***
Ночью прибежала паникующая Сью и потянула взрослых к Рие. Девочка во сне плакала, пищала и страшно хрипела, будто не могла вдохнуть. Амелия застыла, не понимая, что происходит, а Северус наколдовал что-то похожее на воздушный пузырь, отчего девочка судорожно вдохнула и открыла глаза, сразу же заплакав. Начав доверять им, девочка отпустила себя, не прячась в присутствии их троих, поэтому много плакала — от страха, от боли или вот как сейчас — от кошмара. Северус взял девочку на руки и принялся укачивать ее, что-то напевая, как будто Рие было годика два, а не одиннадцать. Это помогло, и через минуту девочка сладко спала. — Что это, Сев? — Это ее болезнь, ее страх и ее жизнь, Мели, — ответил мужчина. — Ей нельзя в Хогвартс и одновременно нужно, потому что там будет Сью и я. — Надо завтра поговорить с целителями, — сказала Амелия. — Пойдем спать? — Пойдем, сигнальные чары я насторожил, сладких снов, Сью, и спасибо, — проговорил Северус. — Ты настоящая сестра. — Слушай, что мне непонятно, — спросила чуть позднее Амелия. — Тебя Альбус разве не окружил обетами? — Связал по рукам и ногам, за одним исключением, — улыбнулся зельевар. — Это за каким? — «Пока дочь Лили Эванс в безопасности», — процитировал Северус. — И что? — не сразу поняла женщина. — Как говаривал Долохов — «и всё». Ты серьезно считаешь, что ежедневные избиения можно считать безопасностью? Я её увидел, обеты слетели, всё. — Как был Альбус самоуверенным, так и остался, давай спать, что ли… Завтра трудный день. — У тебя каждый день трудный.***
Когда главный прокурор графства получил этот конверт, он сначала подумал о дурных шутках, но потом, вглядевшись в фотографии, приложенные к нескольким листкам анонимного письма, почувствовал головокружение. На фотографиях была изображена история одной девочки за последние три года — в школе, дома, на улице. Страшно избитый или избиваемый ребенок, в крови и частично обнаженный в мороз… Смотреть на эти фотографии было страшно, они будто бы выпали из материалов Нюрнбергского трибунала. Даже не верилось, что такое может случиться в мирной, спокойной Англии. На фотографиях было видно, как брезгливо отворачиваются взрослые люди, призванные защищать детей — учителя, призванные защищать закон — полицейские, да и просто обычные люди. Никому не было дела до девочки, что жила среди них. В письме указывалось, что, в связи с тем, что девочка пропала, опекуны наверняка убили ее, а тело сожгли. Неизвестный аноним объяснил свою анонимность страхом за свою жизнь. Эти фотографии вызвали сердечный приступ у чиновника, которого увезли парамедики, а его заместитель, взглянув на страшные кадры, взъярился. Теперь это было его личным делом. Которое напомнило о том, далеком, случившемся много лет назад. А еще — о дяде, сгинувшем в Освенциме. И глядя в лицо этой, скорее всего, уже мертвой девочки, помощник прокурора понял, что у него появилось личное дело. Потому что людей, которые могут безразлично смотреть на то, как мучают детей, нужно уничтожать как диких зверей. Нет, это не было скандалом. Это была ярость, ярость человека, которого довели до последней точки. Контролирующие органы не успели воспрепятствовать, и «жертва английского Саласпилса» появилась на страницах газет и журналов. Центральные издания перепечатали статью на второй день, и страна взорвалась. Люди требовали найти и наказать, они просили хотя бы похоронить по-человечески ребенка, зверски замученного зверьми в человеческом обличье. Обезумевшая толпа взяла штурмом психиатрическую клинику, и Дурслей просто разорвали. Разорвали в прямом смысле этого слова. Полиция застряла в искусственной пробке и к месту событий не успела. Люди требовали сделать все, чтобы такой ужас никогда больше не повторился. Люди, игнорировавшие беду маленькой девочки, частью попали в тюрьму, именно те — с фотографий. Но и в тюрьме им покоя не было: у многих заключенных тоже были дети, они легко представили их на месте этой малышки. А вот те, кто не попал на фотографии, кто просто знал и молчал, неважно по какой причине, именно они стали изгоями. Название городка стало проклятым, человеку оттуда не сдавали жилье, не брали на работу, даже если это был сверхценный специалист. В своей слепой ярости люди наказывали даже невиновных. Таковы уж люди… Ушел в отставку премьер-министр, его заменил человек жесткий, который настоял на принятии законов, исключающих подобное навсегда. Хуже всех жилось в приюте мальчику по фамилии Дурсль. Нет, его не избивали, не мстили за девочку ему лично, к нему просто брезговали близко подходить, касаться его, да и смотреть на него. И теперь, вспоминая, как из-за его выдумки издевались над девочкой, что жила в их доме, сильно похудевший Дадли раскаивался. Только было ли это раскаяние искренним?***
— Амелия? Здравствуй, — произнесла заместитель министра. — Здравствуй, Долорес, мы с тобой не ладим, но… — глава ДМП замялась. — Что случилось? — всполошилась мадам Амбридж. — Тут воспоминания… Взгляни, — протянула мадам Боунс несколько флаконов с воспоминаниями. — Мерлин мой! — выпавшая из артефакта Долорес держалась за сердце. — И что теперь? — Теперь она не может ходить, читать, писать, не может надолго оставаться одна, доверяет только мне и мистеру Снейпу. Я не знаю, что делать с Хогвартсом. — Амелия, там магический контракт, она должна проходить хотя бы полгода, потом ее можно перевести на домашнее обучение. — Попробуем полгода, что делать… Ты видела, как она ответила на вопрос, как ее зовут… — Видела, Амелия, такого я от Дамблдора не ожидала. Ты можешь на меня рассчитывать, — решилась Долорес Амбридж. — Такого от него никто не ожидал… Спасибо тебе!