***
— Зря ты дал ему приют под своим знаменем, — вторит Байгалю Лхагва-баатар в один день, щурясь и прокручивая в пальцах длинный седой ус. — Неужто из-за смазливого мальчишки бездумно лишил ордо хорошей добычи? Такое люди не забывают… Они подняли тебя на золотой трон о десяти барсовых шкурах своими мечами, а могут и сбросить. У Цагаанхота и защиты-то не было: войско коназа далеко, за стенами — одни женщины, старики и дети, у которых пальцы на тетиве дрожат… Смотри, Джурджи: прочие коназы тоже начнут наших послов стрелять, а потом — слать к тебе сыновей, неотличимых от дочек. — По острию клинка ходишь. — Джурджи мрачнеет, жадно отпивает кумыс из чаши, чтоб остудить сухое горячее горло, но в глаза своего первейшего темника и учителя воинского дела не смотрит. — Отвечай честно: ропщут? — Волнуются люди, врать не стану. И сам я тревожусь… Скажи: зачем под вороново крыло, под волчью защиту княжича взял? Людей я успокою, не последний это на пути богатый град был, но знать хочу… В постель твою не полезу, дело твое, но нельзя, чтоб воля великого Дайна мешалась с земною страстью. — Он ключ, — твердо отвечает Джурджи и поднимается с подушек. В словах этих нет неправды, только запрятан еще один смысл — как в шкатулке, имеющей двойное дно; тот смысл, что важен лишь Джурджи. — Он, Лхагва, ключ ко многим другим княжествам. Белоградские земли — богатые и сильные, первые среди прочих; если при мне их княжич — и в других краях меня признают. Миром признают, а не пустят стрелы со стен. — Признают, как же, — фыркает Лхагва старым конем. — Я потому и пришел, не про мальчишек-то разговаривать. Послание от Сохор-баатара, темника джунгара. Только прибыло. Бумага в тишине гэра шелестит черными мертвыми листьями, которые гонит холодный ветер по осени; Джурджи быстро пробегает глазами по строкам причудливой вязи — и комкает ее в судорожно сжавшемся кулаке. — Поднимай всех!..***
«Марица, княжич мой, — не Светлинка. Течение у нее слабое, ленивое, мелкое — да разливается она по весне так, что только в самую засуху возвращается в исконное свое русло. Луга у Марицы топкие и стоят зеленые до снегов. В той долине всякому зверю и птице раздолье, а уж кони какие красавцы от той-то травы!» Дядько Богомил не врет, сказывая Станимиру про далекую речку Марицу: такая же, такая же; по-своему строптивая, широкая — в иных местах и другого берега не видно… А трава!.. Станимир и не помнит, когда у Белограда росла такая: сочная, упругая, высокая; зеленая-зеленая, как смарагды в рукояти отцова меча… Правый берег у Марицы ныне — весь в степнячьих шатрах, но от воды стоят они далеко. Дальше всех — ханский, и Станимиров — рядом. Хан Артан — Станимир никак не может взять в толк, отчего свои же войники зовут его «Зверем» — привечает его как равного, усаживает в ближнем круге и не обделяет ни конем, ни слугами. Дозволяет ходить по становищу свободно, и Станимир подолгу уходит на заливные луга. Среди травы и коней ему спокойней. Среди травы, коней и цветов нет страшных видений, которые по-прежнему мучают его. Едва смыкая ночью глаза в своем шатре, Станимир видит великую битву. Землю, взрытую тысячами копыт, небо, почерневшее от стрел. Здесь, на заливных лугах Марицы, грядет ужасная битва, и Станимир не знает, за кого в ней страшиться больше: за хана, что добр к нему, как не были добры в семье — или за соседей-князей, собирающих войско на другом берегу. «Всю жизнь свою будешь ходить меж двух огней», — предсказывает ему однажды дядо Драган, но тогда Станимир думает, что слова эти — они про виденья и явь, про два мира, которые делят его меж собою с рождения, а поделить не могут. Только разорвать. Пока прислужники расчесывают ему серебряные волосы и заплетают на степной манер две тонкие косы на висках, Станимир видит пестрые княжьи флаги, видит, как их накрывает чернота с серебряным волком и вороном, как волны Марицы окрашиваются алым и становятся густыми, точно кисель из летней брусники, а потом, в разлив… В разлив, когда луга обращаются маленькими болотцами, на дне у каждого видятся ему люди, кони, кости, ржавые мечи и сгнившие знамена. Мертвецы, едва Станимир неосторожно бросает на них взгляд, распахивают истлевшие веки, и в глазах у них — та же бездна, что жадно смотрит на него из глаз жестокого степного бога. — Ты бледен, княжич Станимир. Дурные сны? — участливо справляется хан, и его беспокойство приходится не по нраву тому ближнему войнику со шрамом — воеводе над всей личной стражей, как знает уже Станимир. — Да, мой хан, — отвечает он, прикладывая руку к груди, как делают прочие. — Я вижу большую битву, что случится здесь. — А видишь ли, кто одержит верх? — Нет, — Станимир опускает взгляд. — Только большую кровь; только то, что Марица заалеет от края до края… Хан не бранится, даже не хмурится, когда Станимир не предрекает ему победу. Кивает лишь — больше своим мыслям — и велит позвать своего лекаря. — В нашей степи есть такие травы, что отгоняют дурные сны и тревогу, не дают злым духам мучить человека по ночам. Возьми. Носи с собой. Лучше спать будешь. И Станимир с благодарностью принимает из морщинистых рук старого лекаря расшитый мешочек, пахнущий скошенным лугом далекой степи, и спит эту ночь спокойно и крепко. Так крепко, что не слышит, как впрягают быков в повозку, на которой стоит его шатер. Войско отходит от Марицы, готовясь к битве, запутывая следы, сливаясь в черный большой поток и снова разбегаясь малыми ручьями быстрых отрядов: так волки собираются в стаю, чтобы загнать добычу, хищным кругом приблизиться к испуганному оленьему стаду — и броситься со всех сторон. Заалеет вскоре Марица, вскипит кровавою пеной, а Станимир видит этой ночью иное: родное подворье, купающееся в полуденных лучах, Стоянку в светлице с ласточкою в руках, шумный, как прежде, торг и синие воды Светлинки, в которые смотрится Матушка, заново выточенная из белой липы… Станимир крепко спит, не зная, что в другом шатре, совсем рядом, давится кашлем хан, и мысли его от грядущей битвы уводят виденья пронзительно-ледяных глаз, что смотрят ласково и строго, с неземною болью и состраданием. Джурджи прижимает ладонь к искривленному в муке рту — и чувствует меж пальцев что-то скользкое, верткое, пахнущее кровяным железом. — Так… скоро?.. — спрашивает он душную пустоту гэра, и собственные слова, прозвучавшие слишком громко, пугают. В пальцах его — лепесток. Маленький белый лепесток, который испачкан алым и все норовит соскользнуть с ладони, упасть на ковры, явить всем, кто войдет, правду о страшном проклятье. Хорошо, что в гэре сейчас — никого. Байгаль бы… Джурджи хмуро сжигает проклятый лепесток в костре и, устроившись в нагретой постели, зябко кутается в верблюжье одеяло — совсем как в детстве. Ветер, налетевший с широкой Марицы, кидается на войлочные стены неспокойным речным духом, словно гонит его прочь, прочь, прочь… Нужно уснуть. С рассветом грядет большая битва: барунгар и джунгар уже на той стороне реки, уже показали врагу притворную слабость, усыпили его бдительность обещанием легкой победы и хорошей добычи… «Днем капкан захлопнется», — обещает себе Джурджи, а дым… дым над небесным колесом — чудится ему — пронзительно пахнет ландышами.***
Невесел на пиру правецкий князь Радослав: глядит на всех грозным филином, не ест и не пьет, а перед тем, как войти в шатер старшого князя бяльского, даже кольчуги не снимает и не отдает стражарам меча — будто ждет чего-то дурного и страшного. Будто чрез миг ворвутся в стан грозные степные воины на своих мохнатых конях, пустят стрелы, подожгут шатры, перережут людей — и умчатся прочь, дальше, дальше, сметая черной волною мирные города и села. Что за блажь этот пир, коль бессчетный враг — на том берегу широкой болотистой Марицы, а первые отряды его — уже здесь, топчут землю вотчины, славного Правецкого княжества?.. Не ровен час — дойдут и до града… А ежель там и стоят, в кольцо черное взяли, а Велимир, свет его, сын единственный, и весть о том подать не может?! Хмурится князь Радослав. Невеселые думы роятся в его голове злыми пчелами. — Что смурной сидишь, Радослав? — спрашивает бяльский князь Квитко, оглаживая седую бороду, и отрок по знаку его подносит Радославу чашу-ладью, полную терпкой медовухи. — Отчего не ешь, не пьешь, не радуешься?.. Много нынче поганых порубили, разметали по заливным лугам, а твоя дружина пуще других отличилась!.. Пей! Заслужил!.. Радослав, все еще хмурый, поднимается со скамьи и кланяется низко старшому: — Уж прости меня, княже Квитко: не стану разум хмельным мутить. Не время. Слыхал я, что Дикое Поле рождает яростный люд. Не трусов. Странно мне видеть, как они бегут, как стрелы мимо пускают, да подставляют головы под мечи. Нечисто тут что-то… — А и верно! За дело Сычом тебя кличут! — смеется молодой да безусый князь Бранко, северный сосед. — Сидишь тут, как злая птица, да еще и мрачные речи ведешь! Пир ведь, княже Радослав! Радоваться нужно, что победа легко досталась, что войники твои невредимыми домой возвратятся!.. А что степные, завидев нас, бегут — так куда им, в шкуры да кожи обряженным, против наших кольчуг? Вот и скачут прочь, как зайцы трусливые! «Глупый мальчишка! — сердится Радослав. — Я тебя и десятником в своей рати не поставил бы, а вон уже, погляди, — целый князь!.. Рассуждает он!.. Вот сожгут в золу твой Польно, всех девок снасильничают, мужиков в полон угонят — тогда-то вспомнишь!» Вслух же он говорит другое: — Не бывает победа легкой. А коли такая — значит, и не победа вовсе. Уходить надо от Марицы, уходить по вотчинам, стены латать, смолу запасать да колья, рвы подновлять!.. Мы тут — что на ладони им… Перебьют… Кто ж в уме здоровом станет вот так с Диким Полем тягаться?.. — Говори — да не заговаривайся! — с тяжелым взглядом осаживает его старшой и кивает своим стражарам: — Проводите князюшку до шатра его, пусть проспится! И без меда хмельной: видать, от крови нынешней… «Попомнишь еще мои слова, все попомните!» — хочется вскричать Радославу, но так он и вовсе один останется. С малой дружиной — да против целой орды из Дикого Поля?! Только голову сложить в таком бою да сына боле никогда не увидеть… — Отправь гонца к Велимиру, — велит он верному воеводе Гойко, — пусть в Правеце к страшному готовятся. Не сдержим здесь ворога — никто не сдержит, и пойдет он до самых Серебряных Гор. Правец наш — не Белоград с высокими стенами белого дуба, об нас-то зубы не поломают… На имени славного города плечи у воеводы вздрагивают, и глаза становятся странными, словно бы пеленой затянутыми, потерянными. Спрашивает он хрипло, с затаенной тревогою: — Степные Белоград не тронули, княже?.. — Нет. Слава белоградская на многие земли тянется, вот и побоялись Радовановой рати… А что спрашиваешь, Гойко?.. Молчи, припомнил: ты ведь оттуда будешь… Родню там, небось, оставил, как мне служить стал?.. Уцелеем — вези в Правец жену с ребятишками, дом на подворье справим!.. Гойко медлит с ответом, хмурится и отводит взор — будто бы виноватый в чем. — Ладно, пытать не буду, дело твое. Гонца-то, слышь, к Велимиру пошли, самого быстрого! — снова велит ему князь, и торопким шагом уходит. — Сердце я свое в Белограде оставил… — шепчет в пустоту воевода Гойко, и в душной полутьме вновь чудятся ему лукавые глаза: синие-синие, как небо в полудень. Хозяин их только притворяется испуганным да робким, что малый олененок; взаправду же — пожар в нем, томно тлеющий, пожар, от которого чресла огнем горят. «Семя волховское, наважденье, наважденье, а не мальчишка!..» — думает Гойко, снаряжая гонца; думает, когда обходит выставленные дозоры, когда отроки готовят ему на ночь постель. Ни один из них с княжичем Станимиром не схож. Не умрет Гойко от степнячьей стрелы. Не падет от меча. Выживет. Выгрызет себе жизнь, как зверь, чтоб из Белограда выкрасть дурного блаженного княжича, ласку его отвергшего.***
Дурное предчувствие не покидает Станимира с самого утра. Небо над Марицей нынче — низкое, стальное, хмурое, сыплющее мелким дождем. Ветер — холодный и колкий, словно бы дыханье далекой зимы посреди лета, и Станимир поверх обычного плаща накидывает волчью шкуру: такую же серую, чуть серебристую, греющую хищным теплом. Зябко кутает пальцы в длинный мех, когда выходит наружу. Марица шумит рябью беспокойных волн где-то далеко, и не манит уже к себе зеленой травою и пестрыми цветами, но пугает до дрожи холодным своим дыханием. Грузные серые облака, полные небесных слез, по небу бегут быстро-быстро, точно боятся задерживаться над топкими марицкими берегами. Будет… буря?.. Сегодня… прольется большая кровь?.. Хан Артан и вовсе не показывается; только быстрая воронова тень проносится над небесным колесом его шатра на другой берег, а в остальном ханово становище — тихое, присмиревшее, затаившееся… Как зверь перед большой охотой. Ненадолго Станимир задерживается возле хановой коновязи, любуется белоснежным красавцем-конем с тонкими ногами и чуть вздернутой мордой. Степнячьи кони — иные: низкие, лохматые, крепко сбитые, а этот — что гордый барс средь бродячих кошек. Жеребец косится на Станимира умным глазом и тянется мягкими губами к поясной суме: чует, что там — немножко сушеных яблок и фиников с ханского стола. — Отойди от Ирвэса, — мрачно велят ему, и Станимир, вздрогнув от громкого сердитого голоса, послушно отходит прочь. Конь, оставшийся без угощения, недовольно всхрапывает и трясет головой. Байгаль-багатур, воевода над личной хановой стражей, отчего-то всегда суров к Станимиру и следит за ним пристально. Будто бы Станимир желает его хану дурное. — Красивый конь… Откуда такой?.. — степные слова даются нелегко, вязнут на языке, как тяжелая мясная пища, кроме которой степняки не едят ничего. — Из пустынных земель. Подарок ханов. — На спину красавца ложится богатый ковер, поверх — седло, тоже дивно изукрашенное. — Поди к себе, княжич, не мешай. Занят хан и тебя не ждет. — Битва будет?.. — робко спрашивает Станимир. Ночью видения так и не приходят к нему — всё степные травы, что приносят покой душе — и остается только расспрашивать. Байгаль-багатур, занятый седельными ремнями, не отвечает. Лишь бросает странный короткий взгляд да усмехается криво, отчего шрам его, пересекающий все лицо, становится словно бы шире и страшней. — Будет. Иди! Не до тебя сейчас. Сверху падает мрачная тень, обрывая беседу. Ворон. Огромный, больше всякого, что видел когда-нибудь Станимир! Птица расправляет широкие крылья, каркает хрипло, будто приказывает, — и Байгаль, ударив себя в грудь кулаком, мигом взлетает на конскую спину. — Ур-рагшаа! — кричит он в мрачное предгрозовое небо, и этот боевой клич подхватывают прочие; он раскатывается громом над притихшей рекою, над высокими упругими травами. Застывший словно бы во сне степнячий лагерь мигом оживает, щетинится копьями, чернеет на глазах от кожаных доспехов, многоголосо отдает приказы и шумно седлает коней, потрясая сталью. Замерев подле мрачного и пустого ханского шатра, Станимир видит, как десятки, сотни, тысячи людей под черными флагами устремляются к Марице по топкому ее берегу, и прозрачные брызги из-под копыт их приземистых коней чудятся ему слезами этой земли. Совсем скоро… в Марице будет вместо воды лишь кровь.***
— Ворон! Священный ворон! Дайн милостив, он послал к нам своего ворона! Победа наша! — кричат едва не в самое ухо. Айдасгуй, задрав голову, тоже примечает большую черную птицу, что кружит над туменами барунгара. Только это вовсе не птица. Хану Ханов не должно быть среди простых воинов, не должно самому вести в бой детей Великой Степи, но Волку и Ворону Дайна людские порядки — совсем не указ. Айдасгуй прикладывает ладонь к глазам, чтоб не слепило болезненно-желтое солнце, уже наполовину скрытое грозовыми тучами, и провожает Джурджи беспокойным взглядом. «Шальная стрела и беркута настигает», — так говорят в ее родном становище, а уж здесь-то, в чужой земле… «Великий Дайн, прошу: только доберись до гэра невредимым!» — молится она коротко и затем вскидывает кулак высоко-высоко, чтоб его приметил и темник, и тысяцкие, и сотники. — Урагшаа! — под боевой клич, рвущийся сам собою из горла, она ударяет пятками в бока горячего жеребца и срывается тут же в галоп. Славная будет охота! Славная будет битва! — Урагшаа! — рокочет позади, и весь барунгар, кроме одного сбереженного тумена, мчится за нею.***
У Гойко немеет рука от меча. Борода — грязный колтун из-за крови и пота. Прав был князь Радослав, прав: Дикое Поле всей своей мощью наваливается на лагерь вместе с грозою, пришедшей от Марицы; они жгут шатры, рубят дружинников с наскока, пускают стрелы с конских спин — в свете молний кажется, что золотые. Мара-Смерть скалится с их черных флагов уродливой волчьей мордой. — Княже! Княже! — надрывно кричат совсем рядом, а Гойко, отталкивая от себя степняка с дырою в груди, слышит этот отчаянный вопль будто со дна. Будто уши его уже набиты могильной землею. «Нет!..» Князь Радослав, как мешок с мукою, падает под ноги коню степной девки-поляницы. Голова его, прежде гордая да разумная, а теперь — безобразная, глупая — прикатывается к ногам Гойко, слепо глядит на него снизу-вверх застывшими глазами. «Бежать!..» Мысль бьется в голове назойливой мухой, горлицей, залетевшей под узкую стреху. С громким отчаянным криком Гойко отбивает кривой меч. Второй, третий; перед глазами — алая пелена, а за нею чудятся ему томно прикрытые глаза мальчишки-наваждения. Разве не обещает себе Гойко выжить, чтобы найти его — да стребовать за все?.. За обманутую надежду, за ночи бессонные, за изгнание из богатого сытого Белограда?.. Степнячья стрела вонзается в плечо, и меч летит наземь из ослабевших пальцев. Боль… боль такая, что Гойко валится на колени, прямо под копыта степных коней. Просить бы о милости Матушку Светлыню, да здесь, у Марицы-реки — другая хозяйка… «Увидеть бы тебя хоть разок еще, княжич», — думает Гойко, а потом приходит тьма.***
Три дня и три ночи Станимир слышит, как земля на том берегу Марицы гудит и стонет; слышит, как вбирает в себя кровь и слезы людские вперемешку со слезами небесными. Странная гроза все еще бушует в небе, и в тучах порою чудится ему бешеная скачка Дикого Лова. Черная охота мчится в облаках, черная рать мчится по земле, а пена у берегов бедной Марицы уже не белая — ярко-алая от крови. Станимир больше не ходит на ее заливные луга. Не может быть там ни единого мгновения: с той стороны реки тянутся к нему несчастные призраки, и нет им числа. На его глазах идут они боем друг на друга, вновь проживая миг своей смерти, а потом… слетаются к нему бледными тенями, как мотыльки на свет. Как будто в его силах дать им этот свет, единый и княжескому дружиннику, и степному воину!.. «Я не могу! Уходите! Оставьте меня!» — хочется крикнуть ему, но слова застревают в горле. Мучается Станимир, мучаются мертвые; а на месте глаз у них — черная-пречерная бездна, что жадно вглядывается в его душу взором жестокого бога войны.***
На четвертый день к ханскому шатру привозят знамена: пестрые, как лоскуты из детского одеяла, и запачканные кровью по краям. Еще… привозят головы. Некоторые Станимиру знакомы: старый князь Квитко, владыко шумного и древнего города Бяла, и в смерти упрямо сжимает губы, а князь правецкий Радослав — яростен. Станимир отводит взор и, чтобы ослабить предательскую дурноту, подносит к носу мешочек с пряными степными травами. Хану Артану не по нраву такие подарки. — За живых могли бы и выход дать! — бушует он, когда знатных голов набирается уже больше десятка. — А теперь — что? Сами на стены полезете вместо хашара! — Грозит он своим воеводам, а те, расшибая лбы, падают перед ним на колени и лопочут что-то быстро-быстро — Станимиру не разобрать. Ночью ему опять снится яростная битва на Марице, все еще не затихшая где-то вдали; снятся кони из белой речной пены, что в миг один становятся алыми; снится прежний волк на горной тропе и жадный взгляд Черного Охотника, а наутро… наутро Станимир просыпается под скрип больших колес. «Неужто Марицу вброд перешли?» — спрашивает сам себя, не веря, и хочет выглянуть из-за жаркого ковра-дверицы, но служки наперебой уговаривают его не высовываться, даже хватают за руки храбро. — Ухэгсэ́д ! — шепчут они боязливо. — Оло́н!.. — Аймшигта́й! Станимир не знает этих слов. Лишь чувствует, что их произносят со страхом, смешанным наполовину с благоговением — как будто бы делятся некой тайною. Любопытство все же берет верх над осторожностью, и он чуть сдвигает ковер… На сколько хватает взгляда — мертвые кони, мертвые люди. По правую и по левую руку; и нет им конца, и так — до самого горизонта, где в серых облаках прячет свой лик горюющее солнце. Мухи и слепни роятся над застывшими лицами, мордами, лезут в затянутые белым глаза, в страшные раны. Вороны, пирующие на телах целыми стаями, ничуть не боятся живых и только сердито каркают вслед ханским всадникам. — Не смотрите, господин! — отчаянно просят его, и Станимир торопливо опускает ковер.***
Первый вдох дается с трудом — словно грудь придавлена скалой или огромным стволом вековой ели. Деревьям и скалам неоткуда взяться в чистом поле — на грудь Гойко давит тяжелый здоровый степняк. Мертвый. «Живой. Живой!» — проносится веселая, шальная мысль, и, поднатужившись, он сбрасывает с себя мертвеца, тут же бранясь от боли в раненом плече. Встает сперва на четвереньки, как зверь, потом — на ноги. Уцелевших рядом — никого. Шатаясь из стороны в сторону, как перепивший браги, Гойко делает шаг. Один. Второй. Третий. Подбирает чей-то меч. Срывает степнячий кушак — свой-то, богатый, с золотыми бляхами и драгоценными каменьями, какая-то собака с него снимает… и хвастается теперь другим, что цельного воеводу заборол! «Да идут они все… в смр-радный Звяров лес!» Бранные слова веселят — как хмельное, и хочется опрокинуть в себя целый жбан душистого кваса… да откуда же взять?.. Гойко замирает, едва не запнувшись о чью-то холодную руку. Между ним и клятым Белоградом — Марица да несметная орда. Не дойдет Гойко. Ежели и переправится на ту сторону да в трясину побережную не угодит — изловят поганые, и не видать ему тогда Станимира… Ежель вперед, во Правец идти — коротким путем, по речке Мокше, что с Марицей недалече встречается, — успеет еще до того, как черный дым взовьется над градом. «Велимир-княжич — гордец, каким и Радослав был… Не склонится перед ворогом; скорей, град сожжет и первым в огнище кинется… Отдам хану Правец — а за то затребую грамоту, чтоб до Белограда добраться!» Эти мысли греют душу, успокаивают боль в раненом плече, и Гойко торопится прочь.***
Из летописи неизвестного волхва:
И случись сеча великыя в годину страшныя Черныго Оленя, и сойдише в той сечи войники со всех княжеств супротив ворога жестокыго, Дикыго Поля. Встретивше они на речке Марице, по оба берега, да степной хан хитрый оказвши: заманиши рати светлыя что в капкан да набросивши со всех сторон, да растерзавши, аки волк злый. Полегло в той сечи народу бессчетныя: и князья знатные, и воеводы хоробрые, и простой люд — и никому не было спасенья от стрел черныя, от мечей кривыя, от копий вострыя. Осиротели многыя княжества: Бяльское, Правецкое, Польнское, оставше они на растерзание ворогу, а хан после сечи на Правец пойши. И стое плач над всеми землями, и реки бысть от крови алые, и вороньё солнце красные затмивше…