***
Сперва на малый Зал Меча и Знамени опускается тишина. Тяжелая. Гнетущая. Такая, будто весь ханский совет хоронят заживо в древнем кургане. Джаргал видит побледневшие лица, стиснутые кулаки, сжатые губы, нахмуренные лбы с глубокими морщинами, похожими на русла пересохших степных рек… и ждет. Ждет, когда тишина эта разлетится десятью сотнями осколков, истает под силою громких злых голосов. Первые крики не заставляют себя ждать. — Хан много просит! — Он обескровит Степь! — Ордо нужно вернуть! — Мои улусы разорены этой войной! — Мы не можем!.. — Тихо! — единственное слово принуждает их резко замолкнуть, а кое-кого — даже втянуть голову в плечи. — Почтенные мужи, а раскричались, что торговки на базаре. Я передал вам волю Хана Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца; думайте и решайте, решайте мудро. Мое слово, слово первого советника, таково: отправлять в закатные страны целый тумен опасно. Воины нужны на границах. Султан Зияд при смерти, над пустынными племенами нет нынче сильной руки, и они знают, что ордо — в далеком походе, а в столице — богатая добыча. Я опасаюсь худшего… Мы не можем послать пятнадцать минганов, но воля Хана Ханов должна быть исполнена. Меньшею кровью, — прибавляет он тише. Удельные ханы и нойоны шепчутся, решают, думают, а Джаргалу со своего места чудится, что это низко-низко гудят злые осы, лишившиеся гнезда под теплою крышею. Он устало прикрывает веки: споры в совете — надолго. Жаль, нельзя вырваться из столицы, примчаться с сыновьями в далекий край лесов и рек, увидеть Октая, обнять его и Джурджи, дать мудрый совет — глаза в глаза, а не так, безлико, на бумаге… Джаргал не сумеет вернуть его в Ханхот: нет, Джурджи ни за что не отступится. Он пойдет до конца, даже если останется совсем один; он упрям — как был упрям его отец до болезни души, как был упрям великий Наранбаатар… За таким ханом пойдут. За него умрут, не колеблясь, для него покорят даже самые гордые земли… Именно потому, что он — таков. Джурджи — пылающий факел в сером тумане, а люди хотят греться у огня его мечты, ведь так… они становятся похожи на него. — Дозволь мне сказать, почтенный Джаргал-хан. — Со своего места у двери, совсем не почетного, поднимается Данзан-нойон, допущенный на советы лишь из-за родства с Дэлбээ. У него хитрый язык змеи, такие же хитрые глаза, но разумные и осторожные речи. Осторожность ныне — лучший союзник… — Говори, — кивает Джаргал, но веки не поднимает и весь обращается в слух. — Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца — и впрямь просит многого. Почтенные мужи совета правы. Но прав и Джаргал-хан… Мое слово среди вас имеет малый вес, но я все же скажу: у ханского совета нет такой власти, чтобы ныне решать за всю Великую Степь… Слышатся недовольные крики, Данзана, «золотую стрелу наадама» зовут глупым вздорным мальчишкой, но Джаргал велит ему продолжать, и зал затихает недовольно. — Я не желал оскорбить достойных мужей, здесь собравшихся, — осторожничает тот. — Ваша мудрость поистине велика и сравнима только с мудростью старых орлов, видевших с неба весь мир… Я лишь хотел сказать, что… следует созвать курултай. Воины многих улусов отправятся в закатные земли — так не лучше ли спросить их ханов и нойонов, сколько людей они смогут дать?.. «Хороший совет», — думает Джаргал, но молчит, а вот другие — нет: — Разве курултай может созвать не один лишь Хан Ханов?.. — У первого советника нет такой власти!.. — Да кто поедет?.. — Такая власть есть у наследника-кюрягана, — тяжело роняет Джаргал, открывает глаза и цепко оглядывает всех. Кто-то стыдливо отводит взор, кто-то смотрит равнодушно, бесстрастно, не ввязываясь в споры и ожидая чужого решения, а Данзан… Данзан на лицо доволен. — Да, он мал, и за него решит великая ханша-мать, но она — моя дочь. Так хватит ли у меня власти?.. Тишина, звенящая и зыбкая, становится ему ответом. — Тогда решено. Я разошлю гонцов по всей степи, и у стен древнего Ханхота соберется курултай.***
Данзан приходит ночью: холодной, дождливой и ветреной, когда ветви жалобно стонут, роняя потемневшие листья в пруд, а в саду нет ни единой души. Не придумать времени лучше… Он трижды стучит в раздвижную стену. После, когда служанки открывают, вваливается в покои Хонгорзул мрачною тенью, оставляя мокрые следы и грязь на коврах. Навчаа и Цэцэг понятливо покидают их, и Хонгорзул, ничуть не обращая внимание на промокшую насквозь его одежду, прижимается к нему, обнимая, делится своим теплом, ведет за руку к огню. Она не видит Данзана несколько мучительно-долгих недель: сперва у нее идут болезненные крови, потом он уезжает по делам своего рода в восточные степи… Тоска грызет душу голодным барсом, но в эту ночь барс наконец засыпает, насытившись. — Не уезжай так надолго, — просит шепотом Хонгорзул, приподнимаясь на носках и целуя с нежностью его влажный лоб. — Я хотел бы, — отвечает Данзан почти виновато, сбрасывает мокрую одежду, оставаясь в одних лишь штанах, и обнимает жарко, возвращая Хонгорзул отданное ей тепло, — но не все в моей власти, миний сайхан… Хонгорзул размыкает руки, растерянно делает шаг назад. — Ты что же… уедешь снова?.. Данзан улыбается виновато, притягивает ее руку к своей груди. — Твой отец желает созвать курултай. Я должен сопроводить отца в Ханхот и быть подле него все время. Ты ведь знаешь, моя великая: у старика больше никого нет, а сыновья моих братьев, его внуки — малы… — Зачем… курултай?.. — Хонгорзул падает в резное кресло, в мягкие шкуры — силы отчего-то вдруг оставляют ее, а в сердце поселяется страх. — Это… из-за Джурджи? — Хан Ханов потерял тумен и еще половину при осаде одного упрямого закатного города. Он требует себе воинов: еще больше, чем требовал прежде. — Глупый Джурджи! Сколько еще людей должно погибнуть за его клятую мечту?! — Хонгорзул не скрывает отчаяния и ненависти: незачем, Данзан знает ее мысли об этом походе, всецело разделяет их, единственный видит того Джурджи, которого знает Хонгорзул… Его не хочется отпускать. Даже зная, что он вскоре вернется. Кажется, она и дня больше не выдержит во дворце без него!.. Осенние ночи, особенно такие ненастные — длиннее летних. Хонгорзул больше не хочет терять ни мгновения и просит негромко, поднимаясь навстречу с потеплевших шкур: — Обними меня. Данзан не обнимает ее: нет, он легко-легко поднимает ее на руки, будто Хонгорзул весит с журавлиное перо, и несет в постель, на нагретые простыни, под жаркие одеяла. С его волос все еще срываются капли холодного дождя, щекочут кожу — и Хонгорзул жмурится. Когда открывает глаза, чувствуя спиною мягкость ложа — Данзан уже над нею. Он не торопится снять ее ночное платье, но ласкает и гладит сквозь ткань. Он не делает ничего без ее дозволения, против воли, но терпеливо ждет каждого вздоха и слова; ждет, когда в ней разгорится жаркое пламя: одно на двоих. Это пламя легко разжечь. После они долго лежат в полумраке, прислушиваясь к дробному шуму дождя и свирепому ветру, согреваясь друг о друга… Хонгорзул хочется, чтобы эта ночь длилась еще и еще: с утра Данзан уедет в родной улус, а когда вернется — остановится не во дворце, как обычно, но за высокими стенами Ханхота… — Что решит курултай? — спрашивает она вдруг. Почему-то это становится важным: если бы и другие видели в дальнем походе к Последнему Морю лишь ханскую блажь, Степь процветала бы в мире: как было раньше. На площадях Ханхота стало бы меньше вдов и сирот, тянущих к Хонгорзул тощие грязные руки… Данзан приподнимается на подушках, нежно укладывает ее голову себе на грудь, берется перебирать волосы. — Курултай решит так, как решит великая ханша-мать. — Он обращается к Хонгорзул полным титулом, но в голосе слышна улыбка. — Последнее слово — за тобой, моя великая. Ты стоишь выше их всех, даже выше отца. Самые родовитые ханы и нойоны… послушаются не его — только тебя. Эти слова тут же прогоняют сонливую негу. Сердце колотится бешено. Хонгорзул с волненьем вглядывается в лицо Данзана, едва различимое в тенях: правду ли говорит, не смеется ли?.. — Ты напрасно думаешь, что один лишь Зал Пяти Искушений в твоей власти, миний сайхан. Вся степь — твоя. Так стань ею! Правь ею! Сбереги ее от чудовища Дайна, жадного до людской крови!.. — говорит Данзан с пылом влюбленного юноши; влюбленного не только в Хонгорзул, но и в бескрайний простор ковылей, в бессчетные табуны, в пронзительные ветры и жаркое солнце. Хонгорзул может сберечь тысячи жизней. Может все исправить. — Я не позволю людям степи умирать за этого зверя, — шепчет она отчаянно и, перекинув тяжелые волосы на другое плечо, льнет ближе. Осенние ночи — долгие, а до хмурого рассвета еще далеко.***
— Я уезжаю этим солнцем в родной улус, — произносит Данзан с поклоном. Вдовствующая великая ханша Сувдаа бросает на него равнодушно-змеиный взгляд и затягивается любимой трубкой. Потом — выпускает ему в лицо терпкий травяной дым. Молчит: ждет, что он поведает еще. — Курултай созывают, я должен сопровождать на него отца. Хан Ханов… новш-хан, — поправляется он мигом, пока старушечий взгляд не полыхнул ненавистью, — требует себе пятнадцать минганов на подмогу. Курултай предложил я. — Хорошо, — скрипит в тишине покоев ее голос: обманчиво-благодушный и мягкий. — Хорошо!.. На курултае можно заручиться поддержкою… и еще — никто не приезжает на такие сборища без войска. Я дам тебе добрый совет, мой милый Данзан: на курултае переговори с теми, кто может быть полезен в нашем деле. Вот, к примеру, Дэлгар-нойон с юга… Данзан хмурится. — Нойоны южных степей преданы первому советнику, он их хан. В чем польза этого человека, госпожа? Вдовствующая великая ханша улыбается ему, как несмышленому ребенку, сказавшему глупость. Улыбка выходит жуткой: рот ее чуть перекашивает на левую сторону, а меж приоткрытых темных губ становится видно сгнившие черные зубы. — Звездный Пастух, как ты знаешь, равно считает своими табунщицами и бедных девушек, и дочерей нойонов… Женские половины дворцов — вовсе не беззаботны: там тоже порою случается страшное, и на их стенах вывешивают черные флаги… Оюун, дочь Дэлгар-нойона, была выбрана проклятому новшу в младшие жены. Ее заморили голодом по приказу великой ханши. У Данзана спирает дыханье, а голос теряет силу. — Хонгорзул… не могла!.. — Могла, — кивает всесильная Сувдаа. — Тогда в Зале Пяти Искушений искали отравительницу, а бедняжка Оюун наверняка мстила за брата, улучив миг… Он прожил всего шестнадцать весен: Зверь Дайна застрелил его прямо в день морин уралдаан на глазах у отца. Дэлгар-нойон потерял из-за этого чудовища сразу двух своих детей. Какой отец не хотел бы отомстить за их смерть?.. Убедишь его помочь — убедишь весь юг… Данзан понятливо кивает. — На севере тоже найдется подходящий человек. Он откликнется на твой призыв с еще большей охотою. Позор бывает страшнее смерти… Нет большего позора для отца, чем дочь, лишенная прилюдно всех титулов да выданная насильно замуж за простого евнуха!.. Когда новш узнает, что потерял золотой трон, когда пошлет на Ханхот свои тумены… Хулгана́-хан сдержит их натиск и не даст подойти к столице. Данзан молчит и запоминает каждое слово. Зал Пяти Искушений — вотчина вдовствующей великой ханши, а ее знания о здешней жизни… помогут осуществить все меньшею кровью. — Все запомнил? — удушливый дым царапает горло. Данзан едва сдерживается, чтоб не закашлять, не разозлить могущественную старуху, которая с легкостью может повергнуть и его. — Да, госпожа, — отвечает он с низким поклоном. Вдовствующая великая ханша вновь растягивает губы в этой жуткой довольной улыбке. — Скажи мне, Данзан: что решит курултай?.. — То, что решит великая ханша Хонгорзул, — говорит он глухо, опуская глаза. — И как же она решит?.. — Старуха не отпускает, требует ответа, глядит на него со злым, чуть насмешливым прищуром. Собственный голос кажется ему совсем чужим и бессильным: — Так, как велел я.***
В восточные степи осень приходит позже, а снег здесь и вовсе ложится в середине зимы. Путь в родной улус тянется по широким торговым дорогам, давным-давно проложенным людьми из-за Стены. «Тропы бамбука, ведущие в безбрежные моря травы и песка», — усмехается Данзан про себя, припомнив диковинное название, и подставляет лицо под скупую ласку осеннего солнца. Народ-за-Стеною любит давать всему красивые имена, но иногда за этой громкой красотою скрывается лишь душная желтая пыль. Красные родовые флаги за его спиною громко хлопают на пронзительном степном ветру, словно алые крылья Небесной Птицы Шувуу, избранной борцами себе в покровители. От этого глухого звука Данзан устает уже на второй день. Даже пьяный шум на постоялых дворах — дэн бууда́л, встречающихся на «Тропах бамбука» повсюду — приятней, чем это… Он не хочет возвращаться домой. Не хочет в притворном почтении опускаться на колени перед вздорным стариком. Отец лишает его собственной семьи — жен и детей; привязывает Даназана к себе так крепко, как один несчастный, угодивший в песчаную бурю, привязывает к себе другого, чтобы не затеряться в вихрях бушующей смерти… Или — чтоб сгинуть. Вместе. Отец боится смерти. После гибели старших сыновей он окружает себя малыми внуками, а прислуживать себе заставляет лишь мальчиков и девочек до двенадцати весен, взятых из бедных семей. Как будто их цветущей юности под силу отпугнуть бледную тень Звездного Пастуха… Данзан хмурится этим мыслям и стегает коня. Отчее сердитое лицо чудится ему вместо холодного круга луны, оно мелькает среди лиц путников и купцов, останавливающихся переждать холодную ночь в тепле дэн буудал, само собою складывается узором степных упрямых трав, что все еще гордо стоят вдоль дорог, цепляясь за крохи тепла угасающего пред зимою солнца. В одну такую промозглую ночь, добравшись наконец до теплого постоя, Данзан вдруг вспоминает другое лицо: молодое, прекрасное, полное такой искренней любви и восхищения, что трудно разглядеть в его хозяйке ту неверную грязную жену, какою считает ее вдовствующая ханша. Данзан вспоминает хлесткие слова старухи, пробует представить Хонгорзул другой — и не может. Те женщины, как говорят, играют с мужчинами, что степные кошки с маленькими мышами, они подобны курганным девам, жестоко забирающим душу, но Хонгорзул… Хонгорзул другая. Другая — и все же беспечно признается ему в страшном, в низкой крови наследника-кюрягана. Вправду ли он чужой ей? Или она говорит так нарочно, пытаясь сокрыть истину?.. Только слепой не заметит, что мальчик не похож на отца… И все же… не может неверная жена так смотреть, целовать неумело — и исступленно, стыдиться своего нагого тела — и льнуть навстречу: так, словно вслед за этой ночью мир рухнет, содрогнется до основания, и потому нужно торопиться, торопиться, торопиться!.. Сейчас, в маленькой стылой комнатке, ему не хватает ее ласкового жара. Свои руки… грубы, они не умеют то, что умеет она. Данзан хватает с низенького тавцана подле топчана пиалу и жадно пьет. Застенное вино. Сладкое. Слабое — не то что арзы!.. В таком питье не утопить глупое ноющее сердце. Не спрятать сыновний страх. Нельзя думать о Хонгорзул. Нельзя жалеть ее. Нельзя желать. Быть может, все их ночи — лишь жестокая игра несчастливой женщины. Неверной жены отцеубийцы. Дочери предателя. Хатагтай Сувдаа права. Степи нужна сильная и честная рука, и подле нового Хана Ханов не должно быть лживой неверной женщины. Быть может… Быть может, и отец был прав, не дозволяя ему жениться.***
В отцовой юрте жарко натоплено: отец боится холода не меньше смерти, ведь тот — ее предвестник, дыханье черных ковылей. При первом же вдохе — у самого порога!.. — от дыма предательски слезятся глаза. Слезы — будто еще одно предназначенное ему унижение: отец велит встретить его дорогой огня, словно безродного чужака; того, кто является не в отчий дом, но в ставку врага со злыми намереньями!.. Каждый шаг меж кострами выходит торопливым и злым. Данзан знает, что отец ненавидит его, но притом — любит, любит какой-то странной болезненной любовью, которая обращает Данзана в малого несмышленого жеребенка на привязи… Только эта жестокая любовь-ненависть спасает его от смерти, когда жалкие тумены мальчишки-мятежника громят Ганзорига Черного Тура. Когда сторонников прежнего Хана Ханов, не признающих на троне сына чужеземной рабыни, бросают в Яму, а после — самым верным и преданным — ломают хребты. Будет непросто… но отец должен понять, должен дать войско!.. Разве не мечтает он все эти годы о мести?.. Данзан встает на колени перед кошмою. Взгляд опускает в ковры. Нутром чует на себе пронзительный недобрый взгляд, тяжелый, как если бы всю громаду Черных Скал разом опустили ему на плечи. Иногда Данзан думает, что именно так смотрят боги. Если это правда, то он ничуть не завидует Зверю Дайна… но выдержит, уже привыкший, взгляд жестокого покровителя воинов, когда барсовый трон Великой Степи будет его. — Зачем вернулся? — скрипит над головою. Отец не рад ему, но когда было иначе? — Да будет над тобою долгим свет Отца-Солнца. Милости твоей прошу. Жестокий каркающий смех гремит над головою, как зов боевых барабанов, под который идут умирать Данзановы братья. — Какой еще милости хочет от меня отрезанный ломоть? Ты сбежал из улуса в проклятый дворец, к предателям и убийцам, а теперь явился меня просить?! Данзан еще ниже опускает голову, почти касаясь лбом ковров у отцовских ног. Тот любит такую покорность: он будто черпает в ней силы жить, он кормит ею злобу в собственном сердце, чтоб та не точила его, но питала… — Я привез тебе вести, отец. И еще — надежду на отмщение. В юрте надолго повисает молчание. Потом отец небрежным жестом прогоняет всех вон, на холод, в прозрачную осеннюю колкость и золото умирающих трав. Бросает коротко и грубо, не дозволяя подняться: — Говори. Данзан говорит. О далеком походе, потерях, о ханском совете и предложенном курултае; о могущественной старухе, желающей видеть его на золотом троне о десяти барсовых шкурах; о том, как легко соблазнить, обмануть и влюбить в себя неверную жену; о том, что скоро… братья его будут отомщены. — Наш род будет править Великой Степью, — прибавляет Данзан перед тем, как умолкнуть. — Прошу: прибудь на курултай с войском или передай его мне, коли не поедешь. Клянусь: мы не будем одни. Не все ханы и нойоны желают обещанного величия ценой своих цветущих улусов. Они тоже приведут людей. Мы опрокинем предателей и убийц, отомстим за каждую каплю крови твоих сыновей и моих братьев!.. Отец долго молчит. Смотрит исподлобья, тяжело, даже не дышит почти. Скребет в раздумьях голый висок, перебирает драгоценные бусы в подрагивающих пальцах. Потом… он смеется. Страшно, как смеются злые духи, заманившие в логово глупую душу, как смеются шакалы в беззвездную ночь, сытые кровью. — Ты и вправду думал, что я соглашусь?.. Поддержу?.. Дам тебе, мальчишке, своих людей?.. Дурак!.. — Загнутый нос отцовского гутала толкает Данзана в плечо, заставляя покачнуться на коленях и едва позорно не упасть набок или на спину. — Дурак, который не видит дальше собственного носа!.. Отец бушует сильнее, а Данзан не может пошевелиться. Не может возразить ни единому слову: совсем как в детстве. Он чувствует себя сурком-тарбаганом, зачарованным охотящейся гюрзой; и змеиная пасть все ближе, ближе… — Я поторопился назвать тебя дураком. Дураки хоть иногда приучены думать… Ты всего-навсего деревянный болванчик с подвижными ногами. Умельцы-улигерчи привязывают нитки к их деревянным коленям и заставляют болванчиков танцевать на барабанах к радости бедняцких детей. Так же и ты. Старуха велит — ты пляшешь. Она ловит сайгаков твоим арканом, понимаешь ты, нет?! Если все вскроется — кто заплатит жизнью за этот глупый мятеж? Наш улус, а уж точно не она!.. Хоть раз подумай ты не о том, что спрятано под юбками великой шлюхи, ты бы понял!.. — Не смей говорить так! — Данзан вскакивает. Ярость захлестывает с головой, как лавина. Отец зовет Хонгорзул еще хуже, чем хатагтай Сувдаа, и из-за этих жестоких слов Данзана переполняет ненависть: жгучая, словно колдовское пламя в праздник великого Дайна. — Как же еще мне называть жену, предавшую мужа?! Женщины — изворотливые змеи. Их словам нельзя доверять. Этим солнцем она говорит тебе, что любит, что предаст всю свою семью, только бы ты подольше грел ее ложе, а солнцем будущим — тебя схватят кешиктены, отсекут мужество, протащат за конем через все улицы и вздернут с позором на городских воротах!.. Я не зря ограждал тебя от них, а ты!.. Ты!.. Дурак… дурак… Данзан не может больше слушать эти злые слова. Непочтительно развернувшись на пятках, он выбегает прочь из зловонной духоты и бежит до тех пор, пока юрты отцовой ставки не остаются далеко позади.***
Ночь над ставкой темна. В такие ночи сторожа обычно быстрей засыпают, а псы редко подают голос. Темнота крепко смыкает всем веки, и Данзану чудится, что в эту ночь сами черные ковыли опускаются с неба на мир людей своим холодным безмолвием… Не придумать времени лучше. Пальцем он пробует остроту захваченного ножа. Войлок Большой Юрты — плотный, так легко не прорезать… А стража его не пустит: никогда не пускала без отцовского слова. Это… жестоко, но он не оставляет Данзану выбора. Осенняя трава негромко хрустит под ногами. Данзан широким кругом подбирается к юрте, пригибаясь к земле и прячась в тенях, словно подосланный убийца. Убийца он и есть. Станет им скоро. Давно следует разорвать эту цепь, сжечь на погребальном костре безумную любовь-ненависть, освободиться!.. Стать… мужчиной, а не быть до самой смерти жеребенком на привязи!.. Данзан не знает, кому из богов вознести молитву, чтобы все быстрее закончилось. Нож легко режет войлок: чуть громче, чем он надеется, но в юрте по-прежнему тихо, да и бряцанья брони отцовой стражи не слышно –не всполошились. Боги милостивы к нему и его жестокому решенью, ведь иначе… иначе Степь не спасти. Иначе — не видать ему воинов родного улуса, места на курултае — и золотой трон о десяти барсовых шкурах. За тяжелой занавесью прячется широкое ложе. Данзан молится снова, отчаянно желая, чтобы отец был один. Отнимать чужую безвинную жизнь будет тяжелее… Но боги все еще милостивы: отец крепко спит под жаркими одеялами, а подле нет ни наложниц, ни жен. Он слишком стар, чтобы проводить ночи с женщинами, и слишком ненавидит их. Когда Данзан осторожно встает на колени рядом с ложем и берет тяжелую узорчатую подушку дрожащими руками… отец открывает глаза. — А я тебя ждал, — звучит в тишине юрты ничуть не сонно. — Делай то, за чем пришел… или проваливай навсегда. В темноте Данзан плохо видит его лицо, но уверен: отец ухмыляется. Торжествует. Он снова прав, а он любит быть правым. Руки дрожат сильнее, а подушка кажется такой тяжелой, будто набита железом вместо журавлиного пуха. — Слабак и щенок, — бросают Данзану зло. — Пошел вон!.. Да какой из тебя Хан всех Ханов?! Со стоном раненого зверя, не желающего умирать в зубах хищника, Данзан отмирает. Бросается на отца, прижимает подушку к его перекошенному от ненависти лицу. Быстро и ловко усаживаясь сверху, крепко стискивает коленями его бока и давит-давит-давит!.. Он не чувствует ударов, что сыплются на него. С каждым мигом они все слабее, слабее… Он думает, что Данзан не сможет. Струсит, отступится из-за родной крови — оттого и подначивает, но Данзан слишком долго терпит. Слишком долго его считают неразумным мальчишкой, не достойным ничего большего, чем всю жизнь ходить за вздорным стариком. И самые прочные цепи — рвутся. И самая крепкая связь — на крови — рвется тоже. Все кончено. Золотой трон… еще на шаг ближе.