***
Малые сени пред женским теремом пусты, но Станимир переступает их порог сторожко, то и дело озираясь опасливо. Девушки, которые прислуживают сестре, уже научены, что он приходит каждый вечер, и дают им свидеться: недолго, чтоб старшие не прознали и не донесли ключнице; а та уже — матушке. По старому закону все княжны — затворницы: как десять зим пробьет — так и не станет девочке прежней вольницы, засядет она в светлицу приданое шить, к будущим смотринам да свадьбе готовиться. Даже отец увидит дочку снова, лишь когда к сватам выкликнет, а братьям и подавно нельзя на сестрицу глядеть!.. — Стояна!.. Стоянка, се́стре, ты здесь? — шепчет он громко, а потом чуть не валится носом вперед, в солому, разбросанную по полу: сестрица коварно напрыгивает со спины. Видно, поджидая его, забралась на лавку да напугать решила!.. — Где же мне еще быть? — Стояна заливисто смеется. Извернувшись, она ерошит ему волосы, прижимается к груди крепко-крепко. «Хоть бы матушка не сказала ей про степных!» — думает Станимир, а сам обнимает в ответ да улыбается. Когда сестрица рядом — все невзгоды будто легкой рукой снимает. Стояна-Стоянка, солнце его ласковое, птаха вешняя озорная!.. — Я тебе вот… на счастье сделал. — В руки Стоянки падает давешняя ласточка. Станимир не видит сестриных глаз в полумраке, но чудится ему, что сияют они, довольные да счастливые. Жаль, не станет эта ласточка живою, не взовьется выше облаков, не унесет их прочь из охваченного пламенем Белограда… — Красивая… Красивая, Мирко! А узоров-то сколько чудны́х!.. — Обережные. На мужа хорошего, на удачу всяческую… — Ты чего загрустил? — Стояна хватает его руку, прижимает к своей груди. — От меня, братко, сердца не спрячешь!.. Чего посмурнел вдруг?.. «Оттого, что страшно мне за наш Белоград, за тебя, сестре, страшно!.. Оттого, что в видениях из твоей светлицы черный дым валит; оттого, что вижу я, как волочат тебя по высокой степенице за косу, как сарафан твой, жемчугом расшитый, жадные руки рвут! Оттого я печален, сестре, что не увижу тебя боле; оттого, что уйду сейчас… за град наш просить, и не будет у меня пред ханом никакого оружья, кроме слова…» — Матушка тоже яду тебе дала? — спрашивает Стоянка тихо-тихо, а Станимир холодеет сердцем. Значит, все же сказала ей… Сказала — да велела смертью от позора спасаться, когда город возьмут!.. И веселость эта сестрина… это чтоб он не знал, не тревожился!.. — Не трогай. Не пей. Слышишь?! Коль задуманное исполню — устоит Белоград, никто на зеленые луга Матушки Светлыни не отправится!.. — Ты… ты что же… Уйдешь?.. За стену?.. К ним?! — Стояна сперва отшатывается, но следом в отчаянии вцепляется в его плащ-корзно, в белую рубаху с бледно-синей вышивкой. Потом — крепко-крепко прижимается со спины, не желая отпускать. Она плачет, всхлипывая тонко и едва-едва слышно, а сердце у Станимира от этих слез колотится заполошно, на части разрывается, будто угодив в те самые волчьи когти. — Не ходи, братко! Не ходи. Слышишь?! Сестрины слезы — они всегда без ножа режут: по живому, по самой душе. — Убьют тебя там, Мирко, родненький! И град не спасешь, и сам сгинешь! Не ходи!.. — Стоянка дрожит, точно малая ласточка, вымокшая в грозу, и голос у нее дрожит тоже. — Уйдешь — я тогда из светлицы сбегу, в платье мужское обряжусь — и буду с Диким Полем на крепостице драться!.. И хану их за тебя голову срублю!.. Станимир сжимает ее в объятиях, дает выплакаться в плечо, а затем ступает на шаг прочь. — Не убьют, сестре: Матушка Светлыня защитит… Идти надо… надо!.. Не ровен час — страшный ворог, не став дожидаться рассвета, полезет на стены во тьме, а то и вовсе — сразу обрушит на белые башни огненный дождь… — Не говори никому, что ушел, — просит он напоследок. — Прощай, сестрица!.. Пусть Матушка Светлыня тебя сбережет!.. «И я… сберечь попробую».***
В холодной — затхлый мрак, железные решетки… и тени. Тени, тени, так много теней, что они не дают ему проходу. Тянут дымные руки, гладят по лицу, заглядывают Станимиру в глаза своими глазами — черною бездною, полной мучений. Это они — стражары здешние, не княжьи люди. — Хочу видеть купца Чаплу, — приказывает Станимир первому же человеку, которого встречает у клетей. — Где он? — А дозволено ли тебе тута быть, княжич? — Посмеиваются в ответ. — Ступай, выспись на мягких перинах напоследок. Нечего… Да что он смыслит в Станимировом деле?! Такие слова не посмели бы говорить ни отцу, ни братьям. Одолев привычную робость, он расправляет плечи и пристально смотрит на густобородого стражара, не отводя взор. Говорят, волхвы могут людей зачаровывать, приказывать одним взглядом, одним словом… Станимир так не умеет — но властью он все же наделен. По крови. — Я княжич белоградский. Твой княжич. Делай, что велено! Веди меня к купцу!.. Растерявшись порядком, стражар все же подчиняется, опасливо втягивает голову в широкие плечи и ведет Станимира вглубь холодной. — Эй, купчина. — Пудовый кулак пару раз бьет по прутьям. — К тебе тут гость пожаловал. В темноте слышится возня: человек за решеткою встает с соломенного ложа, — а после из мрака выныривает лицо, худое и бледное, заспанное, усталое. — Поди прочь, — велит Станимир своему провожатому, и, как только тени прячут за своими телами его широкую спину, прибавляет шепотом, обращаясь к купцу: — Прошу, научи как говорить с людьми из Дикого Поля! Помоги Белоград сберечь!***
За ближними воротами в злобном низком лае заходится пес. Кажется, что огромный — как дом, который он стережет; и Станимир скорей торопится перебежать улочку, укрыться в тенях на другой ее стороне. Плащ на нем — черный, будто воды ночной Светлинки, но прячутся под ним праздничные княжьи одежды: приметные, белые, что речная пена или зимний лед. «Присоветовал бы тебе обрядиться волхвом, княжич: степной народ жесток, но суеверен — служителей чужих богов не трогают… Но нынче время другое… Да и ложь распознают сразу же, а распознав — уготовят тебе смерть страшную, лютую…» — Тупая псина, — громко ворчат за воротами. — Кошку, что ль, учуял?.. Пшел, пшел, куда лезешь?! Эй, есть кто?! Створка приоткрывается — ровно настолько, чтобы в дыру просунулась большая собачья голова. По доскам мостовой пляшет рыжий огонек, отблески мажут по стенам укрытья, и Станимир, вжимаясь в холодное дерево, силится вовсе не дышать. «Обереги, Матушка!..» Жаль, священного знака не сложить: взметнется ночной его плащ — и белизна метельная мигом выдаст… Матушка Светлыня и впрямь благоволит его делу: ворота захлопываются, а следом в разболтанных скобах скрипит засов. Станимир бежит прочь. Его обгоняют призрачные степные всадники, текущие черной рекою по спящим улицам. В нос ударяет запах паленого и большой крови; под ногами вздыхают доски, а ему чудится — стонут люди, угодившие под ливень смертоносных стрел. Чтобы задуманное свершить, мало выбраться из княжьих хором и детинца — надо весь город от края до края пересечь да за крепостицу выйти!.. Широкий Торг и окружившие его купеческие дома, лавки и подворья спят зыбким, тревожным сном. В свете полной луны — охотничьей, колдовской, волчьей — Станимиру чудится, будто чья-то рука — не божья ли?.. — опрокидывает на белоградские крыши котел с расплавленным серебром; купает в нем резных коньков и узорчатые ставни, башенки теремов и воротины… Нет, нельзя, нельзя думать о другом!.. Если Станимир забудет, чему наскоро выучил его купец Чапла, если забудет гортанные слова чужого языка и то, как нужно кланяться жестокому хану… Станимир на мгновение прикрывает веки, но под ними — не темнота. Там — пламенный жар. Дым. Кровь. Растрепавшаяся коса Стоянки. Распахнутый в немом крике матушкин бледный рот. Станимир убыстряет шаг — и едва успевает схорониться от войников, несущих дозор подле стены. — А что, братко, завтра-то… сгинем, поди, первыми?.. — Ну, сгинем!.. Сейчас-то — живехонькие, чего себя раньше времени хоронить?.. Пей, братко, хоть в веселости ночь последнюю проведем! Им нет дела до Станимира: то в одних, то в других руках мелькает пузатая фляга; глаза у войников — не цепкие, но соловые да пустые — и проскользнуть мимо удается легко. Еще и луна скрывается за облаками — будто помогает ему, будто тоже хочет сберечь Белоград, чтоб любоваться его серебряными крышами, глядеться в мирную голубую Светлинку, а не в кровавые волны!.. «Тебе нужна угловая башня — та, что на дорогу выходит. Там за кустом смородинным и ветошью лаз спрятан — а может, и нет. Его нечистые на руку купцы проложили, чтоб подати не платить. Сам я его не пользую — только слыхал вот, что будто бы есть. Разве про такие дела честному-то человеку правду сказывают?..» Длинный земляной лаз, что служит тропой для нечестных на руку купцов, — душный и темный, извилистый, узкий: будто и вправду не для человека делался, а для змея. Потолок его осыпается Станимиру на плечи; корни, торчащие то тут, то там, вцепляются в волосы и плащ костяными пальцами мертвых — словно желают, чтоб он остался в этой мрачной утробе навсегда. Быть может, это и впрямь что старые кости — до людей из Дикого Поля к Белограду приходили иные, да все полегли у стен. Сокровища белоградские — они на пепелище да на костях выпестованы… «Помоги, Матушка, не для себя прошу!» — снова молится Станимир и чувствует, как растраченные силы возвращаются сторицей. «Немного еще! Немного!..» — уверяет он сам себя и вскоре уж видит, как впереди колышутся травы от ночного ветра. Через несколько шагов все отчетливей становится мерное дыханье Светлинки, в затхлый курганный мрак вползает запах костров, лошадей и мяса — и Станимир выбирается без опаски наружу. Делает глубокий вдох, потянувшись всем телом, прикрыв глаза — и чувствует, как сквозь кафтан и сорочицу грудь его жжет степная сталь.***
— Чи хэн бэ? — Ярь! Их трое — тех, что обступают его. Суровые лица, обласканные степным ветром, меховые шапки, кисловатый запах кобыльего молока, кож и шкур. «Не гляди им в глаза — не любят. И говори только правду. Ложь они наказывают смертью. Почти всё они наказывают смертью». Острие копья больно щекочет грудь, рвет метельную белизну княжьих одежд, и Станимир забывает спасительные слова. Видеть живые лица — не то, что призраков: видения не могут навредить телу, не могут лишить жизни одним взмахом кривого меча. — Я… Я княжич Белоградский! Хочу говорить с вашим ханом!.. — Коназ? — переспрашивает тот, у кого копье, и хмурится. — Угу́й, — смеется другой. — Айса́н хуу́. Коназ биш. — Коназы хуу? Ярь! — Хари́н! — обрывает насмешки третий. Одет он получше, да и конский хвост на шлеме выдает малого воеводу — верно, десятника. — Энэ бол түүни́йг. Ты. Идти. За мы. Станимир послушно идет, и с каждым шагом ему все сильней и сильнее чудится, будто его здесь ждут. Будто степное воинство не трогает Белоград из-за него, выжидая, когда он явится в ханскую ставку. Станимир не знает, отчего так. Просто… чувствует, как и всегда. Ночью огромный лагерь Дикого Поля совсем другой: он полон мрачных теней, настороженных лиц, душного дыма и злого огня; все вокруг черное, бурое, красное… Не так, как днем. Днем Станимир не боится, но сейчас… сейчас понимает, отчего матушкины советники зовут этих людей черной поганью. Провожатые будто нарочно ведут его к хану длинным, кружным путем. Сперва — по той части их стойбища, где держат пленников: забитых, грязных, слабых. В этих несчастных рабах едва ли можно узнать гордых людей из белоградского княжества и других земель, но всех их роднит меж собою одно: призрачная печать гибели на челе. Станимир видит ее так отчетливо, что не в силах вынести этого… и он отворачивается. Их не спасти, но Белоград — Белоград еще можно!.. Он верит!.. А если верить, верить искренне… Со всех сторон к нему тянутся руки. Не призрачные, не сотканные из черного дыма — настоящие: грязные, окровавленные, больные; они тянутся с робкой надеждою, которую Станимир не может им дать; вцепляются в черное, вцепляются в белое… Войники, что ведут его, только смеются да успокаивают тумаками особо ретивых пленников. — Господине! Княже Радованич!.. — запястье вдруг хватают цепкие пальцы, в лицо хрипло дышат гнилью. — Помнишь меня, помнишь, княжич?.. Я на подворье твоему батюшке служил!.. Помоги, замолви словечко!.. — Хол! Хол! — Отчаянного человека со всей силы толкают прочь, будто надоедливого пса, а когда он, не сумев удержаться на ногах, падает — в ход пускают плетку. Хлещут остервенело по лицу, по спине, по рукам… «У тебя, княжич, горячее да чуткое сердце. Жалостливое… Осторожен будь: что бы ты ни увидел — не говори слова против, не то сам сгинешь и Белоград не спасешь. Степной народ жесток… Они ценят своих лошадей и редко их бьют, но человека, особливо человека бесправного, могут забить до смерти. Жизнь раба не стоит для них ничего. Не вступайся. Опусти очи долу…» — Не трогайте! — кричит Станимир, но его не слушают и бьют несчастного до тех пор, пока он не перестает дергаться. — Мах, — презрительно бросает десятник, покосившись на недвижное тело, и хмуро, но беззлобно говорит уже Станимиру: — Яв. Чем ближе к ханскому шатру — тем больше по пути встречается волчьих знаков. Со всех сторон безглазо скалятся черепа на длинных шестах, вышитый серебром зверь пристально следит с черных знамен. «Волк — священный зверь их бога, того бога, по чьей воле они очутились здесь. Степняки превыше всех своих богов и духов почитают Войну… Они заставят тебя поклониться его каменному идолу — сделай это, княжич; если откажешься — умрешь». У истукана, к которому вскоре подводят его, — грубые черты мужчины и войника, а вместо глаз — черные дыры. Бездна, которая… смотрит. Станимир вздрагивает всем телом и опускает взор, чувствуя, как кто-то из мертвого камня пробует заглянуть ему в душу. Куда-то глубже души. Кто-то тянется к волховскому дару, к серебряной крови Матушки Светлыни; кто-то силой своею сжимает его сердце — да так, что Станимир не может сделать и вдоха. Он снова видит. Там, где горы попирают саму небесную твердь, там, на вершине далекой, одинокой и мрачной, он видит черный камень — слишком… правильной и четкой формы, чтобы быть порождением этих скал. Вокруг лежит глубокий снег, но эта плита, изрезанная тайными знаками, чиста и не тронута им… Словно… замерзшие слезы неба боятся ее. Боятся этого алтаря. Станимир не может прочесть причудливую вязь этих знаков, но слышит их неясный шепот, зов — на языке, который много старше этих гор. — Харин, харин. — Голос десятника обрывает виденье, и Станимир, распахнув глаза, пятится прочь от каменного идола Войны. Бездна… все еще вглядывается в него.***
Пламя, пламя, пламя. Пламя обступает Станимира со всех сторон, дышит алым и золотым в лицо, душит сизым дымом. Оно недоброе… не зачарованное — просто недоброе, разведенное не для того, чтобы согреться и согреть — нет, оно жадное, злое и голодное до страха. Любого страха, который только почует. Станимир велит себе не бояться и снова шепотом молится Матушке. Его суровые провожатые зовут это «дорогой огня». Когда они подводят к ней Станимира, то велят сбросить плащ и идти меж кострами к ханскому шатру. Если огненные лепестки не тронут его — значит, намерения он имеет добрые, а душу — чистую; и тогда он увидит хана. Если же нет… Речной ветер треплет широкие белые рукава, и Станимир поспешно подбирает их, сжимает в дрожащих пальцах. Ему чудится, что сейчас он — вовсе не человек, а только фигурка, слепленная из воска, и одной лишь проворной искры будет довольно, чтоб обернуться живым факелом. Этого наверняка ждут. Степняки, скоро собравшиеся у костров, ждут, что Станимир вспыхнет у них на глазах, страшно закричит и замечется пойманным зверем… но Матушка укрощает ветер над своими волнами, и пламя покорно падает в угли, едва он минует середину этой страшной дороги. За спиною слышится недовольный гортанный ропот. — Яв! — нетерпеливо подгоняют его, и Станимир торопко идет вперед, пока пламя вновь не сделалось ярым. Ханские стражары, обряженные во все черное, подымают для него черный же ковер с серебряными вороном и волком, и Станимир, отпустив рукава и разволновавшись, делает шаг вперед. Шаг навстречу своей судьбе.***
«На порог не наступай: он у них священен. Оскорбишь этим хана, а за оскорбление у них — смерть. Человеку простому присоветовал бы я на колени встать да ползти на четвереньках, как презренный пес, но ты — крови княжеской, а правящую кровь они ценят. И выслушают. Иди, как по двору бы своему шел, не таясь». И Станимир идет, повторяя про себя слова чужого языка. В шатре не гуляет веселый и шумный пир. Никто не празднует будущую легкую победу, не пьет вино и не мучает несчастных пленниц — нет, Станимир попадает на военный совет, тянущийся во мрачном молчании, и едва не наступает на большую карту, разложенную на полу. На ней — Белоград, Светлинка, окрестности; на ней особыми знаками отмечены слабые места в белых стенах и башнях, а там, где под защитою детинца прячутся княжьи хоромы… воткнут кривой меч. Замерев, позабыв поклониться, Станимир поднимает взгляд. Перед ним клубится живая тьма: почти такая же, какая всматривалась в него жадно из бездонных глазниц гневливого степного бога… но притом неуловимо иная. Наверное, потому, что эту тьму Станимир почти не боится. Повелитель степного воинства — невесел, безмолвен; он сидит недвижно — точно бы спит, а лицо его скрыто за длинным иссиня-черным волосом. Даже не разобрать, каков он… — Я прошу великого хана о милости. Возьми жизнь мою за жизни людей моей вотчины, а Белограда не трогай, — робко выговаривает Станимир, и мигом позже у него холодеют от страха ладони. Он молит за Белоград на своем языке, а степнячьи слова все позабыл!.. Прежняя мрачная тишина становится вязкой, почти осязаемой; Станимир чувствует, как любопытные взгляды забираются под белизну одежд, как скользят по лицу, по волосам; оценивают, наблюдают… Сидящий от хана по правую руку войник с косым шрамом через все лицо недобро щурится, а потом, насмешливо фыркнув, шумно отпивает из своей чаши. Равнодушный взгляд его скользит мимо: будто бы Станимир теперь значит для него не больше надоедливой мухи. Если он не вспомнит верные слова, люди Дикого Поля так и станут на него глядеть, как на диковинного забавного зверя. Если он не вспомнит — не спасет никого!.. Станимир прикрывает глаза. Силится представить себе купца Чаплу и его наставления, но под веками — все то же виденье, только… словно бы ближе. И ярче. Дым. Кровь. Растрепавшаяся коса Стоянки. Распахнутый в немом крике матушкин бледный рот. Когда он открывает глаза, в шатре уже никого нет. Темнота, свернувшаяся змеиными кольцами на золотом престоле, вдруг оживает, шелестит тяжелыми одеждами цвета ночного мрака, подымается, и пред Станимиром оказывается сам хан. Молва и злые языки твердят, что он — чудовище из чудовищ, но Станимир видит лишь человека. Яростных войников из Дикого Поля приводит к стенам Белограда молодой мужчина с острым и хищным лицом, с увечным глазом, скрытым за черной повязкою, и с широкими ладонями, которым с юных лет привычен меч. Только вот… целый глаз у него — точь-в-точь того цвета, как у огромного волка из Станимировых дурных снов. Может быть… может быть, то, волчье, что мучает по ночам, лишает сил и покоя — это все про него?.. — Здравствуй, Станимир, княжич Белоградский, — выговаривает хан приветливо, без издевки, но с каким-то потайным чувством, какое Станимир не в силах понять, но которое отчетливо видит на ханском лице. — Долго же я тебя ждал, мини́й хувь тавила́н… — Ждал?.. — эхом повторяет он, а после сознает — хан беседует с ним на его же родном языке, и не нужно вспоминать степную гортанную речь, путаться в словах, что лязгают, словно мечи!.. — Ты очень храбрый… — шепчет хан, обходя его кругом. Шаг у степного владыки — пружинистый, волчий, но… Станимир не боится ничуть. — Я тоже однажды… вверил врагу свою жизнь, чтобы спасти близких… Знаю, каково… Коты и кошки в княжьих хоромах часто забавляются с пойманными мышами и птицами, отчаянно бьющимися в их когтях, но Станимир не чувствует себя ханской добычей или пленником. Нет, его встречают как доброго друга, как пропавшего много зим назад брата, как… Как того, кого боги когда-то предопределили этому человеку судьбой. Станимир не знает, почему у него вдруг рождается такая мысль. Чудится только, что кто-то из глубины веков, со дна Светлинки времен старого Белограда… натягивает меж ним и ханом крепкую нить, вяжет узлами, что не порвать-не порезать; узлами, из которых не высвободиться… — Глаза у тебя — и вправду синие-синие, как лед на озере Гун-Нуур, а волосы — как снежная пелена… И слова эти… Все, как видел… Столько лет видел… Так значит, не один Станимир — видящий?.. И не злой это дар, как говорит матушка, несчастья приносящий, но… От этого размышления глупое сердце колотится быстрее, а все слова путаются в голове. — Я… за Белоград… пришел… — Пальцы неловко сминают рукава. — Не трону я твоего Белограда, — тихо говорит ему хан, и Станимиру чудится: он решает так сразу, едва приводит к стенам белого дерева свое воинство. Только ждет, ждет, когда Станимир к нему явится!.. — Клянусь в том вороном и волком, и своею кровью. Но тебя, храбрый княжич Станимир, назад не отпущу. Ты отдал мне свою жизнь — теперь она моя. Будешь гостем моим — не пленником; никто дурного тебе не скажет и не сделает. Веришь ли мне?.. Кривой меч, воткнутый на карте в княжьи хоромы, с негромким лязгом возвращается в ножны. У Станимира пересыхает в горле, как в самый жаркий летний полдень. Стоянка весело играет с деревянной ласточкой, украшает ее хвост пестрыми лентами, гладит обережные знаки. Сердце у нее — светлое, и тоски в нем черной — ни пятнышка. Матушка творит строгий, но справедливый суд на дворе. Дядько Богомил метет одрину да вздыхает, утирая рукавом скупую слезу. Воевода Добрило гоняет отроков до седьмого поту, покрикивая на них, но беззлобно. Дядо Драган и его волхвы поют на крутом берегу Светлинки, славят речную их покровительницу, что уберегла, защитила… Над Белоградом… встает новое, ярче прежнего, солнце. — Верю, — отвечает он твердо, и то — чистая правда.***
— Уходят! Уходят, матушка!.. — Воевода торопко вбегает в гридницу, будто какой отрок. Борода всклокочена, глаза — лучистые, молодые, веселые. — Степняки от Белограда уходят! Капище только сожгли да истукана своего каменного поставили, а город не тронули!.. Это ничего, матушка: свалим злую каменюку, а Матушку Светлыню вырежем из липы краше, чем была!.. Живы, матушка!.. Живы; а там и княже с княжичами, глядишь, с северов вернутся!.. Поклонившись, он уходит, все еще радостно бормоча себе под нос, а Драган только качает головой да втягивает из трубки горький полынный дым. — Значит, случилось все, как ты и предсказывал. — Да, матушка. Остерегал я тебя шестнадцать зим назад, остерегал Радована: коли не будет Станимир Матушке Светлыне служить — так послужит чужому богу, жертвенным ягненком станет. Кровь-то у него божья, серебряная, такая любое колдовство развеет, силу немереную даст… Жалеешь теперь сына-то?.. — Не мне он сын, а духу речному, змею белоглазому. Ты-то знаешь… — Знаю… — От дыма нещадно слезятся глаза, а может — то искренние слезы по отроку, ушедшему вслед за страшным врагом; ушедшему… чтобы больше никогда не возвратиться в родную сторону. — А все ж тогда по-иному нельзя было, не устоял бы Белоград пред северянами на драконьих кораблях… Матушка Светлыня за свое благословенье, за свою защиту дорого берет… — Дорого, — сухо соглашается княгиня. — Поди. Раскинь рыбьи кости, чаячьи перья, предскажи мне, когда муж и сыновья из похода вернутся. Драган, кряхтя, поднимается, и скорым движеньем гасит трубку. — Гадал уж на них. Гадай, не гадай…не вернутся они, матушка. Не вернутся.