***
— Ты прежде не звал меня, — с осторожностью произносит Хонгорзул, едва отец размыкает объятия. Лицо его кажется серьезным, даже непривычно-суровым, и Хонгорзул никак не может взять в толк, чем же прогневила его. — Раньше… не было нужды. — Сперва указав ей на тахту, отец грузно садится и упирает руки в колени. — Что же изменилось сейчас?.. — Мини́й шонхо́р… хайрта́й охи́н… Я долго наблюдал за тобою в Зале Благоприятных Решений… Скажи: почему ты не слушаешь советников и гонцов?.. — Я слушаю! — восклицает Хонгорзул обиженно. Неужто… даже родной отец против нее?.. Единственный близкий, что остался?! — Может быть, и слушаешь… но не слышишь. Ты великая ханша-мать, Хонгорзул. Когда Джурджи отправится к Последнему Морю… «Когда Джурджи отправится к Последнему Морю, я умру!» — хочется закричать ей, но в горле отчего-то становится сухо и колко. Отец… не поверит. Никто не поверит. — Вся власть перейдет к тебе. — Отцовские слова звучат глухо, будто бы из-под земли, и Хонгорзул, не понимая их, молчит пристыженно. Совсем как в детстве, когда она нарочно разломала любимую материну заколку. — Пойми, охин: я лишь советник, тот, кто направит твои мысли; но решения… все решения — за тобой, Хонгорзул. Я не говорил тебе, не хотел тревожить, но когда Джурджи отравили… по столице расползлись мерзкие слухи, что это сделал я, потому как жаждал золотого трона. Эти сплетни… могут появиться вновь, если к тому будет повод, а он будет, едва Хан Ханов покинет столицу. Я не стану — и не должен — править великой степью. Это бремя — на твоих плечах, моя драгоценная соколица. Я хочу, чтобы ты слушала, размышляла о судьбах нашего народа и обо всех важных делах, чтобы судила и миловала. Вспомни: без мудрейшей Цагаанхонгорзул не было бы ни столицы, ни мира… ни нас. — Ты хочешь, чтобы я стала ею?! — Голос у Хонгорзул дрожит, а грудь — часто-часто вздымается. — Я — не она! Я не могу быть ей! «Я не могу быть той, которая билась подле мужа в каждом бою! Не могу быть той, которая покоряла эти стены, потому что она… она делала это из любви к своему достойному мужу. А я… почему я должна любить чудовище, бросившее меня в пасть к Дайну?! Почему вы заставляете меня любить его?! Все вы?!» — Тебе придется. — Тон отца суров и холоден. — Иначе все, чего добился Джурджи — добился и ради тебя тоже!.. — порастет ковылем забвенья. Хонгорзул не может, не в силах слушать это — и выбегает из покоев, уже не скрывая слез.***
Осень сменяется зимою: снежной, морозной, хмурой — совсем не такой, как в родных южных степях: к этой… никак не привыкнуть. Ветер свистит на разные голоса в холодных стенах дворца, протяжно и тоскливо воет, и Хонгорзул, прислушиваясь к тому, как шепчутся меж собою зимние духи, зябко кутается в принесенные шкуры. В комнатах жарко натоплено, а ей кажется, что вовсе нет. Пальцы холодны — и не слушаются. — Я нынешним солнцем встретила Ягаанцэцэг, — рассказывает Навчаа, набрасывая еще одну шкуру на ступни Хонгорзул. — Это ее… ну, за того человека выдали. За командира кэшика. — И что же?.. Закончив бережно укутывать ее ноги, Начаа наклоняется к самому уху и шепчет, хитро улыбаясь: — Муж к ней ни разу не прикоснулся!.. Видать, по-прежнему хана любит… — Глупости не говори!.. — сердится Хонгорзул. Стежок выходит грубым и резким, дурным и некрасивым, и все — из-за этой пустоголовой охотницы до сплетен!.. — Разве же это глупость, госпожа?.. Это правда… За правду не наказывают!.. А… безымянная ханша — она родит скоро?.. Хонгорзул едва не бросает в служанку полотном. Вот же какая!.. Все-то ей надо знать!.. — Поди — да спроси ее сама!.. Ночью, когда сон не идет, а снаружи ярится вьюга, Хонгорзул долго-долго раздумывает о Нэргуй. Она и впрямь родит уже скоро: на будущую луну — или, быть может, чуть позже, но непременно зимою. У детей, рожденных в эту суровую пору, сердце — такое же холодное, как и мир вокруг, и потому никто не усомнится, что это — ребенок Джурджи.***
Мысли о новом наследнике лишают ее спокойного сна; скребутся на душе яростными степными кошками. Они путают нитки, завязывая их крепкими узлами, едва Хонгорзул берется за рукоделие, и преследуют, словно охотничьи псы, в редких разговорах с Данзаном — оттого иногда она отвечает невпопад. Хонгорзул… почти ненавидит этого ребенка. — Моя госпожа нынче рассеяна. — С легким поклоном приветствует ее Данзан, как обычно. — Что-то тревожит твою душу, великая? — Ничего. — Это женское дело, ни к чему… мужчине о таком знать. — Если твой скромный слуга может помочь… — Не думаю, что ты знаком с разумной и неболтливой повитухой. — Слова все же срываются с губ, и Хонгорзул, кляня себя за слабость, отворачивает лицо. Чувствует, как от стыда холодеют пальцы под жаркой волчьей шкурой. — Такие женщины наверняка найдутся при храме Великой Матери. Я отправлюсь туда этим же солнцем и договорюсь обо всем. Великая может довериться мне, — обещает Данзан с неизменной улыбкою, и Хонгорзул в ответ смотрит на него с благодарностью, какую… никогда, ни разу не испытывала к Джурджи.***
— Это девочка. Живот круглый и выпирает вперед от самой груди. — Великая Матерь открыла это тебе? — вопрошает недоверчиво Хонгорзул. — Пока ребенок не покинет чрева, нельзя знать этого наверняка. Повитуха качает головой, и длинные серьги в ушах ее перезваниваются с мрачной торжественностью. Она широко улыбается беззубым ртом — и тем становится ужасно похожа… на мерзкую сваху из родной ставки. Хонгорзул еще помнит ее подслеповатые глаза: глумливые, масляные; помнит проклятое яйцо в морщинистых пальцах… У повитухи — бросает она беглый осторожный взгляд — пальцы такие же; и плечи оттого невольно дергаются. — Госпожа, я видела множество женщин на сносях. Это девочка. Великой ханше не стоит беспокоиться. — Ты сказала ей? — Как и просила великая, я обрадовала жирэмсэн вестью о сыне. — Старуха отводит глаза — кажется, что стыдливо: — Когда на свет появится дочь… сердце бедной девочки может не выдержать… — Это уже не твоя забота. — Хонгорзул отсылает ее прочь небрежным взмахом руки. — Тебя наградят, если сказала правду; но если ошиблась… крепкие палки выбьют из тебя весь лживый дух.***
Цэцэг и Навчаа будят ее ранним утром: за окном плещутся темно-сизые сумерки, на дворцовой стене тускло мерцают факелы в руках у тургаудов, а снег… снег красивыми крупными хлопьями летит в окно. — Госпожа, госпожа, началось!.. — Что началось? — Спросонья Хонгорзул не понимает, о чем служанки твердят ей, а потом едва не подскакивает на постели: — Уже?! — С ней ханские лекари, но в храм еще никого не посылали… — Так беги туда скорее! — велит Хонгорзул малышке Цэцэг, откидывая одеяла. — Приведи эмээ Унару. Эмээ Унару!.. Поняла?! — Да, госпожа! — Цэцэг с громким топотом выскакивает за дверь, а Навчаа спешно помогает Хонгорзул одеться. В пустынных мрачных коридорах Зала Пяти Искушений зловещим эхом разносятся стоны и плач, будят других женщин; и те с боязливой осторожностью, изрядно приправленной любопытством, высовываются из своих покоев. — Не на что тут глазеть! — прикрикивает на них Хонгорзул, но в тот же миг решает, что они пригодятся ей. Позже. — Навчаа, поди скажи, чтоб в саду поставили юрту. Натаскали ковров и разожгли очаг. И пусть принесут колоду. Потом — беги на конюшни за ханским седлом! — Да, госпожа! В комнатах Нэргуй пахнет мукой и кровью, болью и страхом. Она мечется по постели, не зная, что делать, плачет — тонко-тонко, совсем как малая девочка. Все лицо ее — красное, меченое жаром, зареванное, а живот — и вправду огромный, раздувшийся… Уродливое вместилище — уродливому ребенку Дайнова Зверя. — В-великая… — Только и может выдохнуть она, заприметив Хонгорзул. С надеждою тянет ладонь — но схватив лишь пустоту, без сил роняет ее обратно и снова кричит. — Ты что же, не знаешь традиций, не чтишь их?.. Или считаешь себя женщиной из-за Стены?! — На мгновенье заколебавшись, Хонгорзул решительно гонит прочь из головы глупое милосердие. Она не позволит ей разродиться вот так, в тепле и уюте, на мягком ложе, когда сама корчилась от болей, держась за старое седло!.. — Сын Хана Ханов, да будет над ним долгим свет Отца-Солнца, должен появиться согласно обычаям. Тебе уже готовят юрту в саду. — Госпожа… я не смогу… не дойду!.. Не дойду!.. — плачет Нэргуй, а потом кричит пронзительно-громко — резко, до хруста, запрокинув голову, — и Хонгорзул один краткий миг… жалеет ее, глупую. Роды — страшное, тяжкое испытание для любой женщины. Бывает… что они становятся испытанием последним. — Тебе следовало думать об этом раньше: тогда, когда ты только в первый раз осмелилась явиться к мужу и господину. Найдите для своей хозяйки легкое и широкое платье, что не помешает родам, — приказывает Хонгорзул суетящимся вокруг ложа служанкам. — А после — ведите в сад.***
В родильной юрте — морозно и стыло, и даже ярко пылающему очагу не под силу изгнать этот пронзительный холод. В середине юрты — рядом с огнем — из небрежно сваленных шкур и ковров торчит низенький столб, самый обыкновенный, грубо оструганный, лишенный священных узоров; на столбе том — старое походное седло Джурджи. Все, как должно быть. Все, как помнит Хонгорзул. Все… как тогда. Вот только при ней… была лишь повитуха да две служанки, а на роды Нэргуй собирается весь Зал Пяти Искушений. Все должны увидеть этого ребенка, должны увидеть, что он вышел из ее чрева!.. — Если мне будет дозволено сказать, великая, — обращается к ней младшая ханша Эрдэнэ, согревая дыханьем озябшие ладони, — первые роды — всегда долгие. Мы все тут замерзнем!.. — Замерзнем! — соглашаются прочие, перекрикивая друг друга, как ссорящиеся торговки на базаре. — Тихо! Пока этот ребенок не родится, вы все останетесь здесь! Вот мое слово!.. Младшие жены и наложницы негромко перешептываются, недовольные ее решеньем. Жаркое пламя весело трещит в углях, а за войлочными стенами родильной юрты исступленно воет утренняя метель. Повитуха из Храма Великой Матери истошно кричит на глупую Нэргуй, не знающую, что ей делать и как не навредить ребенку. Закрывая глаза, Хонгорзул чувствует, как виски ее сжимает ненавистная, но уже обыденная боль.***
Роды длятся до самого полудня. Обессилевшую, едва живую Нэргуй выносят из юрты евнухи, пока храмовая старуха укутывает в шкуры маленькое красное тельце, а после — с короткой молитвою недолго держит над огнем. Девочка. Все-таки девочка, слава богам!.. Перед тем, как удалиться к себе, Хонгорзул велит щедро наградить повитуху. Опасаться нечего. На душе становится странно-легко и спокойно, и Хонгорзул, вздыхая полной грудью, подставляет лицо белому небесному пуху. Джурджи чтит обычаи. Он не пойдет против древнего закона, не сделает наследницей дочь, не возвысит ее мать. Тюльпановый трон… возвращает себе прежнюю непоколебимость, и Хонгорзул, придя в доброе расположение духа, решается проведать Нэргуй вечером, когда та придет в себя. …Девчонка слаба и даже не поворачивает в ее сторону головы. Младенца с тихою песней укачивают служанки, но по знаку тут же покидают комнаты, низко поклонившись. — Подвела… подвела… подвела… — Арюна-Нэргуй, вытянувшись под одеялами, лежит недвижно и смотрит в потолок пустыми глазами: удивительно сухими, как будто все слезы она уже выплакала до прихода Хонгорзул. Она и сейчас тревожится о Джурджи; о том, что подумает он, когда ему донесут о рождении дочери… Это злит. От милосердной участливости… в душе Хонгорзул не остается и следа. — Ты родила здорового ребенка и должна радоваться, а не казнить себя. — Это девочка!.. — Нэргуй вдруг крепко хватает ее запястье. — Мудрая… сказала, что будет мальчик!.. Я… так хотела сына!.. Он… был бы так счастлив… Хану нужны сыновья!.. Не дочери!.. — Ту старуху уже наказали, — лжет Хонгорзул, отнимая руку, — а тебе нужно отдыхать. Когда наш муж и господин вернется, его должна встретить веселая жена и счастливая мать. Быть может… ты родишь ему сына в следующий раз. Нэргуй в ответ лишь судорожно вздыхает — и пронзительно кричит в потолок, кричит с отчаяньем и болью, словно курганная дева в ночь полной луны. Им обеим известна правда, известны слова ханских лекарей. Новые роды убьют ее.