***
Едва по обе стороны показываются первые посадские избы, вросшие в землю, будто старые пни, Рысь недовольно кривится и глубже надвигает широкий темный куколь на глаза. Близко жилье людское подходит к лесу… Нехорошо… Совсем у человечишек страху нет!.. Травят все вокруг своим дымом, корежат землю пахотой, рубят да жгут деревья, не дают молодой поросли жизни… Почитают слабых беззубых богов, а истинного — не помнят, не признают!.. Раньше ведь — и жилы на ветках, сплетенные с цветными лентами, и стволы у белодрев — темные от глины да крови людской… Коли выйдет у Рыси, коли опрокинут черную рать с востока — в каждом селении станут Звяру молиться… Окрепнет лес, разрастется, как в старые времена!.. Заостренные ногти впиваются в древко посоха. Отрывисто бормоча проклятья, Рысь сбивается с шага. Озирается настороженным зверем, вглядывается в слепые окна изб, окруживших его. Если кто из людей и следит — тотчас же прячется, как мышь в темноте свой норы: взгляда Рыси даже молодые волхвы страшатся, Пес да Кот — что уж там простому люду!.. С его приближеньем у дорожных колодцев смолкают бойкие разговоры. Встречные-перехожие, поймав его взор, отворачиваются, конники шарахаются, едва удерживая лошадей, дети прячутся за материным юбками. Глупые. Слабые. Эти люди — бич леса и всех, кому он дает жизнь. Они похожи на вездесущих черных муравьев, копошащихся в гнилой листве. Никчемные. Недостойные. Оборотиться бы могучим зверем, распугать бы их грозным рыком… Жадно втянуть бы носом вкус их страха, попробовать на язык их кровь… Смотреть-смотреть-смотреть, как они разбегаются от него вспугнутыми зайцами, как молят о пощаде и кричат, когда их грудь придавливает к земле его широкая лапа… Не время. Не место. Старой молитвою Рысь заговаривает внутреннего зверя, не откликаясь на его кровожадный зов. Рысье воплощенье великого Звяра вдоволь еще напьется людской крови. Узнает, каковы на вкус люди, рожденные бескрайней степью. Есть ли в них страх? Сладок ли он?.. Горек ли?.. Пахнет ли он потом и пеною их коней?.. Или, быть может, безвкусен?.. Далеко впереди показывается бревенчатая крепостица безымянного города — того самого, что был в дарованном Рыси видении. Ему все равно, как он зовется: Рысь не любит города. Сложенные из мертвого дерева, шумные, грязные, лживые — они одинаковы по обе стороны чащи. И людей влекут в свои мерзкие утробы таких же: мертвых душою, завистливых, алчных. Жители мерзких городов молятся своим хвастливым глупым богам, наделяя их его силами, отбирая у него законную власть уже много солнц и лун… но солнцем нынешним даже спесивые князья склонятся пред веленьем Звяра. Склонятся — или падут под мечами тех, кто скоро двинется с Ижгорода на ту сторону великого леса. Опершись на тяжелый резной посох, увенчанный звериной головой, Рысь решает перевести дух. Дорога тяжела. Ноги, привыкшие к мягкому лесному ковру, вязнут в грязи и глине, в длинных колеях, оставленных полозьями и грубыми колесами. От распаханной, развороченной земли, трусливо спрятавшейся где-то за избами, подымается пар, тянется в прозрачное небо. Рысь помнит: так… было в родном посаде близ Ижгорода, когда он еще не был Рысью, а бегал с другими деревенскими мальчишками взапуски до молодшей сестры Чудь-речки… бегал до тех пор, пока однажды на дороге не повстречался ему черный волхв с ожерельем из волчьих клыков — и не забрал его с собою. Родичи не отдать побоялись — ну как проклянет, скот погубит, хищное зверье нашлет?.. Теперь Рысь и сам вправе забрать себе любого мальчишку, на которого упадет его взор. Подходящих вот только… не больно много попадалось: Пес да Кот, сироты круглые из чумного посада… Никто из прежних товарищей по детским играм уже не ходит под солнцем, наставленник Волк — бесплотная тень, слившаяся в посмертии своем с великим Звяром, а у беззаботного мальчишки нет больше прежнего имени… зато есть звериное благословение и великая сила. Рысь хмурится, прогоняя эти непрошенные мысли. Порой они лезут в голову так же настырно, как прикормленные оленята лезут под щедрую руку — или же как с приходом холодов малые стрижи да ласточки слетаются внутрь его землянки, отчаянно мечтая о прежнем тепле… Рысь трясет головой, бородой, всем телом — ненавистным человеческим телом, слишком немощным для долгой дороги. Пройти бы скорей посады и поля, а там — за стену и дальше, к хоромам княжеским, куда уж давненько съехались господари здешних земель… Пусть только попробуют не пустить его да не выслушать!.. Проводив тяжелым взглядом стайку детей, бросившихся от него врассыпную, как трусливые перепелки, Рысь шепотом возносит молитву-обещание: — Черен Звяр, господь мой строгий, Сбил я в кровь послушно ноги, Град, что ты мне показал, Бросил ввысь свой грозный вал. Княжий сход теперь нарушу, Я заставлю их послушать, И тогда степная рать Лес не станет твой топтать!..***
В гриднице тяжко и душно пахнет медом и пивом. На особо глубоком вдохе ноздри мигом забивает кислая вонь нещадно взмокших тел, даже в жаркий весенний полдень обряженных в дорогие шубы — на похвальбу один другому. На похвальбу знатностью, родовитостью да богатством. Шумно еще. Как на торгу. На птичьем. «Глупые», — думает князь Ми́слав, цепко оглядывая дорогих гостей со своего высокого места — с престола владыки славного города Риждицы. Когда отрок с поклоном подносит ему чашу-ладью, полную до краев золотого меда, Мислав только кривится и отсылает его прочь широким небрежным жестом. На таком сборище голову следует держать ясной. Голова — мутная, больная, и серебряное очелье с камнями в цвет бычьей крови страшно давит на виски, сминая упругие светлые кудри. Снять бы его, выйти из гридницы, из хором… да Мислав — не из малодушных. Будь он таковым — не осмелился бы оспорить у старших братьев престол Риждицы, не привел бы с севера дружину яростных войников чужого народа… Слегка повернув голову, Мислав бросает взгляд на самых близких дружинников, стерегущих его престол: Гутлейфа и Олава. Два брата, две огромные скалы, два грозных войника, чья верность Миславу — крепче, чем верность прикормленных псов, равнодушно взирают на княжеский совет. Их лица — камень, их руки — камень, и Мислав думает: когда в его земли хлынет черная рать из Дикого Поля… только люди-скалы с выбеленными зимою и морем волосами смогут ее сдержать. Жалеет Мислав лишь об одном: таких людей у него — всего-то три сотни. Галдеж становится громче. В другом конце гридницы кто-то вскакивает, пьяно запинаясь о скамью, и падает под общий хохот. Мислав кривится. Не совет это княжеский. Не пир. Потеха балаганная. Что они: коли думают, что он молодше их, так и без уважения можно?.. Можно на дармовщину мед да пиво хлестать, над прислужниками и дворовыми девками изгаляться, речи вести глупые?.. Проклюнувшуюся в груди злобу Мислав давит усилием воли. Каковы бы ни были князья, а не собравшись в единый кулак — не выстоять. Хороша была всем князьям наука на Марице: истинный лик степной вражины показала… да и свой собственный. — Это все Обрад виноват! — выкрикивает кто-то пьяно. — Он осиное гнездо разворошил! — Верно говоришь, верно!.. — Потягаться с тамошним ханом решил, ярмо данника сбросить!.. А как, пленного, его к лошадиным хвостам привязали — так наплел с три короба про богатства наши, про девиц прекрасных!.. Все знают, люди из Дикого Поля — жадные до золота да телес девичьих!.. — Белоград, слышь, княжичем откупился. Отдали хану в наложники молодшего Радованича… Будь князь жив — может, и убрались бы степняки обратно; у Белограда рать была — не чета нашенским… — Здеслав, а Здеслав!.. Не у тебя ль сынок средний тоже на девку похож?.. Отдай!.. Глядишь — мимо пройдут!.. Мислав сильнее хмурится. Не по нраву ему такие разговоры, ой не по нраву: время весенним ручьем торопко утекает сквозь пальцы, с каждым словом грозная черная рать все ближе, а этим… этим бы только языками чесать!.. «Тихо вы!» — хочет прикрикнуть он на всех, поднявшись, но двери гридницы вдруг распахиваются с грохотом. Меж ними — злой и всклокоченный старик, обряженный во все темное. Грозные дружинники-северяне бестолково топчутся за его спиной, не решаясь ни помешать, ни преградить путь, ведь на порог княжеский… является черный волхв.***
— Сидите здесь. С каждым шагом Рысь свирепеет все больше. — Мед да пиво пьете, разговоры разговариваете, богатством своим друг перед другом похваляетесь. Все труднее сдерживать зверя внутри, почуявшего страх своей добычи. — Не ведаете, глупцы, какая сила на вас идет!.. Разглядывая притихших князей, Рысь с довольством подмечает: его боятся. Отворачивают лица, бледнеют, складывают непослушными холеными пальцами священные знаки своих богов — не помогли бы, коли Рысь явился бы с иною волей своего господина; но один… Один… — Ведаем, старче, — звучит в тишине твердый голос, ничуть не испуганный. Рысь едва не сбивается с важного размеренного шага. Неужто средь этих трясущихся червей… вправду есть человек? — Потому и собрались решить, как отпор той силе дать. Теперь ты поведай: с чем ты пришел? Человек стоит точно против Рыси — у резного престола. Не трясется и не прячется за широкими спинами чужеземной дружины. Не молодой он, но и не старый: в самой что ни на есть полнокровной мужской силе. Здешний князь и хозяин. Такой… и впрямь может со степным ханом справиться, когда сила на силу пойдет. Прочие — только гости, псы брехливые; этот же… Светлый вьющийся волос, светлые глаза со звериной желтизною, прямая гордая спина, под алым плащом облаченная в серебряную чешую кольчуги — достойный союзник на первый беглый взгляд. — Я Риждицкий князь Мислав, — сурово называет себя человек. — Назовись теперь ты, старче. Скажи, какому богу служишь. Ты на моей земле, а князь поставлен не только властвовать, но и вотчину свою ото зла беречь. Рысь улыбается, скалясь и довольно оглаживая бороду. Храбрый… Приди Рысь с теми намереньями, с какими приходит обычно, голова этого славного князя обратилась бы прибежищем гадючьего племени… но великий Звяр желает другого. — Имя мне — Рысь. Господь мой — Звяр, Хозяин Чащи, владыка леса и всех тварей, что порождает лес. Мне, первому из своих волхвов, он повелел прийти сюда. Предложить вам дружбу… и подмогу в грядущей сече. Одни вы с черной степною ратью не сладите. «Как и мы», — прибавляет он про себя. Черви шепчутся, бросая на него полные ужаса взгляды, а Рысь, чуя, как радуется зверь их страху, едва может сдержать его. Рысь не помнит, сколько уже не охотился на добычу, что ходит на двух ногах, но помнит, сколько ее было прежде. Помнит вкус людской крови на языке. — Звяр!.. Темный бог!.. Чудовище чащи!.. — Выгнать его, выгнать его взашей! Своих богов не предадим!.. — Пусть обратно в свой лес вертается! — Тихо! — Окрик князя Мислава принуждает дурные языки умолкнуть. Отчего-то он не садится обратно на бархатные подушки, но продолжает стоять и говорить с Рысью как с равным. — Скажи-ка, старче, волхв Рысь: какую плату за подмогу попросит твой бог? Какова цена?.. Рысь чувствует, как губы его вновь растягиваются в кривой улыбке. Да, этот человек достоин Звяровой милости, ибо слабых владыка леса не терпит… Вот почему Звяр показывает ему этот город, эту гридницу, расписанную фигурами диковинных зверей, и этого человека, чей взгляд — пронзителен и собран, как у всякого хищника на охоте… или — как у господина многих земель и людей, с коим считаются прочие. — Признайте великого Звяра одним из своих богов, — отвечает Рысь: — Возносите молитвы ему, как должно, отдавайте людские жизни на его алтарь… Не трогайте леса, не забирайте землю его под свои поля и дома… Согласитесь на эти условия — и мой господь поможет вам. Именем его клянусь: ни один из людей степи, вошедших в Звярову Чащу… уже не выйдет из нее. Мислав молчит. Видно, как он прикусывает щеку изнутри, колеблясь. Это злит Рысь и его зверя: коли князь не согласится, напустит собак и дружину… будет в гриднице кровавый пир, и ни праздные гости, ни сам Рысь… уже не станут ходить под солнцем, не станут отбрасывать верткие тени. — Решайся, княже. Я не к ним, — широким жестом Рысь указывает на остальных, — я к тебе пришел.