***
Пламя весело пожирает бумагу, стирая изящную вязь, обращая ее лишь в золу да пепел. Письмо чернеет, дергается в огненных корчах, как жук, коченеющий на глазах, и после Сайна ворошит его глупые куски тонкой железной палкой, навсегда скрывая от чужих глаз тайну написанного. Сувдаа, улыбаясь довольно, перебирает сердоликовые бусы сыновьего амулета, следит за неистовой огненно-золотою пляскою в очаге. За причудливой решеткою темного окна валит снег: крупными узорчатыми хлопьями; такими, словно это великий Дайн тешится охотой на тысячу журавлей и уток, и белый пух его славной добычи укрывает мерзлую землю по всей степи, чтобы согреть до весны. — Данзан пишет, что скинул с себя жеребячий недоуздок. Отец его пасет теперь небесных коров в черных ковылях. Упрямый старик!.. Мог бы получить наконец свою месть, но выбрал погибель… Хорошо. Хорошо, что теперь Данзан решителен и безжалостен, как подобает истинному мужчине и воину!.. Он прибудет на курултай с большим войском, и в нужный час… Сайна, кажется, не слушает ее размышления, лишь суетится привычно поблизости. Подрагивающими руками наливает чай… Мимо. — Да что с тобой такое?! — сердито прикрикивает на нее Сувдаа. — Отчего твои пальцы дрожат?.. Ты что же, жалеешь? Предателей и убийц нельзя жалеть, моя глупая Сайна, иначе и до тебя они доберутся, слышишь?! — Да, госпожа. — Верная Сайна низко опускает голову и торопливо прибирает на столе. — Помнится мне, ты просила пощадить глупую девчонку Хонгорзул… Скажи: неверная жена, что раз за разом бросается в объятья своего амрага, пока муж ее в далеком походе… она заслуживает пощады?.. Разве древний закон не един для всех?.. Разве благодаря этим старым законам Великая Степь не живет? Сайна молчит и только ниже склоняет голову. И впрямь: что она скажет, как попробует возразить?.. Годы награждают ее смиренностью, лучшей добродетелью верной служанки, но для Сувдаа смиренность подобна смерти. — Данзан женится на Дэлбээ. Так его примут в степи, и даже эти старые бодливые яки, зовущиеся ханами, не посмеют сказать слово против. Во дворце снова вывесят гордые знамена Наранбаатара с золотым конем, топчущим черного змея… Знамена моего Оюунгэрэла… Что до Хонгорзул… Хонгорзул — лишь ключ к золотому трону. Порой, моя милая Сайна, и ключи выбрасывают. За ненадобностью.***
Курултай смешон — если спросить Данзана. Все эти напыщенные старики с громкими речами о преданности и величии степи, верткие женщины из столичных домов удовольствия, дорогие собаки и лошади, цветные лоскуты потемневших безвестных знамен; всё это — лишь пыль в глаза. Пустынный мираж. Ветер подует — исчезнет. Осыплется переменчивым песком. Курултай — золото на ветер. На этом сборище у Джаргал-хана нет той поддержки, которой стоило бы опасаться, а те, кто пока еще верен ему… могут и передумать. Нужные слова и знания всегда творят чудеса. Хатагтай Сувдаа — мудрая женщина… что бы там ни говорил про нее отец. Где бы сейчас был Данзан без нее, без ее наставлений? Ходил бы за вздорным стариком, прислуживая ему, как безродный мальчишка, а теперь сам — нойон!.. И будет Ханом Ханов. До серьезных разговоров еще далеко. Никто не станет в первый же день курултая решать судьбы степи, да и старики по обыкновению своему неторопливы: сперва они наедятся от пуза дармового мяса, напьются вина и кумыса, изваляют красивых женщин, похваляясь друг перед другом мужскою силой, потолкуют меж собой… а потом уже лениво станут спорить да тянуть из Джаргала старые его сухие жилы. Пока что в самом разгаре — нердж. С рассвета охотники, подражая двум крыльям ордо, гонят дичь к ханской ставке. В широкий круг, отмеченный флажками; черными с серебром — в цвета Хана Ханов. В цвета, ненавистные хатагтай Сувдаа… и самому Данзану тоже. — Клянусь мечом великого Дайна, кюряган промажет, — негромко обращается Данзан к Дэлгар-нойону, когда подъезжает ближе. Южный владыка хмур и не слишком-то рад этому сборищу. Он наверняка поддержит Данзана — стоит только найти верные слова. Напомнить об отцовской боли, которая никогда не отпустит сердце, сколько бы ни прошло лет. — Что за странные речи? — вопрошают в ответ и оборачивают лицо в другую сторону, делая вид, будто не слышат и будто охота интересней беседы. — Ты говоришь о наследнике Хана Ханов, Данзан. Кюряган Астай еще мал, но он сын своего отца. Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца — меткий стрелок. Первый выстрел нерджа найдет свою цель. — Данзан-нойон, — с холодной улыбкой поправляет он. — Я унаследовал улус после смерти отца. Недавно он ушел в черные ковыли во сне. Дэлгар кивает слегка виновато и бормочет обычные слова сожаления, но Данзану нет до них дела. Важнее то, что оба они равны сейчас. Не выйдет говорить с ним, как с мальчишкой, заигравшимся во взрослые игры, с мальчишкой, который по дурости дергает спящего горного барса за хвост. И все же… придется вести речи осторожнее. Излишняя откровенность и напор могут только навредить. Нужно говорить с опаской, каждым словом прощупывать почву, будто на болотистом солончаке… — У меня с собой кумыс из родного улуса. Отведай в знак дружбы. — Данзан подзывает слугу, приказывает наполнить из бурдюка пиалу. — В наших краях — разнотравье до самого снега, такого вкуса в южных степях не сыскать. Не откажи, господин. Дэлгар осторожно берет пиалу, долго принюхивается к жемчужной ряби и наконец делает глоток. Потом — еще один — торопливый и жадный. Распробовал. — Добрый кумыс, — выговаривает он наконец, опустошив пиалу, утерев рукавом рот и приказав снова налить себе. — Ну, и на что же тебе моя дружба? И к чему те странные речи о промахе кюрягана?.. Чего ты хочешь от меня, Данзан-нойон? — Одной лишь дружбы мудрого человека. И, быть может, его советов. Улус велик, а я остался без наставлений своего отца — да будут мягкими черные ковыли под его ногами… На этом курултае решаются судьбы наших людей. Не хочу отправлять их на бойню в чужие земли. И любой, кто печется о своем улусе, тоже не хотел бы этого… Южный владыка хмурится. — Позволь предостеречь тебя, мудрый Дэлгар-нойон, — осторожно выговаривает Данзан в полголоса. — Джаргал-хан, первый советник, знает, что ты предан ему, и с тебя он возьмет больше всех… Ты заплатишь своими людьми за чужой отказ. Сколько твоих сыновей еще живы? Сколько из них вернется к тебе из далекого края лесов и рек?.. Дэлгар не велит ему отъехать прочь и не бежит сам, но молчит. Молчит с той тяжелой и мрачной решительностью, с которою вспоминают мертвецов, и Данзан, осторожничая, не произносит больше ни слова, вновь обращая внимание на охоту. Первую добычу под яростные крики охотников уже загоняют в круг, а безродный мальчишка готовится стрелять. Натягивает тетиву, супит брови, вертится в седле, повторяя подсмотренную у старших науку. Джаргал показывает ему на красавца-оленя с громадным венцом рогов. Воистину отличная, ханская добыча. Жаль, что право убить ее принадлежит глупому щенку низкой крови. Жаль. Новым нерджем, на будущую зиму… право это будет уже за Данзаном. — Ставлю десять лучших жеребцов из своего табуна, что стрела кюрягана не свалит этого зверя, — шепчет он, и Дэлгар, бросив взгляд на слабые плечи лука, чуть скошенную вбок стрелу… соглашается на спор. Наследник Астай всего только ранит олений бок. — Десять жеребцов, почтенный Дэлгар, — почти весело говорит Данзан. Благородный зверь трубно ревет, силится сбежать из ловушки, но лишь налетает на копья ловчих да острые зубы злющей натасканной своры. Добивают его некрасиво и скоро. Жалкого выстрела мальчишки довольно, чтобы не разгневать богов, но людям обычно свойственно иметь глаза и все подмечать. Хулагана-хан, еще один возможный союзник, кривит губы в презрительной усмешке, ничуть не скрывая этого. Хмур нойон Мунх-Оргил, отец любимой хановой жены: в наадам его сын приходит первым в заезд шулдэн, а кюрягян сейчас — старше него… и так дурно обращается с луком!.. Джаргал тоже взволнован… как бывает взволнован знающий. Это на руку, если он и впрямь, зная обо всем, выгораживает безродного. Такое не потерпят. Никто не потерпит — Какой мучительный конец для столь славного зверя… — шепчет Данзан. — Уверен: Хан Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца — подарил бы ему быструю смерть… Такую же, как твоему Хагану. — Я не желаю слушать, — мигом мрачнеет Дэлгар. Заносит руку, чтобы стегнуть коня, но Данзан легко перехватывает ее. — Бедный Хаган мог бы проскакать под палящим солнцем полдня, пока не истек бы кровью от стрелы неумехи… Хан Ханов и вправду хорош с луком, но… вот в чем дело: у кюрягана Астая другой отец. — Я не желаю слушать эту грязь. — Это правда, — шепчет Данзан горячо и громко, с отчаяньем одержимого безумца, которому открыта высшая истина. — Ты, верно, спрятал свое отцовское сердце за семью замками, позабыв о мертвых детях и став простым псом прислуживать их убийцам? Как же Хаган?.. Как же добрая, славная Оюун, обвиненная в страшном?.. Или ты не хочешь быть добрым отцом для людей своего улуса?.. Их гонят сотнями на убой в закатные страны, а скоро погонят тысячами!.. Дэлгар долго раздумывает. Хмурит морщинистый лоб, перебирает пальцами повод, кривит губы, словно сердце его и правда сжимают тиски нестерпимой боли. — Я ни о чем не прошу тебя сейчас, господин, — мягко добавляет Данзан. — Прошу лишь подумать… Последняя фраза его летит уже в спину владыки южных степей, но отчего-то сердце Данзана согревает спокойная уверенность. Ни слова из этой беседы не достигнет ушей Джаргала.***
После славной охоты в большой ханской юрте устраивают пир. Первый кусок отдают Астаю, второй — достается Хонгорзул как великой ханше-матери. К мясу она почти не притрагивается, мало пьет и украдкой разглядывает Данзана, окруженного другими знатными мужчинами. Он очень красив сейчас: без черной тени жестокого отца за спиною Данзан расправляет плечи, точно свои широкие крылья — гордый степной орел. Он и впрямь становится похож сейчас на господина многих людей и коней… Из него вышел бы добрый Хан всех Ханов. Не чудовище. Не Зверь Войны. Когда-нибудь… когда-нибудь Хонгорзул назовет его своим мужем перед богами и людьми — и наконец будет счастлива. Сердце трепещет и бьется маленькой птичкой. Что за мука и пытка — быть так близко и так далеко от него?! Сейчас им никак не встретиться: слишком много чужих глаз вокруг, да и Хонгорзул должна оставаться в Зале Пяти Искушений, выезжая за стены Ханхота лишь изредка, как того требуют правила курултая… А если?.. Светловолосая рабыня, покорною бледною тенью замершая позади Данзана, осторожно подливает вина в его пиалу. Хонгорзул хмурится. Этих гадких женщин, трофеи Джурджи, отец велит привести на пир: удельные ханы и нойоны должны знать, за что отдают Зверю своих людей. Этих гадких женщин им оставят на все ночи курултая — позабавиться; и быть может… Быть может, какая-то из них в нужный срок выдавит из своего чрева такое же чудовище. Хонгорзул почти ненавидит их. Еще раз нежно взглянув на Данзана, она подзывает Цэцэг. Вкладывает в ее грубую ладонь маленький резной ключ. Он отпирает тайную дверцу в садовой стене, что выходит на улицы Ханхота; Данзану не нужно будет под разными предлогами пробираться во дворец, чтобы встретиться с нею и согреть в объятиях!.. Вот тайна из тайн, сладко тревожащая сердце!.. — Отдашь… ты знаешь, кому. Не вздумай сейчас и при всех, глупая!.. Когда он вернется в гэр!.. И будет один. Поняла?! — Сделаю, госпожа!***
Хонгорзул устало прикрывает веки. От дыма и духоты слезятся глаза, нещадно клонит в сон. Голова болит нестерпимо из-за высокой прически, острых строгих заколок на застенный манер и тяжелых серег. Утром служанки одевают ее так долго, что к выходу из дворца Хонгорзул становится похожей на увешанную золотом и драгоценностями девочку-воплощенье Великой Матери, которую шаманки еще с ночи готовят к праздничному таинству. От множества ниток бус: жемчужных, бирюзовых, гранатовых — ломит шею, но Хонгорзул старается держать ее ровно, с горделивым достоинством. Все смотрят на нее. Великая ханша должна подчеркивать своей красотою и богатым нарядом величие своего мужа. — Я против! — резкий выкрик прогоняет дремоту. Звучит так громко, будто посреди юрты щелкают тяжелым воловьим бичом. — Хан Ханов получил достаточно перед этим походом! Мой улус не даст больше ни единого воина и коня! — Мой голос — тоже против! Кто будет пасти табуны и отары, если всех взрослых мужчин я отправлю на эту глупую войну, затеянную не мужем, но мальчишкою — из мальчишеского упрямства?! — Великий Наранбаатар мечтал не о сытом брюхе и не о тучных отарах, но о Великой Степи! О том, как наши кони будут скакать во все концы мира!.. — Верно говоришь, верно!.. — И много людей будут сыты сказками да легендами?! Вместо того, чтоб слушать про деянья великих ханов, оголодавшие люди сварят в большом котле того малодумного улигерчи, что посмеет кормить их пустыми песнями!.. Мужчины спорят до хрипоты с самого утра, с того часа, как от зимней степи и хрусткого мерзлого ковыля медленно отступают сизые сумерки, уползая куда-то за горизонт, за далекие холмы, меж которыми петляет дорога на запад. Из клятой юрты хочется сбежать, вскочив на спину любимой Чоно, умчаться прочь, куда угодно, лишь бы подальше, лишь бы не слышать этого низкого, злого гудения мужских разговоров… жаль, не выйдет: Чоно — в дворцовой конюшне, а снаружи ждут обыкновенные женские носилки, пусть и богато украшенные. Благословенная Цагаанхонгорзул вряд ли ездила на такие сборища на носилках… а еще — ее слушали даже самые грозные степные владыки… Прошлой ночью, заключив Хонгорзул в жаркие объятия, Данзан с горячностью убеждает, что она подобна этой великой правительнице, и слово ее — превыше всех остальных слов, даже отцовского. — Цагаанхонгорзул — да будут черные ковыли мягкими под ее ногами — никогда не спрашивала советов у тех, кто годился лишь в прихвостни… Она решала сама, воля ее была законом… Ты — воплощенье Великой Степи, ты — ее дух… Только ты можешь спасти людей от жадного чудовища Дайна, только ты можешь принести мир! Скажи им всем новым солнцем!.. Скажи! Хонгорзул вспоминает все отчаянные клятвы и признания, звучавшие тогда в темноте ее покоев, и словно чувствует на себе Данзановы руки. Не жадные, но ласковые, осторожные, направляющие, поддерживающие… Ей страшно. Страшно подняться с подушек и сказать то, что жаждет услышать Данзан. Что жаждет сказать она сама. У нее нет власти великой Цагаанхонгорзул, прошедшей с мужем всю войну за барсовый трон, потому что те времена… безвозвратно уходят, порастают ковылем забвенья. Хонгорзул — лишь разряженная кукла, исполняющая древнюю традицию, а все по обыкновению решат мужчины. Если она не поднимется… она не спасет Степь. Не спасет их с Данзаном жизнь… и любовь. Навсегда останется в плену у кровожадного чудовища, хладнокровно принесшего ее в жертву Дайну. Не бывать этому!.. Она сумеет быть сильной. Сумеет встать и сказать всем этим напыщенным старикам и горделивым юнцам, что никто больше не отправится в пасть ко Зверю. Никто не умрет на чужбине. Никто не уйдет от семьи в далекий холодный край. В миг, когда она почти набирается решимости… отец объявляет, что курултай продолжится, когда еще одно солнце прокатится по небосводу и взойдет вновь. От обиды, от взгляда Данзана, в котором сквозит разочарование, хочется расплакаться, как в детстве, но Хонгорзул — великая ханша. Никто не должен видеть ее слез.***
— Ты говоришь хорошо и складно, — хмурится Хулгана-хан, владыка северных степей. Долго и пристально смотрит в огонь, словно ищет в языках пламени верные ответы… или добрый знак от богов. — Кто тебя научил? Кто рассказал о наших дочерях? Ты не задумал бы эту дерзость, мальчик, не будь за твоей спиною могущественного покровителя… Я ведь прав?.. — Мы не поддержим тебя, пока не услышим имя, — мрачно соглашается Дэлгар. Данзан улыбается и залпом опустошает свою пиалу. — Таково желание вдовствующей великой ханши Сувдаа. Она желает порядка в степи. Желает процветания, а не вечной войны. Оба старых лица вытягиваются и бледнеют, словно перед ними в ночь полной луны восстает из древней могилы курганная дева. Эти люди помнят хатагтай Сувдаа еще повелительницей степи, знают, какова она… что ж, все окажется проще. — Старая ханша желает мести, а не мира… — бормочет Дэлгар себе под нос. — Разве прежний Хан Ханов не был ее сыном?.. — Был, — соглашается Хулгана-хан. — Старуха твоим арканом ловит сайгаков, глупый Данзан, а ты и рад? Ты знаешь, что сделают с тобой, мальчишка, если Джаргал узнает?! Если Хан Ханов узнает?! Данзан в сердцах бьет себя по колену. — Никто узнает! У меня есть еще одна союзница в Зале Пяти Искушений, и она никогда не выдаст!.. — Кто же? — смеются над ним старики, а Дэлгар от волненья опрокидывает в себя еще одну пиалу горькой арзы и тянется за тонкими полосками борца, рвет вяленое мясо зубами так яростно, что становится неотличим от зверя. — Ты, небось, заморочил голову какой-нибудь хорошенькой служанке, и бедная девочка пойдет на любую подлость, только бы стать женой богатого нойона… Ведь так?.. Данзан, помолчав, отвечает спокойно и гордо, будто их слова ничуть не задевают его: — Служанка?.. Нет, служанки — лишь малые пташки, хотя прок от них есть и немалый… Великая ханша Хонгорзул с радостью сделает все, что я велю ей, лишь бы я и дальше звал ее своей хайрта́й эмэгтэ́й. В гэре повисает тяжелая тишина. — Этот малый ключ, — продолжает Данзан, вынув подарок Хонгорзул из складок пояса, — от тайной двери. Она ведет в сад женской половины. Великая ханша передала его мне через служанку, чтобы я мог навещать ее по ночам, не входя во дворец, пока идет курултай. Прошлой ночью я там уже был. Хотите увидеть доказательства?.. Хулгана-хан смеется и ненароком опрокидывает на подушки пиалу, полную кумыса. — Вот так мальчишка!.. И вот так великая ханша!.. Как же теперь надлежит ее звать? Великая шлюха?.. Эти слова больше не злят Данзана, да и к чему гневаться на правду?.. Хонгорзул… такова. Будь она другой — не бросалась бы в его объятья, как безумная. Будь она другой — голова Данзана давно бы гнила на пике. — А ты отчаянный… — тянет с уважением Хулгана-хан, продолжая: — Приручить Джаргалову соколицу, старшую жену Зверя… Видно, и впрямь не жаловал ее своим вниманием муж!.. Да и слухи те… Данзан тут же подхватывает с горячностью: — Не слухи. Весь дворец знает, что ханскую постель греет командир кэшика. К чему нам хан, что каждую ночь подставляется, словно женщина, другому мужчине, мужчине низкой крови?.. К чему нам хан, что желает опустошить наши земли, погнавшись за глупой детской мечтою, миражом далекого края?.. Сам Наранбаатар погибает в пути к Последнему Морю; неужто этот… новш могущественнее его, великого сотрясателя вселенной? Старики слушают его, притихнув, и Данзан, распалившись, продолжает с той же яростью: — Я родич хатагтай Сувдаа: моя мать и мать ханши Дэлбээ были родными сестрами. У кого в степи больше прав на золотой трон, чем у меня? У кого сильней и могущественней покровитель? Идите за мной — и вы получите праведную месть за своих детей, дары, земли и лучших коней!.. Клянусь в том всеми богами! Войско моего улуса стоит в дневном переходе отсюда. Вместе… мы сможем занять столицу и сбросить власть Зверя!.. В гэре надолго повисает молчанье, а потом Дэлгар-нойон спрашивает осторожно: — Каков же исход будет у этого курултая? Данзан слабо улыбается, берет нож и надрезает ладонь над большой чашей кумыса. — Тот, который уже определен. Когда все снова примутся спорить, словно торговки на базаре, встаньте и скажите, что великой ханше тоже положено слово. Она не подведет. Пока же… пусть кровь скрепит наш уговор. — Смотрите! — Хулгана-хан, хватаясь за меч, указывает рукою на быструю тень, что мигом исчезает в ночной темноте, быстрым шагом удаляясь от гэра. — Если нас слышали… — Если и так, кто поверит?.. — Данзан слишком доволен заключенным союзом, чтобы думать о человеке, подслушавшем их. — Искать эту тень — что искать иглу под копытами коней целого тумена. Не думайте об этом. Готовьте своих людей.***
Танец женщин в новый день курултая красив и изящен, но Байгалмаа смотрит пустым равнодушным взором мимо. Что ей их руки, подобные крыльям небесной птицы Шувуу?.. Что ей разрумянившиеся лица, похожие на зимние яблоки из ханского сада?.. Она не смотрит на толстые косы, взлетающие с точеных плеч, словно крылатые черные змеи; равнодушно глядит на затянутые в шелк стройные станы — гибкий молодой ковыль, вошедший в полную силу в середине весны. Байгалмаа хочет кричать в ужасе. Хочет бежать на другой край мира под защиту мечей равнодушного мужа, но… не может. Она ничего не может — как и все другие обреченные, сидящие подле нее на женской стороне. Они беспечно пьют, пируют, сплетничают и смеются, не ведая, какая судьба уже уготована им. Сколько еще продлится их глупая жизнь? Одно солнце? Два? Когда это страшное мятежное войско с востока возьмет столицу и устроит резню во дворце?.. — Странные нынче дела творятся, — вполголоса говорит старший брат, когда осторожно отводит ее в сторону в суматохе перед пиром и прячет за юртами. Благодарение всем богам, никто не оборачивает на них голову. – Мне удалось подслушать некоторые разговоры… и они мне совсем не по нраву. Это опасные разговоры. Их затевает с другими Данзан-нойон. Байгалмаа молчит. О, она многое может рассказать про Данзан-нойона, про его крадущуюся по ночному саду тень, что неизменно оказывается потом в покоях великой ханши Хонгорзул. Они не таятся больше? Неужто она и вправду собирается усадить на золотой трон о десяти барсовых шкурах своего амрага, пока муж в далеком походе? Это… слишком. Даже для нее, глупой и не видящей ничего дальше своего носа, как полуслепой сурок. Байгалмаа поднимает глаза на братово лицо, ожидая, что он скажет дальше. — Я видел его с Дэлгар-нойоном и Хулгана-ханом. Это влиятельные люди… Восток, юг и север отчего-то решают объединиться, хотя сейчас на курултае спорят до хрипоты и драк даже владыки соседних улусов… Это не к добру. — Не к добру, — эхом соглашается Байгалмаа. — Ты сообщишь первому советнику? Брат хрипло смеется. — И что будет с нашим улусом? Нет, сестра… это слишком опасно. Помнишь, как учил отец? — Не выбирай до скачек коня, на которого поставишь, но ставь, когда победитель уже ясен, — отвечает она, ничуть не задумываясь, и в волнении комкает рукава платья. — На кого же поставить нам?.. У брата нет ответа на этот вопрос, и спасти ее, вытащить из золотой клетки, он тоже не может. Не вправе. Байгалмаа — младшая жена Хана Ханов. Ее отсутствие заметят. Ее отсутствие заметят — и карающий меч доберется до их дома, выжжет западные цветущие степи, превратив богатые земли в одну лишь скорбную золу. Байгалмаа знает многое, примечает еще больше, но с этими знаниями не может сделать ничего. Все из-за проклятой Хонгорзул, из-за этой кобылы в охоте! Даже сейчас она открыто, не таясь, смотрит на Данзана, прямо ему в глаза, словно одна из тех бесстыдных женщин, что ночами ублажают знатных мужчин, съехавшихся к столице вершить судьбы степи. Тот, кто этого не видит, не желает видеть… слеп и глуп. Байгалмаа — не из таких. «Осторожность — высшая добродетель женщины» — как-то раз слышит она и сейчас соглашается с этой мудростью родом из-за Стены. Брат тоже призывает к осторожности, предлагает… способ, при котором их семья удержится, не падет, но способ этот — рискованный и опасный. Нужно подумать. Изящный танец сменяется грубыми воинскими состязаниями. Мужчины, голые по пояс, борются на руках верхом, без седла, и вокруг поднимается невообразимый гвалт. Даже наследник Астай радостно кричит, подбадривая борцов, и все норовит вскочить в нетерпении, будто тоже хочет испытать свои силы. Мужчины сорят монетами, бранятся и пьют пуще прежнего. Взгляд Байгалмаа цепко замирает на Арюне: счастливой и улыбчивой, ничуть не замечающей грубого зрелища. Подле нее с деревянной лошадкой играет малышка Цэлмэг, беззаботная и радостная… с каждым днем все больше напоминающая своего отца. Вот спасение их рода, если Хан Ханов однажды вернется из долгого похода и возвратит барсовый трон огнем и кровью. Вот спасение их рода, если Данзан-нойон и те, кто направляет меч в его руке, потребуют себе девчонку живой. — Поди — и в вечер пригласи сестрицу Арюну в мои покои на чай, — подзывает Байгалмаа служанку.***
— Я не хочу в это верить… Великая Матерь, я не хочу в это верить!.. — шепчет Арюна, бледнея, а Байгалмаа хочется с силой встряхнуть ее за острые плечи, быть может, даже отхлестать по щекам, чтобы пришла в себя и подумала хорошенько. У них нет времени. Нужно решать сейчас. Вечер скоро сменится ночью, ночь — утром, а днем… Днем влюбленная кобыла Хонгорзул, быть может, вынесет приговор им всем своими глупыми словами. — Ты хочешь спасти свою дочь? Хочешь спасти его дочь? Я предлагаю способ. — А если ты с ними заодно?! — восклицает Арюна. Пиала застенного чая, задетого ее длинным рукавом, летит на пол, разбивается вдребезги и пачкает ковры некрасивой коричневой лужей. — Великие боги, ну и глупая ты!.. Будь наш род заодно с этими заговорщиками, разве стала бы я остерегать тебя, стала бы рисковать жизнями нашей семьи ради твоей дочки?.. — Тогда зачем… — Все еще не понимает Арюна. Встает с подушек, меряет маленькими шажками комнату из угла в угол, зябко кутаясь в наброшенную на плечи волчью шубку. За резными окнами тревожно воет зимний ветер, голые деревья отбрасывают черные тени причудливых чудовищ. Байгалмаа не сумеет объяснить Арюне, возвышенной и парящей в облаках благочестия, словно застенная драконья богиня, что она ничуть не жалеет ни ее, ни ее ребенка, что она не позвала бы ее сюда и не объясняла бы все так терпеливо, если бы… если бы это не было выгодно для нее и ее семьи. — Ни мне, ни тебе не вырваться отсюда, сестра, — с горькой усмешкой произносит Байгалмаа, вновь указывая на подушки. — Если мы попытаемся, резня может начаться еще раньше, и тогда в услужение к Звездному Пастуху уйдут все. Я не хочу умирать — а кто бы хотел безрассудно отдать свою жизнь?.. Быть может, только наш муж, но он мужчина, и мечта его о Последнем Море подобна огромному пылающему факелу… Мужчины никогда не берегут свои жизни и не ценят их, но мы, женщины, должны. Пусть тебя утешает мысль, что ваша дочь уцелеет, станет женой и матерью ханов, и когда-нибудь потомки нашего мужа снова займут золотой трон о десяти барсовых шкурах. Решайся, сестра. Эта ночь — быть может — последняя. — Хорошо, — твердо соглашается Арюна и вскидывает гордую голову — так, что взаправду становится похожей на жену своего мужа, избранника Дайна. — Хорошо. Помоги мне увезти мою Цэлмэг из дворца. Спаси ее!***
За целую ночь на стенах нет тургаудов лишь единожды: краткий миг на исходе самого темного и глухого часа мыши, когда и дворец, и столица забываются крепким сном. Открыто девчонку не вывезти: кто знает, быть может, у мятежников глаза повсюду!.. — и Байгалмаа предлагает выход. У нее много сестер и невесток, а дорогих платьев и шуб — и того больше. Если в седле поедет нянька с малышкой — это заметят, но кому какое дело будет до скрипучей тэрэг с сундуками, набитыми женской одеждой? — В черных ковылях не понадобятся, — горько усмехается Байгалмаа и отворачивает лицо, чтобы не смотреть на отчаянные объятья матери и дочери. Арюна изо всех сил пытается сдержать подступающие слезы, а маленькая Цэлмэг ведет себя храбро и стойко. Дочь своего отца!.. Только, когда черная пасть сундука распахивается перед нею, девчонка принимается плакать: — Мамочка, а как же ты? Мамочка, как же ты?.. Я никуда не поеду без мамы! Не поеду! — Тихо!.. Угомони ее! — громко шипит Байгалмаа, бросая настороженный взгляд на высокие стены. Они все еще пусты, но кто знает, когда новая стража вернется?.. — Попрощались уже, хватит!.. — Я поеду следом за тобой, — обещает Арюна так искренне, что впору самой поверить и малым ребенком расплакаться. — Так надо, мое солнышко, мой маленький чистый ручеек. Мама непременно к тебе приедет, вот увидишь!.. Только потом… Веди себя тихо. Тихо-тихо, как мышка. Хорошо?.. — Ты обещаешь?.. — Девчонка с надеждой обнимает ее за шею, от слез — ни следа. — Обещаю, мой маленький лучик, — кивает Арюна, а у самой в уголках глаз — непролитые слезы. Она помогает дочери залезть в большой сундук, на дне которого уже лежит толстая шуба, укрывает ее другой. Служанки помогают ей, добавляя легких платьев поверх. Три сундука — одинаковые, точно братья, и все — с загодя проделанными дырками в каждой стороне. Если остановят — найдут только богатые женские одежды. Сундуки осторожно выносят за дворцовую стену через тайную дверь, которую отворяет своим ключом главный евнух. Грузят с осторожностью на скрипучую тэрэг с высокими колесами и крепят веревками. Когда возница стегает кнутом осла, тайная дверь затворяется. Арюна, резко развернувшись на пятках, прячет мокрое лицо на плече Байгалмаа.***
«Сегодня», — решает для себя Хонгорзул. Этим солнцем она поднимется и скажет то, что на сердце у нее — и у Данзана. Этим солнцем она спасет Степь. Сбросит с себя цепи чудовища, крепко сковавшие ее с уготованной ему судьбою. Наконец будет счастлива. «Ты останешься моею великой ханшей, — горячо обещает Данзан, покрывая жадными поцелуями ее грудь. — Твоим близким ничто не грозит… Я сам попрошу у твоего отца благословения для нас… Он любит тебя… он увидит, что и я люблю… Он не откажет…» Хонгорзул верит его словам. Верит — и готовится ныне сказать свое слово, прекратить навсегда эти глупые распри, спасти тысячи жизней от гибели в чужом краю. В этом ее поступке… ничуть не меньше величия, чем в деяниях прославленной Цагаанхонгорзул. — Пусть великая ханша-мать тоже скажет. — Грузно поднимается со своего места Дэлгар-нойон, верный отцу человек, знакомый ей с самого детства. — Кто лучше нее знает о замыслах Хана Ханов — да будет над ним долгим свет Отца-Солнца?.. Скажи, госпожа, как нам поступить?.. — Верно!.. Верно! Пусть говорит!.. — поддерживают его другие, а Данзан, выступив чуть вперед, кивает с улыбкой. Он ждет. С той же прежнею искренностью желает быть с нею, и… от счастливой жизни без чудовища Дайна их отделяет лишь четыре простых слова. На гэр опускается тишина: хрупкая, как весенний лед. Множество глаз устремляется на Хонгорзул: даже этот ленивый мальчишка Астай, восседающий на маленьком троне, поворачивает к ней голову, как испуганный сурок, приметивший хищный полет беркута. Хонгорзул чувствует в себе силу и свободу, которые не чувствовала никогда, даже до клятой свадьбы. Она медленно обводит всех взглядом… и медленно, с гордостью произносит те самые четыре слова: — Мы не пошлем никого.***
— «Мы не пошлем никого»?! — бушует отец, едва тяжелые двери его покоев затворяются за спиной Хонгорзул. — Как ты можешь?! Джурджи… — Джурджи избран самим Дайном, — спокойно отвечает она. Любовь и поддержка Данзана делают ее сильнее, дают те самые незримые крылья, что чувствовала она в их первую вольную скачку в степи и позже, в миг их близости. — Великий покровитель воинов не оставит своего верного Зверя без помощи и защиты, а мы сбережем народ Великой Степи. — Когда… когда ты стала такою?.. Такою… — Какой же, отец? — холодно спрашивает Хонгорзул. — Великой ханшей? Мудрою женщиной? Правительницей, достойной тюльпанового трона?.. Маленькая девочка, которую ты знал и которую любил… умерла, отец. Умерла в тот день, когда вышла замуж за чудовище. Джурджи вернулся чудовищем с Черных Скал — Старейшая оказалась права в тот день. Это был не тот Джурджи, который отдал победу юноше простой крови в морин уралдаан, не тот Джурджи, которого ты растил, как собственного сына. С тех страшных скал в степь спустился Зверь в облике человека, охочий до чужой крови и страданий, и сейчас… я нашла в себе довольно сил, чтобы остановить его. — Почему ты не сказала?.. — голос отца тих, как шелест умирающих трав по осени. — Почему раньше не пришла ко мне, Хонгорзул?.. Остановившись у окна, за которым в сумерках снова танцуют вихри снега, она поворачивается к отцу спиной и обнимает себя руками… представляя, что это руки Данзана… Или матери. — Разве ты послушал бы меня?.. Разве поверил бы мне?.. Мне — не ему?.. Я… больше не хочу быть во власти Зверя, отец. Я хочу жить. Жить без страха!.. Любить!.. Чтобы меня любили в ответ!.. Разве ты не желаешь мне счастья?.. Разве не любишь?.. Любишь, я знаю… но отдал меня ему!.. Теперь все будет по-другому. — Обернувшись, она берет отцовскую руку, отчего-то растерявшую всю силу, безвольную, — в свою, прижимает к груди. — Сегодня Великая Степь освободится. У нее будет новый Хан Ханов… Прошу, не мешай… Если любишь меня, если желаешь счастья моего — не мешай!.. Когда… когда все утихнет… благослови меня и его!.. Отец долго молчит. Смотрит с любовью — и мукой. Губы его дрожат, словно в нем борется отцовская любовь с преданностью ханского советника. Потом… он зовет стражу. — Проводите великую ханшу Хонгорзул в ее покои… И заприте. — Нет, отец! Нет!.. — Она пытается вырваться, бьется малой птичкой, угодившей в силок — все напрасно. — Всю стражу — на дворцовые стены! Закрыть городские ворота!***
— Они закрывают ворота, — негромко замечает Хулгана-хан и дует на горячий сутэй цай, щедро сдобренный застенными специями и кусочками бараньего жира. Отсюда, с постоялого двора для торговцев у самых стен, хорошо видно всю суету. Его люди — уже в Ханхоте, как и люди Дэлгар-нойона… а войско из улуса Данзана приходит в город с самого утра вместе с зимним туманом, расползается по кривым улочкам неприметными тенями и замирает охотящейся гюрзой. — Кажется, все идет не так, как ты задумал?.. «Хонгорзул, глупая кобыла, наверняка выболтала все отцу, — злится Данзан про себя, сжимает кулаки до хруста, но перед союзниками нужно держать лицо. — Вряд ли она назвала имена… Хонгорзул глупа, но не настолько… И верит мне… Что ж, тем лучше. Для нас; и хуже — для нее». — Путь к золотому трону будет длиннее, только и всего, — пожимает он плечами нарочито равнодушно. — Не забывай, что у нас есть ключ от тайной двери, ведущей прямо в сад Зала Пяти Искушений. Дождемся, когда стемнеет. Вы с Дэлгар-нойоном ударьте там, где нас ждут. Отвлеките их, усыпите бдительность Джаргала… Пусть думает, что мы заглотили наживку… Остальное предоставь мне.***
Толстые глупые евнухи, выскочившие на шум, первыми попадают на мечи. Острая сталь легко вспарывает их синие халаты и мягкие животы, оставляя на снегу красные росчерки. Напитываясь зимней холодной влагой, они расцветают, словно алые тюльпаны по весне. — Найдите ханшу Дэлбээ! И великую ханшу Хонгорзул! — кричит Данзан своим людям. Отбивает меч подоспевшего тургауда и быстро полосует его по горлу. — Живее! Тишину ночного сада вспарывают крики, громкое хлопанье дверей, женский визг и плач. — Потом будете развлекаться! Младших ханских жен тоже возьмите живьем!.. Выполнять!.. — Да, господин! Коридоры Зала Пяти Искушений — переплетенье про́клятых троп на границе мира богов и людей. Здесь сотня комнат с перепуганными наложницами, служанками и рабынями, но нигде нет ни Дэлбээ, ни Хонгорзул. «Проклятье!» — хочется взреветь Данзану. Хочется разнести все до основания, сломать, растоптать в ярости, залить кровью, чтобы она потекла вместо воды в здешних прудах!.. — Господин! Господин, здесь!.. В углу одной из полутемных комнат, почти неотличимых друг от друга, его люди находят Дэлбээ и ее служанок, трусливо спрятавшихся за спину госпожи. Из живых защитников у сестры — только дикий степной кот, что колотит хвостом по полу и шипит растревоженной змеею. Он не станет помехой. — Дэлбээ! Сестра, не бойся!.. Я не обижу!.. Стряхнув кровь с клинка, Данзан убирает его в ножны и знаком приказывает остальным сделать то же. Дэлбээ — что пугливая лань. С такою надлежит быть осторожным и ласковым. — Тебе нечего бояться, Дэлбээ, — повторяет он мягче. — Ты станешь великой ханшей… — И твоей женой?.. — глухо спрашивает она, сердито сверкнув глазами. — У меня уже есть муж, Данзан. Я не предам свои клятвы перед богами и людьми, как это сделал ты. — Не заставляй меня, сестра, — цедит он сквозь зубы, чувствуя ярость, подымающуюся от сердца. — Я ведь могу и силой заставить!.. Ее глупый кот с жалким звуком бросается на его людей, ловко вскакивает на одного воина и раздирает когтями его горло, но до того, как он успевает спрыгнуть, его настигает меч. — Толбо!.. — Служанки не могут удержать Дэлбээ на месте, кричащую от бессилия и отчаянья, как курганная дева в ночь полной луны. Она вырывает руки, в два быстрых шага отказывается подле своего зверя и падает на колени возле него. Еще живого и хрипящего. — Нет!.. Толбо, Толбо, мой Толбо!.. Упрямый зверь цепляется за жизнь, утекающую из него вместе с терпкой кровью. Коротко лижет сестрины пальцы… и затихает навсегда. Дэлбээ в приступе отчаянного безумия берет на руки его тельце. Прижимает к своей груди, укачивая, как спящего ребенка. Пачкает пальцы алым, пачкает свое лицо, силясь стереть слезы. — Видишь? Твой любимец не погиб бы, если бы ты по своей воле пошла ко мне, успокоила его… Сколько еще должно погибнуть из-за твоей глупой гордости?.. — Это она, да?.. — Дэлбээ укладывает своего мертвого зверя обратно на ковры и встает, тяжело дыша и все еще всхлипывая, но голос ее меняется, становится низким и дрожащим от гнева: — Ты… по ее приказу?! Метнувшись злым духом к его воинам, она выхватывает кинжал из чьих-то ножен на поясе и пятится назад, выставляя маленький клинок перед собой. Как будто он в силах ей помочь!.. Глупую Дэлбээ никто не учил сражаться. Она скорее по дурости ранит себя, чем сумеет дорого продать свою жизнь!.. — Передай ей. Передай эмээ: я не буду ее послушной игрушкой! И твоей женой при живом муже не стану!.. Воины быстрей понимают, что к чему. Бросаются к сестре, — но Дэлбээ быстрее. Короткое, выверенное движенье — и на шее ее появляется алая лента. Сперва тонкая, но затем она становится шире… и шире… Затем Дэлбээ тряпичной куклой оседает на пол. Черед Данзану кричать в потолок от бессилья. Без живой Дэлбээ… золотой трон о десяти барсовых шкурах становится шатким… похожим на мираж в пустыне. Он оборачивает лицо к своим людям и приказывает в приступе ослепляющей ярости: — Убейте здесь всех! Не щадить никого!***
Даже спрятавшись под тяжелым верблюжьим одеялом, Астай слышит, как за дверьми его покоев неистово бьются. Как звенит сталь, как кричат люди, как падают их тела на камень, прикрытый пестрыми лоскутами ковров. Ему страшно до крупной дрожи, до липкого пота, который пропитывает одежду насквозь, до плаксивого дыханья, которого он стыдится. «Если бы здесь был папа!..» Будь здесь отец — непременно бы всех победил!.. Он не спрятался бы под жарким одеялом, пропахшим верблюжьей шкурой — нет, он храбро вышел бы навстречу врагу и отправил всех злых людей в черные ковыли!.. Астай — не такой. В дверь со всей силы колотят, и он крепко зажмуривается от страха. Так сурок трясется в своей норе, чуя лисицу, раскапывающую вход. Так дрожит земляная жаба, чувствуя ледяное приближенье гюрзы. «Я хочу быть как папа, — убеждает он себя, чувствуя, как по щекам бегут глупые слезы. — Хочу быть как папа!.. Должен быть как папа!..» Сорвавшись из укрытия, он подпрыгивает на лежаке и вцепляется в большую тяжелую саблю. Только чудом удается вытащить из ее паза. Неуклюже спрыгнув с постели и все еще дрожа, Астай встает перед дверью. Заносит меч для удара. Когда дверь выбивают с брызгами щепок, он почти готов. Почти готов к тому, чтобы с диким криком броситься вперед, чтобы поймать на свой клинок — чужой: яростный и уже вдоволь искупавшийся в крови. Удар — такой силы, что ему едва не ломает запястье. На уроках… на уроках все было не так!.. Астай с позором роняет меч. Чья-то грубая рука останавливает его, просто упершись со всей силы в лоб: так пастухи приучают к смиренью бодливых козлят. — И это — наследник-кюряган?.. — насмешливо рокочут откуда-то сверху. Астай пробует вырваться, с криками размахивает руками, лупит пленителей везде, куда только может дотянуться, но все напрасно. — У сурков, говорят, тоже есть когти!.. — Да разве волк может родить сурка?.. — Папа вернется — и всем вам отрубит головы!.. Всем!.. — плачет Астай, но замолкает тут же, чувствуя холодное касание стали к своему дрожащему горлу. — Хватит орать, мальчишка. Твоего отца тут нет. Будешь вести себя тихо — может, и не окажешься по утру в яме с перерезанным горлом. Иди за нами. Живо!***
Люди Данзана с поклонами освобождают Хонгорзул из золотой клетки ее покоев и становятся почетными стражами до Зала Благоприятных Решений. Едва она переступает порог — рот немедля приходится закрыть рукой. Не то чтобы Хонгорзул не ждет от воинов жестокости: мужчины не бывают иными, но это… это… В коридорах повсюду: трупы евнухов, стражи — и кровь; целые ручьи ее и реки, уже застывшие изменчиво, но наступи неосторожно — и алое впитается, смажется, оставит за собою страшный след. В темных углах плачут еще живые служанки, бьются в руках покорителей. Их нагие тела, едва прикрытые разорванными одеждами, тоже в крови. Хонгорзул отворачивает лицо. — Поторопитесь, госпожа, — глумливо просят из-за спины, и она убыстряет шаг, иногда оскальзываясь в широких красных лужах. Не потому, что велят ей, но потому, что так… она быстрее минует эти чудовищные коридоры. Великая Цагаанхонгорзул тоже пачкает руки в крови… и тоже — ради благополучия своего народа. Иначе не может быть. Золотые двери Зала Благоприятных Решений распахнуты настежь: словно в день смотрин или в большой праздник. Барсовые шкуры сброшены с золотого трона, а черные флаги Джурджи — безжалостно сорваны со стен. Здесь тел еще больше: дворцовая стража, кешиктены Джурджи, оставленные для охраны, а у самого трона… — Отец!.. — бросается она вперед, но грубые руки ловят ее, останавливают, как норовистую кобылицу. — Тихо, тихо!.. Зачем так кричать, моя госпожа?.. — Убери свои грязные пальцы! Я твоя госпожа!.. Я великая ханша и останусь ей!.. Данзан! Данзан, где ты?! Прикажи своим псам!.. — Я слышу тебя, моя великая. Незачем кричать. — Из теней за колоннами, что тянутся по правую руку, выходит ее возлюбленный. На лице его, броне и уставшем мече — росчерки алого, но Хонгорзул пугает не это. Его улыбка — безумнее, чем у чудовища Дайна, а глаза — ледяные. В них нет ни капли былой любви. «Почему?.. Почему он… так переменился?..» По спине Хонгорзул скатывается капля ледяного пота. — Прости, моя великая, но я не прикажу отпустить тебя. И вот еще: мне служат люди. Не псы. Он останавливается перед нею: близко-близко, подайся кто-то из них чуть вперед — и губы точно соприкоснутся… Как прежде. — Твой отец пока жив. Он сражался яростно и храбро. Жаль, что он не желает тебе счастья. Мог бы сдаться… и благословить нас. Никто его не тронул бы и пальцем!.. — Не верь ему! — истошно кричат из полумрака. Арюна!.. Она тоже тут?.. — Пропусти меня к отцу, ты… — шипит она, пробует вырваться из жестокой хватки — ладонь Данзана в тяжелой коже хлестко бьет ее по лицу. — Не тр-ронь маму! Астай!.. Нечеловеческий вопль, быстрый топот ног — вырвавшееся на свободу маленькое чудовище, избитое и окровавленное, закрывает ее собой, раскидывает в стороны слабые ручонки, не способные удержать ни поводья коня, ни меч. — Звереныш!.. — Он меня укусил!.. Его хватают тут же, швыряют на колени, а потом тяжелый мужской сапог опускается на его спину. Слышится хруст и крик, полный боли. — Не дергайся! Хуже будет! — Какой храбрый мальчик. — Данзана, кажется, больше не занимает Хонгорзул. Чеканя шаг, он подходит к Астаю, растерявшему весь свой пыл, сжавшемуся и плачущему. — Ты храбрый, хоть и не сын своего отца… но все еще остаешься угрозой. Мне жаль. Меч, отнявший в эту ночь множество жизней, легко забирает и его жизнь. Не жестокий удар, просто… усилие, направленное в мальчишечью грудь, — и Астай валится на бок. Хонгорзул кричит. Подсмотренная судьба находит ее. Данзан, ее Данзан, чуткий и ласковый, искренне любящий — тень ее смерти из того видения. — Я клянусь в верности великому хану! Клянусь в верности!.. Это Байгалмаа. Она ползает перед ним на коленях, целует край его доспеха, замаранный алым. Она покорна и тиха… но Данзан равнодушен к ее смирению. Как и его меч. Он небрежно вытирает жестокую сталь о ее платье и больше не смотрит в ту сторону. — Где твоя дочь? Где она?! — По его знаку с колен поднимают Арюну. Ее фигуру все еще скрывает полумрак, но Хонгорзул видит: голубое застенное платье с цаплями — разорванные лохмотья. Исполняя приказ, воины Данзана не забывают и о себе. Арюна держится стойко и гордо: так, как держался бы он. Хонгорзул завидует ее бесстрашию… и ненавидит себя за глупость, за желанье тепла и любви, за все бессонные ночи и дни, проведенные на мягком травяном ковре степи. Данзана она ненавидит тоже. «Великая Матерь, если ты слышишь…» — Ее нет во дворце, — доносит до Хонгорзул эхо. — Ты никогда ее не найдешь. — Отвечай: куда ее увезли?! Арюна молчит. Только растягивает порванные губы в странной улыбке, в которой гордость мешается пополам с безумием и силой волчицы, защищающей своих волчат. — Ты никогда не найдешь нашу Цэлмэг. Она вырастет… станет женой и матерью ханов… и когда-нибудь — клянусь в том великим Дайном, покровителем моего мужа!.. — в этом зале снова повесят черные флаги с серебряным волком… — И вороном, — последнее слова она выдавливает из себя вместе с хрипом и кровью. Хонгорзул видит, как меч Данзана несколько раз проворачивается в ее ране посреди живота, но сил кричать больше нет. — Кто-нибудь еще желает что-то сказать? Кто-нибудь?! — весело кричит в потолок Данзан, пьяный от крови и торжества вседозволенности. — Нет?.. Отчего же?.. Хонгорзул!.. — Он оказывается подле нее, с силой сжимает грубыми пальцами подбородок, вздергивая его и сминая. — Хонгорзул, моя прекрасная госпожа, разве ты не поблагодаришь меня за то, что я избавил тебя от всех женщин, которых ты презирала?.. Поблагодари меня так, как благодарила многими ночами до этого!.. Может быть, увидев твою страсть, отец все же благословит нас?.. Хонгорзул рвется, брыкается, хрипит и плачет, но Данзан и его люди жестоки. Они расстилают пятнистую шкуру напротив трона. Сажают на клятое золото полуживого отца, зажимающего страшную косую рану, и в тот же миг Данзан рвет на ней платье, опрокидывает на меха. Снова бьет по лицу. Его люди хватают руки, чтобы не смела царапаться и отбиваться, Данзан разводит ей ноги. Потом… приходит боль. Разрывающая и горячая, она поднимается до самой груди; она царапает горло, она сдавливает сердце железным кулаком. Хонгорзул закрывает глаза, чтобы не видеть его перекошенное лицо и обезумевший взгляд. — Смотри на меня!.. — Его дыханье опаляет кожу, словно злое пламя. — На меня! Жестокие пальцы пробуют разомкнуть ей веки, причиняя еще больше боли. Где-то — совсем близко!.. — слышится скрежет брони и стоны раненого отца, рвущегося к ней. — Тоже хочешь присоединиться, старик?.. — Жди своей очереди! — Глумятся вокруг, и Хонгорзул, все же открывая глаза, видит гнусную похоть во взорах, видит жадные руки, тянущиеся к ней. Грубым рывком Данзан переворачивает ее на живот, ставит на колени, как последнюю девку в самом дешевом доме удовольствий. Так… лучше… Лучше, потому что теперь она не видит искаженного мукой отцовского лица и этих гадких мужчин… только слышит их грязные слова о себе и советы своему господину… Данзан вколачивается быстрее, сильней — и потом, прокусив ее плечо и содрогнувшись в последний раз, — встает с нее. Стряхивает последние капли на тело. Слышится шелест завязок и скрип мореной кожи доспеха. У Хонгорзул нет сил ни сесть, ни прикрыться. Нет сил даже заплакать снова, и она только беззвучно дергает плечами. Униженная. Разорванная. Опозоренная. Прежняя ласка, клятвы, нежные слова — все это… осыпается диковинными разноцветными осколками застенного стекла. Песком миража. Перьями голубки, пронзенной стрелою. — Вот так великая ханша!.. — Вот так великая шлюха!.. — Осторожно!.. — Истошный вопль обрывает эти злые слова. Огромным усилием Хонгорзул поворачивает голову… и видит, как отец, шатаясь, с ревом встает с золотого трона. Как хватает чей-то меч, избирая целью Данзана… Как падает под ударами других мечей — на колени. Хонгорзул видит его лицо, залитое кровью, видит темные глаза, сверкающие ненавистью, видит печать смерти на его челе… Потом… его гордая голова падает с плеч. Катится по ступеням. К самым ногам Хонгорзул. — Жаль, он не увидит, как ты сыграешь свадьбу с моими воинами, — улыбается Данзан. Хонгорзул не видит его — только слышит голос прямо над собою. — Она ваша. Когда натешитесь вдоволь — убейте ее.***
Сувдаа брезгливо поднимает тяжелый подол вдовьего платья. Еще одна кровавая лужа на пути. Мужчины!.. В своей жестокости и жажде крови они готовы залить ей все вокруг!.. — Неужели нельзя было аккуратнее… — морщится она, оборачивая лицо к верной Сайне. Та, бледная, только кивает в ответ и закрывает рот рукою. Вторая крепко сжимает сверток. — Госпожа… госпожа… — бормочут вокруг, оттаскивая с дороги ее трупы и нелепо кланяясь. Дворцовые коридоры похожи на сплетенье осенних змей, играющих перед холодами свои свадьбы. Золотые двери Зала Благоприятных Решений — тоже в крови. — Моя хатагтай. — Кланяется Данзан, пряча торжествующую улыбку. — Все исполнено. Сувдаа брезгливо смотрит мимо него на груду сваленных вместе тел. Предатели и дети предателей, глупые девки, виновные лишь в том, что были выбраны младшими женами гадкому новшу, убийце ее возлюбленного Оюунгэрэла. Отрубленная голова Джаргала смотрит в потолок невидящим взором. Нагое тело глупой Хонгорзул — в крови, семени и следах грубых рук. — Такова цена власти, моя милая Сайна… Такова цена власти… — Чуть помолчав, вдовствующая великая ханша Сувдаа приказывает: — Ну-ка, разверни!.. Сайна повинуется. Маленький сверток в ее руках шелестит одиноким осенним листом — и превращается в старое знамя. Алое с золотым конем, топчущим черного змея. — Вели повесить его над троном. И прибери здесь все наконец!.. — Да, хатагтай, — склоняется Данзан, но голос выдает его: мальчишка злится. Глупый мальчишка — ему ли жаловаться?! — К-куда вы?! Опираясь на руку Сайны, Сувдаа медленно поднимается по ступеням. Недолго постояв возле тюльпанового трона великой ханши, прикоснувшись к его золотому узору и прозрачно-голубым топазам, она оказывается у барсового трона, на который возвращают все шкуры… и садится, удобно устраивая свои старые больные кости в мехах. — Куда? — переспрашивает она, улыбаясь беззубым ртом. — На место, которое принадлежит мне.