***
Первое, что хочется отметить — просыпаться утром ради любимого дела гораздо легче и приятнее, чем для чего-либо ещё. Чимин впервые встаёт рано без звука будильника, впервые улыбается своему отражению в зеркале и готовит завтрак не неуклюже и медленно. Возможно, виной этому раннему подъёму волнение, а всё это приподнятое настроение не более чем чистый энтузиазм и предвкушение чего-то нового. Тут же нашёптывает страх, что дальше последует та же самая рутина, то же самое неудовольствие и пустое лицо по утрам, но Чимин предпочитает не думать. Может быть, всё это не более чем побочный эффект от закрепившегося страха и увиденного сообщения от Хосока. Собираешься возвращаться? Не ясно, он говорит о работе в театре или об их совместной жизни, но Чимин и на это сегодня закрывает глаза. Сбрасывает уведомление и блокирует телефон. Сегодня только первая репетиция. Первые пары пролетают на одном дыхании, а по окончании их Чимин долго и взволнованно разглядывает себя в зеркало в холле, поправляет волосы, давящий ворот синей рубашки, пуговицы которой он потом всё-таки растёгивает — слишком уж душит. Чимин надеется, что волнуется так не перед встречей с Намджуном, а именно перед репетицией, в чём полностью убеждается, когда садится в его машину. — Привет, — он улыбается, убирая руку с руля, чтобы ободряюще задеть чужое плечо. — Привет, — в ответ улыбается Чимин, ощущая, как всё его волнение мгновенно меркнет, отступает, точно море отбегает от берега на отливе. Поцеловать его снова так сильно тянет, хотя бы коснуться в ответ, но Чимин останавливает себя, убеждаясь — это совсем не требуется. Намджуна достаточно и без прикосновений, даже без взгляда, прикованного к дороге, тоже достаточно, как и без слов. Приятно просто знать, что он есть. — Волнуешься? — спрашивает после нескольких минут молчаливой поездки. — Немного. — Знай, что тебя там не будут оценивать и заведомо мешать с грязью, — проницательно замечает он, одними этими словами напоминая, через что приходится проходить даже самым талантливым танцорам театра. — Никто не будет выискивать твои изъяны, а даже если найдут что и скажут, это исключительно для того, чтобы помочь тебе улучшить номер. Все заинтересованы лишь в раскрытии талантов. Звучит удивительно, и Чимин неуверенно молчит. Никто из профессионалов ещё не смотрел на него с такими побуждениями. Разве это может оказаться правдой? Намджун ещё раз ободряще касается плеча перед самым входом в павильон, Чимин улыбается ему ломано и совсем взволнованно, а потом идёт следом, старательно держа осанку и вздёргивая подбородок. Намджун не считает нужным напоминать, что строить себя здесь вовсе не обязательно. Наверно, Чимин и так знает, как вести себя, чтобы не рассыпаться от волнения. Они идут узкими, слабоосвещёнными коридорами, и пока что это очень напоминает театр. Такая же невзрачность за громким именем. Но здесь гораздо больше людей. Кругом снуют сотрудники с бейджиками, кто-то носит бумаги, кто-то говорит по телефону, кто-то разминается по углам и репетирует в непривычно простых костюмах. Чимин сжимает в руке сумку, в которой аккуратно уложены пуанты, и вдруг ощущает себя здесь ужасно лишним, практически инородным. Может всё то, о чём ему говорили, правда? Он просто не создан для таких вещей? Намджун встречает какого-то взъерошенного парня с двумя телефонами, кивает на Чимини и, кажется, просит позаботиться о нём. Пути назад нет. Тот представляется Доксу, улыбается широко и приветливо, демонстрируя при этом явным недосып в виде тёмных кругов под глазами и лёгкую нервозность в движениях. Парень ведёт Чимина переодеваться, показывает гримёрку, камеры хранения, уборную, буфет и выход на сцену. Намджун пропадает где-то позади, а Чимин не успевает даже обернуться. Всё больше чувствует себя брошенным ребёнком и мысленно пытается себя отрезвить. Что за глупости? Он столько прошёл, чтобы сдаваться сейчас? Переодеваться с кем-то кроме Чонгука и ещё пары парней тоже странно, но ещё более странно быть единственным парнем в паунтах в окружении танцоров в самых разных костюмах. Кого здесь только нет, но балерин он точно не видит. Подмечает разве что танцоров современного балета, но и к ним вовсе не тянется, предпочитая разминаться в одиночестве. Чимин никогда не был тем, кто ищёт себе компанию в толпе. Это понимают и редкие скучающие, кто всё-таки пытаются подойти и познакомиться. Очень скоро он остаётся одни, взволнованно, но терпеливо дожидаясь, пока всех их позовут к сцене, а там уже готовясь ждать, сколько потребуется, потому что прогон здесь — это не то же самое, что прогон в театре. Там Чимин всю репетицию находится на ногах. Находился, он неуверенно поправляет себя в мыслях. Отличная от театральной сцена озаряется светом, в колонках звучит голос главного. Может быть, Чимин больше никогда не вернётся в театр? Может быть, этот рукотворный танец станет последним, что останется от деятельности танцора, отнявшей едва ли не всю его жизнь? На сцене быстро появляются первые участники — две девушки в чёрных летящих юбках, танцующие словно не в полную силу и без реквизита. Так попросили в громкоговоритель — эта репетиция лишь самый первый прогон. Очень быстро становится понятно, что номера подобраны так, чтобы музыка между ними хоть немного перетекала одна в другую, а жанры не разнились слишком сильно, или же создавали приятный контраст. Чимин стоит в темноте, сжимая в руках кофту — реквизит, от которого он всё же не смог отказаться, и ловит приятную заинтересованность. Кто будет танцевать до него и что решили поставить после? Что по их мнению сочетается с его танцем и как он будет смотреться в череде других? Думать слишком долго не приходится, через час объявляют одиннадцатый номер и рядом из ниоткуда появляется Доксу, возвещая, что скоро тринадцатый и Чимину следует пройти за сцену. Когда парень с двенадцатым номером танцует прямо перед глазами, нет никакого волнения. Оно всё куда-то испаряется, а на душе поселяется странная апатия. Что-то передавливает сердце, и Чимин замирает, сжимается весь, стараясь это скрыть. Что он делает здесь? Движения под ритмичную игру гитары и звон бубна разгоняются, ширятся. Доксу хлопает по плечу, снова надоедливо оповещая, что осталось совсем немного. Чимин равнодушно кивает ему в ответ. Перед самым тринадцатым номером происходит заминка и у предыдущего танцора уточняют, не будет ли ему мешать разбросанная по сцене ткань и брошенная там же кофта. Предварительно решают, что реквизит спрячут за задней кулисой, в темноте или в искусственном тумане, а сам вопрос отправляют на рассмотрение. Чимин хмурится, но не волнуется снова — на душе всё ещё тяжесть, и эта пауза совсем не ощущается таковой. Когда он выходит на сцену, ещё не подозревает, насколько больно и живо придётся танцевать. Насколько ярко разыграются чувства, что скрыты в этом танце, упрятаны за отточенной пластикой. Он танцует, едва не роняя слёзы на каждом новом шагу, на каждом движении, ужасно вымученном и болезненном, а потом надрывается в ужасе, слишком живо воображая себе бездонные омуты. Когда гаснет музыка, во всём павильоне стоит жуткая тишина. Чимин молча встаёт, коротко кланяется и исчезает за кулисами. Голос в громкоговорителе прокашливается прежде, чем отмечает переход экватора и что-то разъясняет по поводу реквизита к следующему номеру. Чимин никогда не страдал одышкой при тяжёлой физической нагрузке, но сейчас лёгкие разрываются. Все взгляды снова обращены к нему. Он быстро переодевается, как-то маниакально повторяя себе в мыслях что-то про университет, литературу и Мин-сонсэннима, не замечает даже Намджуна, что замирает в дверном проёме, подпирая косяк плечом, держа руки крепко сцепленными на груди. — Ты в порядке? Чимин нехотя поднимает на него взгляд. — Мне нужно успеть на пару. Ничего, если я уйду? — Если тебе ничего не сказали, значит, нареканий не было, — отвечает Намджун. — Сегодня они смотрели, как сочетаются номера и решали, что делать с реквизитом. Возможно, перетасуют что-то или предложат варианты, но это всё на следующем прогоне. Сейчас можно уйти. — Хорошо. Ты ещё остаёшься? — он избегает взгляда, быстро натягивая джинсы, застёгивая рубашку и снова душа себя воротником. — Мне нужно в офис, — Намджун качает головой. — Я подвезу тебя. — Спасибо, — бегло кивает Чимин, заталкивая вещи в сумку и спешно вылетая из раздевалки мимо Намджуна. — Ты точно в порядке? — он ловит за талию, преграждая путь. Чимин на секунду заглядывает ему в глаза и снова усердно смотрит в пол. — Давай поедем побыстрее, ладно?***
На пару по зарубежной литературе он всё-таки успевает, влетает в аудиторию с опозданием в десять минут и уже тогда, извиняясь и прося разрешения войти, понимает — всё не пройдёт для него легко и гладко, как хотелось бы того уставшему сердцу. Юнги кивает тоже, в ответ молчит, но смотрит так, что Чимин ненадолго замирает и это, конечно, вовсе не от стыда. В этом взгляде вопросы, в нём непонимание собственных чувств и ещё, кажется, довольно несуразный вопрос «зачем ты сюда пришёл?». Чимин смотрит ему тогда в глаза не дольше секунды, решая, что этого вполне достаточно — он может простоять тут целую вечность и всё равно ничего не понять. Тут не спасло бы ни единое предостережение, как не спасло бы никакое объяснение. Что тут происходит? Ни Чимин, ни Юнги не знают ответ. Чимин проходит в аудиторию и опускается на место рядом с Сокджином. Что-то окончательно сломается сегодня, что-то выйдет из строя, и этого уже не изменить. Он что-то говорит со своего места где-то совсем рядом, но так непреодолимо далеко. Говорит внятно, но не разобрать ни единого слова, при том что голос его Чимин слышит очень отчётливо. Тот же голос, что с издёвкой цитировал «Винни-Пуха», тот же, что с придыханием отвечал на странные вопросы в остановившемся лифте. Это всё, что успело произойти между ними, но Чимин снова ловит его настороженный взгляд, слышит внезапную заминку в его ровной речи, и убеждается раз и навсегда — просто тут уже не получится. — Сегодня я предлагаю вам провести беседу на довольно отвлечённую тему, — Юнги прокашливается и продолжает, стараясь смотреть на него как можно меньше. Не получается, никак не получается. Ну что не так? Почему он не может оторвать от него свой чёртов взгляд? — В программе учтены часы для некоторых вольностей, а мне необходимо мнение студентов для исследования. Думаю, никто не будет против, и мы проведём время в приятной беседе, а потом пораньше пойдём домой. Группа одобрительно кивает, кто-то по-свойски улыбается преподавателю, но тот напрочь игнорирует. Часто студент и преподаватель находятся гораздо ближе, чем можно предположить, и тут вполне может сложиться непринуждённая атмосфера, но с Юнги это работает не всегда. Он словно отгораживается от малейшей возможности выйти на контакт, не ставит себя выше всех, но и не держится на равных. Чимин замечает это и зачем-то проводит аналогии с подачей Хосока, а потом и вовсе вспоминает ту лёгкость, с какой они сошлись с Намджуном невзирая на разницу в возрасте. Юнги не похож ни на одного из них, он словно своя собственная крайность — держится холодно и отстранённо, но словно так и шепчет «подойди ближе, ну». Чимин до последнего сомневается, когда слышит тему обсуждения, но внутри слишком накаляется, пока звучат ответы других студентов. «Что для вас является искусством?» Это волнение, что рождается, когда ты только собираешься дать ответ, оно несравнимо ни с чем. Ты прокручиваешь в голове, что именно скажешь, повторяешь, при этом боясь заблудиться в собственных словах, а потом сердцебиение всё учащается, потеют ладони и, вероятно, заметно краснеет лицо. Чимину стыдно за это и всё ещё хочется отказаться от затеи высказаться. Ына очень долго рассказывает какие-то банальности о любимых книгах. Ну сколько можно тянуть? Минхо говорит о кино и, боже, все и так помнят, что ты без ума от Тарантино! Чимин сам не замечает, как начинает нетерпеливо постукивать пальцем по столу, а если бы заметил, точно бы разволновался ещё сильнее. Это так на него не похоже. Когда Мин-сонсэнним окидывает взглядом аудиторию и спрашивает, не хочет ли кто-нибудь ещё высказаться, Чимин точно умирает где-то глубоко внутри, и этот странный выброс адреналина оседает приятным послевкусием на кончике языка. — Слушаем вас, Пак, — Юнги скрещивает руки на груди, чтобы никак ее выдавать своего волнения, опирается бедром о стол, чтобы нога не задрожала в странном нервном тике. — Что для вас искусство? — Это может показаться неоднозначным, если задуматься о вторичности, но я всё равно хочу сказать, что для меня отдельным видом искусства являются музыкальные каверы, — выпаливает на одном дыхании Чимин, запоздало осознавая, что его замученная тирада именно таковой и кажется со стороны. Боже, плевать! То, как меняется лицо Юнги после услышанного, стоит секундного чувства стыда. Это можно упустить, но он удивлённо ведёт бровью, плотно сжимает губы до того, как их тронет кривая ухмылка, он нервно подёргивает большим пальцем, но благо, это укрывается от посторонних глаз. — Поясните нам? — спокойно спрашивает он, и тут понимают оба — мир каждого сужается до размеров одного человека, и не существует больше ни аудитории, ни других студентов, даже пара по зарубежной литературе уходит на второй план. Чимин вздыхает, собираясь с мыслями, дальше первых фраз он ничего не придумывал. — Дело в том, что я никогда не имел особой тяги к искусству, — он начинает издалека, неотрывно глядя в глубину чужих заинтересованных глаз. — Я танцор балета, — тут он уже не может сдержать своего удивления, — и даже это я не считаю искусством, — Юнги так хочет спросить, почему, — музыка не трогала меня до тех пор, пока я не наткнулся на одного парня на ютьюбе. Знаете, есть ребята, которые самостоятельно записывают полноценные каверы на любимые песни, играют на инструментах и поют, а потом соединяют дорожки и получается нечто похожее на первоисточник, но все равно самобытное, оригинальное, — Чимин говорит, не осознавая, отчего именно у него так захватывает дух — от того, что рассказывает о слишком трогающих его вещах, или от самого факта, что слушает его тот самый Август. — Хочу согласиться с твоими словами о вторичности, — быстро вставляет Юнги (говорит как отец, подумать только!), уже не имея никакой возможности скрыть своё явное волнение. Что этот парень вытворяет? Юнги убеждает себя, что это не более чем совпадение, что тот просто попал пальцем в небо, вот только глаза у него горят слишком необычно, и чувство незащищённости так сильно захватывает дух. Юнги словно обнажённым выходит на улицу, где нет ни души, но кто-нибудь, конечно, может выглянуть из-за занавесок. — Разве книга, заново раскрывающая избитую тему, это не вторичность? — хитро улыбается Чимин. Внезапно ощущает себя выше его, он явно выигрывает. — Разве балетная постановка, которой уже сотня лет, это не вторичность? — Чимин ликует, едва не смеясь от того, как бегают у Юнги глаза. — Я думаю, в одном музыкальном кавере гораздо больше души, чем в одном моем двухчасовом концерте. Чимин чуть склоняет голову набок и это выглядит так непосредственно и игриво, словно всё это не более чем шутка. Юнги смотрит ему в глаза широко раскрытыми своими, долго не моргает и это уже походит на безумие. — Ты говоришь о каком-то конкретном исполнителей или о жанре в целом? Ха! Чимин смотрит так же безумно в ответ и всё-таки делает это — усмехается. Где они находятся и что значит этот разговор? — Об одном конкретном, — отвечает, подтверждая все самые смелые предположения Юнги. Откуда? Откуда он мог узнать?! Теперь он не просто обнаженный стоит на пустой улице, теперь он открывает глаза и осознает, что вокруг очень много людей, и может быть, все они тоже голые? Или это следующая стадия безумия? Юнги не знает, но видит в чужих глазах что-то настолько знакомое и понятное, что пугается. — Я бы предложил тебе поделиться с нами, но уже слишком поздно. Не хочу вас задерживать, задание вы знаете, всем спасибо. До свидания! Тебе? С каких это пор он со студентами на «ты»? Чимин остаётся сидеть на месте, когда все встают и шумно собираются. Сокджин переводит удивлённый взгляд с Мин-сонсэннима на Чимина и обратно, складывает а голове два и два, слегка теряясь от собственного умозаключения. — Тебя ждать? — для галочки спрашивает он, даже не ожидая, что Чимин может сказать «да». Он и не говорит. — Иди, — тихо бросает, тоже принимаясь собирать вещи, но не шагая к двери до тех пор, пока все студенты не покинут аудиторию.Stomper, Daniel Eppel, Luky Tops — Whishing well
— Эй, Пак, — странное наполовину формальное обращение бьёт по ушам своей беспечностью, когда Чимин шагает к двери, закидывая сумка на плечо и не оборачиваясь к сверлящему его взглядом Юнги. — Да, Мин-сонсэнним, — подчёркнуто вежливо отвечает, останавливаясь у самой двери в аудиторию, кладя ладонь на ручку так, словно и правда собирается уйти. На деле, конечно, блефует, и оба здесь всё понимают. — Что ты делаешь? Чимин боится этого вопроса больше всего на свете. Что он делает? Ответ так очевидно лавирует на поверхности, но всё равно вызывает бурю сомнений. Он заигрывает или просто играет с преподавателем — эта часть сомнений не оставляет, но вот что насчёт его глубинных целей. Как там дела у его совести? — Мне нужно идти, — обрывает его Чимин, конечно же, замечая его бегающий взгляд, его метания, вопросы, сомнения. Ему тоже страшно это начинать, и его причины займут отдельную главу их жизней. Сейчас это неважно, потому что обоим просто хочется, и оба здесь по-разному слабы перед своими желаниями. Один перед потерянность своей, другой перед импульсами собственного тела. — Ты знаешь, как плохо поступаешь? — спрашивает Юнги, шаг за шагом приближаясь к нему. Свет единственной включённой лампы больно бьёт в спину, пол рассекает острая тень. Чимин не знает. Не знает, потому что ещё ничего не сделал, и делать, на самом деле, вовсе не собирается. — Не хотите меня отпускать? Он поворачивается к двери спиной и всё ещё держит на ручке позади себя ладонь. Такой беззащитный и вместе с тем безмерно покорный, принимающий. Юнги сомневался в следующем шаге ровно до того, как увидел его таким. Эта поза, эта улыбка в глазах, вся душа его, целиком и полностью распахнутая навстречу. Конечно, не хочет. Юнги теряет себя окончательно, когда в два шага сокращает расстояние между ними. Вот так и сдаётся, ломается под гнётом собственных желаний. Падает в него, рассыпаясь на глазах. Чимин податливо приподнимает голову, распахивает губы, ощущая горячий язык между них. И этот жар, чужой и совершенно новый, он словно доламывает душу окончательно. Чимин вдруг принимает себя и свою лживую натуру такой, какая она есть. Всё так же оставляет руки позади себя, не прикасается, но губами отвечает покорно, закрывает доверчиво глаза, позволяя кусать свою кожу, обжигать себя своим пылом и заново ловить одно странное и такое несвойственное себе чувство — страсть.