***
Сложно описать, что именно мелькает в голове бегущего в театр Чонгука. Пусть это были бы мысли о невозможности опоздания, о свалившейся на него сладкой тяжести, о чувстве ответственности, которое сковало мышцы утром, но обязательно должно было отпустить на репетиции. Это было предвкушение вперемешку со страхом, счастье наперебой с отрицанием, гордость за себя и слишком навязчивые мысли о том, что не достоин. Всего этого было настолько много, что не удавалось даже сосредоточиться. Всё, о чём Чонгук старался думать, это пропуск в общежитие, которой вполне мог остаться в квартире Тэхёна, форма для репетиций (хоть бы была чистой) и расчёт денег на такси до театра. Всё должно быть на месте, всё должно быть в наилучшем виде, сам Чонгук обязан успеть. Слишком важно показать лучшие стороны себя в такой значимый день. Чонгук уже танцевал за Чимина ранее, но сейчас, как и во все разы до, это происходит снова. Он словно делает это в первый и последний раз. Самый значимый, самый ответственный и тяжёлый. Как будто именно сейчас он обязан показать всем, чего стоит, обязан вспыхнуть так, чтобы все точно увидели — он способен его заменить. В сухом остатке Чонгук только об этом и думает, не проигрывая у себя в голове партии, а воображая предстоящий триумф. Он не оптимист и даже не романтик, но так отчаянно и ярко видит бурные аплодисменты, восторг в глазах коллег и истинное уважение от хореографа Чона. Он не просто так уже который год перерабатывает, оттачивая свои партии вместе с партиями Чимина. Он покажет им всем. Так уж получается, что Чонгук влетает в танцевальный зал в каком-то неконтролируемом возбуждении. Никого не видит, уносясь в раздевалку и переодеваясь тоже со скоростью света. Не хочется признавать, но как же не терпится. И дело тут не столько в самом номере, до этого ещё слишком далеко. Чонгук пока предвещает улыбки коллег, одобрительные похлопывания по плечу и напутствие хореографа Чона. Как будто такое имело место быть хоть раз до. — Привет! — он замечает Сыльги у станка и без задней мысли идёт к ней. У Чонгука с многими в группе сложились неплохие отношения, но Сыльги уже едва ли не дотянулась до звания подруги. Дотянулась бы обязательно, будь Чонгук ещё более слепым. — Приветик, — усмехается она, продолжая отвлечённо разминаться, одним только своим видом давая понять — тут что-то не так. — Я не опоздал? — как ни в чём не бывало спрашивает Чонгук, тоже принимаясь разминаться. Восторг всё ещё бьёт внутри, и он совсем не замечает косых взглядов. — Ничуть, — странно улыбается девушка, закидывая ногу ну станок и медленно приседая с выпрямленной до хруста спиной. Чонгук больше ничего не говорит и совсем ничего не замечает, принимая происходящее максимально непосредственно и всё ещё опрометчиво слепо. — Всё в порядке? — Чонгук впервые подозрительно косится по сторонам, когда Сыльги встаёт лицом к нему и медленно опускается в глубокий выпад, не сводя своего пристального взгляда с чужого озадаченного лица. — В полном! — наигранно восклицает она. — Просто интересно узнать, как давно ты научился так хорошо сосать. — Что, прости?.. Смятение бьёт настолько сильно, что Чонгук не успевает даже подумать и предположить очевидное. То, о чём, на самом деле, можно было догадаться ещё до прихода в наполненный шипящими змеями зал. — Да я рада за тебя, правда! — откровенно издевается Сыльги, пока Чонгук испуганно пялится на неё, потому что совсем не узнаёт. — Может, поделишься техникой, а? Я бы тоже хотела выйти в примы из кордебалета. — О чём ты… — потерянное шепчет Чонгук, тут же вспыхивая, когда сзади подходит Юджин, хлопает по плечу, как он и хотел, и с издёвкой шепчет «побить в минетах самого Чимина — это сильно!». Зал заполняет тихий смех. Надменные улыбки, отрывистые презрительные смешки, откровенная зависть и ненависть в глазах. Чонгук в ужасе оглядывается, собирая всё это своим страшно покрасневшим лицом. Какого чёрта? — Что ты несёшь? — он снова обращается к Сыльги, осознавая, что закатывать истерику для всех будет просто глупо. Он думал, у него хорошие отношения с группой? Осталось сделать поправку на то, что это балет. — Тут нечего, стесняться, Гук-и, — она переключается на ласковый тон, — мы все всё понимаем, правда! — И в чём дело тогда?! — вспыхивает Чонгук. — Я уже танцевал за Чимина. — Видимо, он всё ещё не настолько хорош, — раздаётся где-то позади. Чонгук оборачивается резко, затравленно осматривает девушек, теперь уже целиком и полностью обращённых к нему. — Не смогли договориться? — смеётся Сыльги. — Либо он только что спалил всю тайну своего прошлого успеха! — поддакивает ей Миян. — Я не… — начинает было Чонгук, но Сыльги грубо перебивает. — Он снял Чимина с роли, — бросает она, и мир резко обрушивается. — Что… — снова глупо повторяет Чонгук. Этого не может быть. — Не делай вид, что не знал, сладкий, — эта неузнаваемая Сыльги подходит ближе, плюётся ядом прямо в лицо. — Мы все хотим ведущие роли, но подставлять задницу хореографу… — Заткнись! — выкрикивает Чонгук, когда открывается дверь. Он застывает в двух сантиметрах от Сыльги, несколько секунду просто испепеляя её взглядом. — Все собрались? — грубо бросает вошедший хореограф Чон. — Быстро встаём на разминку, и потом два прогона. Сыльги уходит первой, за ней расходятся все остальные. Чонгук медленно отступает к стене, всё так же не моргая смотрит куда-то в пространство. Звучит ненавязчивая мелодия, под которую они привычно разминаются. Тело реагирует само собой, автоматично. Чонгук всё так же бездумно смотрит в одну точку, когда по инерции выполняет движения. В ушах стоит тонкий писк. Хосок сместил Чимина, чтобы поставить на роль его.***
Florence + The Machine — Spectrum
Вплоть до самого выхода на сцену легче не становится. Репетиция проходит в давящей боли от десятка ненавидящих пар глаз. Они жестоко опаляют, режут, бьют, пытаются проникнуть в самое нутро и отчаянно внушить — он не заслужил стоять там, где сейчас стоит. Чонгук давит слёзы уже который час подряд. Он точно так же думал о Чимине, а теперь пожинает плоды собственной зависти. Неужели все эти слова, это правда от начала и до конца? Он знает, что не сделал ничего плохого, чтобы оказаться сейчас здесь, но… Так ли он это место заслужил. Он танцует на репетиции, не слышит ни единого замечания к себе, как не получает и малейшей похвалы. Он настолько плох, что жаль на него расходовать силы? Он плох в той степени, которую невозможно описать? Когда смотришь на что-то и не можешь понять даже, что не так. Только осознаёшь — это никак не вяжется с привычным и уже закреплённо прекрасным. Чонгук смотрит в зеркала, пока танцует. Не должен, но всё равно продолжает, это не профессионально, но он не способен оторваться. На этом месте должен быть не он, вести всё шоу должен Чимин. В центре блистать должен их прекрасный премьер, тот, от кого невозможно оторвать глаз, тот, кто перестаёт быть человеком, пока танцует, тот, у кого крылья вместо рук и тело совсем не обременено гравитацией. Это должен быть именно он. Чонгук замирает в своей финальной позе, обращаясь в статую, пока прима закончит свою партию. Взгляд, безразлично уставившийся в пол, поднимается к зеркалу снова. Его фигура лишена изящества, плечи расставлены криво, ноги непропорционально накаченые, руки растопырены некрасиво, неправильно, выбились чёрные волосы, чёлка закрывает один глаз. Пряди липнут ко лбу, кожа краснеет, а губы криво раздуваются, пытаясь подобрать кислород. Он двигается плохо, дёргано и как-то скованно, но вместе с тем и выглядит ужасно. Он не умеет изображать красоту своим танцем, как это делает Чимин. Чонгук знает каждое движение безупречно, но он не способен показать их так, как Чимин. Хореограф Чон не знает, как описать то, что видит, потому и молчит. Откуда Чонгуку знать, что у Хосока сейчас в голове? Откуда знать, почему Чимин сейчас не здесь. У него своя драма на уме и этого вполне достаточно. Эти чувства совсем не отпускают даже позже, когда Чонгук сидит в одних леггинсах в гримёрке, потерянно смотрит в зеркало и часто извиняется перед визажисткой за выступающие каждые пять минут слёзы. — Всё в порядке? — уточняет девушка, более тщательно стряхивая излишки теней с кисти. — Да, — неубедительно хрипит Чонгук. — Что-то в глаз попало. Хочется отвернуться. Невозможно видеть себя в зеркале, окружённого тёплым светом. Слишком светлое лицо, чёрные тени на веках, зачёсанные назад волосы. Дело не в том, что ему не идёт. Мало кто выглядит красиво в таком гриме вблизи. Это выразительно только из зала, но… Чонгук не верит, что хоть что-нибудь способно помочь ему. Он одинаково отталкивающий вблизи и издалека, в софитах, лампах на зеркале и без света вовсе. Он всегда был таким, и дело тут в чём-то глубинном, никак не исправимом. На напряжённое сдавленное тело натягивают верх от костюма. Теперь дышать ещё тяжелее. Чонгук не помнит себя, когда идёт по короткому участку общего холла в закулисье. Внизу ещё ходят зрители — опаздывают или обмениваются своим предвкушением. Они могли быть последними, кто способен волновать, если бы не он. Не нужно даже приглядываться, чтобы узнать. Это чувство между ними, оно сильнее зрения. Чонгук на секунду замирает, вцепляется пальцами в перила и отчаянно смотрит вниз, туда, где он одним движением поправляет уложенные немного иначе волосы, зачем-то одёргивает воротник и без того идеально лежащей кремовой рубашки. Чонгук в ужасе смотрит на его фигуру, быстро движущуюся в зрительский зал. Как же он ослепительно красив… Кажется, Тэхён вписывается в театр лучше самого Чонгука. Почему настолько волнительно знать, что он тоже будет смотреть? Почему грудь сдавливает теперь так навязчиво и жгуче, и никакие глубокие вздохи не способны это предотвратить. — Идёшь? — холодно звучит за спиной, и Чонгук с трудом разжимает пальцы, отступая от перил. Он не может. Он не может танцевать, когда смотрит Тэхён. Он испортит всё шоу одним своим видом, он… — Выход через десять минут! — громко возвещает хореограф Чон. У Чонгука кружится голова. Вокруг шёпот, одинаковые пачки, шум зала, пустая сцена с двумя блуждающими прожекторами. Чонгук жмётся куда-то назад, хочет к тёмным устрашающим механизмам, двигающим кулисы. За ними можно спрятаться и успешно потерять себя. Только не выходить на сцену таким. Где этот чёртов Чимин? Как быстро зрители, уже знакомые с представлением, заметят, что ведущую роль исполняет какой-то посредственный танцор? — Собрались, — просит Хосок, отстранённо похлопывая танцоров по плечам, бросая какие-то короткие напутствия и слова поддержки. Он тоже взволнован, но до конца не понятно, чем именно. Чонгук намеренно избегает столкновения с ним, а Хосок тоже совсем не похож на того, кто жаждет пожелать удачи их временному премьеру. Кто вообще захочет хоть как-то поддержать Чонгука? Он давит слёзы в последний раз в секунду, когда выбегает на свет и начинает танцевать под оглушительный бой оркестра. Всё ещё не отпускает и не отпустит до самого конца. Чонгук танцует и точно знает, насколько тяжёлым и неловким он выглядит. Уверен, что только отпугивает своим разукрашенным лицом. Зрители зачем-то хлопают, а ноги от того не становятся менее деревянными. Ладони потеют, когда он поднимает приму на руки, кисти двигаются не плавно, как будто у нескладного подростка, только поступившего на обучение. Чонгук в отчаянии качается под музыку на пару с примой, пытается слиться с ней в общей партии, но точно знает, что танцует совершенно один. Он безупречно справляется с каждой партией, не оступается ни разу, ничего не забывает. Он ловит аплодисменты и в благодарность кланяется, но совсем ничего не ощущает. Не спокойно, не удовлевторённо, не радостно, просто никак. Пустота и снова этот звон в ушах. Он снова не сделал это так, как делал Чимин. Его объявляют по имени, и это режет слух. Он снова кланяется, замечая внизу группу людей с цветами, готовящихся подняться на сцену и вручить награду лучшим. Среди них Тэхён. Чонгук холодеет от ужаса, когда видит, как он, не отрывая глаз от своего истинного, торопится к ступеням. В руке зажата одна бордовая роза. Чонгук отчаянно смотрит, в последний момент отрицательно дёргая головой. Тэхён ловит это движение лишь потому, что смотрит неотрывно. Он вопросительно смотрит в ответ, но протестовать не берётся, кивает примирительно и уходит, так и не вручив свою розу. Этот немой разговор на глазах у всех рождается неожиданно и так же незаметно утихает. Чонгук с огромным усилием терпит до конца и сбегает так быстро, как только может.Liza Anne — I Love You, But I Need Another Year
Уже позже, когда все уходят обниматься с пришедшими поддержать друзьями и обсуждают прошедший концерт, всё в той же гримёрке он в одиночестве смотрит на себя в зеркало. Смотрит и хочет так малодушно заплакать. Он стирает макияж с бледоного лица, трёт слишком крупный нос, зачем-то замечает некрасиво выпирающие зубы, пытается смыть уродливо расплывшиеся чёрные тени со своих больших, как будто детских глаз. Он учащённо дышит, выталкивает отравленный воздух из лёгких и набирает обратно точно такой же, борясь с ненавистью к собственному отражению. Дело не в отдельных чертах, дело скорее в его манере, в его подаче, в злобном взгляде. В его лишённом доброжелательности голосе, в его молчаливых губах, во всём его внешнем облике, что так и кричит «не подходи, укушу!». Почему он такой? Почему так сильно отталкивает? Что делает с собственным лицом, если и самому мерзко смотреть? Он стягивает усыпанный камнями костюм, тонкая эластичная ткань обтягивает крепкое, атлетичное, но такое нескадное на самом деле тело. Кто-то думает, это красиво? Кажется, абсолютное уродство. Это тело не способно даже красиво изобразить, что запомнило наизусть. Чонгук в каждом движении своём несуразен целиком и полностью, он весь страшно неправильный, отталкивающий, неприятный. Он смотрит во всё ещё подведённые чёрным глаза. Тени оттираются с трудом, теперь на коже тёмные пятна, а сами глаза слишком странные, неправильные. У него как будто потекло от усталости лицо. Это утомление так искажает хотя бы ту красоту, что дарует молодость? Но утром обычно ничем не лучше. Кажется, он никогда и не был другим. Зачем-то вспоминается Тэхён, его слова, обронённые этим самым утром. Ну как он может хотя бы внушать себе восхищение? Чонгуком невозможно восхищаться. Ни как танцором балета, ни как человеком. К нему не тянутся восторженные улыбки, ему не дарят цветы, им никто не покорен — это мелочи. Он готов понять несовершенство своего танца, он готов учиться бесконечно, оттачивать и только потом сиять. Но дело ведь вовсе не в мастерстве. Что-то с ним самим не так. Почему он так неприятен всем вокруг, и если отторжение это хоть сколько-нибудь перекликается с отторжением к самому себе, как жить ему с таким осознанием? Он быстро стягивает с себя одежду в темноте дальнего угла. Без зеркал, без света, без посторонних глаз. Иначе просто рассыпется. Он быстро скрывает своё такое ненавистное тело под широкой мешковатой одеждой, натягивает на жёсткие от лака волосы капюшон, прячет в тени остатки макияжа и просто бежит. Бежит прочь, совсем ни о чём не думая, ничего не помня, пока софиты со сцены сменяются оглушительным светом фар. На улице неприятно моросит тёплый дождь. — Молодой человек, куда вы так… Вздрагивает, отскакивая от неожиданного источника звука. Совсем забыл, что Тэхён смотрел сегодня выступление? Да просто вылетело из головы. Чонгук вымученно стонет про себя — не хочет видеть его сейчас или, напротив, только с ним одним и желает остаться. — Ты чего? — тут же смущается, забывая свою глупую шутку. — Ты прекрасно выступил сегодня! — громко шепчет, чуть приближаясь к покрасневшему от холода уху. — Не надо, — едва ли не молит его Чонгук. — Поехали к тебе. Они оказываются в квартире Тэхёна уже через каких-то полчаса. Сегодня никто не предлагает поужинать и посмотреть фильм, сегодня снова несдержанно целуются в прихожей. Чонгук не думал, что способен напирать первым, но сегодня это единственное, что он может сделать. Секс с истинным обладает волшебным свойством — он позволяет забыть. Или дело скорее в самом Тэхёне, Чонгук пока не разобрался и делать этого совсем не хочет — ему хватает и того, какой эффект их близость даёт. — Хочешь попробовать в новом месте? — между поцелуями выдыхает Тэхён и совсем не осознаёт, что остаётся не услышанным, или просто непонятым в порыве чувств. Сам мгновенно пьянеет от любимого тела под своими руками и вовсе не думает о чётком согласии, которое обязан был от Чонгука получить. Он вталкивает парня в огромную гардеробную, стаскивает с него толстовку, в темноте прижимая его к холодной гладкой поверхности. Тэхён громко стонет в густо пахнущую лаком макушку, когда Чонгук утыкается ему лицом в плечо, а две пары рук тем временем стаскивают чужие брюки. Тэхён ни на секунду не прекращает его целовать, когда разворачивает, заставляет упереться руками в гладкое стекло и изнывать от горячих ладоней на себе. Они не видят друг друга в кромешной темноте, но Тэхён уверен, он знает, как выглядит чужое лицо, когда он поглаживает руками полностью обнажённое тело, прижимается со спины и ведёт пальцами всё ниже, обхватывает крепко, сжимает. — Гу, — сбитый шёпот касается ушей. Чонгук тонко стонет, надламывая брови, чего совсем не видно в лишённой окон гардеробной. — Я включу свет? Чонгук не успевает подумать и хоть что-нибудь понять. Тёплый свет вспыхивает по периметру огромного зеркала сразу за коротким щелчком. От этого звука всё внутри сжимается. Лучи электрических лампочек облизывают обнажённое тело, тени стекаются в рельефах мышц, а воздух тут же застывает густой массой в лёгких — невозможно сделать вдох, и грудь так сильно сдавливает. Чонгук сначала видит свои совершенно не осознанные глаза, потом своё такое уродливое тело. Тело, абсолютно расслабленное под лаской чужих рук, непривычно не собранное, некрасивое, несуразное, такое невыносимо обнажённое. Это не может происходить в реальности, это не может быть он. Стены гардеробной растворяются в поле зрения, зеркало не кажется твёрдой опорой, хоть в него и упёрты ладони, его как будто не существует, и Чонгука не существует тоже, это не он стоит голый в свете ламп сейчас. — Нет! — вырывается из груди. — Что такое… — Тэхён ещё пытается поймать, совсем не понимает, что же он натворил. — Отпусти! — выкрикивает Чонгук, изо всех сил отталкивая его от себя. Он не способен соображать, когда подхватывает джинсы с пола и вылетает из гардеробной, с оглушительным хлопком закрывает дверь, а затем оседает на пол, подпирая её собственным телом. Тэхён очень не долго стучит, дёргает ручку и что-то неубедительно просит. Потом слышится, как он тоже оседает на пол, со стуком упирается макушкой в дверь. Чонгук вырывает из тишины приглушённое «прости меня», «я не подумал» и «не понимаю». Потом всё затихает, Чонгук беззвучно натягивает на себя попавшуюся под руку толстовку, совсем не разбирая, кому она принадлежит, хватает с вешалки куртку, влезает в кроссовки, путаясь в шнурках, и покидает квартиру, когда комнаты заливает ночь, а из-под двери гардеробной не пробивается полоска тёплого жёлтого света.