***
Станимир не знает, отчего хочет этого, отчего его тянет к юрте Джурджи этой ночью, ничем не отличимой от иных ночей. Может, его ведут лесные духи, может, он верит — и верит искренне — что сейчас у него выйдет помочь. Сделать так, что тени отступят, что птица-скорбь отпустит Джурджи из объятий своих скрещенных крыльев, рожденных из горя и слез. Пожалуй… Станимир верит. Впускают его свободно: черные стражары-кешиктены знают, научены, что он может приходить, когда пожелает. Такое расположение хан выказывает лишь троим во всем войске: храброй воительнице Айдасгуй, что едет от него по правую руку, Станимиру… и Байгаль-багатуру. Которого больше нет. От этой мысли Станимир вздрагивает, едва переступив порог. Он не яростный воин, он не сумеет выйти один против тысячи, чтоб одержать победу для своего хана. Да и Джурджи… не хан ему. Кто же тогда?. Судьба — слишком огромное, сложное слово, играющее доброй тысячей граней, словно драгоценность из дальних земель. Сложное, тяжелое слово, пахнущее весенним разливом Светлинки и свежей кровью по кривому клинку. Матушка Светлыня и степной бог войников Дайн сплетают их судьбы в причудливый узел: такой, что не развязать, не освободиться… Только разрезать; но Станимир… не хочет. Джурджи в своей юрте один. Он не любит толпы прислужников, бестолково суетящихся рядом, оттого после долгого дневного перехода раздевается сам. Сейчас он стоит спиной к Станимиру, нагой по пояс, и мягкий золотисто-рыжий свет очага вычерчивает еще глубже и страшнее шрамы на его спине: длинные борозды со светлой, чуть бугрящейся кожей, которые… никогда не оставит меч. Станимир знает, видел у дворовых не раз: это следы тяжелого кнута. Кто?! Почему?! За что?! Хочется прижаться к этой широкой спине, заговорить шрамы, свести их добрым словом, чтоб даже малого следа не осталось, но Станимир… не умеет. Станимир — не волхв. Не княжич, не пленник, не… — Говори или уходи, — тяжело роняет Джурджи, так и не обернувшись. В голосе его нет ни капли прежней мягкости и участия к Станимиру. Это говорит не он: это говорит его боль. — Дозволь остаться!.. — Слова сами собою срываются с губ. Станимир не знает, отчего произносит их; не знает, какая сила толкает их наружу. Просто чувствует: другое — не важно. Другое — пыль. Пепел сожженных городов. Ил со дна Светлинки. Джурджи ничего не отвечает ему. Смыв с лица тяжелый и долгий день, он забирается под одеяла. Сворачивается в клубок все тем же раненым зверем, как и после баяртая. Не снимая одежд, Станимир забирается следом. Прижимается со спины, делится теплом, отчаянно веря, что сумеет помочь хоть немного. Он долго лежит без сна, не смыкая глаз, слушает, как дышит прерывисто Джурджи — загнанным в ловчую яму зверем. В голову лезут странные, страшные мысли. Что случится, если Звярова Чаща покроет весь мир? Если заберет себе Белоград, прорастет сквозь пепел и соль несчастного Правеца, выпьет до капли кровавые воды Марицы-реки и осушит ее топкие берега? Что будет, если Звяр… останется единственным господином людским средь всех богов?.. Той же ночью он видит сон, полный резкого запаха крови, лесного сумрака и вырванных с корнями деревьев. Сон, где страшный оглушительный рев лишает рассудка умных степных лошадей, и они, зачарованные, мчатся в Звярову Чащу — лишь для того, чтоб найти там лютую смерть. В том сне мрачный частокол леса накрывает собою тень огромного оленя, ростом схожего с великанами-волатами из нянькиных сказок. Ноги его — древние сосны; рога — тысячи острых ветвей… Черный волк с человеческими глазами вступает в схватку с черной же рысью, и уследить, какая из теней возьмет вверх — почти нельзя… Сон оканчивается тем, что на руках Станимира остается лежать Джурджи. Едва живой, нагой и израненный.***
В день, когда ижгородские провожатые доносят, что Звярова Чаща понемногу начинает редеть, страшный сон Станимира обращается явью. Над лесом, над темным частоколом древних сосен, видавших еще зарождение мира, проносится чудовищный рев, подхваченный ледяным ветром. Его порыв играючи гнет деревья, будто могучие стволы их — не тоньше соломины, сгоняет всю лесную птицу с насиженных гнезд, обращая в мрачную, хрипло кричащую тучу. Тучу, повисающую над лесом и ордо; тучу, чьи изменчивые причудливые очертанья — знак близкой неизбежной смерти. — Защитить хана! — доносится отовсюду. Черная стража быстро закрывает своими спинами Джурджи, обнажая мечи и выставляя вперед грозные копья, только… им не сладить с конями. Умные злые звери теряют разум от страха во всех концах войска: скидывают седоков, встают на дыбы, мчатся в лес, не слушаясь ни плетей, ни окриков. Станимир закрывает уши своему буланому мерину да молится про себя Матушке Светлыне, чтоб оборонила его. Его — и Джурджи тоже. Кони, все еще безумные, разбегаются кто куда, не разбирая дороги. Станимир видит, как они падают, запинаясь о коряги, врезаются в поваленные стволы, топчут своих седоков, кусают во злобе друг друга. Видит страх в глазах безжалостных степных войников… И страх в глазах Джурджи. Как в тот день, в тот день у стен Правеца, когда огромная волна чуть не опрокидывает его вместе со всем войском. Тогда… его спасает Станимир. Сейчас Станимир не может сделать ничего. Над лесом вновь прокатывается ужасный рев, и теперь даже самые стойкие кони поддаются ему. Потом… из чащобной темноты прилетают стрелы под грозный нездешний клич. Смертоносный дождь обрушивается на всех вокруг Станимира, не разбирая, опытный ли это войник, отнявший сотни жизней, или мальчишка-прислужник, не встретивший даже шестнадцатой своей весны. — Уходить, уходить! — призывают на разные голоса, но они обрываются: хрипами, криками, тишиной. Зачарованный лес тянет лапы-тени к ордо, смыкая темный круг, грохочет стволами, будто огромными копьями, проклинает птичьим гомоном. Словно… сама земля восстает против рати из Дикого Поля; но это не гнев земли. Это гнев Звяра. Совсем близко от Станимира падает оземь кто-то из ханских стражаров, сброшенный из седла огромным черным филином. Видит он и черного пса, чьи глаза безумны, а пасть полна крови. Кто-то ранит его копьем — точно в шею — и на месте скулящего зверя остается лежать стонущий юноша в темном облачении. Звяров волхв. Кто-то помогает Станимиру повернуть коня подальше от леса, кто-то хватает его мерина под уздцы и упрямо тянет прочь, спасая, вытаскивая его из гущи этой чудовищной бойни. Может, этот человек надеется на ханскую милость и звонкое золото, а может, ему просто жаль Станимира: потерянного, чужого во всём и для всех. В мешанине человеческих и лошадиных голов, в терзающем уши отчаянном крике бессилья и смерти Станимир теряет из вида Джурджи. Потом приходит гроза. Наваливается темной тяжелою тушей на лес и войско, на весь, кажется, мир; и в этой тьме, нарушаемой лишь бело-золотыми всполохами молний, лесная птица падает с иссиня-черного неба страшным неправильным дождем. К гнилостному запаху чащи и большой крови примешивается мерзкая вонь паленых перьев. Станимир прижимает ладонь ко рту, чувствуя, как к слабому горлу подступает тошнота, и наклоняется ближе к конской шее, вдыхая знакомый и простой запах теплой шерсти да терпкого пота. — Великий Дайн! — доносится откуда-то спереди, восторженное и благоговейное: — С нами — великий Дайн!.. Он спустился с вечного синего неба, чтобы помочь нам!.. Хвала нашему покровителю!.. Хвала великому… Недолгая радость обращается криками боли: огромный конь, на котором степной бог войников желает дать бой Хозяину Чащи, скачет по людским головам, по телам, по брошенным в грязь черным флагам с серебряными волком и вороном. Те, кто еще мгновенье назад чудом спасается от страшной участи быть пожранным лесом… погибают в страшных мучениях, падая с раздавленными, размозженными головами. Что значит человеческая жизнь, когда сражаются боги?! Чудовищной свитою вслед за Дайном скачут мертвые женщины на мертвых конях, с которых чья-то жестокая рука безжалостно сдирает кожу. Они кричат, свистят, понукают своих ужасных скакунов, радуются битве, но при одном лишь взгляде на них, взгляде робком и быстром, у Станимира едва не останавливается сердце. — Сестрица Айдасгуй, сетрица Айдасгуй, идем с нами веселиться! — зовут они хриплыми неживыми голосами истлевших глоток, и храбрая воительница Айдасгуй взаправду бросается следом. Станимир думает: она делает так не по собственной воле. — Тебе нужно особое слово, мой Волк?! — гремит злой окрик уже где-то в чаще, и вот теперь Станимир замечает Джурджи. Злая сила бросает его оземь со спины верного Салхи. Ломает и крутит все тело. Рвет на нем одежду и даже плотный кожаный доспех со стальными пластинами. Средь воплей ужаса и стонов раненых, средь ржанья обезумевших лошадей и звона клинков Станимир различает его голос, его крик — полный такой боли, что он мало походит на человеческий. Станимир видит, как кешиктены отшатываются прочь от своего хана… и видит, как в их стальном круге поднимается на лапы огромный черный волк. Тот самый, что много ночей уже гонит Станимира во снах по снежным тропам Серебряных гор. На миг волк встречается с ним глазами… а после мчится в затхлый мрак вслед за своим господином.***
— Разговоров-то было, — бросает с презрением Мислав, наблюдая за битвой с замшелых лесных скал. — И непобедимые они, и княжеств покорили с десяток… На деле — просто горстка испуганных пастухов, что заблудились в чужой земле. Рысь не обманывает его и других князей: заговоренный словами волхвов, лес перед дружинами покорно расступается, пропуская их в темное, душное свое нутро. Они быстро идут наперерез степному войску и бьют — в то единственно-верное мгновенье, когда никто из степняков не ждет битвы. Их бдительность убаюкивают провожатые с ижгородской земли: мол, дурная слава у Звяровой Чащи — кто решится на засаду в ее тенях, чего бояться?.. Дурная, да… но могучая сила, таящаяся в древесном мраке, оборачивается добрым союзником для Мислава и остальных. На его глазах дружинники-северяне ладно и быстро окружают старого, но еще крепко держащегося в седле степняка в богатом доспехе — воеводу?.. — и ловко стаскивают его с лошадиной спины. Добивают — одним ударом, но так, чтоб наверняка, а потом срывают золотые знаки отличия. Всю добычу, как заведено у их народа, принесут Миславу, а он поделит — по заслугам каждому. — Не говорил бы ты так, княже, коли б не наша подмога, — хрипло отзывается Рысь. Сейчас, в человечьем обличье, он тоже похож на зверя, зверя, охваченного злою тревогой: ему доносят, что одного из волхвов настигает степнячье копье. — Обошли б они лес — и кому тогда первый удар принимать? Не вотчине ли твоей, славной Риждице?.. Мислав хмурится, подает знак второму засадному полку. Прав черный волхв, прав: без этого союза разбили б каждого князя по одиночке, пожгли бы города и посады, угнали бы девок с собой и ребятню на черную работу, мужиков бы впереди войска повели, как быков на убой… Не будь у них подмоги Звяра, Хозяина Чащи… Кругом — безумные люди, безумные кони, трава, упившаяся алым, потемневший от крови мох. Со стороны Чудь-реки да Ижгорода на лес вдруг наползает темная туча. С нею приходит гроза: сухая и странная, полная яростных всполохов небесного огня да мертвых птиц, валящихся с неба. Потом… потом на лес сходит огонь, и огромный всадник в золоченом доспехе со свитою мертвых женщин яростно топчет дружины. Самих князей… отчего-то не трогает. Будто оставляет на потом, на потеху. — Чужой бог!.. — рычит Рысь; и морщинистое лицо его в белых отсветах становится страшным, как в дурном сне. Он по-звериному принюхивается к потяжелевшему воздуху — и обращается всамделишной рысью. Мислав знает от него самого: лесной Рыси начертано встретиться со степным Волком. Война богов и их прислужников — не княжье дело, но родную Риждицу Мислав сбережет. На поруганье вотчину свою никакому ворогу не даст!.. — Эй, кто живой остался! На ноги! Поднимайтесь! Режьте степных собак!