***
Половину ночи Лёша провёл у девочек за просмотром незатейливой мелодрамы, обсуждая почти каждое действие главного героя и иногда осуждая его. В ночь дежурила Елена Николаевна, добрая и понимающая женщина, которая прикрывала подростков и, когда заглядывала в комнату из-за громких разговоров и смешков, просила быть потише и желала спокойной ночи. Зная это, Макаров договорился с Настей подговорить остальных девочек на ночь кино и, дав обещание рассказать кое-что интересное по поводу одноклассника, запавшего в сердце Катерине, дал выбор фильма дамам. На часах было около одиннадцати вечера, когда Елена Николаевна в третий раз заглянула к девочкам и с более строгим тоном сказала «закругляться», пока юноша задерживал дыхание, лёжа между подруг. Тихие вздохи восхищения, смущённые взгляды, мелькавшие от одной девушки к другой, приятные кокетливые смешки — всё это оправдывало ожидание Лёши, который решил отвлечься от происходящего днём. Фильм, который размоется в сознании через пару дней с другими похожими, был глотком чистого воздуха в душной комнате воспоминаний о Кирилле. Мысли сами, блуждая в голове, выходили к одному и тому же месту, где среди мягких волн луга стояла яркая табличка, прокручивающая картины, возбуждающие сознание. И не только. Задаваться вопросом «Что между нами?» Лёша не решался, потому что не хотел знать ответ… или уже знал его. Около двух ночи Макаров, осторожно ступая по громким половицам, пробрался к себе и грустно вздохнул от пустоты комнаты. Он был счастлив, что получил свой уголок, где никто не будет мешать и задавать глупые вопросы, но иногда тех самых вопросов очень не хватало. Закутываясь в объемное одеяло, Лёша пытался думать о чем-то лёгком, тягучем и приятном, чтобы быстрее уснуть. Проснувшись утром, он заглянул под одеяло, расстроенно выдохнул и сильно зажмурил глаза. В утренние планы никак не входила мастурбация, а сорок минут до начала занятий и вовсе вычеркивали этот пункт. Однако в голову как назло лезла цитата Оскара Уайльда «Единственный способ избавиться от искушения — это поддаться ему», и пришлось передвинуть процедуры замазывания почти исчезнувших синяков на неопределенное время. Закрывая рот рукой, сомневаясь в достаточной громкости шума воды, Макаров представил вместо своей ладони руку Гречкина и, сильнее возбудившись от этого, плотнее прижал ладонь, давя подступающие стоны. По возвращении в комнату, юноша проверить телефон и убедиться в том, что его собственный мозг не подводит. Он перечитывал переписку с Кириллом, взъерошивал мокрые волосы и по-особенному смущённо улыбался. Отвратительная привычка проверять телефон перед сном, вызванная тревожностью, привела юношу к самому пошлому неоднозначному диалогу с Гречкиным. Всё началось с невинного вопроса про тот момент, в котором Кирилл, по мнению Лёши, соврал, и закончилось на краю пропасти со словами об укусах в различные части тела. Между тем, пока у одних жизнь била новым, неизведанным ключом, другие делали круг и возвращались к гнилой стоячей воде, которую хотелось оставить навсегда. Так, на перемене между предпоследним и последним уроками Лагунова получила известие о том, что её мать приехала в «Радугу». Описать чувства, бьющиеся внутри неё, было бы сложно, так как вероятность неправильного отражениях её чувств была неприлично высока, даже для неё самой. Однако среди множества смешанных чувств одно ярко контрастировало — злость. Соня слишком долго оправдывала мать для самой себя, находила всё более изворотливые и убедительные оправдания, заглушая злость на неё, которая каплями масла капала на огромную раскалённую поверхность, шипящую и медленно жарившую её душу. Как позже сказал Виктор Германович: «Ты должна разрешить себе чувствовать все эмоции, и позитивные, и негативные». Те не пролитые слёзы обиды на мать, когда она выбирала чужих мужчин, а не родную дочь, те не разбитые чашки о стены, тот байкот, который Соня так и не устроила, — всё это накапливалось до той поры, пока не превратилось в аутоагрессию. «Твоя ненависть к себе возникла из-за обиды на маму и невозможность прожить эту обиду» — тихим голосом проговорил психолог трясущейся в истерике девушке. Осознав неизбежность встречи с единственным родным человеком, который нанес глубокие травмы, Лагунова постаралась успокоиться, дабы не вернуться в начало, когда подавленное состояние было нормой, а чувство морального изнасилования — привычным. В кабинете директрисы сильно пахло крепким кофе и булочками с корицей. Светлые стены, украшенные всевозможными достижениями выпускников детского дома, почти не скучали по портрету Разумовского, убранного после его безумия, когда он возомнил себя народным героем. Минуты ожидания, как патока, неприятно обволакивали тягучестью, возвращая Соню в домашнюю атмосферу незащищённости и готовности в каждую секунду дать отпор. Девушка сидела напротив большого окна, скрестив руки на груди, и нервно постукивала ногой о пол. — Проходите, Мария Витальевна, Сонечка уже ждёт, — послышалось звонкое щебетание женщины из-за двери, и Лагунова замерла. — Благодарю Вас. Вы уж простите, что пришлось отъехать на некоторое время, нужно было решить некоторые вопросы, по работе, — голос, пропитанный подобострастием и лицемерием, разрезал слух девушки. — Доченька, привет! — Ну наконец-то, — облегчённо выдохнула Соня под нос, оборачиваясь к двери, и быстро встала со стула. — Привет, мам. — Какая красавица стала, Господи! Моя радость, иди ко мне, — дрожащим голосом проговорила женщина, раскинув руки. Надежда на изменение в маме, сдохшая как старая собака на обочине, вдруг всколыхнулась и, кажется, собиралась встать на ноги. Сделав два шага, Соня подлетела к маме, крепко прижимаясь к её плечам, но не почувствовала тепла. Объятия со стороны, девушка была уверена, сверкали искренностью, излучали семейную любовь, да только всё это было фальшивым. Руки женщины механически обвили спину дочери и при любой возможности готовы были соскользнуть. — Как у тебя дела? Как учёба? Что нового? У меня столько вопросов! — протараторила Мария, то и дело поглядывая на директора. — Не буду смущать воссоединению семьи, — улыбнулась директриса, поглощённая светлым чувством радости, и поспешно вышла. — Ты не рада, что я приехала? — сквозь образ любящей мамы стали пробиваться старые угнетающие тонки. — Я приехала сюда, чтобы смотреть на твоё кислое лицо? — Не рада, — сухо ответила Соня, отходя к окну. — Чего ты хочешь? Денег? — Софья, как ты можешь такое говорить! Я ради тебя приехала, — женщина не повышала тон, говорила чётко и уверенно, что подбивало настрой Лагуновой. — Мне так обидно слышать, что ты думаешь, что мне что-то нужно, раз я приехала! — Именно. Ты приехала ко мне впервые за год, значит тебе что-то нужно. Повторяю, что тебе нужно? — стараясь не смотреть в холодные глаза матери, Соня отвлекалась на газетные вырезки на стенах. — Я хочу забрать тебя, — сердце девушки исполнило двойное сальто и упало куда-то в район пяток. — Не знала, что теперь одиноким матерям-алкоголичкам возвращают детей, — съязвила девушка, ухмыляясь. — Кто тебе меня отдаст? — Послушай, я бросила пить, я нашла работу, чтобы мы смогли жить как раньше. Я так стараюсь, чтобы у тебя была комфортная жизнь! — закипая, продолжала женщина. — Я правда исправилась. Ты что, не веришь родной матери? — Я не верю ни одному твоему слову, — холодно проговорила девушка, заглядывая матери в лицо. — Лживость, которой пропитаны твои слова, я давно научилась замечать. Если ты действительно думаешь, что после всего, что было со мной, пока я жила с тобой, я слепо доверюсь тебе и вернусь домой, то ты глубоко заблуждаешься. — Прошу прощения, я только заберу телефон и уйду, — Елена Викторовна быстро прошла к столу, явно отвлеченная на что-то серьёзное. — Очень хорошо, что вы вернулись. Мы как раз обсуждали возвращение домой, и Сонечка полностью согласна со мной, — с притворной улыбкой проговорила Мария. Девушка, чувствуя вскипающую ярость от наглости матери, закусила губу, чтобы не выложить всё, что она думает о ней. Она знала, что если опорочит доброе имя мамы перед кем-то, то последует жестокое наказание, ведь мама — святая. — Это замечательно! Вы можете забрать дочь хоть сегодня, а бумаги мы после оформим, — директриса испытывала какую-то благодарность к женщине, раз так спешно решила выполнить просьбу. — Отлично, — притворно улыбнулась директрисе Мария и повернулась к дочери. — Собирайся, мы едем домой.***
Вдыхая горький дым, Кирилл запахнулся в куртку сильнее. Кожа болезненного оттенка белого мела слегка краснела от холода. Странное чувство тревоги не покидало парня, вроде бы всё хорошо, Лёша на него не обижается, отвечает ему, вина поубавила хватку грязной пасти, но струящееся по венам ощущение предвещало беду. Может, Кирилл просто устал, и поэтому даже такие мелкие расхождения с планами, как опоздание друга на десять минут, превращаются в катастрофу. Начался мелкий дождь, неприятно хлеставший по щекам. Гречкин развернулся к двери ресторана, чтобы зайти внутрь и ждать Антона там, но подъехавшая машина заставила его замереть. — Сори, объезжал аварию. Долго ждёшь? — спросил парень, вскидывая руку для приветствия. — Нет, — равнодушно осмотрел друга Гречкин и обнял его. — Давай ещё раз рассказывай про ваши тёрки. Ловкачёв просидел в отделении около трёх часов, повторяя одно и то же по кругу. Волос, который был найден в его Шевроле Камаро, принадлежал Алине Комаровой, однако девочка утверждала, что впервые видит Антона. ДНК предполагаемого похитителя не было найдено, но образцы были взяты у Ловкачёва, на всякий случай. Автомобиль остался для повторной экспертизы в участке, что абсолютно не радовало хозяина, который не решился сообщить об угрозах, исходя из обеспечения собственной безопасности. Для начала нужно поговорить с тем, кто уже обошёл закон, а затем сотрудничать со следствием.***
— Игореша, какие новости? — расписываясь в бумагах, бросил Фёдор Иванович. — Ловкачёв не имеет никакого отношения к этому делу, просто жертва, — в несвойственной себе манере сочувствия проговорил Гром, чем заставил мужчину оторваться от дел. — Так Дима говорит, а мне кажется, что тут что-то нечисто. — Тьфу на тебя! — фыркнул Фёдор Иванович, махнув рукой. — Я про семейную жизнь. Как Юля? — Хорошо, — каждый раз, когда Гром говорил про неё, на лице выступала теплая улыбка, которая успокаивала старого знакомого, почти родственника Игоря. — Сказала, вот, что ребёнка хочет. — Ах, — только и смог сказать мужчина, роняя ручку. — Это дело хорошее. А ты что сказал? — Что полностью её поддерживаю, — смущаясь, пробормотал Игорь, как школьник, которого хвалят за хорошие оценки. — Ну, Игореша! — генерал-полковник подскочил с места, как старая тётушка, и с силой, по-родному прижал майора к себе. — Поздравляю, папаша!***
Бледная плитка в душе отражала тихий шёпот юноши. Он разговаривал сам с собой, иногда увлекаясь настолько, что случайно проходящий мимо интересовался, всё ли хорошо. Лёша знал, что в некоторых моментах выговориться можно только самому себе, не потому, что его не поймут, не потому, что некому, а потому что так легче. Озвучить мысли и разобрать их, проговаривая каждое слово несколько раз, помогало сильнее сигарет, Юли или Сони. Тихие перешептывания с самим собой — это терапия. Каждый раз, когда мир сжимался до одного несчастного вопроса, Макаров приходил в мужскую ванную, садился на кафель и подолгу сотрясал воздух. Как и сейчас. Весь день его беспокоила одна мысль, мешала слушать учителя, писать какую-то работу, кажется, по алгебре, выбрасывая Лёшу из реальности. «Что между нами?». Эстетическое влечение, симпатия или сексуальное одержимость? Гречкин красив, спорить об этом бесполезно, и, может, у него есть причины вести себя, как конченный мудак, но душещепальный диалог в машине не смог убедить Лёшу в этом. Макаров окровенно не верил Кириллу, не собирался открывать ему душу и быть милой гей-парой, но невообразимая тяга к парню причиняла дискомфорт тихой жизни юноши. И тогда он вспомнил об изначальном плане, мерзком, отвратительном и справедливом. — Раз Кирюша стал понемногу открываться мне, значит начал доверять, а значит я могу этим воспользоваться. Я слишком долго был в плену своих заблуждений и пытался угодить всем, забывая о себе. Я имею право сделать хорошо себе, получить выгоду от него и нашего общения. Мерзко? Да. Неправильно? Конечно, но мне плевать на это. Я устал быть незаметным и хорошим. Я буду поступать с людьми так же, как они со мной, — проведя рукой по волосам, Лёша улыбнулся. — То, что Кирюша согласился отсосать мне, — очень хороший знак. Но я не могу так резко начать. Нужно быть хитрее, изворотливее. Придется наступить себе на горло, засунуть гордость поглубже в задницу, и осторожно проникать в его душу. Он должен верить мне. Поднявшись с пола, преисполненный идеей Макаров взглянул на кривую улицу сквозь капли на стекле. Между вечно спешащих куда-то прохожих, нетерпеливых водителей и прогуливающихся от подворотни к подворотне собак он увидел своё безобразное и призрачное отражение в окне и ухмыльнулся ему. — Нужно играть по своим правилам, пока он думает, что правила его, — словно вынес себе приговор Лёша и прикрыл рот ладонью. В сказанные слова тяжело верилось, но ложь, повторенная много раз, становится правдой, не так ли?***
Шумные переговоры соседок звучали где-то на краю сознания. Девочки не заметили, как Соня тихо вошла и стала собирать вещи в старую сумку, с которой въехала сюда почти три года назад. Они не обратили внимание на тяжёлые движения девушки, крепко хватающей бутыли шампуня и бальзама с ежевикой, не заметили мелких слёз на молочных щеках подруги, которая опустила взгляд в надежде спрятать пропитанные отчаянием глаза. Оно и к лучшему, подумала Соня, дрожащими руками складывая косметику в небольшую красную сумочку. В голове вдруг пронёсся момент, когда Лагунова, сидя с косметичкой в руках, маскировала яркие отметины на шее друга. Нет. Нет времени разговаривать с ним, объясняться, плакать, просить прощения, обнимать и прощаться. Бросив сверху потёртых футболок белое некогда полотенце, Соня дернула замок на сумке и с грохотом поставила её на пол. — Ты куда? — вдруг донеслось до её слуха обеспокоенное трепетание знакомого голоса. — В гости, — сквозь слёзы улыбнулась девушка, вдруг осознавая безысходность, настигнувшую её. В такие моменты оставалось только шутить. — Мама позвала, наверное, в Диснейленд поедем. Не завидуйте, сучки. — Погоди, тебя отдают ей? — с брезгливостью проговорила Катерина последнее слово, подходя к подруге. — Это же пиздец. Нет, погоди, может можно что-то придумать? — Может показать им фото, где у тебя синяки размером с хуй знает что, чтобы освежить им память? — злобно процедила Настя, раздувая ноздри. — Маменька подкупила директрису какой-то купленной стряпней, пирогом или что-то в этом роде, — безразлично ответила Соня, сжимая рукой предплечье, — поэтому тут ничего уже не поделаешь. — Нечеловеческое отношение у нас теперь ставится вровень с каким-то хлебом? — брюнетка, вскинув брови, замерла от распирающего её недовольства. — Ждите фотки с Золушкой и Шреком, — усмехнувшись, сказала Моря и подхватила сумку. — Если вернусь, то привезу магнитики с Мики Маусом. Размеренными шагами Лагунова преодолела путь от кровати до двери в последний раз и, уже опустив ручку, потерянно оглянулась. Сколько бы боли она не испытывала в этот момент, как бы сильно отчаяние не захлестывало её и не уносило в море кошмара, Соня хотела, чтобы девочки запомнили её сильной, смеющейся при любых невзгодах и не падающей духом. Страшно, но прощание должно быть светлым. Последнее впечатление важнее первого, пронеслось у девушке в голове. — Люблю вас, — дрожащими губами произнесла Соня, тут же смахивая слёзу пальцами, и лучезарно улыбнулась. — Не скучайте!***
— Ты вложил деньги во что-то, в безопасности чего ты не был уверен до конца? Ты точно не приёмный, Тох? — Я был молодым и ебанутым. Кто не рискует, тот не пьёт шампанского, — отпив кофе, оправдывался парень и поморщился от кислоты напитка. — Что за убогое место? Кофе отвратный, официантки страшненькие. Куда ты вообще меня привел? — Прекрати думать членом, — прорычал Кирилл, наклоняясь через стол. — Кто рискует, тот знает о последствиях и заведомо ставит жопу, а не сваливает вину на подельника, когда всё идёт по пизде. — Я тебя о помощи попросил, а не хуями крыть позвал, — брыкнулся Ловкачёв, откидываясь на спинку стула. — Потом почитаешь нотации, мамочка, сейчас главное не оказаться похитителем детей в глазах ментов. — Что-нибудь ещё хотите? — с механической улыбкой спросила подошедшая девушка. — Нет, спасибо, — бросил Гречкин даже не повернувшись к официантке. — Да, — остановил её Антон, — принеси мне кальян. — Прошу прощения, но у нас такого нет, — испуганно проговорила девушка с извиняющейся улыбкой. — Извините его, пожалуйста, — с сожаление проговорил Кирилл, оборачиваясь. — Он сотрясение получил недавно, когда решил крутость свою проверить. Нам ничего пока не нужно. Девушка окинула взглядом, каким обычно смотрят на сумасшедших в общественных местах, Антона и быстро удалилась. Устало вздохнув, Кирилл потёр глаза и зарылся руками в волосы, погружаясь в раздумья. Гречкин мог простить ложь и манипуляции окружающих, прекрасно понимая, что невозможно контролировать всё вокруг, повинуясь внутреннему голосу, который тревдил «Ты такой же, Кир», но предательство… предательству не было оправданий в извращённом сознании молодого человека. В детстве он несколько раз слышал тихие всхлипы мамы, готовившей ужин, и убаюкивающие слова её сестры и вскипал он злости к отцу. Кирилл усёк фишку рано и вовремя мог притвориться глупым, хотя на самом деле всё прекрасно понимал. Несправедливость — единственное, что чётко ассоциируется с отцом. Несправедливость к сыну, выражавшаяся полным похуизмом на его существование. Несправедливость к любящей жене и матери, уродливыми интрижками ранившая тонкую и поэтическую душу женщины. Несправедливость к институту семьи в целом. Они были необходимы так же, как и дешёвая зубная щётка, когда на полке стоит удобная электрическая. Семья — лишь шёлковые перчатки, завершающие образ уважаемого в обществе человека. Цель должна оправдывать риски, возмещать убытки и прощать ошибки во имя идеи. Но Антон был прав в одном. Он попросил о помощи. Бросить близкого друга, к тому же родственника, в сложной ситуации сравнимо с предательством, а негибкая, стремящаяся к совершенству натура Кирилла не смогла бы этого допустить. — Господи, блять, — сдавленно выдавил Гречкин, поднимая голову. — А я ещё младшего брата просил, думал, что это весело. — Да ладно тебе, — скучающе произнёс Антон, разглядывая сидевших неподалеку компанию девушек. - Я ж двоюродный, иногда можно хуй забить, никто не осудит. — Так, — пропустив мимо ушей слова друга, Кирилл блеснул оживленностью глаз. — Отвезу твой телефон к Сутулому, оценит насколько Юсупов серьёзен: если потребуется больше трёх минут, чтобы отследить номер, значит Гунберт решительно настроен, — скользнув рукой к смартфону, он встал из-за стола и повернул голову в сторону звонкого хохота девушек, за которыми наблюдал Ловкачёв последние несколько минут. Гречкин наклонился к другу и прошептал, — Они обсуждали ОГЭ, даже не думай.***
Вагон метро глухо дышал привычным питерским говором. Напротив сидел парень, увлечённо читающий братьев Стругацких, и украдкой поглядывал на Соню, пряча улыбку в объёмном шарфе. Губы почти тронули смущённые подрагивания, но внутри вместо ожидаемого кокетсва разразилась дыра печали, и снова подступали душащие слёзы. Это не была обида на директрису, отдавшую её в ад, не злость на маму, что она снова решила стать частью её жизни. Это была ненависть к себе. Лагунова мечтала выпуститься из «Радуги», поступить на факультет истории искусств и читать Тургенева в уютной квартире, выделенной государством. Она надеялась на стабильность, которая смогла бы поддерживать её и придавать сил бороться с психическими расстройствами до тех пор, пока не появятся деньги на хорошего специалиста. Но всем придуманным мечтам суждено разбиться об острые скалы реальности. Она снова напридумывала чуши, которая может быть только у нормальных людей, и поверила в неё, забывая о суровой жизни, поджидающей её взлёт и сбивающей её с лазурного небосвода, оставляя её захлебываться грязной, лёжа в луже. «Насколько же я наивна, раз думала, что достойна нормальной жизни? Какая же я идиотка. Они никогда не позволят мне измениться и изменить жизнь.» — думала Соня, под ними имея ввиду травмы. Ей лишь оставалось закрыть сердце на тысячу замков, запереть душу на сотни массивных цепей, чтобы цепкие лапы экзистенциального ужаса не добрались ядовитыми жалами до последних надежд. Покусывая ноготь на указательном пальце, Соня в очередной раз стёрла сообщение, не решившись отправить его. Она резко выдохнула, закрыла глаза, сделала пару глубоких вдохов и собрала силы по крупицам из всего тела. Беглый взгляд, пытающийся успокоить девушку, наткнулся на читающего парня. Живость темных глаз, простота и точность очертаний лица и спокойные темные брови излучали силу и стойкость. Парень поднял глаза от книги и встретится с беспокойным взором голубых глаз. Взгляд не был хищным, какие обычно получает девушка, а ярким и безопасно изучающий. «Ты справишься, ты сильная» будто сказал он едва заметил движение бровей. Скося взгляд на мать, девушка убедилась, что та занята чтением какой-то статьи, а значит не смотрит в её телефон, и быстро напечатала сообщение, тут же нажав кнопку отправления.Доставлено 16:45
Я еду домой, прошу, не беспокойся. Не пиши и не звони, можешь сделать хуже. По возможности, буду связываться с тобой. Не скучай)
***
— Таня, ещё раз со входа в избу, — громко отчеканил Лёша, отпивая прохладную воду. — Может раньше закончим? Половина актёров к экзаменам готовится, господин режиссёр, — без надежды спросила Даша, облокачиваясь на Макарова. — Я уже наизусть выучила все реплики и одна могу сыграть. — Мне нужна Ольга, а не все персонажи в твоём исполнении. Сегодня четверг, спектакль в субботу, всё должно быть отработано до мельчайших деталей, — по-доброму упрекнул Лёша девушку. — Хоть я и рад до отбоя наблюдать за этим, но через полчаса расходимся. Только тихо, — заметив оживление слева от себя, он приложил палец к губам и попытался спрятать улыбку. — Никита, музыка! Из громоздких колонок разлилась тяжёлая, монотонная и таинственная музыка, оседающая на коже загадочным туманом. На лице Тани вдруг выразилось то самое, то сокровенное, что искал Макаров — возбуждающий сочувствие и интригу взгляд с каплей страха. Всё шло даже лучше, чем мог вообразить юноша, вложивший душу в спектакль, и лишь короткий звон мобильника смог бы прервать увлеченность работой. Смог бы, если бы телефон не стоял в беззвучно режиме. Хитро подмигнув актрисе, Лёша вновь устремил взор на сцену и думал о том, насколько стремительно дела начинали налаживаться.