувдаа мирно доживает свой век, ей нет дела до дворцовых дрязг. Она может приказать… разве что чай себе поднести или взбить подушки. Нет… нет, у этого червя — другая госпожа… Или, быть может, господин. Джурджи хмурится и шумно выдыхает сквозь зубы. Устало растирает ноющие виски. Камни мрачного подземелья, скрепленные равно кровью и стонами несчастных, давят на него, лишают силы духа — точь-в-точь, как тогда; тени мечутся, мечутся по стенам; еще немного — и за его спиною вырастет темная безглазая фигура отца… Жестокий кнут вновь обожжет спину… Вырвет крик из груди… Один, второй, третий!.. Проклятый крюк… раскачивается от ледяного дыханья сквозняка почти над самой его головой. Джурджи будто наяву слышит лязг цепей, пропущенных через него; слышит, как защелкивается хитрый замок кандалов на запястьях… Великие боги!.. Довольно. Хватит. Если глупый евнух не желает для себя спасенья — да будет так. — Я услышал все, что хотел. — Боль по-прежнему не проходит, сдавливает голову тисками, и Джурджи торопится покинуть это ужасное место. Быть может, под небом станет легче… Быть может, где угодно станет легче. Джурджи чудится: тени запытанных здесь людей роятся вокруг него будто слепни в ясный день у конских боков; они хватают призрачными пальцами за дэгэл, дышат в лицо гнилым запахом древнего подземелья… Хватит. Хватит!.. — Этот человек — ваш. Слабые ноги евнуха подкашиваются. Он кричит и воет, бьется о железные прутья, молит о пощаде, клянется в верности и хнычет, словно большой толстый ребенок. Он жалок… А Джурджи презирает жалких людей. — Я сказал правду, господин!.. Клянусь!.. Правду!.. Железная дверь пыточной надежно хранит любые тайны — Джурджи ли не знать.***
Ветер яростно треплет края рукавов ее собольей шубки. Играет с непослушными прядями, выбившимися из-под высокой шапки малгая; тонко звенит в серебряных нитях драгоценных серег. Хонгорзул, словно позабыв обо всех, кто окружает ее, позабыв о колких пытливых взглядах, которые следят за нею, желая угодить или низвергнуть, никак не может надышаться свободой: запахом ветра и влажной земли. Прикрыв глаза и слегка запрокинув голову, она подставляет лицо робким лучам еще тусклого и бледного солнца. Что с того?.. Пусть смотрят. Хонгорзул — великая ханша. Кто посмеет сказать против? Воздух — холодный, чуть пряный и терпкий. Так пахнет ранней весной в родных краях близ Большой Юрты, но сюда, к древнему Ханхоту, тепло не торопится: в низинах, среди упрямо торчащей бурой прошлогодней травы, все еще лежит снег — грязными серыми комьями. Сколько Хонгорзул не выезжала в степь? Сколько была заперта в четырех стенах дворца за высокими грозными стенами?.. Она давно уже сбилась со счета. Ненавистный город, полный грязи, шума, бедняков и злобных уличных собак остается позади, стыдливо прячась за сизою дымкой. Вот бы ударить пятками в бока любимой Чоно!.. Умчаться прочь под растерянные взгляды кешиктенов и глупых младших жен!.. Рассмеяться в лицо Джурджи, отцу и старикам из ханского совета!.. Скакать, пока ветер не станет знойным, пока жухлая степь не сменится золотыми хребтами пустынных барханов!.. Хонгорзул может совершить такое разве что в мыслях. Хонгорзул — великая ханша. Птица с подрезанными крыльями, посаженная в золотую клетку; почитаемая степными князьями госпожа… и все же — пленница. — Я хочу знать, отчего мы здесь, — произносит она негромко, чтобы расслышал только Джурджи. Это всё устроено по его воле, его слову, но он не растолковывает ей ничего, лишь является мрачной тенью в покои и велит служанкам готовить дорожное платье и шубу. — Увидишь. — Он даже не оборачивает к ней лица. Смотрит все так же бесстрастно и прямо, будто мысли его — далеко. Джурджи… часто теперь глядит внутрь себя: и на приемах, и на советах; он кажется Хонгорзул… отдалившимся от всего мира и забот своего ханства… и потому неуловимо похожим на одного из каменных истуканов древних людей. Эти изваяния взирают на степь так же равнодушно, как и Джурджи, вот только им — много сотен лет… Отвечая, он едва размыкает губы. Болезнь — нет, коварно подсунутый яд!.. — меняет его. Хонгорзул знает, на что способно разъяренное чудовище Дайна, но ей совсем незнакомо чудовище затаившееся. Великая Матерь, заметит ли он, что младших жен стало три?.. Потребует ли ответа?.. Она чувствует на себе скорбный, укоризненный взгляд старого Дэлгар-нойона и, пытаясь скрыть волненье и недостойный страх, легонько натягивает повод Чоно. Пальцы против воли дрожат, и Хонгорзул молится Матери Первого Коня, чтобы никто не увидел. Хонгорзул — великая ханша. Ее суд — праведен; ее слово — воля богов. Бедняжка Оюун повинна лишь в том, что проклятой старухе требовалась жертва, а Хонгорзул… всем сердцем не желала ей стать. Да будут черные ковыли мягкими под ногами Оюун из рода Дэлгар-нойона, а Звездный Пастух — милостив к ней… За спиною раздается ужасный скрип несмазанных колес. Сперва тихий, едва различимый из-за взъярившегося ветра, вскоре он становится громче. Он не нравится Хонгорзул и пугает ее. С таким звуком… на погребальные костры везут мертвецов. Или приговоренных — на казнь. — Не оборачивайся. — Пальцы Джурджи крепко стискивают ее запястье. Они еще грубее, чем она помнит; они смыкаются подобно орлиным когтям, и Хонгорзул призывает на помощь всю свою выдержку, чтобы не вскрикнуть и не отдернуть руку, не выказать страха, ведь чудовищу… нравится ее страх. Голос его — холоднее степного ветра. В миг этот Хонгорзул кажется, что робкая весна, только-только пришедшая под стены Ханхота, тотчас же отступает в испуге, заслышав речи жестокого избранника Дайна. Совсем скоро… перед ними останавливается низенькая тэрэг, стонущая старым рассохшимся деревом на всю округу — так, будто бы в ней заключена целая сотня курганных духов. На дне ее лежит скорчившийся и жалкий толстяк Чжан. Руки его связаны. Лицо и плечи закрыты большим мешком из грубой серой холстины, но Хонгорзул знает: это он. Больше ни у кого во дворце нет такого уродливого жирного тела… Главному евнуху не оставлено даже повязки на бедра, и, замечая ужасные шрамы, Хонгорзул брезгливо морщится. Следы каленого железа на его шкуре и то выглядят не так мерзко. Тургауды, что сопровождают эту мрачную смертную колесницу, грубо вытаскивают из нее полуживую тушу евнуха Чжана и срывают мешок с его головы. Дарга тайган подслеповато щурится, что-то плаксиво бормочет себе под нос и вдруг, с совершенно чуждой для этого огромного тела прытью, оказывается подле белоснежного пустынного жеребца, на котором восседает Байгаль. Напуганный зрелищем, тонконогий конь недовольно пятится и сердито ржет, пробует вскинуться на дыбы, чтоб опустить копыта на лысую голову глупого евнуха… Хонгорзул хотела бы, чтобы так случилось, но Байгаль — хороший наездник; он легко укрощает зверя. — Могучий, славный баатар!.. Этот презренный и недостойный червь молит о прощении!.. Он ничуть не хотел навредить Байгаль-баатару!.. Он лишь делал то, что должно делать хорошему слуге!.. Смилуйся!.. Тургауды, сперва опешившие от такой беспримерной дерзости, приходят в себя и мигом волочат его прочь, а Чжан, упираясь отчаянно, все еще взывает к первому среди кешиктенов, верному цепному псу… и амрагу Джурджи. Великая Матерь, Зал Пяти Искушений будет судачить об этой выходке целую луну!.. Чувствуя какую-то злую веселость, Хонгорзул прячет усмешку за поднятым воротником. — Я такой же слуга Хана Ханов, как и ты, — наконец отвечает Байгаль, ничуть не меняясь в лице — будто он перенимает все привычки у мрачного своего господина. — Не моей милости ты должен просить. — Вот какую власть имеет слово, Хонгорзул. — Джурджи вновь обращается к ней, когда тургауды пропускают через связанные руки несчастного длинные веревки, а затем привязывают их к седлам своих коней. Хонгорзул вздрагивает от звука его голоса, тут же браня себя в мыслях за слабость. — Слово может спасти, а может убить. Этот человек одной ногою в черных ковылях из-за твоего приказа. — Говорят, язык евнуха — лжив, как язык шакала или змеи. Как мог ты поверить ему?! — сердито восклицает она и сразу отводит взгляд. Уродливое толстое тело уже волочится за резво бегущими лошадьми; небрежно поданный знак — и его разорвут. Хонгорзул не хочет этого видеть. Она никогда не бывала прежде на казнях: отец оберегал ее от зрелища ужасной и жестокой смерти; и пусть сейчас он тоже здесь… Он ничего не может сказать против слова Джурджи. Хонгорзул понимает вдруг: всё это… устроено для нее. Жестокий урок… или, быть может, расплата… Чудовище Дайна радуют боль и страх. Ее боль и страх — особенно. — Я не велел тебе отворачиваться. — Голос Джурджи пугающе-спокоен и холоден. Равнодушен, как рык уже сытого волка. — Видишь ли, Хонгорзул… Все, кто попадает в руки Душителей, — даже самые лживые и упрямые люди!.. — рано или поздно начинают говорить правду. Боль… хорошо умеет развязывать языки. Не евнух опорочил мое имя, когда выволок Байгаля из покоев. Он… просто фигура на доске для большой игры, фигура, не имеющая ценности, фигура, которой легко пожертвовать. Нет… это сделала та, что повелела Байгаля туда привести. Решила, будто он такой же, как и обученные мальчики для утех; будто он ничем не отличен… от наложницы. — Я не желала оскорбить мужа и господина, — цедит Хонгорзул, чувствуя, как страх с каждым мгновением все глубже запускает когти в ее сердце; отнимает дыхание, делая его прерывистым и неглубоким. — Я лишь смеялась над этим глупым толстяком и его глупыми речами. Главный евнух Чжан неверно истолковал мои слова. — В самом деле? Может быть, наоборот: он желал угодить госпоже и потому исполнил ее приказание в точности? Или… может быть, ты смеялась не над ним, а надо мною?.. — Теперь Хонгорзул слышит в его голосе сталь. Слышит небесный гром, слышит силу, с которой ей… не справиться, не совладать; которая опрокинет ее, растопчет, повелит вот так же привязать к конским хвостам!.. — Как бы там ни было… Этот человек умрет из-за твоего смеха, из-за твоего слова… Но ты еще можешь его спасти. Подумай пока, Хонгорзул. Хорошо подумай. Тело несчастного по-прежнему волочится за лошадьми. Оно уже сильно изранено; жизнь в нем едва-едва теплится… Что станет он делать с этой пустою жизнью, если казнь все же милосердно остановят?.. Он умрет в страшных муках еще до заката… И поэтому Хонгорзул молчит. Ей ничуть не жаль этого «слугу двух хозяек». Ему следовало думать хоть немного, а не раболепствовать попусту перед проклятой старухой, которую все никак не заберет к себе Звездный Пастух. Он заслужил свою участь. В конце концов… его кровь смоет ее позор. — Так ты не скажешь ни слова в его защиту?.. Глупый Джурджи. Если бы Хонгорзул желала спасти пустоголового евнуха, она не позволила бы связать его, как жертвенного барана. Хонгорзул отворачивает лицо, и за это Джурджи вновь жестоко хватает ее за руку и принуждает смотреть. — Это твое решение и твоя ноша. За его вскинутой в прозрачно-синее небо ладонью… следует отвратительный треск. Хонгорзул закрывает глаза.***
Чоно и Салхи смирно идут бок о бок, когда они возвращаются в город. «Как после свадьбы», — ловит себя на престранной мысли Хонгорзул и опускает глаза, принимаясь разглядывать чеканный узор на широкой луке своего седла. В ушах по-прежнему звенит высокий истошный крик. Он, верно, позабудется нескоро… как и вид разбегающихся друг от друга лошадей. Джурджи велит отцу, советникам и младшим женам ехать вперед, отправляя с ними Байгаля и большую часть стражи, а при себе оставляет всего десяток людей. Его кешиктены неболтливы, они подобны живым обломкам черных скал и мрачны под стать своему хану, но все же Хонгорзул предпочитает молчать в их присутствии. Ей не о чем говорить с Джурджи. Только не после этой казни. — Одна из младших жен нездорова?.. — вдруг негромко осведомляется он. Хонгорзул может поклясться перед богами, что слышит… тень волнения в его голосе. Как… непривычно и незнакомо!.. Великая Матерь!.. — Боюсь, у меня дурные вести для Хана Ханов… — отвечает она, стараясь ничем не выдать охватившую ее тревогу. — Твоя младшая жена, ханша Оюун… ушла в черные ковыли, пока ты боролся с ядом. — Вот как… Некоторое время они едут молча. Стены древнего Ханхота все ближе, уже можно различить ворота, украшенные пластинами с чеканкой священных зверей… — Как она умерла? Вопрос застает Хонгорзул врасплох. Всего на мгновение, но этого мгновенья достаточно, чтобы Джурджи, осторожный и подозрительный Джурджи посчитал все, что она скажет потом… ложью. Это и будет ложь. Хонгорзул приходится выдумывать ее прямо в седле, под размеренный шаг своей любимой Чоно, и вдобавок — следить за собственным голосом и лицом. Если… и в облике человека слух его столь же острый… Хонгорзул пропала. Ее сердце колотится слишком громко. Так громко, как может оно колотиться… только у лгуньи. — Ханша Оюун, да будут мягкими черные ковыли под ее ногами, была очень набожной девушкой. Известие о том, что муж и господин болен и вот-вот отправится во владения Звездного Пастуха, глубоко потрясло ее нежную душу. Она пришла ко мне. Умоляла, чтоб я заперла ее в покоях, забрала себе ключ и запретила слугам приносить ей трапезу. Чтобы я не отпирала комнату, как бы она ни просила, что бы я ни услышала за теми дверьми… Ханша Оюун… верила, что своими страданиями она сумеет вернуть тебя к жизни. Боги… услышали ее. Джурджи долго молчит. По лицу его никак не понять, поверил ли он… — Из какого рода была несчастная ханша Оюун? — Из рода Дэлгар-нойона, — живо отзывается Хонгорзул и добавляет торопливо: — Я послала скорбные дары ее отцу и братьям и распорядилась, чтобы служители Звездного Пастуха каждую луну поминали ее в своих молитвах. — Дэлгар… Дэлгар… Джурджи хмурится, суетливо перебирая повод. Никак не может припомнить имя, и Хонгорзул не без удовольствия приходит ему на выручку, слегка злорадствуя про себя: — Он один из твоих советников. Я тоже часто путаю их: все эти старики — на одно сморщенное лицо… Ты, быть может, скорее вспомнишь его сына Хагана, которого отправил в черные ковыли на празднике морин уралдаан. В самом деле: откуда бессердечному чудовищу помнить имена своих жертв и их безутешных отцов?.. — Не знал, что у него была сестра. — Джурджи, кажется, озадачен: смотрит растерянно. — Не думаю, что отец взял с собою маленькую дочь на состязания юношей. Ты видел ее лишь на свадебном тое. Бедная девушка… Боги отмерили ей всего шестнадцать весен. До самых стен они едут молча, думая каждый о своем. — Ты знаешь легенду о хане Баатаржарга́ле и его брате? — вновь обращается к ней Джурджи, когда на головы им падает густая прохладная тень надворотной башни. Их маленькая процессия наконец въезжает в город, и со всех сторон на Хонгорзул обрушиваются ужасающе-громкие звуки и резкие запахи. Люди кланяются, заприметив ханские бунчуки о девяти хвостах в руках у кешиктенов, но ничуть не ведут себя тише. В Ханхоте: особенно здесь, на окраинах, среди бедняцких базаров и лавок с дешевым вином и мясом — всегда кипит жизнь; она не замирает ни на мгновение. Хонгорзул приходится кричать в ответ: — Нет! С чего бы ему спрашивать о таком? Неужто сейчас… он раскроет ее ложь, выпотрошит каждое слово, будто убитого оленя?.. Нет. Нельзя поддаваться страху. Чудовище, сокрытое в муже, любит ее страх, оно питается им… и ему всегда мало. — Однажды Хан Ханов Баатаржаргал тяжело заболел. — Джурджи теперь тоже приходится говорить куда громче обычного, и в голосе его Хонгорзул чудятся раскаты далекого грома, чудится шум древней битвы и жестокая воля небесного покровителя воинов. — Лекари и шаманы не могли его исцелить. Сперва они приносили в жертву богам быстроногих коней и косматых верблюдов, но болезнь никак не хотела отступать. Затем… они стали резать глотки простым пастухам, но и это не помогло. На алтарь взошел один из доверенных советников Хана — но даже тогда он не открыл глаза. Первый шаман Отца-Солнца молился много дней и ночей, а после изрек для всех собравшихся в Зале Благоприятных Решений: «Хана Ханов исцелит лишь добровольная жертва, жертва человека, что близок ему по крови!» Энеби́ш, младший брат Хана, горячо любил его и согласился отдать свою жизнь. В полночь он принял чашу, полную яда… а с восходом солнца Баатаржаргал поднялся с постели. — Для чего ты рассказываешь мне?.. — Видишь ли… Правда в том, Хонгорзул, что Энебиш не был благородным человеком, отдавшим жизнь ради брата. Он любил арзы больше хорошей битвы, а женщин — больше вольной скачки. За один вечер он мог проиграть в кости столько золота, что его хватило бы на жалованье целому тумену за две луны. Энебиш был дурным человеком, недостойным имени ханского брата и крови могучего Наранбаатара, которая текла в его венах. Советники Хана Ханов придумали эту ложь, чтобы скрыть от народа правду о глупой смерти жалкого Энебиша. Он… умер от пьянства… на своей молодой наложнице. Правда в том, Хонгорзул, что Баатаржаргал любил своего беспутного брата и не хотел, чтобы люди помнили его ничтожеством, злорадствовали над его нелепой смертью… Не думаю, что молодая ханша Оюун была подобна Энебишу. Так как же она умерла?.. Хонгорзул кажется: земля вот-вот разверзнется под копытами Чоно и поглотит ее — женщину, солгавшую своему хану и мужу. На миг ее охватывает малодушное желание рассказать Джурджи о проклятой старухе, о том, как сердце замирает всякий раз, когда она видит вдовствующую великую ханшу или заговаривает с ней… Джурджи не поймет ее страхов, ведь когда-то он приказал ей… не бояться собственной смерти. Ее молчание… говорит само за себя. Нахмурившись, Джурджи отворачивается и не произносит больше ни слова. Пусть лучше так, пусть сердится безмолвно… Холодное и мрачное молчание куда легче вынести, чем ужасные виденья в его уродливом колдовском глазу. Хонгорзул не сумеет взглянуть в его черную бездну, даже если Джурджи заставит ее сделать это. Нет. Только не снова!.. От громких речей, обличающих женскую ложь и восхваляющих праведность, Хонгорзул спасает отец. Едва за спинами их захлопываются дворцовые ворота, он подъезжает к Джурджи и что-то яростно шепчет: Хонгорзул ничего не может разобрать, но Джурджи, замечает она, мрачнеет от этих слов еще больше. Бледнеет лицом и жестоко натягивает повод Салхи, разворачивая жеребца прочь, будто бы собираясь вновь уехать… Нет… Нет, сбежать, лишь бы только не слушать!.. Он бросает на Хонгорзул и младших жен сердитый взгляд; суровым тоном, какому позавидовал бы и зимний ветер, велит им удалиться к себе, и, как бы ни хотелось узнать, отчего же на Джурджи так разгневан отец, Хонгорзул приходится подчиниться воле своего хана.***
— Ох, госпожа моя, что нынче в саду делалось… — тянет хитрая Навчаа, расчесывая Хонгорзул волосы перед сном. — Опять за сплетнями охотилась? Нет чтоб получше в комнатах прибраться… Разбаловала я тебя!.. — Хонгорзул хмурит брови — и только. Навчаа при ней с малых лет; она подруга по девичьим играм, хранительница тайн и хрупких грез, и потому ей прощается многое. Многое — но не все. Хорошо, наверное, что Навчаа любопытна: Хонгорзул должна знать, о чем говорят женщины в Зале Пяти Искушений. Должна знать всё… первой. — Ну?.. Так что же там делалось?.. — Хан Ханов, да будет над ним долгим свет Отца-Солнца, перед вечерней трапезой явился сюда… — Тоже мне новость. — Хонгорзул сердито дергает плечом. Может, Джурджи пришел навестить больную сестру — он часто так делает. Девчонке, правда, уже лучше: спит она крепче, не бросается в пруд, не заламывает руки с несчастным видом у всех на глазах… Впору пойти и отблагодарить за такой щедрый дар Октая, да его опять услали с посольством на юг. — Я ведь только начала свой сказ, госпожа!.. — восклицает с обидою Навчаа. — Не сердись!.. С господином… был командир его личной стражи. Ну, тот, который… про которого… — Я знаю, о ком ты! — Нечего слушать сплетни, порожденные умом собственной служанки; Хонгорзул и так знает правду. — Продолжай! — Ох, госпожа, видела бы ты, как новый дарга тайган храбро преградил им путь!.. Он низко-низко поклонился хану и сказал, что в прекрасном Зале Пяти Искушений всегда рады ему… но не другим мужчинам, если они — не братья моей госпожи и не господин Данзан. Как же наш хан рассердился!.. Он схватил бедного господина Баосяна за халат, дернул к себе и — клянусь Великой Матерью!.. — прорычал, будто самый настоящий волк, что если господин Баосян тотчас не созовет сюда всех наложниц, то повторит судьбу господина Чжана следующим же солнцем!.. — Интересно, зачем… — Хонгорзул придирчиво разглядывает свое отражение в поднесенном зеркале, а затем неохотно поднимается из глубокого кресла. С теплых шкур и подушек совсем не хочется вставать, но Цэцэг и Навчаа еще должны переодеть ее ко сну. — О, я все-все расслышала, госпожа!.. Наш хан потребовал, чтобы этот человек… выбрал себе жену среди его наложниц. Любую девушку, какая приглянется!.. Хонгорзул снова хмурится. Для чего это? Зачем нужно спешно женить Байгаля?.. Из-за слухов? Но так они расползутся еще быстрее: Джурджи действует с обыкновенным мужским упрямством, граничащим со слепотою… Он ничуть не заботится о том, что будет после… о том, что вокруг полно чужих зорких глаз, которые разглядят все… и донесут, что видели, тем, кому следует знать. Если таков совет отца, то Джурджи следует ему с изяществом быка, пораженного бешенством. Глупый Джурджи. Незнакомую девушку… ей даже немного жаль. — Он выбрал? — Служанки переменяют платье на длинную цамцу до пят, отороченную мехом по воротнику и рукавам, и Хонгорзул наконец может забраться под жаркие одеяла. — Да!.. Пусть и раздумывал долго. Хан соединил их руки и повелел отправляться в Храм Великой Матери, а сам ушел… Если мне будет дозволено сказать, госпожа… — Говори!.. — Хан был печален. Так показалось мне… «Еще бы, — думает Хонгорзул. — Даже чудовище способно почувствовать, как у него вырывают кусок из сердца». Прежде, чем девушки гасят светильники, погружая комнаты во мрак, она задает последний вопрос: — Навчаа, ты видела в саду кого-то еще? — Нет, госпожа. — Она смиренно опускает глаза. — Но до того, как пришел хан… Я слышала музыку. Если ханша Арюна не покидала сад… она все видела.***
Арзы ничуть не помогает забыться. От нее гадко во рту, гадко на сердце; она горькая, злая; от нее несет полынью и дурными травами… Тот, кто нарекает ее когда-то напитком веселья, прогоняющим все печали и невзгоды прочь — лжец… и заслуживает, чтоб его имя прокляли перед богами и людьми до самого конца времен. Джурджи не может больше пить. Он отбрасывает пиалу с глухою ненавистью и тоской. Даже с отвращением; и та, расплескивая скудные остатки мутно-белого, резко пахнущего питья, с тихим звоном прикатывается к самому порогу. Отраженье пламени, что бьется огненной птицею в клетке светильника, тускло блестит на ее серебряных боках. Пламя заперто в этом одиноком светильнике, как и Джурджи — в своем дворце. Пламя бесправно, когда над ним властвует человек, и Хан Ханов… тоже. Проклятый кувшин хочется отправить вслед за пиалой. В стену. Нет. Нет!.. Это… малодушно и недостойно Джурджи. Его кешиктены услышат, вбегут сюда, заученно вынимая мечи, и обнаружат в покоях не своего господина, славного избранника Дайна, но жалкого пьяницу. Нельзя, чтобы слышали. Рука, потянувшаяся было за кувшином, сжимается в кулак. До хруста; а потом, задрожав, безвольно падает на колено, будто лишаясь всяческой силы. «Ты так и не надумал жениться? — спрашивает он однажды Байгаля. Не то чтобы Джурджи хочет этого, но он знает, каковы люди. Знает, каково нутро у дворцовых сплетников; и то, что у первого воина ханского кэшика нет жены… замечают. Байгаль уже не юноша, только-только получивший воинский пояс на шестнадцатую весну; он мужчина, а от мужчин — и бедных, и знатных — требуют жен и детей. Иное обыкновенно вызывает вопросы. И насмешку. Над самым преданным и свирепым из ханских псов никто не смеется… Пока. Байгаль отводит взгляд, смотрит растерянно, не знает, куда деть руки; возле губ его на мгновение возникает горькая складка — и пропадает тут же. — Как я могу выбирать между женою и моим ханом? — Голос его глух и немного дрожит. — Как могу быть верен одному — и неверен другой? Избавь меня от такого выбора, сарны гэрэл; я все решил для себя давно. Байгаль честен и прям, как выпущенная стрела, разящая без промаха. Он не умеет быть иным, не умеет притворяться и льстить; он — он, а не богатая казна, собранная прежними ханами, — истинная драгоценность Ханхота и всей степи!.. Джурджи знает: однажды… Байгалю придется взять себе жену — когда тихий осторожный шепот сплетников в дворцовых коридорах зазвучит обличающим громом… Но не так. Не по чужой воле. Не потому, что глупый толстяк-евнух решит, будто Байгаль… ханский амраг… сидит выше сотрясателя вселенной и может помиловать его одним движением головы. Не потому, что о жалкой этой мольбе после казни станут шептаться во многих домах и юртах. Бросок слишком слаб: кувшин, что должен был разлететься множеством остро-бурых осколков, криво катится по коврам, оставляя за собою грязно-белый след из терпкой арзы. Так… выглядит бессилие. С глухим стоном, больше похожим на сдавленный вой, Джурджи роняет голову на руки, и волосы, заплетенные небрежно, падают ему на лицо. «Я клянусь перед богами и людьми быть с этой женщиной…» «Он не запретит мне любить тебя». «Клянусь защищать ее и заботиться о ней — пока дорога жизни одного из нас не уйдет в черные ковыли…» «Может, он и вложил тебе в сердце мечту о Последнем Море, только я возьму половину этой ноши на свои плечи!..» Ему отчаянно не хватает рук, знающих, как прогонять тоску; не хватает голоса, прерывисто шепчущего жаркие клятвы, не хватает… томительного жара, после которого голова — всегда легкая, а печали мира кажутся далекими. Не хватает ласковых и дерзких поцелуев, не хватает пальцев в волосах, не хватает Байгаля всего… Свои руки… не знают, не могут, сбиваются; свои касания… слабые, неправильные, не те. Не повторить. Не приблизиться даже; только измучить себя болезненным, недостойным желанием. Недостойным того, кто жаждет любой ценою дойти до Последнего Моря. В бессильной иссушающей ярости Джурджи срывает повязку. Если арзы ничуть не помогает забыться — помогут видения о далекой земле!.. В ночь большой охотничьей луны кажется, что деревянный город на широкой безымянной реке выстроен из чистого серебра. Чарующий свет скользит по его крышам, воротам, стекает в черные тихие воды… Затем… Джурджи видит его уже днем, и на высоких холмах над речным обрывом пред ним расстилается город, полный золота. Вечное синее небо отражается в прозрачной воде; далеко на горизонте изумрудно-зелеными пиками тянется ввысь лесная гряда, и Джурджи… чувствует в душе неясную тревогу… странную тягу к этому месту. Быть может, отсюда была его мать… Город исчезает. Истаивает миражом в пустыне. Вместо него… Джурджи теперь видит глаза. Пронзительно-голубые, как воды этой могучей реки. Печальные, как у Великой Матери, когда в конце времен ее нарекают Скорбящей. Мудрые — как у Отца-Солнца, еще не удалившегося от мира. Эти глаза смотрят в самую душу. Смотрят… куда-то глубже души, в самое нутро, в самую суть того, что есть Джурджи… Они видят все. От них не скрыть ни единой мысли, ни одного порыва и желания… Острая боль пронзает его грудь. Стискивает сердце до глухого вскрика, до лихорадочного кашля, который никак не унять… и от которого по щекам текут горячие горькие слезы. Бледная рука выскальзывает из его ладони. Горный ветер швыряет в лицо Джурджи колючую пригоршню снега, слепит глаза, жжет холодом, но он успевает заметить край огромного алтарного камня — точно такого же… как в Черных Скалах. Трясущимися пальцами Джурджи возвращает повязку на место. Долго возится с узлом, шипит проклятия, но колдовской глаз наконец засыпает, надежно скрытый черным бархатом. Хватит… Хватит, эти видения лишат его разума. — Ханша Арюна к Хану Ханов, — вдруг слышится за дверьми. Джурджи хмурится и сжимает больную голову руками, чувствуя, как в висках шумит и колотится кровь. Это арзы берет свое… Она всегда берет свое… Что нужно от него младшей жене посреди ночи?.. — Я не хочу ее видеть!.. — кричит он в ответ… и с позором сдается забытью.***
— Вставай!.. Сердитый голос Джаргала подобен грому небесному, гневу великого Дайна. Он пребольно отдается в гудящей голове, и Джурджи со стоном швыряет в названного отца подушкой, кое-как вытащив ее из-под себя. — Только посмотри, что ты устроил!.. Джурджи не хочет открывать глаза, не хочет ничего слышать, никого видеть. Он отворачивается, крепко затыкает уши, и в следующий миг его трясут за плечо жестокой рукой: — Вставай!.. Немедленно!.. Я и так оттянул военный совет как только мог!.. Ты Хан Ханов, ты должен… — Ничего я… не должен!.. Оставь меня!.. Уйди!.. — Не будь мальчишкой!.. Пей. — Губ касается чаша, полная холодного козьего молока. — Пей, говорю!.. Кое-как приподнявшись на локтях, Джурджи пьет жадно, большими глотками. Спасительный лед катится в глотку, прогоняет сонливость и слабость, понемногу возвращает разуму прежнюю ясную остроту, хотя веки все еще тяжелы. Джаргал хлопает в ладоши — Джурджи обиженно кривится от громкого, резкого звука — и безмолвные слуги мигом появляются у постели. Они помогают ему встать, сменить платье, запачканное и помятое, расчесывают его спутанные волосы и заплетают косу по-новому, стараясь не прикасаться к повязке, подносят воду для умывания. Джурджи малодушно хочется опрокинуть ее на прислужников, но он давит в себе этот глупый ребяческий порыв. Отражение в чаше — уродливое, опухшее, страшное. Чужое. Имеющие глаза… сразу поймут, какую боль он пытался утопить в арзы прошлой ночью. На военном совете в малом Зале Меча и Знамени Джурджи слушает своих темников вполуха; смотрит поверх всех голов, будто звериная чеканка на дверях — куда важней любых слов. Байгаль… этой ночью… «Я боюсь еще и того, сарны гэрэл… что однажды назову жену твоим именем, забывшись…» — Великий Хан. — Джаргал обращается к нему громче обычного и куда строже, чем должен первый советник обращаться к своему хану: таким тоном обычно наставляет непослушного сына отец. — Мы ждем решения о судьбе мятежного данника на севере. — Мои тумены готовы выступить хоть сейчас и привести к покорности этих шакалов, — добавляет Лхагва-баатар, по-доброму усмехаясь в седые усы. Кажется, только ему из присутствующих безразличен помятый вид Джурджи и женитьба Байгаля. Его дело — война, а не дворцовые сплетни. — Тогда пусть выступают. Отправишься с ними. Всё! — Джурджи небрежным знаком распускает совет, равнодушно наблюдая за тем, как седые военачальники кланяются ему, покидая зал. У него нет сил подняться с резного кресла, нет сил, чтобы уйти к себе и особенно — нет сил творить судьбы степи. Как может он… не отстояв судьбу одного-единственного человека?.. Джаргал остается в Зале Меча и Знамени, но лишь для того, чтобы вновь выразить свое неудовольствие: — Ты забываешься, — громким и злым шепотом твердит он. — Твои темники — не дворцовые пустословы, но даже они заметили… — Ты мог бы сказать им, что я нездоров, — резко отвечает Джурджи. — Мог бы провести совет от моего имени без меня. Все равно отправил бы туда Лхагву. Кому еще это доверить… — Я мог бы, да… Но тогда ты так и останешься в их глазах мальчишкой, что получил трон… не по заслугам, а лишь из-за благословения Дайна. Они не увидят в тебе Хана Ханов, не увидят того, за кем беспрекословно последуют на край мира к Последнему Морю. Джурджи. — Локоть сжимают крепкие пальцы, даже в почтенных летах не растерявшие былой силы. — Я желаю тебе только добра. Я на твоей стороне. Я знаю, что есть бремя власти, и знаю, как не рухнуть под его тяжестью. Я знаю, что многим… приходится жертвовать. Ты прошел долгий путь к золотому трону и пройдешь еще больший. Не позволяй… слабости своего сердца остановить тебя. — Не тебе говорить мне о жертвах!.. — Джурджи вырывает руку. Порывисто вскакивает, позабыв о предательской слабости, и едва не валится обратно. Колени не держат. — Не хочу сегодня видеть больше никого. Никаких советов. Никаких приемов и послов. Один день тишины!.. Разве я прошу слишком много?!***
— Ханша Арюна желает видеть Хана Ханов. — Вновь раздается вечером за дверьми, и Джурджи, тихо выбранившись, откладывает в сторону кисть и карту. Вот же упрямая женщина!.. Видно, она из тех, кто будет ходить сюда до конца времен… пока ее не впустят — или жестоким словом не прогонят прочь, запрещая появляться в этих коридорах. — Пусть войдет!.. Джурджи любопытно, какова она — и чего хочет. Слышатся торопливые шаги, и у порога, не решаясь переступить его, в смущении замирает миловидная девушка. На вид она чуть старше Дэлбээ при первом их знакомстве, но младше Хонгорзул-невесты. Сколько же ей весен? Шестнадцать? Семнадцать?.. Ради встречи с ним Арюна надевает платье голубого шелка с серебряными цаплями; оно сшито на манер тех, которые носят знатные женщины за Стеной. В ней… в самом деле много от этих женщин: другой разрез глаз, иные, более мягкие черты лица, чем у степнячек; слегка пухлые губы, подведенные бледно-алым, кроткий взгляд… — Да будет долгим свет Отца-Солнца над Ханом Ханов, — приветствует она Джурджи и на миг осмеливается поднять глаза: темные, красивые, глубокие. — Я принесла мужу и господину чай… Позади нее на два шага — тощий евнух, скорчившийся в подобии поклона. В подрагивающих руках его — невысокий резной столик с глиняным чайником и множеством маленьких чашек. Из чайника тоненькой струйкой к высокому потолку тянется белый пар. — Хорошо. Проходи, — отвечает он, почти не глядя на Арюну, и спешно раскладывает драгоценные карты по полкам тавцана в строгом порядке. Евнух, низко поклонившись, исчезает словно тень, тихонько притворяя за собою двери. — Этот чай, приготовленный из листьев, что растут на священной горе Хуашань, прогоняет печали и исцеляет душу. Прошу мужа и господина попробовать. — Когда Джурджи поворачивается к столу, ему уже протягивают полную чашку. Арюна… отчего-то смущается своих слов: на щеках ее проступает стыдливый румянец, и она вновь опускает голову. Будто ничего и не знает кроме подобной кротости. У нее красивый голос: мягкий, переливчатый, но… Кротость — прекрасная маска, скрывающая подлость, ведь отравитель… так и не найден. — Сперва ты, — велит он сухо и строго, и плечи, скрытые голубым шелком, вздрагивают. В глубоких темных глазах Арюны, поднятых на Джурджи — не страх разоблаченного убийцы, но искренняя досада ребенка, безвинно уличенного в дурном поступке. Она и есть почти ребенок, хотя замуж часто отдают и младше. — Если моему хану так угодно… — бормочет она и медленно осушает чашку, после возвращая ее к остальным. — Теперь мужу и господину достанется меньше напитка… Эти слова… звучат с непривычной искренностью, и Джурджи настороженно следит за каждым движением младшей жены, когда она вновь разливает чай. У нее изящные руки. Умелые, тонкие, проворные… У Хонгорзул — не такие. — Ты сказала: твой чай прогоняет любые печали. По-твоему, я печален? — Народ моей матери верит, что всякое сильное чувство… отражается в глазах человека. Оно прячется в них, словно зверь — в темноте своей норы, но мудрый… всегда увидит. И я вижу печаль. Прошу мужа и господина простить меня!.. — вдруг восклицает она. — Я всего лишь женщина и не могу судить верно о мудрости… — Но ты судишь и судишь верно, — замечает Джурджи, отпивая чай. Он и правда хорош: чуть терпкий, но не горький, как у Солонго, первой жены Барласа. Купцы и знатные люди не лукавят нисколько, на многие голоса расхваливая застенный чай… Арюна совсем теряется от этих слов и отводит глаза. Джурджи кажется, что она боится его, как боится волка маленький косуленок… но все же она здесь. Сражается со своими страхами… И его недоверием. — Ты не приходила раньше. Почему?.. — Младшим женам запрещено подниматься в покои Хана Ханов, — торопливо объясняет она, заметно волнуясь. — Только великой ханше дозволено… Я ни за что не посмела бы нарушить дворцовые правила!.. но… так случилось, что я была в саду, когда ты повелел созвать наложниц… Джурджи мрачнеет и всерьез задумывается над тем, чтобы выгнать ее. Жаль. Чай… очень хорош. — Ты был печален, когда покинул сад!.. — Арюна в отчаянии хватает его ладонь. Пальцы у нее — горячие, гибкие, сильные… и мозолистые отчего-то. — Я никогда не видела прежде такой печали. Будто все краски мира поблекли для тебя в тот миг!.. Я хотела помочь… Приготовила чудесный чай, который моя мать всегда готовит отцу, если заботы и тревоги одолевают его. Верный евнух помог украдкой пройти сюда, но ты в ярости прогнал меня… Я молю мужа и господина о прощении, если этот неподобающий для младшей жены поступок оскорбил его!.. — Ты правда хотела помочь?.. — Джурджи все еще сложно поверить в ее бескорыстность. Такое искреннее служение… он видел лишь у одного человека. — Да!.. И хочу помогать впредь!.. — На губах Арюны возникает робкая улыбка. — Если муж и господин позволит… Незаметно для обоих… чайник вскоре пустеет. — Приноси мне его по вечерам. Мне понравился вкус.***
Арюна приносит ему чай каждый вечер, и Джурджи начинает замечать, что с каким-то странным волнением ждет этих встреч. Напрасно она зовет себя женщиной, неспособной рассуждать о мудрости… Ему нравятся беседы с ней. — Значит, твоя мать — из Страны-За-Большой-Стеной? — спрашивает он однажды, и Арюна расцветает, как один из тех причудливых цветов в саду на женской половине. Сама она, видно, не решается рассказать, ждет его вопроса… — Да! И это она обучила меня всему!.. — О матери Арюна говорит с благоговеньем, с каким обычно говорят о богине… и с огромной любовью. — Она учила меня, как правильно заваривать и подавать разный чай, как танцевать с веерами и музицировать на ятга, как поддержать разговор с мужем… и как утешить его… — Это умения знатной женщины… — замечает Джурджи. — Да, она знатного рода. Ее отец и братья — важные чиновники при дворе одного из застенных князей… — И они выдали ее не за князя, а просватали за твоего отца? — Все же, порядки за Стеной — запутанны… и напоминают клубок пряжи, с которым вволю поиграл непоседливый кот Дэлбээ!.. Прежняя гордая улыбка вмиг пропадает с губ Арюны. — Это он отдал ее за моего отца. Князь. Она была одной из четырех драгоценных наложниц — младшей женой, как говорят здесь, — но прочие ее не любили. Из-за их козней… Мама оказалась в холодном дворце и, наверное, погибла бы там… Если б не воля князя. Он искал мира с нойоном Мунх-Оргилом и в обмен на клятву не трогать его купцов, проезжающих по улусу нойона, подарил ему многих коней… и мою мать. — Потому что дикари любят красивых лошадей и красивых женщин? — невесело усмехается Джурджи. — Их порядки безумны. Нельзя дарить даже опальную жену, такого не примут ни люди, ни боги!.. — И все же князь это сделал… — Арюна опускает глаза и замолкает — надолго. — Ты не похожа на дочь простой чужеземной наложницы… — с осторожностью говорит Джурджи, когда молчание затягивается, становится почти осязаемым, давит на плечи обоим. Беседы о матерях — тонкий лед; ему ли не знать. — Мама ей никогда не была, — гордо поднимает голову Арюна. — Она стала законной женой моего отца перед богами и людьми. Ровней дочерям других степных владык… Потому что нашла путь к его сердцу. — Я очень хотела бы отыскать путь к твоему, — добавляет она тихо-тихо, но у Джурджи отменный слух.***
Арюна любит разглядывать его карты. Она очень осторожна с ними, и Джурджи безо всякой боязни раскладывает перед ней целый ворох. На них есть Ханхот, Черные Скалы, крутые барханы пустынников… и далекая полноводная река, что течет на север. — Молю мужа и господина простить мое невежество: я мало смыслю в картах и в воинском искусстве… Знаю, что они очень нужны, что изображают мир за много-много шагов отсюда!.. Но старые сказки и легенды тоже показывают его. Я многие знаю, мама рассказывала мне… Про Страну-Которую-Создал-Тигр, про Острова в далеком восточном море, где правит жестокая и прекрасная богиня солнца… Какую тебе рассказать?.. — Какую захочешь, — улыбается Джурджи, устраиваясь удобнее. У Арюны ласковые руки. Она гладит его по голове, перебирая распущенные пряди, и боль, что терзала виски с самого утра, отступает. Хонгорзул… ни разу не делала так. Не пыталась унять его боль; но наоборот — только приумножала… — За той большой и богатой страною, что отгорожена от степей высокой Стеной, к югу на восход солнца лежит другая страна. Она куда меньше… и скромнее во всем, но тоже прекрасна. С трех сторон ее омывают бурные воды восточного моря, а с севера от жестоких ветров берегут непроходимые горы. Владыки этих мест ведут свой род не от драконов, как Императоры за Стеной, но от Великого Небесного Тигра Мин-Хо. Он сотворил эту землю, поднял ее из моря… — Бог-Тигр? — Джурджи привстает на локте. Эти огромные и свирепые звери, во многом превосходящие горных барсов, знакомы ему лишь по редким застенным картинам, сохранившимся во дворце. — Как необычно… — Это необычная страна, как я и сказала, — улыбается ласково Арюна, склоняясь над ним. — Из Запретного Города в княжеский дворец иногда приезжал мастер-ювелир — родом оттуда; когда он раскладывал перед женщинами украшения, то часто говорил о своем доме. Мама запоминала его истории… и потом рассказывала их мне, словно чудесные сказки. — Мои сказки… были другими… Расскажи еще об этом Тигре! — Его милость переменчива, как и милость всякого зверя. Первое свое творение… он сам же и разметал в ярости, решив, что люди не почитают его как должно. Он вызвал своим рыком великий потоп… и, еще до того, как волны поглотили всё, созданное им, удалился в Лунный Город, из которого когда-то пришел. Однако… ярость Мин-Хо была мимолетной; а может, его растрогал плач мертвых людей из-под толщи воды. Великий Небесный Тигр понял, что натворил, и от печали, охватившей его, свет луны поблек. Едва не угас!.. Увидав умирающую луну, перепуганные боги и духи собрались у логова Великого Тигра. На многие голоса они просили за этих бедных людей, и Мин-Хо смиловался. Ввернулся в мир. Поднял ту землю со дна и снова своим горячим дыханием подарил жизнь каждому человеку, зверю и дереву. В тех местах, где он ступал по новой земле, под широкими его лапами расцветали чудесные цветы — серебряные ландыши… Когда же все было кончено, уставший, но довольный собою Мин-Хо лег отдохнуть. Солнце катилось к закату, оно было горячим и рыжим, как его шкура, и Великий Небесный Тигр закрыл глаза. Он потерял счет времени, а время… обратило его тело в камень: так появились горы, которые хранят эту страну с севера. Дух же Мин-Хо… все еще приглядывает за своими людьми из Лунного Города… И спускается к ним в час великой нужды.***
— А что же Острова? И богиня, которая ими правит? О них тебе тоже рассказывала мать? — спрашивает Джурджи новым вечером. Ему не терпится услышать рассказ, услышать голос Арюны, и потому он быстро распускает малый ханский совет, выслушав каждого. Слишком быстро для дворцовых приличий. — Страна-За-Большой-Стеной тепло принимает любых мастеров и людей искусства, — улыбается Арюна. — С Островов люди тоже приезжают в Запретный Город, чтобы учиться у лучших, а затем путешествуют. В княжеском дворце жил такой человек. Он был художником… и тосковал по своей далекой родине. На Островах почитают Аматерасу — богиню солнца. Ее свет — не такой, как у Отца-Солнца здесь, он порождает жизнь — и безжалостно выжигает ее. Владычица Островов бывает милостива, как и Матерь Первого Коня, — но жестока и свирепа, словно сам Дайн. Она женщина — и воин, матерь — и губительница, она… будто Двуликий Дракон из верований моей матери… Могущественная… Прекрасная… Внушающая страх… — У нее есть две служанки, — продолжает рассказ Арюна, — две лисы о девяти хвостах: белая и черная. Когда-то они были простыми деревенскими девушками, но ослепительная Аматерасу взяла их к себе на небо. Прости, я… почти не помню легенду о них; только то, что она была жестокой и грустной… Та лиса, у которой белая шкура, приносит удачу, а черная… преследует убийц и терзает мертвых на той стороне… Прости, муж мой, я не хотела опечалить тебя… — шепчет она, замечая перемены в его лице. — Может быть, кликнуть слуг, чтобы принесли ятга?.. Я бы сыграла тебе и спела… Или, быть может, принести веера? Я хорошо танцую… — Не нужно вееров и инструментов, — хрипло просит Джурджи, касаясь ее ладони и несмело целуя в лоб. — Останься сама… И никогда больше… не зови меня «господин»…***
Она хрупкая… как прекрасная фарфоровая ваза из страны ее матери. Нежная и бесценная, как серебряный ландыш, родившийся из следов Великого Небесного Тигра Мин-Хо. С Арюной… в Джурджи затихает жестокая суть Первого Волка, не требует больше крови… Но даже Арюне не под силу удержать его во дворце, заставить забыть о Последнем Море, о чудесном граде из белого дерева, что раскинулся на берегу широкой реки… О пронзительных глазах цвета неба. О глазах человека, что… кажется… есть судьба Джурджи… И его проклятие. Когда он снимает повязку, чтобы снова увидеть их, чудовищный кашель возвращается. Терзает диким зверем его грудь — и потом так же внезапно оставляет ее, едва черный бархат надежно прячет вещий колдовской глаз. Джурджи не хочет рассказывать Арюне. Ни к чему ей… тревожиться. Ее чистое сердце — что сердце малой птички: от большого горя… оно может замереть навсегда. Взбунтовавшийся данник-кона́з оказывается на удивленье умелым воином, и гонец от Лхагвы привозит дурные вести. Джурджи в ярости рвет письмо, бранит советников последними словами и понуро уходит к себе. Придется ехать. Придется оставить Арюну среди этих пустынных гиен. Что ж… Волк Дайна уже давно не рвал глотки своих врагов!.. Звериная суть поднимает косматую черную голову и довольно скалится в пустоту, предвкушая большую кровь.***
— Не… приходи сегодня, — глухо просит утром Джурджи и виновато отводит взгляд, запуская пальцы в спутанные после ночи волосы. — Я еду на север с двумя туменами. Дела плохи. Арюна замирает на миг: побледневшая, сраженная этой вестью; а потом… бросается к Джурджи, падает перед ним на колени и отчаянно, беспорядочно целует его лицо и руки… Обнимает — неловко, робко… — Обещай… Обещай, что вернешься ко мне!.. И вернешься… к нашему ребенку!..