***
Старуха очень слаба — и оттого дожидается Хонгорзул в постели, укутанная в жаркие одеяла да шкуры. На резном драконьем тавцане рядом с ложем заметен лишь дымящийся травяной отвар в невзрачной глиняной чашке… и нет ни прекрасных пиал с дорогим чаем, ни зловонной трубки. Ее посеревшее, застывшее погребальной маской лицо кажется куда уродливей прежнего, а глаза теперь больше похожи на маленькие темные щелки: они тусклые, почти неживые… Силы понемногу оставляют ее, но даже такою… вдовствующая великая ханша кажется Хонгорзул могущественной и гордой. Той, которую стоит бояться. В конце концов, старые паучихи… не испускают дух так легко. Хонгорзул на мгновение представляет, как рассказывает о ней Джурджи — и тут же гонит эту глупую мысль прочь. Чем он поможет? Как избавит от ужаса?.. Нет… Нет, он лишь посмеется над нею да велит гордо вскинуть голову, посмотреть своему страху в лицо!.. — Приветствую вдовствующую великую ханшу, — кланяется Хонгорзул, и старуха слегка поворачивает к ней голову. Заметно, что и малое движение дается ей с большим трудом. — Садись, — хрипит она, приподнимая руку — лишь для того, чтобы указать на место подле себя. — Я тебя звала… звала… не припомню, для чего!.. Сайна!.. Сайна, где ты?.. Сайна, скажи!.. Скажи мне!.. — Я здесь, госпожа. — Служанка живо подбегает к постели мелкими шажками. — Госпожа не говорила… зачем зовет великую ханшу Хонгорзул… — Тогда пойди прочь, глупая!.. Прочь!.. — обиженно кричит старуха. Слепо шарит вокруг себя — и вдруг цепко хватает ладонь Хонгорзул. — Чего спросить у меня хочешь? Я ведь вижу… вижу камень на сердце да печаль!.. Ну, кто обидел прекраснейший тюльпан дворца?.. Кто?.. Она обращается к Хонгорзул, словно к любимой внучке, и это… непривычно и страшно. Как страшна и ее проницательность, которая пугает до дрожи. Хонгорзул боится вырвать ладонь из ее хватки, боится привести старую ханшу в ярость, ведь сейчас, в болезни… она, пожалуй, еще опасней. Предательски подступающие слезы… Хонгорзул не в силах сдержать. Она утирает их рукавом, отворачивая лицо, и мерзкие крючковатые пальцы сильнее сжимаются вокруг ее запястья. — Ну?.. Что молчишь?.. Брезгуешь говорить со мной, а?.. А?! Думаешь, я из ума выжила?! — Она всё отнимет у меня! — кричит в пустоту старушечьих покоев Хонгорзул, признаваясь в сокровенном, и резким движеньем вырывает руку. Слова льются сами собой: — У нее будет ребенок. Клянусь Великой Матерью, это его ребенок!.. А если родится мальчик?.. Он же ненавидит меня, он чудовище, он отдаст ей трон, он прогонит меня, он, он… Хонгорзул не может остановиться. Ком, вставший в горле, толкает слова наружу с огромной болью: — Я ничего не могу сделать!.. Он все поймет!.. Он же все знает!.. Если я попробую… если попытаюсь… Великая Матерь, как же я ненавижу эту… маленькую пронырливую… шлюху! — Если она скинет ребенка, — продолжает взволнованно Хонгорзул, сминая рукава своего прекрасного платья, — он сразу все поймет. Поймет, что это я… Что я позавидовала… Меня не спасет ни отец, ни братья… никто!.. Никто во всей степи!.. — Никто?.. — Старуха улыбается, противно растягивая сухие губы. — А как же твоя эмээ?.. Тебе ведь нужен совет, милая… Ты же за ним пришла?.. Я могу его дать. — Какой… совет?.. — спрашивает Хонгорзул, все еще всхлипывая. — Хороший совет. Думаешь, у моего мужа была только я? Или мой Оюунгэрэл был его единственным сыном?.. Нет, девочка… Знаешь ли ты, что самые жестокие сражения случаются не на полях войны, но здесь, на женской половине дворца?.. Если в тягости окажется не та девушка… недостойная быть матерью ханов… как могу я позволить… угрозе для всего ханства появиться на свет?.. Яды — слишком просто, слишком грубо, слишком… явно. Вот мой совет: действуй осторожно. Так, чтобы девка возненавидела этого ребенка, чтобы сама захотела скинуть… Но не тронь ее. Не распорядись… о дурной пище, не добавь злых трав ей в питье и еду. Нет, мой прекрасный тюльпан… Пусти верные слухи… раздави ее словами — как мы давим сапогом заползшего к нам в дом паука.***
Хонгорзул не без удовольствия отмечает, что девушки, собранные ею у любимого асара в саду, заметно волнуются. Приходят не только младшие жены и их служанки, но еще и наложницы. Хорошо. Хорошо!.. Чем больше женщин услышит о поступке Арюны, тем больше союзниц будет у Хонгорзул. Тем чище останутся ее собственные руки. Девушки почтительно кланяются ей и рассаживаются по подушкам — но лишь тогда, когда Хонгорзул занимает свою скамью, устланную шкурами, и подает им нужный знак. — Я собрала вас этим солнцем, дорогие сестры, — торжественно произносит она, — чтобы изобличить волчицу в овечьей шкуре. Злодейку, спрятавшуюся среди нас. Да, да, истинно так: эта коварная змея скрывается среди вас, благочестивых девушек, что искренне служат нашему мужу и хану — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца… Едва она замолкает, меж девиц поднимается ропот. Каждая смотрит на другую с подозрением и презрительностью, жадно выискивая в лице тень того коварства, о котором говорит Хонгорзул. Все выйдет… проще, чем она полагала. — Эта лукавая, лживая женщина… не имеет кровей, ведь она в тягости. Вам хорошо известно, сестры, что муж и господин… холоден к нашей красоте: его занимают далекие страны, великие свершения… и война. Как, впрочем, и многих мужчин. Ни одну из нас он не звал в свои покои. Верно ли я говорю?.. — Верно, великая!.. — с охотой отзываются они на многие голоса, будто псы, почуявшие кровавый след добычи, и только побледневшая Арюна молчит. Хонгорзул чувствует власть над этой сворой — над собственной сворой, не такой, какая была у Джурджи!.. — и это ей нравится. — Коли так… Значит ли это, что злодейка нарушила брачные клятвы перед людьми и богами, нагло попрала их?.. Предала мужа? Совершила самое страшное преступление, какое только может совершить женщина, — после амиа хорлох? — Значит, великая!.. Значит, значит!.. — Голоса дрожат от возбуждения, предвкушения; глаза сверкают. Не праведным гневом, как у шаманок, обличающих зло, но как у хищниц, у волчиц, что вот-вот повалят на землю настигнутого оленя. Укажи им жертву — и они разорвут ее сами. Хонгорзул… останется только смотреть. — Милая сестра… Арюна из рода Мунх-Оргила… Поднимись! Хонгорзул нарочно не называет ее ханшей, не признает младшей женою, но при всех равняет с простолюдинками. Она заслуживает этого. Этого — и худшего!.. Маленькая гадюка подымается со своего места под злые и громкие выкрики. Безо всякой гордости, но со слезами на глазах. Она кусает губы, прячет сжатые кулаки в длинных рукавах застенного платья, горбится, желая казаться меньше… Глупая, глупая маленькая девочка, полюбившая чудовище!.. Или же… коварно воспользовавшаяся им. — Великая ханша Хонгорзул… говорит неправду, — бормочет она себе под нос и вдруг поднимает лицо. Смотрит… пронзительно-ясно, как будто бы невиновная, чистая… Лгунья. Маленькая развратная лгунья!.. Разве таких женщин… не казнят через жеребца в гоне?.. — Великая ханша Хонгорзул говорит неправду, — повторяет она снова, громче и тверже. — Я ношу ребенка нашего мужа и господина. Он не звал меня в свои покои, это правда… Я пришла сама — в час его скорби. В час, когда он нуждался в сердечном тепле… — И тем нарушила правила! — сердито восклицает Хонгорзул, мигом вскакивая. Шкуры сползают следом к ее ногам, но Хонгорзул нет до этого дела. — Ты покидала женскую половину без моего слова! Без позволения — и желания на то мужа! Кралась по дворцу в ночи, будто воровка!.. Кто докажет, что ты ходила к Хану Ханов? Кто докажет, что ребенок в твоем чреве — ребенок нашего повелителя?! И это… это непотребство ты творила целую луну! Больше луны!.. Палки хорошо развязали язык твоему евнуху! Он во всем признался! — Когда Джурджи вернется!.. — Арюна осекается на полуслове. — Когда наш муж и господин вернется… — Когда он вернется, ему будет не до тебя, глупая, — снисходительно улыбается Хонгорзул, складывая руки на животе. — Мысли нашего хана занимают великие дела… а не женские споры. Ему все равно, что случится с тобой, ведь его сердце принадлежит лишь далеким странам у Последнего Моря. Если ты и сказала правду… вина твоя все равно велика. — Она недолго молчит, раздумывая, какое избрать наказанье. Эрдэнэ, Байгалмаа и другие внимают ее словам, как псицы, ждущие, когда им бросят кость. Обидные, злые слова уже припасены ими, готовы сорваться с губ. — Такая молодая — и такая глупая!.. Загубила жизнь себе и доброе имя… ради пустых надежд. Некоторое время Хонгорзул молчит. — Я распорядилась бы о казни жеребцом — так казнят всех неверных жен — но пощажу тебя: твою участь решит наш муж, когда возвратится из похода. Я могла бы сделать тебя служанкой, отослать на кухню — но не стану. Я презираю тебя… и жалею. Я должна выбрать наказание, равное твоему проступку, но жалость не позволит мне сделать его жестоким. Вот мое слово: тебя больше не будут звать Арюной. Твой цветок безжалостно сорван, а значит, это имя не годится. Отныне… у тебя нет имени, Нэргуй.***
Судилище над Арюной — нет, над Нэргуй!.. — вызывает у Хонгорзул приступ беспощадной головной боли. Кровь в висках колотится и гудит; отвар же, приготовленный ханскими лекарями из редких трав и цветов — бесполезное, дурно пахнущее пойло. Отчего-то становится душно. Тесно, мерзко, и даже любимая часть сада теряет прежние краски. Хонгорзул со вздохом откладывает вышивание. Слегка запрокинув голову, жадно глотает прохладный воздух. За стенами шумит беспокойный Ханхот, шумит, словно волны Последнего Моря, и Хонгорзул думает: в его пестрой толпе легко спрятать боль и бессилие, заменить их… другими чувствами. На столичных рынках продают дивные ткани из дальних краев — при одном только взгляде хочется скупить их все. Там готовят необыкновенно вкусные, хоть и простые сладости — с ханской кухни никогда не подадут такие. Можно полюбоваться на тонконогих лошадей, которых разводят пустынники… Чоно всегда будет любимицей Хонгорзул, но великой ханше пристало иметь большие табуны… Можно еще прикупить рабыню — совсем юную девочку, непременно чужеземку, — чтобы воспитать покорной и верной. Хонгорзул отчаянно нуждается в преданных людях: в этом клубке змей, именуемом женской половиной дворца, иначе не выжить. Цэцэг и Навчаа верны ей, исполнят любую волю… но у них нет хватки, они мягкотелы и пугливы. Душа Хонгорзул требует красоты и радости… а как можно воспротивиться велению души?.. — Носилки!.. Суета на Главном Торге оглушает, обрушивается на Хонгорзул со всех сторон. Она говорит с нею на множестве наречий и песен, зазывает к лавкам, гремит бубнами бродячих шаманов. Торг пахнет нагретым камнем, людской толчеей, пряностями, конским потом, псиной — и Хонгорзул недовольно морщится. Несколько отрезов шелка, купленных бездумно, ничуть не радуют ее, а кони пустынников… не сравнятся с Чоно, пусть ноги их тонки, а шеи круты. Хонгорзул почти жалеет, что отправилась сюда и покинула сад, но здесь… нет клятой Арюны, ее глупого взгляда и глупых речей. Это надо же: при всех назвать Хана Ханов и мужа по имени!.. Такого никому не дозволено!.. В дерзких мыслях, быть может… но не вслух!.. Не среди прочих жен и наложниц!.. Она, кажется, и вправду любит его… Хонгорзул не понимает, за что. Встретив Джурджи в час его слабости и тоски по мужчине… она испытала бы только отвращенье: тот, кто желает дойти до Последнего Моря, не должен быть жалок и слаб даже наедине с собой. — Госпожа! — Полог приподнимается, впуская в прохладу носилок сухой жаркий воздух… и раскрасневшееся лицо Навчаа. — Госпожа, там такое!.. Бродячие шуты из Страны-За-Большой-Стеной!.. Давайте поглядим!.. Носильщики едва могут пробиться к помосту у дальней стены Торга. Они безо всякой жалости расталкивают народ, прокладывая себе путь, и то же, как замечает Хонгорзул, проделывают слуги других знатных женщин, очутившихся в этот час на площади. Шум вокруг становится почти невыносимым: с помоста доносится ужасная нестройная музыка; люди возле носилок смеются, разглядывая чудны́е приготовления, показывают пальцами, весело переговариваются между собой… Один из шутов рядится в черные тряпки и поношенные кожи, что издали напоминают броню кешиктенов; рисует себе длинный уродливый шрам через все лицо: краскою… или звериной кровью. Второй, то и дело задорно подмигивая толпе, неспешно заплетает косу, а затем ловко скрывает правый глаз под повязкой. Третий же, напялив на голову дырявую тростниковую шляпу и завернувшись в просторный голубой халат, положенный дворцовым евнухам, торжественно выходит на середину. Музыка смолкает. Хонгорзул… догадывается, о чем будет представление, вот только из толпы… уже не выбраться: задние ряды напирают, носилки зажаты, а до служанок в таком шуме не докричаться. Низко-низко поклонившись всей площади, «евнух» благочинно складывает ладони на большом круглом животе — точь-в-точь как Чжан!.. — и визгливо-пронзительно поет, указывая на «воина»: — Вот начальник стражи важный — Самый главный в ханстве он! Сам избранник Дайна страшный К нему ходит на поклон!.. Умолкнув, «евнух» торопливо сбегает за развешенные по бокам тряпки, чтоб наблюдать оттуда за всем, а толпа заходится в веселом хохоте. «Байгаль» важно разгуливает по помосту, уперев руки в бока, с заносчивостью родовитого нойона поглядывает на людей. Ходит долго, дает рассмотреть себя со всех сторон; играет мускулами… — Ну, разве не хорош я?.. — спрашивает гулким голосом. — Разве не силен? Побродив еще немного взад-вперед, дав подзатыльник задремавшему «стражу» под рокот барабана, и ущипнув пониже спины бегущую «служанку» — тоже ряженого и размалеванного мужчину — «Байгаль» со скучающим видом опускается на большую гору подушек, изображающую ложе. Становится тихо. — И важным кое-чем еще ничуть не обеделен! — На этих словах он вынимает из-под одежды… казы, длинную-предлинную палку, чуть загибающуюся кверху. Закатив глаза с мечтательным видом, он бесстыдно поглаживает ее сверху-вниз и обратно, а народ хохочет, топает, тычет пальцами!.. Хонгорзул чувствует, как от стыда у нее пылает лицо. Оно теперь… наверняка такое же красное, как эта проклятая колбаса из конины!.. — Прекрасен вечер и хорош!.. Но… надобна жена! — зычно кричит «Байгаль», обернув лицо к занавесям. Снова раздается громкая музыка: вернее, то ее ужасное подобие, что нещадно терзает нежный слух Хонгорзул. Она звучит так, будто цуур вырезан из самого гнилого и старого хулса, у расстроенной ятга не хватает половины струн, а смычок у морин хуура — простая ветка!.. — Ты звал меня, о свет моих ночей, о солнце и луна? — слышится певучий томный голос, слегка похожий на женский, и на помост, покачивая бедрами и обмахиваясь веером… взбирается «Джурджи» в женском платье. За шумом и хохотом, который поднят толпою, Хонгорзул даже не слышит его слов. Великая Матерь, как он призовет этих людей сражаться за свою мечту, если они так жестоко высмеивают его?! Не принимают… за своего хана, повелителя, за мужчину?.. Верно говорят: «То, что знает один евнух — знает и вся степь!» Они не пойдут за ним, пусть даже каждому бедняку он посулит богатство без меры и славное имя. Только не за тем, кого растоптали прилюдно, выставили посмешищем перед толпой, ревущей от радости и веселья. Хонгорзул больше не хочет на это смотреть, но что-то… останавливает, не позволяет отдать приказ носильщикам и страже. Быть может, потому что смех над ним… придаст силы ей?.. — Тебя не видел я весь день!.. И есть еще дела… — Как занят мой прекрасный хан! Но что ж, твоя взяла!.. Гримасничая, сталкиваясь руками, «Байгаль» и «Джурджи» вместе раскатывают на помосте грубое подобие карты: большую разрисованную холстину. Ходят по ней важно, что-то показывают друг другу, а «евнух» все это время цепко подглядывает за ними из своего угла, то и дело прикладывая ладони к щекам, ко лбу, к глазам… «Хана» уже бесстыдно обнимают, ладонь «Байгаля» гладит его по спине все ниже, ниже… пока под томный вздох не бьет хлестко. — Куда же нам послать ордо, о милая жена?.. — Оказавшись у «Джурджи» за спиной, «Байгаль» тянет его на себя, хватая за косу и вновь глумливо показывая казы… Проделав это… он нагибает своего «хана» над картой под яростный хохот. — Быть может… нам туда? — Ах!.. Да!.. — А может быть… туда?.. — «Джурджи» разворачивается покорно в новую сторону, отводит бедра назад, запрокидывает голову и закатывает глаз, изображая… неподдельное удовольствие. Люди вокруг Хонгорзул смеются, кричат, свистят, хлопают — едва ли не лезут на помост!.. Ей кажется: будь он здесь… они сотворили бы то же самое с ним, повторили эту похабную сцену с настоящим ханом, потому как он… более не почитаемая, не священная фигура для них. — Да!.. Да! И вот туда! Туда!.. Услав войска, «Джурджи», задирая полы своего платья, весело кружится по помосту, словно умалишенный дурак, а потом валится в груду подушек. «Байгаль», подскочив тут же, машет перед его лицом казы, грубо намекая на то, что ему было мало, и «Джурджи» в притворном ужасе закрывается руками, едва не отталкивая своего амрага. — Ах, ах, могучий баатар, помилуй же меня! — плаксиво просит он. — Клянусь, что мужество твое… длинней, чем у коня!.. — Сочту сие за похвалу, о мой великий хан!.. — гулко смеется «Байгаль», и люди смеются вместе с ним. — Однако с мужеством моим придется что-то делать нам!.. — Казы гордо устремляется в ясное синее небо, а смех неистовой толпы раскатывается по Большому Торгу, как весенний гром. Хонгорзул, не сдержавшись, фыркает в ладонь. — Как мужество твое крепко и ненасытно! Пожалуй… лишь гарем поможет нам! — Он прочищает горло и зовет: — О, старшая жена! Прекрасный мой тюльпан!.. Хонгорзул забывает сделать вдох. — Иду, мой муж и господин!.. — эти слова и вновь зазвучавшая ужасная музыка доносятся до нее… будто сквозь толщу воды проклятого Последнего Моря. Увидеть «себя» Хонгорзул не успевает: перед пологом, растолкав людей, осаживают огромного гнедого коня. — Великой не стоит смотреть на это, — слышится яростный голос Данзана. — Немедленно верните госпожу во дворец!..***
Едва они минуют Большой Торг, Данзан покидает седло — и следует рядом с носильщиками пешим, будто самый простой человек. Когда вокруг становится тише и не так многолюдно, он наконец решается заговорить: — Прошу великую простить меня: я не знал, что госпожа отправится на рынок… Я мог бы сопроводить тебя… Тогда великой не пришлось бы лицезреть… эту мерзость. — Народ всегда безжалостен к своим правителям… и их слабостям, — пожимает плечами Хонгорзул. — Местами… это было даже забавно. — Но не тогда, когда эти… псы решили поглумиться над тобою. Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца — может отстоять свое доброе имя мечом… — А я — не могу? — сердится Хонгорзул. — Потому что я женщина?.. — Великая может, если того пожелает… Но со всем смирением я желал сказать, что великой нужен защитник. Госпожу должно защищать имя ее мужа, но теперь, когда оно смешано с грязью и нечистотами… Я ведь уже клялся тебе в верности — так позволь помочь и теперь!.. Я сочту за честь сопровождать тебя!.. А зрелище… Забудь его, прошу. Великой не стоит думать о таком. Я… обо всем позабочусь: если госпожа дозволит. Хонгорзул… дозволяет и теперь.***
Через три солнца Данзан является к ней с подарком. В руках его — большой мешок, оставляющий темные пятна на песчаных дорожках сада; в мешке — отрезанные головы семерых шутов. Перекошенные рты… даже сейчас глумливо скалятся в лицо Хонгорзул. — Они больше не потревожат великую, — улыбается Данзан. — Я обещал позаботиться об этом — и позаботился. Как желала моя великая.