***
«Один. Второй. Третий». Гойко считает про себя десятки пленников, которых отправляют вперед, на стены Правеца и под них — на верную смерть. Он видит, как они падают с приставных лестниц в ров — ошпаренные кипятком и смолою, израненные стрелами; видит, как по тем из них, кому не посчастливилось при падении не сломать себе спину, карабкаются другие — их подгоняют кнутами, копьями и бранью. Степняки умны, хитры и расчетливы: зачем торопиться к смерти самим, если есть рабы?.. Под стенами Правеца — черный злой муравейник, но Гойко не хочет быть маленьким жалким муравьем, чья жизнь ничего не стоит. «Четвертый. Пятый. Шестой». Восьмым будет десяток Гойко. Не его собственный, конечно: их десятник — откуда-то из приграничья; Гойко — всего-то что простой раб… но он не желает здесь умирать. И не умрет. Зияющий провал в деревянной стене — черная Звярова пасть. Гойко туда не пойдет. Ни по приказанью, ни по доброй воле. — Эй, деся́тина, — протискивается он вперед, расталкивая прочих несчастных. — Я здешний, правецким воеводой был, я ворота могу открыть. И тайный ход знаю!.. Пусти, а?.. Десятник — простоватый глупомордый мужик — толкает его в грудь и кричит, чтоб Гойко вернулся на место. Не хочет, чтоб шкуру его попортил степнячий кнут. — Слышь, что говорю? Я ворота открою, а тебя за то сотником поставят! Дай пару людишек — увидишь! Отрывисто звучит приказ на гортанном чужом языке. Седьмой десяток из сотни отправляется на смерть. У Гойко нет времени. Скоро пойдут они. Гойко здесь не умрет!.. — Дай, говорю!.. — он зверем готов вцепиться в худую, заросшую черным жестким волосом глотку, выгрызть себе путь… не на свободу, нет, но к Станимиру… и он выгрызет. Выгрызет, именем всех богов!.. Десятник думает. Долго, если спросить Гойко. В бою тугодумы долго не живут. — Ну?! Быстрей решай, десятина! Да не считают они нас, чего трусишь?! Круглоглазым больше, меньше — этим все едино! Так десятиной и помрешь, а мог бы сотником жить, — шипит Гойко. — Да делай, что хочешь, бешеный!.. — кричат в лицо. — Если споймают!.. — Не споймают, — скалится весело Гойко. Оглядывает свой десяток. Немощное старичье, тупомордые селяне, слабосильные мальчишки… И Мечка, лесной великан, носящий медвежье имя; давешний знакомец с кривою звериной усмешкой, зовущий Гойко белоруцым боярином. — Со мной пойдешь, — бросает тому негромко, и Мечка в самом деле покорно идет за ним. Под громкий стук барабанов и шелест черного знамени восьмой десяток подступает к стенам. Гойко живо ныряет в ров, полный нынче мертвых и раненых, его непривычно молчаливый спутник — следом. Они пригибаются к смердящим телам, чтоб степняки по другую сторону не приметили, в иных местах едва не ползут. Месят босыми ногами лица: еще подвижные и застылые; вымарываются в крови и грязи. За стонами, плачем и хрипами почти не слышно близкую бойню: только таран гулко и размеренно ухает полуночным филином. Они не говорят: Гойко знает уже, что Мечка редко бывает болтлив и благодушен, а плен свой считает позором. У него свои причины идти следом, а какие — Гойко и дела до того нет. Мечке не нужен его Станимир. Может, только красивая и гордая ханова голова — но кто Гойко таков, чтоб его отговаривать?.. Он и сам… не прочь был бы на нее посмотреть — отдельно от тела. И взять перед потухшим взором ее своего Станимира. — Ход уже близко, — бросает он коротко, даже не обернувшись. Под пятою мерзко хрустят чьи-то кости, слышится болезненный вскрик. Боль на всех языках звучит одинаково. Гойко морщится. Лучше думать о Станимире и его русалочьей красоте, нежной коже и робком взгляде, чем о мертвых и раненых, о неспокойных душах, что глядят на Гойко из недвижно-пустых глазниц и беззвучно зовут к себе раззявленными в последней муке ртами. За башней должен уже показаться крутой поворот, под которым прячется тайный лаз. Голубая Мокша — замечает Гойко — отчего-то темна, волны ее бурлят и ярятся, как перед грозою… Гойко нет дела до глупой реки. Великие боги, только бы успеть, только бы таран не разбил ворота раньше, чем они поспеют на стены!.. — Быстрее!.. — ревет он увальню Мечке. Скатывается по глинистому откосу, спешит к приметному кусту, слыша, как Мечка ломает своею тушей ветки и бранится сквозь зубы. Переломает тут ноги себе — никакого проку с него не будет!.. Не успеют — не быть Гойко воеводой над пленными, не возвыситься, не забрать своего Станимира!.. Гойко ныряет внутрь лаза, вымокнув перед тем насквозь, и вскоре, за несколько быстрых сильных гребков, оказывается в малой сухой пещерке. Мечка неповоротливым зверем протискивается за ним. Шумно отфыркивается, тяжело стряхивает с гривы волос мутные капли — точь-в-точь по-медвежьи, под стать имени. Мир снаружи дрожит, словно в Правец приходят ледяные великаны из старых сказок, но нет: это, верно, новый камень врезается в упрямую стену, это железная баранья голова ударяет в воротину. — Идем, — сердито бросает Гойко. — Времени мало.***
К полумраку тайного хода глаза привыкают быстро. Не то чтобы Гойко часто пользует его, но знает: тут — крутые ступени, тут — корни, похожие на змей, там — осыпавшийся потолок. А вон там, в нише, светильник из старого пузатого кувшина и кремень. Идти в тишине, когда каждый шаг громом отдается в ушах, невыносимо. — Думал, гордый ты, — говорит Гойко негромко, но голос его подхватывает эхо, множит, разбивает о стены. — Говорил: у племени своего ты водачом был, а за мною, за простым воеводой, за пленником, пошел, ка телок на привязи. Что, выбили из тебя гордость-то степнячим кнутом, а? Мечка молчит. Долго: они минуют три поворота и две крутые лестницы, прежде чем слова тяжело падают с его больших грубых губ: — Не в обиде я за речь твою, белоруцый. Ты один закон чтишь, я — другой. Тебе одну судьбу боги в звездах начертили, мне — другую; да не в тех звездах, что на небе, а в тех, которые в лесных ручьях видно. Что с богами упрямством меряться, судьбу ломать? Пусть все будет, как заведено-предсказано… У нас говорят: лес дал — лес и обратно взял… Гойко презрительно фыркает. В самом деле: вымахал из телка здоровенный бык, а умишко-то — телячий остался!.. — Ты хана убить хочешь — только путь кружной да долгой выбрал. Я тоже хочу: потому за тобой и пошел. Помогу в верный час, — прибавляет Мечка совсем иным тоном, и Гойко уже ничуть не весело. Лесной великан послушен степному кнуту до поры-до времени, а как тот самый час пробьет… так скинет черное ярмо, оборотится всамделишным зверем… Гойко больше не глумится в мыслях над ним. Они выскакивают на воротную стену в самый разгар бойни, в шум и грохот, в вопли и стальной лязг. Гойко подбирает чей-то меч, спутник его — большой кистень, едва не вырвав мертвецу руку из плеча. На Марице было так же… На Марице Гойко чудом остается в живых — и сейчас сумеет!. — Войники Правеца!.. — кричит он, помогая столкнуть вниз лестницу, полную несчастных степных невольников. — Помните меня? Примечаете?.. Я Гойко — воевода ваш! Из плена ханского воротился!.. — Господарь!.. Господарь Гойко!.. — Воевода вернулся! Мечка расчищает ему путь к воротной башне, что тот таран. Под его кистенем головы раскалываются, что упрямые лесные орехи; рубаха его — алая, будто праздничная, а лицо — страшно. Такого человека опасно иметь во врагах: в бою в него точно вселяется сам Звяр!.. — Ворота! Ворота открывайте, бестолковки!.. Кто сдастся — тому хан жизнь обещал!.. — надрывается Гойко, но кто слышит его сейчас?.. Кто верит?.. Свои и чужие — хотя кто разберет!.. — теснят Гойко к деревянным перилам, сломанным уже во многих местах. «Только бы не упасть! Только бы!..» — твердит он себе упрямо, твердит, как волховское заклятие… Внизу, по другую сторону — первые удачливые мертвецы, покорившие неприступную стену Правеца. Грохот жестокого тарана — все яростней. Измученная стена содрогается еще несколько раз, будто в нее ударяет огромный кулак — и тяжелые створки воротин глухо бьют по ее бревнам, трещат с низким обреченным звуком. — Ур-рагшаа!.. — ревут снизу. Ревут женским голосом, и Гойко, прикончив нового врага, замечает девку-поляницу на мышастом коне. Ту самую, что сносит голову князю Радославу. Со своими войниками она врывается в город первой, а следом валят другие, и нет им числа. Потом… Потом Гойко видит волну.***
Станимир пропускает мимо ушей последние слова своего строгого учителя, а почему — и сам сказать не может. Лишь молчит пристыженно, чувствуя, как полыхают праведным гневом стариковские глаза, затянутые бельмами. Нум о сотне белых конских волос скользит в безвольной руке, страшно скрипит по струнам, не то плача, не то воя: по защитникам Правеца, по детям Великой Степи… по несчастным людям хашара, обращенным в живой щит, стенающий на тысячу голосов. Стены славного города ломают на шестой день. Черное степное воинство бурной рекою хлещет в пролом, полыхающий алым и золотым, а впереди себя гонит несчастных пленников. Станимир не может на это смотреть, потому и сбегает из растревоженной ставки на островок мира: к пасущимся тихо ленивым быкам, играющим детям и стирающим женщинам, к старикам, что поют о красоте весенней степи и яростном могучем хане. Джурджи — не могучий. Джурджи… это Джурджи, и при всякой мысли о нем у Станимира сердце колотится, как безумное. Герои в песнях могучи и бесстрашны, а у Джурджи — упрямая складка между бровей, когда он вглядывается в карты или слушает своих воевод. У Джурджи здоровый глаз полыхает гневным огнем, а верхняя губа дергается, как у зверя, оскалившегося перед испуганной добычею, когда он злится. У Джурджи — другого Джурджи, не Хана Ханов — красивая улыбка на тонких губах. Внимательный ласковый взгляд — не как у Гойко!.. — и… ссутуленные усталые плечи, на которых лежит огромная Степь. Пламя во взоре его гаснет порой, грудь мучает чудовищный кашель, но такой Джурджи — один лишь переменчивый миг. Моргнешь — и вновь пред Станимиром грозный правитель с отрывистым сильным голосом, сталью во взгляде и поступью широкой и гордой. Отчего же… сердце глупое — не на месте?.. — Ты говорил хорошо и красиво, хотел познать душу степи… Почему теперь не стараешься, мальчик?.. — отчитывает его Глаза-На-Пальцах, и Станимир виновато опускает взгляд. Как… можно сейчас играть, если Правец — в огне?.. Если люди с обеих сторон гибнут тысячами?.. Зря он приходит сюда; но ведь и в шатре не смог бы никак высидеть!.. И к Джурджи нельзя. Джурджи сейчас на рукотворной горе возле странных орудьев. Цепко глядит на смерть Правеца… Станимир не хочет на нее глядеть. — Знаешь, почему музыка морин хуура — это голос степи?.. Морин значит «конь». — Морщинистая рука ложится на деревянную лошадиную голову, венчающую инструмент, ласково гладит по резной гриве, по острым ушам, ощупывает такие же слепые глаза. — Конь — единственный друг нам в бескрайних ковылях… Вот послушай, круглоглазый, что старики сказывают. Жил давным-давно в степи мальчик-сирота Арат. Ничего у него не было за бедной его душонкой, а был только дивной красоты белый конь. Однажды злой хан объезжал свой улус и заприметил обоих. Конь приглянулся ему, и он силой забрал у мальчика верного друга. Что тот мог сделать хану и его нукерам?.. Откашлявшись, старик продолжает: — Конь тосковал по маленькому хозяину. Тосковал так, что отказывался от самой чистой родниковой воды и лучшего зерна. Он топтал конюхов и даже скинул со спины злого хана, когда тот посмел забраться в седло. Хан рассвирепел и приказал убить строптивого зверя. Так и сделали… но дух коня был волен, как и он сам. Он явился к мальчику и показал, где искать его тело, а потом повелел сделать из его костей, шкуры и волос из хвоста чудесный инструмент. Мальчик выполнил все в точности и до самой смерти своей не разлучался с другом… — Арат-дуучи́н, — поучает Глаза-На-Пальцах, — первый улигерчи. Его искусство было велико, им он заслужил вечную славу. Он пел многим хорошим ханам; принимать его в своей ставке было почетом… Свой дар Арат-дуучин передал сыновьям и внукам, а те — своим сыновьям и внукам… Так было и будет, пока жива Великая Степь… Теперь ты понял? Ну-ка, попробуй еще раз, мальчик!.. Нум, зажатый в стариковских пальцах, легко скользит по струнам. Протяжно плачет, а в следующий миг — быстро-быстро отбивает дробь копыт самого резвого скакуна. Станимир закрывает глаза, вслушиваясь, — и как наяву видит того белого коня из сказки, летящего по прекрасной весенней степи, полный цветов, воли и жизни. — Повтори! — велит учитель. Станимир послушно берется за нум, зажимает струны, делает первое несмелое движенье… но за ковром-дверицей вдруг раздаются истошные крики и грохот: такой, будто само небо рушится на страдалицу-землю. Сердце у Станимира замирает в дурном предчувствии. Нум почти выскальзывает из руки. — Эх-хе… Ну, иди, тайва́н бус хуу, иди, — нехотя отпускает его Глаза-На-Пальцах; словно бы все видит по взгляду, читает по изменившемуся лицу. Станимир кланяется ему быстро, как положено кланяться старшим, и выскакивает прочь из шатра. Туда, где огромная колдовская волна громит лагерь Джурджи.***
Все вокруг кажется сном. Злым и темным, проскальзывающим в духоту одрины лишь в тревожный предрассветный час дурного дня. Станимир не может отвести взгляд и не знает, что делать; страх пускает безжалостные корни в сердце, сжимая его… Все, что остается — смотреть, оставаясь недвижимым, как идол на капище, и Станимир смотрит. Пред ним — бегущие в ужасе люди. Бегущие в ужасе кони. Волна. Волна такая, что легко захлестнет правецкую разбитую стену, перельется чрез нее и затопит дома по самые крыши. Она влечет перед собою тела лошадиные и людские, разорванный войлок с шатров и утварь. Настигает бегущих с яростью, достойною хищного зверя, ломает им хребты, топит в темно-синем своем нутре… и не знает преград. Станимир глядит на ее ужасный путь, не в силах даже пошевелиться, и вспоминает иное: деревню, сметенную когда-то разливом Светлинки по весне; голосящих старух возле рухнувших изб, тощих брехливых собак с обрывками цепей, детей, лепящих пироги из жирной черной грязи. Мужчины, поснимав бедные рваные шапки, молят «князюшку не оставить убогих в час нужды». Маленький Станимир стыдится тогда новых своих одежд, прячется за отцовской спиною и все норовит стащить с головы серебряное очелье с бледно-голубыми камнями. У него-то много таких, а этим людям нечего есть и нечем подновить и отстроить дома… Странное оцепенение былой памяти слетает с него, будто и впрямь дурной сон. Станимир слышит голос: мягкий, но властный; он зовет — и приказывает. «Ты, ты, что серебряной крови моей сестры, приди ко мне! Служи мне! Я подарю тебе свободу от черного волка!..» Это богиня Мокши говорит с ним?.. С ним одним, так, что другие не слышат?.. Даже по весне не бывает таких огромных волн — значит, она колдовская, и волхвы Правеца призывают речную хозяйку в час нужды, чтобы защитить город! «Иди, мой княжич. Мой волхв. Иди — и ничего не бойся. Я оберегу тебя». Станимир делает шаг. Другой. Голова — как в тумане, такая, будто он снова на шумном отцовском пиру, в первый раз пробует крепкую горькую брагу. Ни одной мысли, ни малого проблеска собственной воли — только чужой сладкий голос: и напевный, и жестокий… Он идет быстрее и быстрее, и вот уже мирные шатры — почти за спиною, а впереди — река из отчаявшихся, бегущих прочь от смерти людей и коней, река, полная несчастных, топчущих друг друга. Она проносится мимо с ревом и стенанием, ржаньем и молитвами к бесстрастному небу… и Станимиру нужно ее пересечь. «Я проведу тебя», — обещает богиня и держит слово. Бездумный шаг. Еще. Вцепиться в конскую гриву. Вскочить — нет, взлететь!.. — на белую мохнатую спину: будто Станимир знает, научен, как ездить по-степному без седла и узды!.. Направить коня наперерез толпе, понукая, склониться к шее, закрывая умные глаза, полные страха. Услышать сдавленный стон под копытами. Взглянуть вниз, в лицо умирающему… в лицо, что больше похоже на кусок сырого мяса. Судорожно сжать горло, что утренняя трапеза не вышла наружу. Кое-как Станимир выбирается из этой ужасной реки смерти. Конь — ноги у него по самые бабки в красном и черном — выносит его почти к подножью рукотворной горы, где стоят замолкшие орудья. Мысли — все еще пусты, а воля богини не отпускает, льется в уши бестелесным гласом: «Сейчас ты будешь свободен, мой маленький волхв. Смотри, как злому зверю надобно ломать хребет». Там, на горе — Джурджи. Станимир видит его: отчаянно рвущегося вниз, к своим людям, будто он может им помочь, разделив с ними одну страшную судьбу… Байгаль-багатур и его стражары берут хана в черное кольцо, чтобы сдержать и уберечь от себя самого, но он не слушает, мечется в этом кругу, точно зверь, выскочивший из спасительного леса прямиком на охотников. До Станимира долетают только обрывки их фраз, он едва может разобрать, но… Там, на горе — Джурджи. Тот единственный, кто добр к Станимиру. Кто защищает его от Гойко, от своих воевод, от страшного зрелища жестокой войны; кто несет на себе огромную тяжесть печальной судьбы, чье сердце — вовсе не камень, и кто… одинок и ласков с ближними под черной своей бронею. Хозяйка Реки жаждет его смерти — за то, что он приносит погибель в ее богатые земли, но Хозяйка Реки — не госпожа Станимиру!.. Не Матушка Светлыня, и Станимир — не ее волхв! Он видит, как волна, вдоволь напитавшись чужою кровью, поворачивает свое огромное синее тело к горе. Видит, как проступают в ней черты диковинного зверя: рыси с рыбьим хвостом, и этот зверь, оскалив пасть, мчится прямо на него. Прямо на Джурджи. Не помня себя, Станимир бросается наверх по пологому склону. Здесь, внизу, река сметет его, не остановится, не послушает!.. «Вернись! Вернись, я приказываю тебе!.. Не препятствуй тому, что до́лжно случиться, маленький упрямый волхв!..» В груди жжет, кровь стучит в висках. Чем выше — тем шаг все короче и медленней. Уже у самой вершины Станимир видит, как чудовищная волна отражается в единственном глазу Джурджи, видит, как на дне его зрачка плещется все тот же ужас и отчаянье зверя, угодившего в западню. Видит, как смотрит на Джурджи Байгаль-багатур: не так, как воевода встречает конец своего хана, но как ближний страшится за ближнего, за… кого-то родного, за… любимого. Нет времени думать о том и гадать: они все на один только волос от смерти!.. От страшной и лютой смерти, которую не заслуживает никто, что бы ни сделал. Взбежав, Станимир оборачивается, переводя дух. Золотые рысьи глаза — перед самым лицом. Водяная пасть — оскалена, причудливый хвост мечется в бешенстве, поднимая тысячи брызг, и те сверкают драгоценным жемчугом в лучах скупого осеннего солнца. Жемчугом, отливающим красным. Станимир заслоняет собою Джурджи. Заслоняет его черный круг войников, раскидывая руки широко в стороны, не думая уже ни о чем в этот миг. — Матушка Светлыня, тебя зову!.. Защити, оборони, охрани!.. «Меня, — добавляет про себя Станимир, – и его тоже». Рысь бросается на него, широко разевая пасть… и вдруг ревет на всю округу от боли: так, что стены Правеца содрогаются вновь, словно десятки степных таранов ударяют в их древние бревна. Орудья, что несут огненную смерть с небес, разваливаются, будто сделанные из легких речных тростинок, давят свою прислугу из дальних земель. В потемневших, как в бурю, волнах Станимир примечает серебряную чешую, сияющую лунным светом, и она — не с рысьего хвоста… Огромный белоглазый змей танцует в серой речной пене. Страшными тугими кольцами обвивает могучее рысье тело, шипит в грозную пасть, показывая два огромных клыка и раздвоенный длинный язык. Змей-защитник, Матушкин зверь, что хранит Белоград!.. Звери речных богинь борются меж собою в опавшей, разлившейся широко-широко волне; шипят и рычат, громят ставку Джурджи: гонят и топят людей, лошадей и несчастных рабов, опрокидывают шатры, тушат огни. Потом — вскоре… все стихает, будто ничего и не было. Мокша самой обычной рекою возвращается в свое русло, утекая тем же кровавым путем, что пришла. — Брат… — слышит Станимир позади тихий и болезненный шепот. — Брат!.. Обернувшись, он видит, как Джурджи, оттолкнув ближних стражаров, торопится на голос. Как падает на колени возле кого-то, придавленного обломком орудья. Как силится поднять тяжелое дерево и ревет, чтоб ему помогли. Это… уже не для Станимирова взора. Он стремится уйти незаметной тенью, но Байгаль-багатур окликает его по имени громким шепотом, и Станимир дивится не этому… но тому, что ему говорят — искренне: — Спасибо.***
Опустевший гордый Правец встречает Джурджи тяжелым дымным духом, треском догорающих домов и трупами. Гуталы скользят по дереву, заалевшему от крови, оттого шаг — осторожный и медленный. Он не знает, где его верный Салхи, жив ли — не то въехал бы в ворота, как должно победителю. Хочется скрежетать зубами от злости. Упрямый город. Упрямые люди. Проклятый город. Проклятые люди и их волхвы. Джурджи теряет под стенами Правеца полный тумен и еще почти половину: просто так, даже не в бою — каков может быть бой против бога или богини?.. Он не вглядывается в лица несчастных, которым ордо сохраняет жизнь: незачем. Куда важнее Октай, которого сносят в чудом лишь уцелевший его гэр. Обломок «пустынного скорпиона» ломает ему ногу, дробит кости… Быть может… Октай больше никогда не сможет ездить верхом. Нужно быть подле него, слушать лекарей, говорить с ним о Дэлбээ, крепко держать за руку или поить маковым отваром, пока Октаю будут вправлять кости, но Правец — взят, и Джурджи должен быть на его улицах. Должен праздновать победу и восхвалять за нее великого Дайна. Он бездумно проходит в кольце тургаудов до самого княжеского терема, где ждет Айдасгуй: она первой врывается в упрямый город, едва таран справляется с тяжелыми воротами — оттого не видит волну и ужас, учиненный ею. Это хорошо: Джурджи… не вынес бы ее потери. На подворье — застывшая кровь на земле под высокими окнами, туша какого-то богатого человека, и в смерти не выпустившего меч из руки, и крепко связанные девушки на коленях. Они рыдают и воют, как курганные девы в ночь полной луны. Джурджи отворачивается. — Город твой, — осторожно говорит Айдасгуй. Джурджи благодарит ее скупым кивком. Этот упрямый город и впрямь его… и Джурджи заставит его заплатить. За свой страх. За боль Октая. За утонувших воинов и их коней. За Станимира, отдавшего немеряно сил, чтобы спасти его, и теперь крепко спящего в своем гэре. Спящего так крепко, что сон этот… похож на смерть. — Пусть ордо возьмет себе женщин, каких захочет, — приказывает позже Джурджи. — Всех здешних людей, кто окажется выше колеса тэрэг — убить. Сожгите этот город, чтобы память о нем развеялась вместе с пеплом, и засыпьте эту упрямую землю солью из Мертвого Озера. Исполнять!..***
Когда Станимир, очнувшись от долгого, мрачного и тревожного сна, выходит из гэра под причитанья мальчишек-прислужников, ему кажется, что в правецкие земли посреди осени внезапно приходит зима, врывается с вихрями и холодным дыханьем. Все вокруг: шатры, спины уцелевших коней, трава, даже люди, тянущие руки к кострам… все белое, но не того цвета, каким бывает обычно первый снег, даже стаявший за ночь. Это… не снег. Это пепел. Гордый Правец, раскинувшийся на высоком холме, догорает под сизым и низким осенним небом. Его дома, стены, княжьи хоромы — все они плачут крупными хлопьями пепла, а в небо уходит тяжелый смолистый дым. Станимир спасает Джурджи от верной гибели… но обрекает целый город на смерть. В глазах предательски щиплет, и Станимир трет глаза. — Это от дыма, — отчего-то по-глупому оправдывается он перед прислужниками. Не хочет, чтобы они знали. Взглянуть бы сейчас в лицо Джурджи… Что там, во взоре его, взоре человека, повелевшего умертвить всех в непокорном городе?.. Жалеет ли? Торжествует?.. Бесстрастен?.. Станимир довольно узнаёт его: Джурджи не радуется кровожадно чужой смерти. — Господин, давай вернемся в гэр! — просят его мальчишки. — Страшно тут!.. Говорят, в таком дыму можно увидеть злых духов!.. Вот посмотрит на человека такой — и тот замертво падает!.. — Где хан?.. — спрашивает Станимир невпопад и прячет озябшие пальцы в длинных рукавах. — Он… спрашивал обо мне?.. Мальчишки переглядываются, кивают вразнобой и с робостью отвечают: — Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца! — не спрашивал о тебе, а сам приходил. И не раз!.. — Долго-долго подле тебя сидел, господин, нас на холод выгонял!.. — Утром нынче видели его подле изваяния великому Дайну. С волчьими шаманами. — Ритуал какой готовят!.. Страшный наверняка!.. — Ритуал, — эхом повторяет Станимир и снова трет глаза — уже и вправду от едкого дыма. — Хочу посмотреть. Подле ханского шатра собирается чуть не вся ставка. Станимиру едва удается протиснуться вперед, к самому истукану Войны, который и сейчас цепко следит за ним черными глазами-провалами. Вовсю стучат бубны, трещат большие костры… и льется кровь. Джурджи — среди шаманов, обряженных в волчьи шкуры. Обнаженный по пояс, с расплетенной косою, он кажется сейчас Станимиру непривычно другим… И вовсе не зря. В руках его мелькает длинный нож. Движенье, быстрое, как степной ветер, — и кровь из вспоротого горла брызжет на идола. Еще один пленник. Еще, еще. Женщины, старики, дети, мужчины — им, кажется, нет конца, и Станимир закрывает глаза, стискивает кулаки до боли. Джурджи не радуется кровожадно чужой смерти: он к ней безразличен. Совсем. Он — меч своего бога, а у меча нет чувств и желаний кроме тех, что принадлежат его господину; руке, что сжимает этот меч. Кровь людей гордого Правеца становится пищей степному божеству. Станимир видит его тень, растущую, разбухающую за спиною Джурджи, и думает со страхом: однажды эта тень разрастется на весь мир. Больше он не в силах смотреть.***
Из летописи неизвестного волхва:
И случись то в годину страшныя Черныго Оленя. Приде под стены града Правеца войско черныя Хана Зверя. Посад сожгле, пленников себе вземе, чтоб мёрли взамен войников степных, а после — выманиши младого князя Велимира ко хану тому. Княже Велимир — гордый был, как отче ево Радослав. Выливше молоко поганые с ханскыго стола на ковры расписные, а за то ево головы лишиле. Прознав про мужнину судьбу-то, младая княгиня Белослава со терему сбросивше, да со младенчиком… И была битва великыя, и сломаши хан у гордыго Правеца воротины да стены, и взявши его, и большую кровь пролиши. А волховы Правецкие за то волну на черныя войско напустиши, и потопиши та волна бессчестныя рати, и вой до небу стояши среди ворогов. За то Хан Зверь приказаши град пожечь в летучия пепель, а землицу под ним солью засеяти, чтоб не возродиши больше гордый Правец на прежныя месте… Стое теперь тот холм пустыя, и всякый зверь да птица избегаши подле старыго Правеца жити…