2-я голова. Эй, кто-нибудь! Ты, Миллер! Ты мне хвост целовал при встрече. Эй, Фридрихсен! Ты подарил мне трубку с тремя мундштуками и надписью: «Твой навеки». Где ты, Анна-Мария-Фредерика Вебер? Ты говорила, что влюблена в меня, и носила на груди кусочки моего когтя в бархатном мешочке. Мы издревле научились понимать друг друга. Где же вы все? Дайте воды. Ведь вот он, колодец, рядом. Глоток! Пол-глотка! Ну хоть губы смочить. 1-я голова. Дайте, дайте мне начать сначала! Я вас всех передавлю! 2-я голова. Одну капельку, кто-нибудь. 3-я голова. Надо было скроить хоть одну верную душу. Не поддавался материал. © Е. Шварц, «Дракон»
Про Волшебника Аль-Фасиля говорили, что он никогда не ввязывается в битвы, которые не может выиграть. И, конечно, в этот раз он тоже всё просчитал. Ян Вэньли прекрасно осознаёт главный недостаток авторитаризма: слишком многое зависит от личных предпочтений и желаний правителя. И сыграл на грязных фантазиях Императора. Пауль фон Оберштайн, как руководитель имперских спецслужб, сам хорошо знал, что любовь — это слабость, на которой легко сыграть. Одни люди боятся разоблачения своих предпочтений или измен, и этим их можно шантажировать, другие готовы пожертвовать собой, но не своими любимыми, которые стали заложниками. Но, конечно, ему никогда даже в голову не приходило искушать и совращать кого-то собственным телом, и он не предполагал, что Ян Вэньли, этот прозванный Волшебником или Чудотворцем полководец, готов использовать такие средства. Все-таки, он казался деятелем несколько иного склада. Это оказалось чудовищной ошибкой, роковой, можно сказать. Пауль был уверен, что для стабильности созданного им, Оберштайном, Нового Рейха — Лоэнграмм был лишь средством при его построении — Ян Вэньли, это живое воплощение демократического миража и призрака свободы, должен умереть и не смущать умы подданных. Но кайзер, формально обладающий абсолютной властью, допустил слабость, и теперь Пауль в камере, кажется, той самой, где ждал казни мерзкая тварь Ульянов. В камере было тесно, скучно и неудобно, и, что самое неприятное, совершенно нечего делать, кроме как любоваться висящим на стене портретом кайзера, размещенным здесь чтобы потенциальный узник почувствовал моральное превосходство Империи. Неблагодарный мальчишка, без Пауля ты был бы никем, грязью под ногами аристократов! Лоэнграмм оказался ничем не лучше купленного с потрохами феззанцами Трюнихта или самолюбивого Ройенталя, мечтающего стать кайзером вместо Райнхарда! Чем же его так заворожил Ян Вэньли, что он предал Пауля? Фальшиво-грустным взглядом больших тёмных глаз? В остальном-то ни кожи, ни рожи! Или своим полководческим и не меньшим демагогическим талантами? Впрочем, сам Пауль никогда не понимал, как люди, вроде бы не обделённые мозгами, могут расходовать себя на такие глупости, как любовь и секс. На какой-то миг Паулю стало очень обидно, что его самого никто никогда не любил настолько, чтобы пойти ради него на отчаянный шаг. Даже родители, кажется, были сильно разочарованы его рождением, потому что он оказался инвалидом. Только собака любит его по-настоящему и благодарна за всё сделанное им добро! Судьба собаки, которой он так и не придумал имя, беспокоила. Пауль пообещал себе, что если её уморят, он казнит всех слуг. Да, надо всё-таки дать ей имя. Может быть, Блонди? Нет, это напоминает о предателе Лоэнграмме. Или Конни? Но это имя ничего не значит, хоть и звучит забавно. А может быть, как знаменитую блондинку, разбойницу и поэтессу древности, Бонни? Пожалуй, это имя подойдёт. В общем, люди недостойны любви и хоть малейшей симпатии, в отличии от животных. Райнхард фон Лоэнграмм казался Паулю кем-то вроде родственной души в этом смысле, асексуальным и аромантичным, несмотря на красивую внешность и харизму. Только к сестре и Кирхайсу был привязан, пожалуй, сверх меры. Но Пауля это не слишком смутило тогда, в прошлом, когда он принял решение возвести этого мальчишку к вершинам власти. Любовь Лоэнграмма к сестре он счёл чем-то вроде исключения, а Кирхайс был скорее верной собакой, чем другом. И всё равно Пауль был очень доволен, когда Кирхайс погиб. Постоянно болтаясь рядом с Лоэнграммом, он компрометировал его, давал пищу для сплетен, утверждавших, что тот предпочитает его общество женскому. Это могло стать препятствием на пути к власти. Только когда Пауль увидел, как Лоэнграмм накидывает на плечи Яна Вэньли свой китель, он понял, что те сплетни были обоснованны. Лоэнграмм и до, и после Вермиллиона предлагал Яну Вэньли стать своим адмиралом, и Паулю это совсем не нравилось — тот явно интересовал его как личность, и мог обрести излишнее влияние, но всё же Райнхард тогда рассматривал его в первую очередь как ценный трофей, красивую жемчужину в рейховской короне. Своим отказом и отчаянным сопротивлением Ян Вэньли поставил себя как равный кайзеру. Конечно, не в реальности, а лишь в глазах самого Лоэнграмма. Но именно то, что Волшебник каким-то образом ещё во время встречи после Вермиллиона сумел вызвать к себе романтический интерес, позволило ему так ловко всё провернуть. А из-за очередного эгоистичного предателя, Томаса фон Драуг-Ферхюльтштадта, который просто испугался нарушить приказ кайзера даже ради блага Империи, план по устранению хитрого альянсовского чудовища сорвался. Не надо было строить Новый Рейх как монархию, нужно было создать партию власти с собой во главе, и править страной с её помощью, опираясь на полицию и спецслужбы, оставив монархию в прошлом как пережиток эпохи Гольденбаумов! Тогда бы он не зависел от прихотей испорченного мальчишки! Впрочем, ещё не все предали, есть те, кто до сих пор зависит от денег из его тайных офшоров, например, группировка ренегатов из Культа Земли под командованием дона Рауля Де Ла Рамиреса, не блещущего умом, но безжалостного и по-звериному хитрого убийцы, который клятвенно уверял, что предан Паулю словно родному отцу. Впрочем, родной отец дона Рауля был террористом-фанатиком, провозгласившим на одном из собраний секты свящённую войну против Галактического Рейха. Но деньги рейховских спецслужб он охотно брал. Именно ему Трюнихт был обязан взрывом штаба Партии Мира на Хайнессене, правда, будущий председатель Альянса на тот момент был не в курсе контактов поддерживающих его Культистов с Оберштайном. Пауль холодно улыбнулся. «Мы ещё ничего всерьёз не начинали!» — мысленно сказал он себе.***
Том набрал личный номер Лоэнграмма. — Я поговорил с Яном Вэньли, как вы просили, — сообщил он кайзеру. — Могу ошибаться, но мне кажется, он вполне допускает мысль о возможности любовных отношений между рейховцами и… представителями другого менталитета. Он опасается, что мы можем быть излишне настойчивы и бестактны, но, думаю, этого легко избежать! — Знать бы ещё, что он считает бестактностью, — проговорил кайзер задумчиво. — Спасибо, Том. Кстати, когда у нас будет следующий императорский бал, можешь пригласить на него Анастасию, если хочешь. — О, благодарю! — на подобные мероприятия нельзя было привести случайного человека, все гости должны занимать высокие посты при императорском дворе. А девушка Тому действительно очень нравилась. — Кстати, теперь я понимаю, что наш, хм, политзаключённый намекал, что я должен помочь ему в устранении Яна Вэньли. Тогда я не понял, чего он от меня хочет, даже испугался, что это он так подкатывает, но на всякий случай поменял спальни на схеме… — В жизни не видел, чтобы он к кому-то подкатывал, — Лоэнграмм рассмеялся. — Ты всё сделал правильно! — Обращайтесь ещё, — Том усмехнулся и нажал отбой. Странно, что император не казнил Оберштайна ещё после гибели адмирала Кирхайса, с точки зрения Тома, это было просто провалом нынешнего «политзаключённого» как специалиста по безопасности. Даже если предположить, что Оберштайн знал о готовящемся покушении и рассчитывал устранить таким образом Кирхайса руками врагов, он не имел никаких гарантий, что Лоэнграмм не пострадает, а это — уже не просто провал, а прямое предательство. Император, кажется, винил в смерти друга исключительно себя, но, похоже, это как раз было просто ошибкой убитого горем совсем юного человека. А может, Оберштайн каким-то образом, имел гарантии? Похоже, это необходимо дополнительно расследовать. Том считал себя искренне преданным Лоэнграмму человеком, а адмирал Кирхайс ретроспективно казался ему хорошим парнем, хотя тогда, в юности, при жизни последнего, сословная спесь мешала ему это принять.