***
Смех слышно даже из-за тяжелой двери, обитой старым железом. От этого жуткого смеха под сердце вонзается острая, тонкая игла страха: он мало походит на человеческий. Так хохочут в полночный час шакалы южных степей, упившиеся крови… или безумцы, чей рассудок давно уж туманен и слаб. Князь Обрад похож и на тех, и на этих, и Джурджи думает: заточеньем можно сломать любого. Даже самый крепкий волею потеряет разум и облик человеческий, если многие дни проведет в тесной клетке глубоко под землей. Джурджи думает: отцу следовало поступить с ним так же, а не распоряжаться опрометчиво о казни — тогда он сломался бы, как сломался теперь этот гордый мятежный князь. Обликом своим Обрад все еще схож с большим и косматым зверем из диких северных лесов, но плечи его уже не так широки, взгляд — мутный, усталый, не пламенный; голос — хриплый и тихий, когда он говорит, а не смеется шакалом иль одичавшей собакою. Он, кажется, вовсе не видит явившегося к нему Джурджи: смотрит будто бы сквозь и обращается не к нему, но к вязкой темноте, свившей черную свою паутину меж прутьев клетки: — Видишь-видишь-видишь? Чащу древнюю, чащу страшную, где ветви — кривые, что оленьи рога?.. Слышишь-слышишь-слышишь? Крик стоит в той чаще: не звериный — но и не человеческий… Кто его слышит — тот замертво падает, кто тень оленью видит — тот по колено в землю со страху уходит, кто в глаза оленьи глядит — тот слепнет в миг тот же… Иди-иди-иди, ждет тебя чаща, ждет хозяин ее — черный зверь, Черен Звяр!.. — Кому говоришь это? — спрашивает Джурджи, хмурясь. Язык народа его матери звучит отрывисто, резко. Слова разбиваются о холодные камни темницы, на проворных паучьих лапах прячутся в трещинах, слабым отзвуком замирают под низким потолком. — Кто должен знать, тому и говорю. Может, тебе, хан. Может, себе самому. Глухи светлые боги, не помогли тебя одолеть, Деяна моего от смерти лютой не защитили. Может, хоть черный бог смилуется… — В моей земле нет лесов, а те, что на севере, в охотничьих угодьях, — редки и светлы. Нет здесь древней чащи. Не спасет тебя ее хозяин. Обрад вновь смеется, поднимает голову и скалится желтыми зубами: — Здесь-то нет… А все ж есть она! Ждет тебя, дожидается!.. Как войдешь — так сразу вспомнишь, вспомнишь слова мои! Джурджи отводит взгляд. Могучего воина привозит он из похода в дар великому Дайну, а где тот теперь?.. Безумный оборванец вместо гордого князя сидит за решеткою против Джурджи. Плохая выйдет жертва, недостойная покровителя воинов, а коль Дайн осердится… — Солнце дважды закатится — умрешь, — ровно говорит он, силясь не выказать страх и смятение, недостойные Хана Ханов. Впрочем, слова эти — пустые, лишние: что жизнь, что смерть… Обраду уже все едино. — А то не знаю!.. — Князь заходится в громком кашле: в темнице сыро и холодно даже в летний день, пышущий зноем. — Для того ты меня и пощадил, чтоб своим богам на поживу отдать… Я б то же сделал — будь ты на моем месте!.. Любят боги сильную кровь пить… А моя — сильная!.. Он швыряет в прутья пустою миской и, не попав, от досады начинает раскачиваться взад-вперед. — Сильная у меня кровь, сильная — да ядом полная, а яд тот по жилам оленьим течет, по рогам кривым. Ядом олень тот плачет, а куда хоть капля его упадет — там земля будет мертвая… Не родит ничего: ни трав, ни цветов… Он бормочет про странный лес что-то еще, совсем неразборчивое; на все расспросы о богатом Белограде да княжиче Станимире — смеется или угрюмо молчит. Несчастный разум его… отравлен уже насквозь. Когда мрачный холод сменяется жаром степного полудня, жаром раскаленных стен и двора, Джурджи… не чувствует его горячего дыханья. Дайн не примет эту жертву и не благословит своих яростных детей на великий поход. Жертва безумцем… не насытит его жестокое сердце, но лишь разозлит; и в ночь, что случится после празднества… Дайн сполна затребует свое.***
«Наадам, наадам, наадам!..» — прозванье игрищ в честь великого Дайна и его смертного избранника гремит над степью вместе с боем барабанов. «Наадам, наадам, наадам!..» — поют огромные турьи рога, и рокот их подобен рокоту грома, голосу могучего покровителя воинов, призывающего в славный поход до края мира. «Наадам, наадам, наадам!» — весело кричат босоногие дети, мчась по улицам опустевшего Ханхота: что теперь смотреть в столице, коли ханские шатры — все за стенами!.. Всадники, лучники, борцы; бродячие шаманы, пастухи, улигерчи, танцовщицы — кого только не встретишь меж гэрами, у коновязей, на стрельбище, возле огромных котлов с вареным мясом!.. Кажется, что сердце Великой Степи теперь бьется сильнее и чаще, вырвавшись из клетки древних столичных стен; оно стучит громко, зазывно; мало кто может устоять — и не приехать на шумный веселый наадам!.. — Наадам! — задорно кричит в синее небо Октай, нагоняя Джурджи — свободного от тяжести золотых колонн Зала Благоприятных Решений и душных шкур старых барсов, наброшенных на древний трон. Джурджи не берет с собой в эту дерзкую скачку тургаудов, уезжает один — и даже Байгалю с его белоснежным тонконогим Ирвэсом не догнать в галопе Салхи. — Возьмешься за лук?! — Джурджи силится перекричать ветер — да куда там!.. Ветер свистит в ушах, треплет рыжую гриву, слепит глаза, не дает вздохнуть полной грудью. Октай почти не отстает от него, кричит что-то в ответ, но из-за диких яростных порывов не разобрать. — Возьмусь, если мой брат и мой хан дозволит, — повторяет он с улыбкой, когда их бешеная скачка оканчивается возле широкой дороги, ведущей в столицу. К Ханхоту, к привольным полям у его древних стен, тянутся всадники, пеший люд, множество тэрэг о высоких колесах. Тут и там мелькают флаги знатных семей. Джурджи помнит не все, а глазами ищет лишь один: цвета запыленной летней травы, на котором пара быков тянет золотую юрту. — Я подумал, — вновь обращается к нему Октай, — это ведь твой первый наадам, брат. Отец никогда не брал тебя с нами в столицу… Почему же? Ты отличный наездник, а у нас хорошие кони. Непременно выиграл бы! Возвратились бы в свой улус со славой… — Потому и не брал, что столица. Если отец-по-крови или братья прознали бы… — Да, худо было бы тогда, — соглашается Октай и вдруг восклицает: — Смотри!.. Нас, верно, хватились!.. Впереди из клубов густой желтой пыли выныривают ханские бунчуки о девяти хвостах. Люди замирают каждый на своем месте, почтительно склонившись… и не зная, что среди этих всадников благословенного Хана Ханов нет. Джурджи на миг отводит взгляд и прячет усмешку в растрепавшуюся от быстрой езды волчью шкуру на плечах. Джаргал. Кто еще обладает такою властью, чтобы послать за ним?.. Уж точно не Хонгорзул!.. — Господин мой. — Байгаль, осадив перед ним коня, прикладывает кулак к груди. — Первый советник смиренно просит тебя возвратиться к шатрам: нужно поприветствовать прибывших ханов и нойонов, они ждут. И… скоро шаманы принесут жертву великому Дайну, начав праздник. Без слова Хана Ханов нельзя. — Я вернусь к Дэлбээ, — прощается с ним Октай, стегая коня. — Встретимся у поля борцов!.. Джурджи в ответ лишь кивает и молча следует обратно — в плотном черном кольце кешиктенов, как и должно всегда выезжать Хану Ханов.***
Средь гэров — людно и шумно, как и бывает обычно на любых празднествах. В иных местах не проехать даже под ханскими бунчуками: толпа напирает, лезет едва ли не под копыта!.. Гости глазеют на искусных танцовщиц: степных и пустынных, ничуть не скрывающих свою красоту за прозрачными тканями; пробуют мясо из огромных котлов: для наадама забивают лучших баранов и быков из ханских стад. Кумыса, вина и арзы — в изобилии; они текут белыми и красными реками — словно бьют из волшебного фонтана во дворце баатара Менгу, героя степных легенд. Именитые улигерчи, седые и степенные, поют про него, устроившись на высоких помостах, но песни их заглушают другие: пьяные — да звонкий детский смех вперемешку с задорным лаем. Джурджи думает: он никогда не видал прежде такого доброго единодушия в своем народе… В своем!.. Как странно думать, с его-то чужеземной рабской кровью, так!.. — Стойте. — велит он страже, заприметив возле одного гэра знакомый флаг: жеребец и дракон на желтом поле, разделенные высокой зубчатой стеной. — Скажи Джаргал-хану, — он быстро спешивается и бросает повод Байгалю: — я скоро буду. Хочу сперва поприветствовать семью моей младшей жены. Езжайте!.. Мне ничто не грозит: в наадам нельзя поднимать оружие. — Как скажет мой хан. — Байгаль колеблется — недолго; слегка хмурится, но все же приказывает остальным следовать к большому ханскому гэру. Там, верно, и ждет их Джаргал, а Хонгорзул ведет беседы с женами и дочерьми удельных ханов и нойонов… Джурджи представляет себе ее лицо, искаженное приветливой гримасой, и хмыкает в кулак. Хонгорзул не умеет улыбаться долго… и особенно — искренне: она скоро выдаст всем свое недовольство и усталость. Лучше бы поторопиться. У гэра поднят ковер, но прохладный сумрак, пахнущий шкурами и застенными благовониями, не скрывает ничьей фигуры: голоса раздаются с другой стороны, там, где обычно устроена коновязь при длинных стоянках. — Вот так, сын!.. Едва солнце взойдет над нашей степью во второй раз — ты будешь скакать на лучшем моем коне. Гордись этим!.. Покажи себя достойным имени нашего славного рода!.. Нойон Мунх-Оргил, отец Арюны — крепкий, не старый еще высокий мужчина с выбритой головой, косами-петлями и прямой и гордой спиною. Такая спина бывает только у лучших наездников, родившихся и живущих в седле, и Джурджи находит это… необычным: в восточных степях много горных хребтов, там растут целые леса из высокого хулса, и нет того бескрайнего простора, к какому Джурджи привык на юге. Хорошие всадники из тех земель, из улусов возле Стены — большая редкость… Тем интересней будет наблюдать за скачкой!.. — У нас гость, отец! — звонко восклицает сидящий в седле мальчишка и улыбается Джурджи так широко и открыто, что глаза его превращаются в узкие-узкие темные щелки — у́же, чем у людей за Стеной!.. — Приветствую у моего гэра, гость благословенный. — Нойон широко раскрывает руки, делая шаг к Джурджи, и обнимает его крепко-крепко: грудь будто сдавливают кузнечные тиски. — Да будет над тобою долгим свет Отца-Солнца. Не думал, хан, что ты вот так, один придешь, как простой человек. Арюна писала матери, что ты не кичлив, как многие, а вот теперь и сам вижу: правда это. — И тебе славного праздника, Мунх-Оргил, и процветания твоему дому. Я увидал твое знамя и решил поприветствовать род моей любимой жены. — Смотри, как бы Джаргал не услышал!.. — смеется нойон и отходит на шаг, снова к коню. Похлопывает его с гордостью по крутому черному боку. — Это, мой хан, Аянга́: самая лучшая, самая быстрая моя кобыла. Красавица!.. А вот мой сын Ундэс: он поскачет на ней в последний день наадама, в заезд шулдэ́н . Ну-ка, слезь с коня и поклонись своему хану!.. Мальчишка не старше десяти весен ловко спрыгивает с кобыльей спины и замирает в глубоком поклоне, уставившись на свои маленькие гуталы, расшитые охранными узорами. — Подними голову, — с улыбкой просит Джурджи, и Ундэс тут же вскидывает ее, храбро встречаясь с ним взглядом. Верно, у них с Арюною разные матери: разрез глаз у мальчика — иной; как у детей степи с чистой кровью. — Мой сын тоже будет скакать на шулдэн. Я помолюсь Великой Матери, чтобы ваши кони бежали славно. — Благодарю моего хана и господина! Обычно эти слова звучат насквозь фальшиво, но в искренности ребенка… той гадкой ненавистной фальши нет. Джурджи нравится этот мальчик. В нем есть то, чего не хватает Астаю: сила, стержень, гордость за себя и свой род… Ундэс чем-то походит на самого Джурджи в детстве — на того, что только-только получил угол у Джаргал-хана, — и потому он не сдерживает улыбку, похлопывая маленького наездника по плечу. У Арюны — не только лишь достойные отец и мать. — А прекраснейшая Минчжу — что же, не приехала с тобой? — спрашивает он, когда входят в гэр, и Мунх-Оргил велит слугам подать быструю трапезу. Не приветить гостя — позорно не только лишь в наадам!.. — Путь от наших мест до Ханхота — долгий и трудный… А драгоценная Минчжу — в тягости… — Они меняются пиалами с кумысом, и от такой вести у Джурджи начинают трястись руки. Молоко льется через край. — Арюна знает?! — Пока нет. Не хочу тревожить дочку: ей нужны силы, чтобы вырастить собственное дитя… Я буду молиться всем богам, чтобы она родила тебе еще и крепких сыновей!.. Глубоко вздохнув, Джурджи опускает взгляд в пиалу, и хозяин гэра истолковывает это по-своему: — Что глаза прячешь, хан?.. Не нужна тебе больше дочка моя?! Широка для тебя стала?! В голосе Мунх-Оргила — лязг стали целого воинства и гром, раскатившийся от края до края великой степи. Так звучит истинный отцовский гнев. Джурджи вспыхивает: — Нужна! Клянусь Матерью Первого Коня, я ни за что не откажусь от своей любви к ней!.. Послушай. Роды… были зимой. Тяжелые; и лекари предостерегли… Если мое семя снова взойдет в ней, Мунх-Оргил… это убьет твою дочь. Я больше не делю с Арюной ложе, но это не значит, что она не жена мне!.. Нойон долго молчит, а после кивает — скорее, своим мыслям, чем Джурджи: — Я не скажу жене. Ее сейчас тоже не стоит тревожить. Спасибо, что чтишь мою дочь, хан. Дозволишь ли… потом взглянуть на ач охи́н ? — Цэлмэг. Нашу дочь зовут Цэлмэг. И не у меня это нужно спрашивать, а у нянек ее, — смеется Джурджи. — Они даже мне не показывали дочку пять дней, когда из похода вернулся!.. Строгие!.. Они прощаются у гэра с теплотою отца и сына… а затем Джурджи чувствует острый, злой взгляд, вонзившийся ему меж лопаток, как меч предателя. Он оборачивается — и видит совсем седого старика, которого сопровождает сын и малая числом стража. Флаги у них — темно-красные, что бычья кровь, а узор — не разобрать, будто стерся от времени. Будто бы и не было его никогда, а полотно, едва выткали — тут же вот в кровь и окунули. — Клянусь бичом Звездного Пастуха, это старый Мягмар… Выполз все же из своего угла!.. — бормочет Мунх-Оргил, когда эта маленькая странная процессия скрывается за соседним гэром. — Опасный это человек, мой хан: он владыка соседнего улуса, и добра от него мы никогда не видели… Тот, молодой, что был с ним, — его последний сын, Данзан. Прочие погибли: прежний Хан Ханов, да будут черные ковыли мягкими под его ногами, много раз отправлял воинов на Стену… и за твоей головой. Смотри, хан: этот род тебе добра не желает, хоть вы по крови — почти что родичи… Джурджи припоминает: Данзан — брат-по-матери Дэлбээ, сын ее тетки, — но ничего не успевает ответить Мунх-Оргилу. Рядом с ними осаживает коня сам Джаргал. В руке его — повод Салхи. — Ну? Долго тебя все будут ждать?! Шаманы готовы, народ собрался!.. Дайн ждет свою жертву, а он тут бездельничает!.. Позже найдется время для бесед!.. Великие боги, ты давно уже не беспечный мальчишка, Джурджи; у Хана Ханов есть долг!.. Если ты забыл о нем — я напомню при всех, и пусть это будет для тебя позором!.. — Первый советник, славный Джаргал-хан! Это моя вина. — Мунх-Оргил выступает вперед, почтительно кланяясь. — Я задержал нашего хана и господина беседою и, как радушный хозяин, не мог еще и не подать угощение… — Не гневайся, — просит Джурджи, забравшись в седло. — Наадам, если верить старикам, похож на степной ветер: не знаешь, когда налетит и закружит. Нет часа, в который из года в год начинают праздник. — Старики пусть болтают, — сердится Джаргал и ударяет пятками в бока своего коня, — а ты — Хан всех Ханов. Для тебя этот час должен быть.***
В последний день своей жизни князь Обрад на удивленье спокоен. Джурджи почти не видит его лица, но знает: это так. Предназначенный в жертву великому Дайну, обряженный в медвежью шкуру, мятежный князь не похож ни на справного воина, ни на безумца — только на зверя, чьей кровью напоят неистового бога. Кажется: близкая смерть ничуть не страшит его. Джурджи не слушает громкие слова шаманов: они славят Дайна всегда одинаково, для них он отец степного народа, покровитель, защитник и карающий бич… Джурджи почти смешно: ни один из этих служителей никогда не видел его истинного обличья. И слова эти лживы: он не хотел бы себе такого отца. Когда они замолкают, ожидая его знака, Джурджи медлит. Смерть жертвы — не славная смерть воина в бою, не жестокая казнь для устрашения врагов и мятежников. Обрад, почти загнавший его в ловушку на высоком берегу безымянной реки, Обрад, почти сгубивший его коварством… не заслуживает такой смерти. Джурджи ловит на себе встревоженный взгляд Айдасгуй. Она одна знает. Чувствует. Она была с ним там, под сожженной Тыжицей; была с ним в битве против союзных Обраду князьков. Видела падение мятежного данника. Падение гордого человека. «Пора», — шепчет она беззвучно. Джурджи взмахивает рукою. Рука — чудится ему — весит с целый с ханский дворец. Грубыми тычками длинных копий Обрада заставляют бежать в степь, и он бежит, нелепо спотыкаясь и падая: кожу на пятках ему наверняка взрезают, сыплют туда рубленый конский волос — и потом зашивают грубо, наживую. Он падает, но поднимается и бежит снова, будто его гонит вперед какая-то отчаянная вера в спасение. «Сколько же в нем силы!.. — Джурджи невольно восхищается пленником, а затем хмурит брови, досадливо закусывая губу: — Такие люди… не должны умирать так». Остановить ритуал или заменить жертву он не вправе: Хан Ханов… властен далеко не над всем. Младшие служители спускают охотничьих собак. Толпа ревет, обезумев от кровожадной радости, и Джурджи думает: они ревели бы точно так же, приветствуя его смерть — если бы отец одержал верх. Джурджи закрывает глаза, приказывая самому себе не представлять это. Обрад даже кричит от боли, как зверь, когда собаки рвут ему лицо и горло. Кричит долго, громко, отказываясь умирать, цепляясь за жизнь, как цепляется за отвесную скалу сухое, почти мертвое дерево… Джурджи знает: Дайн любит, когда кричат. Собак вскоре отгоняют, вновь сажают на цепи и отводят подальше. К тому, что некогда было человеком, степенно подходят шаманы, и Старейший — первый среди служителей Дайна в Ханхоте — наполняет свою пиалу кровью. Под песнопения и низкий гул бубнов старик, выпустивший когда-то Джурджи из клетки, пьет эту жертвенную кровь — как пил бы ее он. — Великий Дайн доволен жертвой!.. — возвещает он, утирая алый морщинистый рот, и боевые барабаны бьют в честь начала наадама. После, как тело несчастного Обрада уносят, на поле выходят борцы. — Пусть Небесная Птица Шувуу раскроет свои крылья над лучшим!***
Джурджи не любит борьбу. Она груба и годится лишь на то, чтобы примечать новых воинов для кэшика из числа отличившихся… а у Айдасгуй сияют глаза, и ловит она каждое движение поединщиков. Вот кому бы стоять на том поле, вот кто был бы достоин победы и почета, титула «льва»!.. Но… Айдасгуй — женщина, пусть и свирепая Дайнова жена. Она может бороться с одними лишь «буйными», обучая, укрепляя их воинский дух. В наадам сшибаются друг с другом только мужчины, и ни одной женщине не спрятаться в их рядах: открытая на груди жилетка-зодо́г и короткие штаны-шууда́г сразу же выдадут ее. Ту, что осмелится посягнуть на священные устои предков, ждет суровое наказание — кем бы она ни была. Джурджи очень скоро становится скучно. Малый трон, принесенный из Зала Меча и Знамени, обращается пыточным «деревянным конем», только без острой железной пластины наверху. Даже барсовые шкуры не спасают!.. Ветер приносит терпкий запах пота, смешанный с ароматом жарящегося мяса. От громких выкриков борцов и засуу́лов виски принимаются ныть. Жаль, что в степь не сбежать: Джурджи еще должен наградить «льва». Сперва и глядеть-то не на что: по обычаю, сначала сходятся пары никому неизвестных, слабых борцов. В их бое нет ни мастерства, ни грубой силы; их движения вялы, как у старого куска сухого мяса, плавающего в незакипевшем котле, и Айдасгуй, сытая по горло этой глупой вознею, вскакивает с места да подначивает их быть злей: — Деретесь, как суслики, перепившие арзы! Ваши жены скорей вас повалят, чем вы — друг друга!.. Толпа многоголосо подхватывает ее слова и смеется, даже Джаргал фыркает себе в усы. Пристыженные борцы стараются изо всех сил, а потом, когда на смену им приходят мастера, известные не только в своих улусах, но и далеко за их пределами, Айдасгуй больше не выкрикивает ничего. Напротив: она подается вперед, жадно вглядывается то в одну, то в другую пару, желая ничего не упустить. Там есть на что посмотреть… и чему поучиться, но Джурджи не любит борьбу. Выкрики с поля становятся громче, яростнее, и он недовольно кривится. — Илуу́ хучтэ́й! — Гара́х! — Доо́ш уна́х! Доош унах, сайн! — Та хулгана́ шиг тулалдда́г! — Лучшему десятку предложи службу в кэшике, — велит Джурджи Байгалю, подозвав к себе. Наадам — не только веселый праздник, на котором вдоволь вина и мяса, но и воинский смотр. Те, кого приближает к себе хан после таких состязаний… часто бывают преданнее многих. Битва самых сильных, упрямых и могучих, словно туры, борцов длится до тех пор, пока солнце не падает в ущелья далеких гор, виднеющихся черной грядою на горизонте. Сильнейший еще не выбран, а значит, как зажгут факелы и запалят огромные треноги, схватка продолжится. Джурджи устало подпирает щеку рукой.***
Он щедро вознаграждает победителя-арслана: тому достается полновесный кошель золота, тяжелый пояс с волчьей чеканкой на серебряной бляхе и десять коней из ханского табуна. Пораздумав немного Джурджи, велит принести еще длинную соболью шубу. Хороший, дорогой подарок: в час нужды такая шуба помогла Наранбаатару заручиться поддержкой одного могущественного хана и осуществить свой дерзкий замысел о единой степи… Джурджи гонит эту мысль прочь: он не похож на далекого предка. Не похож хотя бы тем, что Наранбаатар, да будут мягкими черные ковыли под его ногами… не дошел до Последнего Моря, а Джурджи дойдет. Он знает. Он видел. — Этот скромный человек благодарит хана и господина!.. Да будет над тобой долгим свет Отца-Солнца! — Арслан кланяется Джурджи по-простому, размашисто-низко: так, что с головы у него по-глупому слетает шапка. Это сразу выдает в могучем борце человека из народа; и правда: этот сильный гордый мужчина с запада — всего-то пастух. Пусть в нем и течет незнатная кровь — в наадам чествуют равно всех. — Славная была победа, — улыбается Джурджи, повязывая ему пояс. — Ты хорошо себя показал. Скажи: пойдешь в мой кэшик? Мне пригодятся такие сильные люди. Арслан отводит глаза, неловко мнет в огромных ладонях бархатный черный мех. — Велика твоя милость, хан! Но прости презренного слугу: мне кони милей да приволье степное. Джурджи на миг хмурится, но потом хлопает борца по плечу. Рука — кажется ему — ударяется о самый настоящий камень. — Я ценю в людях честность не меньше воинских заслуг. Раз так… зову тебя на службу главным пастухом моих табунов! Веселый праздник гуляет до поздней ночи. Айдасгуй все же вызывает арслана на бой, и тот не смеет ей отказать. Они долго кружат друг возле друга, грозят обманными выпадами, примериваются… и, схватившись, рушатся наземь вместе. Это значит — побеждают оба… или никто. Перед тем, как уйти отдыхать от безумного этого дня, Джурджи решает проведать Арюну: выпить с ней застенный чай, послушать чудесные истории и сказки… быть может, даже остаться до утра … Арюна слишком занята дочерью, оттого пропускает грубые состязания борцов, но это даже к лучшему: сидеть весь день у поля, когда малый ребенок требует мать — жестоко. Ни одна кормилица или нянька никогда не заменит родную кровь. В гэре мерцает тусклый и бледный свет. Арюна не одна: отец ее, нойон Мунх-Оргил, сидит подле, качает на руках свою внучку, укутанную в теплую баранью шкуру, что-то негромко напевает себе под нос. Вид, открывшийся Джурджи за приоткрытым ковром, настолько… мирный, что под сердцем у него рождается тупая ноющая боль. Одна часть его хочет к ним, хочет никогда не покидать близких, не лишаться того хрупкого счастья, которое Джурджи едва получил, выстрадал; другая же… другой нужно только Последнее Море, и ради него… он готов на любые жертвы. Эта часть — черная, словно зверь, в которого Джурджи обращается, и это она всегда берет верх.***
— Почему ты одна? Где Октай? — взволнованно вопрошает Джурджи, нагоняя Дэлбээ. Сестра и впрямь идет к полю стрелков одна: ее сопровождают лишь служанки — десять молодых девушек, на две меньше, чем положено Хонгорзул, — да любимый степной кот Толбо, важно вышагивающий возле ее ног. Ни разговоры людей, ни конское ржание, ни далекий лай собак не тревожат его горделивого достоинства. Воистину: от ушей и до кончика пушистого хвоста он — ханский кот!.. Дэлбээ слегка вздрагивает — страх нельзя исцелить навсегда — и, чуть склонив голову, отвечает: — Октай готовится к состязанию. Молится Дайну, чтобы дал силы его рукам и меткость — взору; я не стала мешать… — Все-таки решил исполнить обещанное и взялся за лук… Хорошо! Я тоже помолюсь о его победе. Прошу: сядь этим солнцем подле меня, сестра. Октай будет рад увидеть нас вместе. — А как же… великая?.. — волнуется Дэлбээ, бледнея. Есть отчего тревожиться: когда-то, еще до свадьбы ее с Октаем, Хонгорзул отказывает ей в носилках до Храма Великой Матери, и лишь вмешательство Джурджи помогает спасти малыша Толбо и его ошпаренную лапу. — Об этом не думай. Идем. Ныне у золотого трона оказывается больше стражей, чем вчера на состязаньях борцов. На невысказанный вопрос отвечает Байгаль: «Мы должны защитить нашего хана — если кто-то осмелится направить лук в иную цель…» Джурджи на такие слова лишь смеется и легонько бьет его в плечо: «Не думаю, что кто-то решится. Но хорошо, что ты рядом». Запоздавшая Хонгорзул неодобрительно кривит губы, замечая Дэлбээ на своем месте, и садится по другую руку от Джурджи. Кажется, что недовольство, окружающее ее фигуру, можно увидеть, потрогать… или же разрубить мечом. Лучники выходят на поле ровно по двенадцать человек. Стройным рядом подходят к мишеням: кожаным мешкам, набитым шерстью, — и так же, вместе по знаку, пускают стрелы. Это кажется нехитрым делом: мишень большая и похожа на крепкое бревно, попасть легко… да все не так просто. Было бы просто — не было бы такого состязания, не пели бы самому меткому восхваление-магтаа́л!.. — Отсюда не видно, — наклоняется Джурджи к Дэлбээ, рассказывая правила, — но на каждой мишени бычьей кровью нарисован круг. Те, кто целится в первый раз, почти всегда попадают: круг большой, мишень стоит близко… Но потом этот круг становится все меньше и меньше — пока не превращается наконец в маленькую красную точку. Мишень же отодвигают все дальше и дальше… — Он замечает, как сестрина рука замирает меж настороженных ушей Толбо, и спешит успокоить: — Октай — отменный стрелок. С мечом он не так искусен, да и мечу скорее предпочитает слово… Но с луком хорош. Очень хорош, клянусь волком и вороном Дайна!.. Октай с честью выдерживает и первый круг, и второй, и третий. На лук его повязана бирюзовая лента Дэлбээ, и Джурджи, приметив ее, улыбается. Хорошо, что они с сестрой счастливы и любят друг друга. Так и должно быть!.. Выйди на поле он сам… ленту ему повязала бы только Арюна, хотя все ждали бы того от Хонгорзул. Стрелков на поле остается все меньше. Мишени ставят все дальше и дальше, а толпа все чаще в едином порыве выдыхает громкое: «Ууха́й!» Слово-хвала для попавших в цель раскатывается над степью, как гром, но этот гром звучит торжественно и радостно — не так, как гром небесный, гнев Дайна. К последнему кругу на поле остаются лишь трое: Октай; Данзан — к неудовольствию Джурджи — и еще один человек. Он скрывает свое лицо, носит позолоченный застенный доспех и кажется опасным Байгалю: оттого он не убирает ладонь с рукояти меча и стоит рядом с троном так, чтобы в любой миг заслонить Джурджи своим телом. — Чуешь искру? — к уху осторожно наклоняется Айдасгуй. — Да, — так же шепотом отзывается Джурджи. — Хотел бы я знать, отчего одной из твоих сестер вздумалось тут похваляться силой… — Я тоже хотела бы знать… Мне… остановить состязания? — Нет. Не сейчас. Подождем. Стрела Октая вонзается ниже кровавой точки почти на целый палец. Стрела Данзана — выше и чуть меньше, чем на полпальца. Стрела незнакомца — незнакомки — попадает точно в цель. Толпа ревет в радостном исступлении: у нее есть победитель, есть тот, кому вручат стрелу из чистого золота!.. — Открой свое лицо и назови имя! — приказывает Джурджи, поднявшись с трона. Лучница медлит немного… а затем все же снимает шлем и небрежным жестом бросает его себе под ноги. К чему теперь таиться, когда победа — ее?.. — Женщина?.. Женщина… Женщина!.. — проносится ропот по людским рядам. — Это жена великого Дайна!.. — подхватывает кто-то, замечая коротко отрезанные волосы. — Еще одна!.. Великая честь!.. — твердят третьи. — Нисдэгсум! — восклицает яростно Айдасгуй, хватаясь за меч. — Для чего ты здесь? — Разве в наадам в ханской ставке привечают не всех?.. — смеется Летящая Стрела, но смех этот — ничуть не добрый. — Ты обижаешь меня, сестра. Разве тебе одной дозволено веселиться с людишками?! Джурджи помнит ее. Нисдэгсум выпускает кровь жертвенному быку на пиру у Дайна; она путешествует по Стране-За-Большой-Стеной и бьется боевыми веерами с заточенными железными спицами, но имя свое… получает вовсе не из-за них. — Это честь — принимать одну из славных жен великого Дайна на этом празднике. — Джурджи тяжело даются верные слова и ровный тон. — У тебя зоркий глаз и твердая рука, и искусство твое велико… Но присудить победу тебе я не могу — и не вправе. В наадам меж собой состязаются люди. У них нет божественного дара; каждый добился мастерства упорным трудом. Разве твоя победа… честна?.. Или же благородная Нисдэгсум может хвастаться силой лишь среди простых смертных?.. — Да как ты!.. — стрела, мгновенно выпущенная ею, только чудом отскакивает от выставленного меча Айдасгуй, а кешиктены мгновенно заслоняют Джурджи, Хонгорзул и Дэлбээ собою. — Я жена великого Дайна! А ты?.. Кто ты такой, хан?.. Ты всего-навсего его зверь. Большая собака. Разве собака не должна слушаться всю семью своего господина? Разве хороший пес не приучен не показывать зубы?.. Знай свое место!.. Победа моя — и золотая стрела тоже моя!.. Джурджи не собирается ей уступать. Даже испуганное лицо Дэлбээ не может заставить его… поддаться несправедливости. — Нет. — Сестра, иди с миром, — холодно просит Айдасгуй, не выпуская меча из рук. — В наадам нельзя проливать кровь. Воительница, пораздумав, опускает лук и смеется, запрокинув голову к ясному синему небу: — Ну и не нужен мне ваш праздник!.. Возитесь тут и дальше в пыли, словно черви. Хотя — вы смертные черви и есть!.. Скучно с вами!.. А ты, заносчивый пес, слушай: он об этом узнает. О да, наш муж непременно узнает!.. Нисдэгсум уходит с поля, насвистывая себе под нос веселую песню, а толпа замирает испуганным сусликом перед гюрзой. Джурджи слышит в наступившей тишине свое дыханье. — Дайны Араатан!.. — восклицает кто-то с задних рядов, где собрался народ победнее. — Дайны Араатан!.. — подхватывают несмело другие. — Зверь Дайна!.. Зверь Войны! — кричат третьи, и вскоре уже все поле зовет Джурджи так. Его унижение… обращается неожиданной победой. Дождавшись, когда восторги толпы чуть затихнут, Джурджи высоко поднимает руки, призывая всех замолчать: — Я ценю ваш порыв!.. Но победитель все еще стоит без награды! Данзан из рода Мягмар-нойона!.. Подойди. Золотая стрела — тяжелая и холодная, но Джурджи кажется: она обжигает ладони до кости. Видят боги: не тому хотел бы он вручить этот символ воинского искусства… но Джурджи презирает несправедливость и ложь. — Поздравляю с победой, Данзан. Ты меткий стрелок. Сегодня до поздней ночи улигерчи будут петь магтаал, восхваляя твою меткость!.. — Благодарю моего хана и господина за эту честь. — Данзан, опустившись на одно колено, бережно принимает в руки золотую стрелу. — Благодарю великую ханшу на прекрасно устроенный праздник. — Щеки Хонгорзул на этих словах розовеют смущенно. — И благодарю сестру, что пришла. Жаль, твоя лента — не на моем луке. Дэлбээ в ответ молчит — только крепче прижимает к груди теплого кота. Джурджи не нравится его тон и взгляд. Дэлбээ — хрупкий лепесток, познавший много боли и жестокости, ее едва удалось исцелить!.. Данзан, заметив, что он хмурится, на миг замирает в глубоком поклоне и отходит в толпу — видно, к отцу и их гэру с флагом цвета густой бычьей крови. — Октай! Мой брат и хани́йн хургэ́н! Второму стрелку Великой Степи тоже положен цом! Сестра, подари мужу серебряную стрелу! Дэлбээ приходится спустить с коленей Толбо, чтобы подняться и отдать подарок. Их с Октаем пальцы невольно сталкиваются на серебре, и Дэлбээ заливается румянцем. — Пусть наадам продолжается! Ешьте, пейте, славьте богов!.. — напутствует всех Джурджи и уходит. С рассветом начнутся скачки. Он должен знать, что Астай готов.***
— Юный господин!.. Не пригибайся так низко к лошадиной шее, держи глаза открытыми!.. Астай скачет галопом хуже, чем привязанный к седлу мешок с кизяками. Джурджи, наблюдая за его учебой издали, хочет закрыть глаза и забыть это зрелище, как дурной сон. Шулдэн под ним хороший, быстрый, сухо сложенный — в самый раз для славных скачек в наадам!.. — но вот наездник… Как за половину дня исправить то, что не могли исправить годы?.. Новым солнцем, увидав такую скачку… все сразу же поймут, что Астай — не его сын. Что он безродный. Никто. — Мой хан!.. — Учитель маленького кюрягана ползает у Джурджи в ногах, хватает в отчаянье за гуталы и полы черного дэгэла. — Клянусь: я делал все, что было в моих силах!.. Обучал юного господина всем хитростям!.. Он… не любит ездить верхом!.. — Не любит?! — Ташуур резко щелкает пред бледным лицом несчастного, и тот отшатывается. — Сын Великой Степи… мой сын… не может не любить быструю скачку!.. — Он боится, мой повелитель!.. Боится лошадей!.. — Что за вздор! Мы рождаемся и умираем в седле!.. Даже связь меж братьями бывает не такой крепкой, как меж всадником и его конем!.. В сторону! Астай глядит на него маленькой дрожащей мышью, сжимая поводья в побелевших от страха кулачках. Для мальчика шести весен, которого каждый день обучают воинскому ремеслу, он все еще слишком рыхлый телом… и слабый. Изнеженный. Жалкий!.. Джурджи не знает, считал ли бы он своего сына таким. Может, в нем просто говорит ненависть к этому несчастному, ни в чем не повинному ребенку, которого на роль его наследника выбрала Хонгорзул… Может… на самом деле в нем говорит ненависть к ней. Он слишком многое прощает Хонгорзул — и слишком долго. Довольно. Любому терпению приходит конец. — Повторяй за мной, — бросает он грубо и пускает Салхи быстрым шагом. Когда Астаю наконец удается нагнать его, Джурджи хватает повод его коня: — Запомни: это — твой друг. Твой брат. Твой защитник. В степи у тебя нет никого ближе твоего коня. Он твоя жизнь. И твоя смерть, если не сумеешь сберечь его, не сумеешь объездить. У тебя хороший конь, Астай… Так станьте одним!.. Рука опускается на белоснежный круп, и конь летит над травами, будто у него вырастают крылья. Хороший конь!.. Очень хороший!.. Такого бы умелому всаднику!.. Астай изо всех сил пробует удержаться в седле: он вцепляется в перекрученный повод, в гриву, в высокую луку!.. — Спина! Держи спину! — кричит ему вслед Джурджи и стегает Салхи. Трудно будет угнаться за таким!.. Под Астаем будто не простой конь — хурда́н салхины́ сунс!.. — Раскинь руки!.. Почувствуй ветер!.. Мальчик покорно исполняет сказанное ему — и вдруг и правда гордо выпрямляется в седле, ладонями ловит горячее дыхание неба, смеется, подставив солнцу круглое лицо!.. Но все это длится миг. Ровно миг чистой радости. Страх нельзя убрать из сердца навсегда — Джурджи это знает. Астай, позабыв о мгновении счастья, вновь сжимается — точь-в-точь забившаяся в нору мышь!.. Он кричит испуганным сусликом, когда ветер яростно хлещет его по лицу белой гривой, и едва не слетает с конской спины. Джурджи вскоре догоняет его, а поравнявшись — ловко забрасывает к себе в седло. Точно так же, как много лет назад он проделывает это с Хонгорзул. — Вспомни завтра тот миг, когда раскинул руки и поймал ветер. И постарайся… не слететь под копыта, — просит Джурджи напоследок. Астай обнимает его за шею — горячо, со слезами, как никогда не обнимал прежде; делится сокровенным, тайным страхом — и черный волк в груди Джурджи тоскливо воет. Пусть это и не его сын — мальчик не виноват ни в чем. Даже в том, что в свой заезд он приходит последним.***
Дурное предчувствие еще с утра не покидает Хонгорзул. Оно скребется в груди степными кошками, из-за него ломит в висках так сильно, будто за окном — ужасное ненастье, а не солнечный жаркий день… Веселый праздник наадам проходит. Степь возвращается к привычной жизни, а ханский двор возвращается обратно в золотую клетку древних стен. Прекрасный цветущий сад Зала Пяти Искушений не радует сегодня Хонгорзул: разве может обрадовать хоть что-то, когда в свои покои призывает чудовище?! Хонгорзул страшно. Очень страшно. Золотые двери его комнат, распахнутые приветливо почти что настежь, кажутся ей отвратительной пастью злого духа, и сейчас Хонгорзул должна войти в эту пасть. Сглотнув и сжав рукава своего платья, она переступает порог. — Великая ханша Хонгорзул к Хану Ханов. В комнатах светло и мирно — будто они и не принадлежат ему. Джурджи обнаруживается во второй из них: там, где занимается обыкновенно делами и своими клятыми картами. Бумаги разбросаны повсюду, свалены в беспорядке, но Джурджи, кажется, уже все равно. Едва Хонгорзул входит, он поднимает на нее тяжелый взгляд. Вздрогнув, она замечает темные круги у него под глазами. «Глупый Джурджи: не спал всю ночь!..» Хонгорзул поджимает губы и ничего не произносит вслух. — Когда ты собиралась мне сказать?.. — О чем?.. Ты снова говоришь загадками, мой муж. Я не шаманка, чтобы растолковывать их. — Астай. Ладони Хонгорзул холодеют. Глупо было верить в то, что он не узнает; чудовище Дайна может узнать обо всем!.. Кто же проговорился?! — Что случилось с нашим сыном? — Твой сын здоров, мой хан. В этот час он учится — как и обычно. — Когда ты перестанешь мне лгать?.. — Джурджи вздыхает — устало, кажется Хонгорзул — и встает с тахты, смахивая на пол карты. — Я многое прощал тебе, Хонгорзул. Твою холодность, нелюбовь… твой страх. Простил тебя за смерть бедной ханши Оюун, за пренебрежение моей сестрой… Простил даже за то, что ты заставила Арюну рожать в нетопленной юрте!.. Но ложь я ненавижу всей душой. Клянусь: будь в этом мальчике, которого ты так подло выдала за нашего сына, хоть капля твоей крови — я бы тебя убил. Так ведь следует поступать с неверными женами?.. Из-под ног Хонгорзул уходит земля, а комната вокруг — качается и плывет. — Я спрошу еще раз — последний — и хочу услышать правду. Что случилось с нашим сыном? — Он умер. — Голос ее звучит глухо; Хонгорзул чудится… будто и говорит вовсе не она. — Он прожил едва ли одну луну: за ним пришел сам Звездный Пастух. Я видела. Он забрал его вместо тебя, когда ты был одной ногою в черных ковылях после битвы. Джурджи, повернувшись к узкому окну, сдавливает виски ладонями — даже со стороны видно, что со всей силы. Спина его нелепо дергается: словно он хочет сделать вдох — и не может; словно кричит — и не смеет при том издать ни звука. — Ты могла просто сказать мне. Хонгорзул ждет, что он обрушится на нее с бранью, что пребольно схватит за руки, прижмет к стене, что, быть может, даже порвет на ней платье и возьмет силою, наказывая, ломая… Хонгорзул ждет позора и боли… но не того, что цепное чудовище божественного убийцы вдруг заговорит с ней, глотая слезы, что будет жалок, как мальчишка, у которого умер любимый щенок. — Ты могла просто сказать мне, Хонгорзул. Могла не обманывать. Не приносить горе в ту семью, из которой повелела взять мальчика. Он… ребенок кормилицы, ведь так? Молочный брат моего сына?.. — Тебя там не было!.. Да что ты понимаешь!.. — Многое, Хонгорзул, чего не понимаешь ты!.. Люди не слепы. Астай не похож на меня, но это можно скрыть за словами, что он пошел в отца своей матери. То же, что у него иная душа… не скрыть. Почему ты не сказала мне, что он боится лошадей? Почему не сказала, что конь понес его и напугал, когда вы ехали в столицу?! — Он сам попросился ехать верхом, как взрослый! Всех мальчиков усаживают в седло в три весны!.. — Но не так! Джурджи падает на тахту и закрывает ладонями лицо. Хонгорзул боится, что он сдернет сейчас повязку с колдовского глаза — и заставит ее глядеть на собственную смерть снова и снова; снова и снова — пока она не сойдет с ума. Только Джурджи не делает ничего. — Я устал от твоей лжи, Хонгорзул, и не хочу больше видеть тебя в Зале Благоприятных Решений. Не приходи. Пока я не отправлюсь в поход к Последнему Морю, двери тронного зала для тебя закрыты. Твое доброе имя останется при тебе, а на тюльпановый трон никто не сядет — даю слово. Я спасаю твою честь не ради тебя, Хонгорзул, но ради Джаргала, Октая — и всех твоих братьев, что были ко мне добры. — Не нужны мне твои подачки, мууха́й манга́с!.. — Уже не сдерживая слез, Хонгорзул бежит к отцу, а в спину ей летит едва слышное: — Потерпи еще одну весну. Больше ты меня не увидишь.***
— Кровь безумцев горчит, — раздается гулкое и низкое за спиною, но Цэрэн за много веков уже привыкает не вздрагивать при звуке этого голоса. Громадная фигура Дайна нависает над ней и гладью Ока Небес, как мрачная скала нависает над бушующими волнами Последнего Моря. В руке его — чаша-череп, до краев полная алым. — В остальном — не так и плоха. Будешь?.. Цэрэн качает головою и скрывает виденье от глаз божественного мужа, коснувшись воды своей палкой. Этот жест не остается незамеченным: — Упрямая старуха!.. Что ты там прячешь?! Покажи мне моего Волка!.. Черные воды с плеском расходятся, и Око Небес показывает светлые комнаты ханского дворца. У оёлгий с младенцем стоят мужчина и женщина: счастливые, улыбающиеся. Им отведен лишь ничтожный год покоя и мира. Цэрэн не нужно оборачиваться, чтобы увидеть, как искажается лицо Дайна, как проступают звериные черты поверх благородного облика-обманки. Он ненавидит людское счастье и завидует ему: вот отчего он один из всех богов берет себе смертных жен, вот отчего ломает бедных девушек, превращая в жестоких кровожадных чудовищ себе под стать. — Покажи еще!.. В цветущем саду, спрятавшись ото всех в густой древесной тени, плачет навзрыд отвергнутая отцом великая ханша. Никто не любит ложь, а ложь самых близких сильней всего ранит сердце. — Еще!.. В далеком белом городе, что стоит на широкой реке, гудит-гуляет веселый торг, и меж лавок его бродит без цели богато одетый юноша: волосы — что снег, глаза — весенний лед. За руку его держит непоседливая девчонка, тянет то в одну, то в другую сторону, тормошит задорно, а он будто бы и не слышит: весь в думах своих. — Довольно! Глубины Ока Небес вновь гаснут, затягиваются чернотою. На платье Цэрэн попадает жертвенная кровь, когда, скривившись, Дайн выплескивает чашу в пруд, но разве на красном… видно?.. — Дрянная была жертва, — рокочет он, покидая Цэрэн. — Хорошо бы новые… оказались слаще.