Мой город полон золота при свете дня, А ночью тает серебром на изгибах реки. Ты мог бы править всем, но выдумал меня — Теперь беги. Беги!.. Ясвена — Феникс
— Какая же ты славная! — шепчет Станимир, ласково поглаживая замершую в его ладонях ласточку: от малой бесперой головки — до самого раздвоенного хвоста. Дерево под пальцами — теплое-теплое, будто и в самом деле в нем хрупкая птичья душа прячется. — Непременно сестрице приглянешься. Вот вырежу тебе второе крылышко — и полетишь над Белоградом словно живая! Тонкий резец осторожно скользит по светлому боку, вычерчивает узоры-перья да обережные знаки: на долгую жизнь, на счастье, на доброго жениха. Резьба, кружево деревянное — не княжье ремесло; не для тех, в ком течет серебряная кровь Матушки Светлыни, но что до этого Станимиру!.. Ему другого жаль: не станет деревянная ласточка божьей птицей-предвестницей, не взмоет в синее небо, не унесет их с сестрой отсюда… Так, чтоб неживое вдруг живым обернулось — это лишь волхвы в стародавние времена умели, а Станимир — не обучен, не знает, не может. Сумрачные мысли он скорей гонит прочь: ну как войдут они в подарок, а знаки добрые не помогут?.. — Вот и готово! — Пытливо оглядев работу, Станимир подправляет пару завитков на хвосте и смахивает тонкую стружку с кончиков волос. — И правда — ладно вышло!.. В дальних сенях вдруг раздаются громкие шаги: тревожные, сердитые, но не злые. Без жалости топчут они сонную тишину на степенице, и вот-вот доберутся до его одрины. Станимир вздрагивает. Шаги — человечьи, но со сподобным же шумом ломится по кустам раненый зверь, во злобе близкой погибели ломая хребты волкодавам и раня загонщиков… Или же мчится Дикий Лов по узкой горной тропе. С той поры, как степное воинство подходит к белоградским стенам, дурные сны, редкие прежде, принимаются мучить его каждую ночь. В этих снах Станимира гонит к бездонной пропасти Черный Охотник со своею безжалостной свитой; потом, когда бежать ему уже некуда, из-за спин их лошадей, не-живых и не-мертвых, выскакивает огромный волк с человечьими глазами… и смыкает клыки на его горле. Дядо Дра́ган, старейший волхв Матушки Светлыни, говорит, что сны Станимировы — вещие, а вот растолковать не может. Никто не может. — Княжич! — Дядько Богомил, Станимиров наставленник, вбежав в одрину, грузно рушится на колени подле его скамьи, дышит загнанным охотничьим псом. — Родный, да что ж ты тут?! Совет-то начался! Иль запамятовал? Матушка-княгиня молнии да громы мечет, за тобой посылает! — Совет?.. — переспрашивает растерянно Станимир. Всякий раз, когда он думает о видениях, прочее… словно бы исчезает из памяти: будто Черный Охотник скрадывает его мысли и прячет в огромном мешке, притороченном к седлу… — Совет-совет!.. Приоденем тебя сейчас, княже Радованич, да пойдем. Не все же в сорочице да портах ходить, день на дворе!.. При имени отца Станимир, поднявшись, тоже вздрагивает — будто тяжелая княжья рука снова бьет его, непутевого да блаженного, по щеке наотмашь: за то, что с волховским даром рожден, за то, что на других, старших княжичей, не похож, за то, что лик у него — как у женщины: мягкий чертами да тонкий. — Не зови отчим именем… — просит негромко, пока дядько торопливо вынимает из ларей кафтаны и плащи, предлагает то одно, то другое, расхваливает ткани да узоры, что защитят молодого княжича от злых колдовских глаз. Станимир, не раздумывая, надевает первое же платье, на котором останавливается взгляд: синее — как ясное небо, как спокойные воды Светлинки; подпоясывается алым кушаком, быстро натягивает сапожки — и спешит за наставленником. Не только у отца крутой нрав — матушка строга не меньше… И глядеть умеет так, что лето за окном вмиг зимою покажется. В светлой гриднице, где прежде на веселые пиры собиралась дружина, полным-полно волхвов да знатных людей — из тех, что не ушли за отцом на север. Жаркие споры немедля затихают: все оборачивают лица к Станимиру, пока он идет до княжьего места подле матушки. Смотрят на него так, что он чудится самому себе маленькой боязливой мышью, которой должно проскользнуть незамеченной под носом у голодных котов… Станимир невольно втягивает голову в плечи и убыстряет шаг. — Явился простоволосым, да еще и ходишь, как нищий, голову пред каждым склоняя, — бранит его мать. Громко, чтобы все слышали. — Княжич ты — или глупак ярморочный?.. Отец тебя оставил землю нашу беречь, а ты, небось, позабыл да все забавляешься, как дитя малое!.. Станимир знает: если не перечить матушке — она скоро сменит гнев на милостивое равнодушие и вновь про него позабудет. Нужно… только переждать: как той мыши — в норе. — Рассуди, княже Радованич, как нам Белоград славный от ворога спасти, — с длинной скамьи по правую руку, где сидят лишь болярины и войники, с кряхтеньем встает воевода Добрило, с важным видом расправляет окладистую темную бороду. — Сил у нас маловато будет. Трех соколов до князя посылали — всех степняки подстрелили, все на дно Светлинки легли. Не придет нам на подмогу князь. — Это все Обрада вина! — перебивает яростно дядо Драган. Поднимается с левой, волховской скамьи, и в сердцах ударяет об пол дубовым посохом. — Остерегал его Радован, чтоб не ворошил гнезда змеиного, а тот не послушал! Растрепал, небось, про богатства наши — вот и явилось Дикое Поле! Они до хорошей добычи жадные! — Ты б лучше Матушке молился как должно, а не про воинское дело рассуждал!.. Тогда, глядишь, и смыли бы речные волны эту погань черную!.. Сердито стучат сапоги и посохи, седые старики ругаются до хрипоты, перекрикивая друг друга так, что стены бедной гридницы дрожат, а Станимир… Станимир, прикрыв глаза, представляет, как выходит из берегов спокойная Светлинка, как ее прозрачно-синие волны напитываются злою силой волховских слов, как поднимаются они грозной стеною… и топят людей, лошадей, сметают войлочные шатры… В горле становится сухо и колко. Хорошо, что Матушка не слышит дядо и его молитв. Спор все никак не стихает. Яростные слова чудятся Станимиру гневным рокотом волн, жестокой волей богини… Матушка Светлыня и правда бывает такой: только-только очнувшаяся ото сна, сбросившая ледяное свое покрывало, она разливается широко-широко, сметая на своем пути целые деревни. Матушка в эту пору не щадит ни молодого, ни старого, ни дерева, ни зверя, и все оттого, что сердце ее в первые дни весны — холодное, еще не оттаявшее, позабывшее за зиму людские мольбы… Дядо Драган говорит, что Светлинка однажды затопила сам Белоград — той весной, когда Станимир народился. Он сторожко поднимает голову к расписному потолку: там по луговой зелени ходят диковинные звери, по синему небу летают прекрасные птицы, а солнце с человечьим ликом ласково всем улыбается. Вот бы Станимиру оказаться в таком краю!.. Да где только его сыскать… может, и нет его больше: растоптано оно жестоким воинством из Дикого Поля… — Бревна к стенам нужно тащить! Да смолу! Смолы побольше! — Какая тебе смола?! А ну как загоримся? Град наш дотла спалить хочешь?! Вот вернется княже Радован из похода — что его, пепелищем встречать? — Да лучше уж угореть, чем врагу доставаться! — Пусть старики да бабы за рогатины возьмутся, за косы! Все моим войникам будет подспорье! — Не отдадим Белограда! — Не отдадим!.. — Матушка-княгиня. — с дальнего конца правой скамьи подымается тощая высокая фигура, обряженная в купеческое платье — не чета дородным воеводам в блестящих кольчугах. — Дозволь слово сказать. Станимир удивленно разглядывает смелого человека. Он не из тех купцов, что княжеской милостью привозят в хоромы диковинные товары; отчего же он тут?.. Матушка, недолго пораздумав, благосклонно кивает ему — и прочие замолкают, возвращаясь по своим местам. — Зовусь я, матушка-княгиня, купцом Чаплой. В приграничье, у самой кромки Дикого Поля нередко бывал. Случалось, что и торговал с ними, много про их порядки знаю. Чудно мне, матушка, вот что: степняки под нашими стенами третий день уж стоят, а ханских послов не видать… Вот что: как прибудут — не гоните их, не лишайте головы, а выслушайте с почтением. В Диком Поле послов почитают, жизнь их — священна… Хан повелит через них ворота открыть, своим господином его признать. Послушайтесь. Город сбережете, жизни людские!.. Богатства-то что — еще больше накопятся!.. Станимир вздрагивает и отвлекается от чудесных зверей с потолка, едва с хищным лязгом на свет выходит воеводин меч. — Ты чего такое говоришь, изменник?! Сам степнякам продался — и нас продать хочешь?! Не бывать тому! Десятники, что сидят подле купца, мигом хватают его, заламывают руки, ставят на колени, а ему будто бы все нипочем: — Про Белоград подумай, господине воевода! Да будь здесь и князь со дружиной — не сдержали бы!.. Если город какой ханской воле противится — жгут они его, всех под нож пускают! А землю потом солью засеивают, чтоб мертвой и оставалась. Такой участи ты Белограду желаешь?! — Матушка-княгиня, дозволь этой крысе трусливой голову снять! — восклицает Добрило, подскакивая к несчастному с удивительной прытью, какую совсем не ждешь от грузного старика. — Нет! — Не помня себя, Станимир вдруг оказывается подле воеводы и хватает его жестокую руку. — Белоград спасти нужно! И людей его тоже! Прав он! Гордость жизни не стоит!.. — Станимир. Не позорь имя княжеское. Сядь! — сурово приказывает матушка, но Станимир не слушает. Почему он должен отступиться, когда на его глазах творят злое дело?! Лицо воеводы гневно, оно идет багровыми пятнами, но меч он все же опускает. Не устыдившись — но передумав. Купцу не дозволяют встать, и Станимир повторяет снова: — Он прав. Если хан не тронет город, если мы сбережем его — отче Радован поймет!.. — Он только одно поймет: что сын его труслив, как мышь. И не мужчина вовсе, — выплевывает зло Добрило и отходит на место, во главу воинской скамьи. — Оставил же город… на блаженного!.. Слово бьет наотмашь, будто отцова пощечина — Станимир неловко дергается, как от взаправдашнего удара, и застывает на месте. В гриднице тихо, будто и нет в ней никого, будто… вымерла она, стала мрачною пустошью; а Станимиру чудится, что со всех сторон раздается многоголосый хохот. Вонзается под кожу ежовыми иглами, льется в уши комариным писком, ухает злым филином, скравшим зайчонка… Смеются — над ним. Над искренним его желаньем спасти отцовскую вотчину. Не свою — своего у Станимира ничего нет. Кто-то грубой рукою подводит его к матушке, усаживает подле — он не видит; не слышит обращенных к нему слов, только часто-часто смаргивает набежавшие слезы. Горькая обида жжет душу его гадючьим ядом. Он ведь… только защитить Белоград хочет!.. Сквозь горячую пелену на глазах Станимир силится разглядеть гридницу. С удивленьем замечает, что та пустеет: тонкий ручеек из сверкающих кольчуг и белых, что речная пена, волховских одеяний утекает чрез дверь. Храброго купца тоже уводят: силой. Ему наверняка не позволят вернуться домой или в лавку… Матушка сурова; она скорее запрет его в холодной, чем отпустит!.. — Сын князя не может быть трусом. — Эти слова тоже бьют наотмашь, но уже не так больно. — Даже такой как ты. Мать велит ему встать пред нею: без слов, скупым жестом тонкой кисти — и продолжает: — К Белограду уже подходило однажды воинство из Дикого Поля. Много-много лет назад… Князь отказался признать степного владыку своим господином; отказался поклониться жестоким богам — и за то его коварно убили. Единственная дочь его тоже погибла, но успела пред смертью проклясть их хана… Она избежала того позора, который уготовили эти дикие люди для всех женщин без разбору: будь то селянки… или княжны. Ни один человек в Белограде не сказал тогда: «Покоримся же им, склоним головы и тем спасем наши животы!» Ни один человек не вымолвил это, Станимир. Наш Белоград выстроен на пепле старого города; души его людей смотрят на нас из речных вод, а ты… ты в княжеских хоромах… предлагаешь предательство?! — Матушка, я всего-то… — Хочешь снова оказаться в подклети за амбарным замком? Височные ее кольца с диковинными обережными зверями перезваниваются сердито, грозно, и Станимир опускает повинную голову. В подклети, сырой и темной, пахнущей пауками, сгнившей мукою и мертвыми мышами его частенько запирают мальцом несмышленым: в те дни, когда он путает виденья и взаправдашний мир; когда мечется раненой птицею по одрине, пророча страшное… Волховской дар требует выхода, требует Станимировой души… Нынче — уже не так. Нынче его мучают только дурные сны, что всегда оканчиваются бездонной горной пропастью и волчьими клыками на шее. — Не хочу, матушка, — говорит он едва слышно. — Вот и славно. А теперь иди. Скажи своему дядьке, чтоб нашел тебе хорошую кольчугу по мерке. Будешь биться за Белоград на крепостице, среди первых войников. Тогда в летописях не скажут, что сын князя Радована умер трусом. Станимир не успевает ни ответить, ни поклониться: за дверьми слышится топот, такой же скорый и громкий, как утром, и в гридницу вбегает кто-то из Добрилиных людей. — Матушка, княгиня-матушка! Там у ворот — послы ханские!***
По одну сторону высокой крепостицы — родной Белоград, кажущийся нынче зверем, забившимся поглубже в нору от испуга; по другую сторону — привольная ясная даль. Там крутые берега Светлинки, темная полоска далекого леса, небо пронзительно-чистое до самого горизонта… и огни. Огни, огни, шатры, кони, люди, причудливые остовы недостроенных башен, к которым зачем-то приделаны огромные ковши!.. Зря матушкины советчики зовут их черною поганью!.. Приглядеться если — много в том становище иных цветов… И люди… как люди, а не страшенные чудовища, что купаются в крови побежденных. У диковинных башен суетятся войники в длинных белых одеяниях, а кожа у них — заметно издали даже!.. — бронзово-золотая, будто рождены они из закатного песка. Чуть поодаль к Светлинке гонят большой табун: в нем кони рыжие, вороные, белые, серые, гнедые… «Красивые у них лошади», — решает про себя Станимир, и дальше смотрит во все глаза, нисколько не прислушиваясь к хвастливым речам послов, гарцующих у воротной башни. Узоры на шатрах — тоже разные. Золотые, серебряные; синие — будто степное небо; зеленые — как буйная трава по весне; красные — как пламя… Только не очажное, доброе, а то, какое стены городищ исступленно лижет… Возле шатров еще — флаги на высоких древках, тоже разноцветье причудливое; но… Черного больше. Много больше. С черных полотнищ, хлопающих на речном ветру, скалится на Станимира серебряный волк — едва не тот самый, что рвет ему горло в виденьях. Серебряный ворон, летящий над ним, голодно распахивает клюв: жаждет крови, мяса, страданий… Станимир слышит довольное карканье и утробный вой над Светлинкою и Белоградом, но это — лишь скрипят огромные колеса, лишь точат мечи, лишь понукают коней и велят нерасторопным войникам быстрее управляться с делом. Это обманка. Не взаправду!.. Крепко зажмурившись, Станимир вцепляется в перекладину. Дерево, нагретое полуденным солнцем, пышет жаром, жжет ему ладони, но Станимиру не больно. Что ему эта боль!.. Если смотреть и дальше… Если смотреть и дальше — ему все отчетливей виден Белоград, охваченный жадным пламенем; виден черный дым, валящий из окон сестриной светлицы. Злые черные люди на черных лошадях скачут по улицам, кидают поперек седел женщин и детей, рубят головы старикам… А посреди Торга сидит огромный волк, скалится довольно, и к лапам его черное степное воинство швыряет белоградские сокровища… Станимир велит себе не думать об этом, но сил да уменья не достает: волховской дар могуч, он кипит в крови, как горящая смола, и терзает сердце. Все, что Станимир может — это схватиться еще крепче за раскаленное дерево. У ворот вдруг раздается сердитое ржание, крики, над ухом громогласно бранится воевода — и Станимир распахивает глаза, отдергивает покрасневшие ладони. Подслеповато щурясь, он видит, как войники спешно — в страхе!.. — отходят от своего товарища — молодого, мальчишки совсем, вцепившегося в лук. — Ты!.. Бестолковка, сомий сын! Ты знаешь, что ты наделал?! Станимир перегибается через стену, и тут же подается обратно. Сердце у него холодеет, пропускает удар… Один из послов ранен в шею. Жизнь… утекает из него алым ручьем: быстро-быстро, так, будто это первая осенняя льдинка тает под все еще теплым солнцем. — За это ваш город поплатится кровью! Кровью! — яростно кричит второй посланник, вперяя ненавидящий взгляд в лицо Станимира, и, вырвав повод у мертвого, пускает обоих коней прочь.