***
Как Мин-сонсэнним становится новой причиной боли и ненависти к себе, Чимин вам не сможет объяснить, как не объяснит и то, что произошло и продолжает происходить между ними. Странное влечение, навеянное безмолвной связью, тем разговором без слов, что успел между ними произойти — у Чимина, когда он слышал ночами его пронзительный голос, у Юнги, когда он впервые посмотрел ему в глаза. И может быть, влечение это носит очень разный характер, как является и событием совершенно разной природы, сложно спорить, что родственные связи налаживаются не между одними лишь истинными. Чимин готов был поклясться — это ощущается ровно так же, но лишь до секунды, пока не появляется Намджун, а после расцветает чем-то совершенно новым. То, что произошло между ними, совсем не похоже на связь истинных, и Юнги понимает это тоже, сначала относясь с опаской, а после беспечно утопая в этом и не задумываясь о поиске пути назад. Пара по зарубежной литературе мгновенно перестаёт быть неожиданностью, чего нельзя сказать о предвкушении чего-то нового, того, что обязательно должно между ними произойти. Поверхностные эссе по непрочитанным книгам никого больше не пугают, а оценка перестаёт быть возможностью что-то кому-то доказать. Чимин идёт на пару, забывая, что он студент, и что танцор балета тоже из головы успешно выкидывая. Идёт как… просто Чимин? Разве этого не достаточно, чтобы впервые за неизвестное время чувствовать себя хорошо хотя бы в одном? Чимину ужасно, и он душу бы продал, лишь бы это просто прекратилось, но в возникшей проблеме он снова чувствует себя собой и это завораживает. Всё, что связано с Юнги, говорит с ним лично, без больно ранящего Чимина-танцора, что вытесняет слишком многое. Чимину больно, но он едва ли не впервые после того самобытного танца ощущает себя собой. Так любая тяжесть воспринимается совсем иначе. Они обоюдно не смотрят друг на друга и так же обоюдно предпочитают не думать. Чимин находится в аудитории, но мыслями погружается в сам факт собственной измены, Юнги находится там же, но… кто знает, о чём он на самом деле думает, когда рассказывает план оставшейся части занятия? Чимин и это не слушает, лишь замечает, как к преподавателю с тетрадью подсаживается первый студент, и делает у себя в голове пометку — не выкинуть очередную глупость хотя бы на людях. Горечь поцелуев всё ещё обжигает губы, но всё это кажется не более чем сном. Не верится вовсе, что такое может быть реальность, и так не хочется самого себя переубеждать. Чимин понуро клонит голову вниз, когда садится рядом с Юнги и не глядя кладёт на стол тетрадь, в которой на самом деле ничего путного и не получится найти. Юнги ведёт себя точно так же, как с другими, как будто не его он неделю назад вжимал в даже не запертую на замок дверь и целовал так, будто от этого без малого зависела его жизнь. Может и так, и Чимину ещё только предстоит узнать, что именно этот человек нашёл в его губах. Чимин отстранённо отвечает на вопросы, и даже не осознаёт, насколько непривычно выглядит в чужих пристальных глазах. Непривычно и вместе с тем желанно, этого у них уже не отнять. — Красивый, — тихо роняет Юнги, кивая на изящный браслет на чужом тонком запястье. Чимин не видит это микродвижение и впервые поднимает взгляд, чтобы тупо уставится ему прямо в лицо. Красивый? О чём это он говорит? Юнги лишь усмехается, игнорируя это явное смятение. Конечно, знает, как именно это могло прозвучать. — Чего поник? — тихо спрашивает Мин-сонсэнним, делая это так, чтобы звук дошёл только до одного человека. Сам он продолжает как ни в чём не бывало просматривать скудные записи с ответами на поставленные вопросы. Чимин снова заторможено переводит на него взгляд. Они странным образом отгораживаются от всей аудитории, остаются наедине в помещении, где находятся ещё двадцать человек. Это удивительно, и это волнует. Чимин громко сглатывает. Ответа не поступает, потому что говорить с преподавателем грубо он не считает правильным, а улыбаться ему притворно просто не находит сил. Перед ним всё ещё мужчина, целовавший его в полутёмной аудитории. Он только снова переводит взгляд на раскрытую тетрадь, устало вздыхая и силясь вспомнить заданный вопрос и, на самом деле, сомневаясь, успел ли Мин вообще что-нибудь спросить. — Выглядишь уныло, — беззлобно замечает преподаватель, совсем уж неформально добавляя: — случилось что? — То, что очень хотелось бы забыть — на автомате отвечает Чимин, совсем не думая, очевидно это с его стороны или нет. Он понимает, на что пошёл Пак, когда поддался ему и дважды остался, вопреки всему? Он понимает и потому спрашивает? Он ничего не понимает и даже не думает копать, лишь забавляясь или преследуя свои какие-то цели? — Бывает, — со знанием дела кивает Мин, и Чимин осознаёт, как многое сейчас бы отдал, чтобы хоть на секунду заглянуть к нему в голову и узнать, что там усиленно кипит, потому что… — хочешь немного развеяться? — всё так же ровно спрашивает он, а после напрочь выбивает воздух из лёгких, добавляя: — если уж мои каверы так сильно трогают тебя… — Что… — едва слышно выдыхает Чимин, абсолютно теряя шумный фон из заскучавших одногруппников, забывая о том, что грустил пять секунд назад, о том, что сдавал задание. Помнит только, что сидит перед Мин-сонсэннимом, который зачем-то подцепляет именно этот факт. Чимин ощущает себя маленьким и потерянным, как в тот самый вечер, когда ему внезапно предложили почитать «Великого Гэтсби». Так же таинственно, непонятно и странно притягательно. Как будто он напрочь забывает слово «нет». — Сегодня я иду в студию записывать новую песню, — буднично бросает преподаватель, параллельно совершенно бесстрастно заполняя таблицу с баллами. Чимин понимает. Понимает, что происходит сейчас нечто настолько прозрачное и очевидное, что поймёт любой идиот. Понимает, что и зачем ему слегка завуалированно предлагают, вот только понять не может, как такое имеет место в реальности. Чимин думает, окажись он милой студенткой, это ещё можно было хоть как-то понять, как бы мерзко это не звучало, конечно, но… Он парень, и Мин-сансэнним тоже парень… мужчина даже. Сколько ему там лет? Чимин пугливо замирает, задавая решающий и бесконечно глупый вопрос: — Вам нужна помощь и некого позвать или вы просто хотите видеть меня на записи? — Помощь тоже не помешает, конечно, но если ты не хочешь… — Мин тянет загадочно, и этого оказывается достаточно, чтобы абсолютно точно понять — второе. Изначально он подразумевал второе. Чимин часто моргает, нервно ёрзнает на месте и поспешно шепчет: — Хочу пойти с вами, — а потом замирает, притаив дыхание, и боится даже пошевелиться, пока тонкие губы, что совсем рядом, не трогает едва заметная ухмылка. Сердце пропускает удар, когда эти руки, на который он уже так долго пялится, берут раскрытую тетрадь и пишут что-то на полях. Чимин не смотрит, плевать он хотел на заработанную оценку. Он смотрит только на его нечитаемое лицо со стороны и слегка ошарашенно встаёт с места, когда ему в привычной манере кивают и отпускают обратно за стол. Единственное, о чём Чимин может сейчас думать — это бездарно упущенный шанс, который он собирается оплакивать, пока не раскрывает тетрадь, чтобы проверить оценку по просьбе нетерпеливых одногруппников. На полях быстрым почерком оставлен самый высший балл из всех возможных — адрес студии и время, когда он будет ждать Чимина там.***
В восемь вечера воздух странным образом очищается. Огни проносящихся мимо машин, уличных фонарей и электрических ламп в окнах пронзают прозрачный влажный воздух. Нет ветра, нет ощущения привычного октябрьского холода, как и нет тревоги, что целиком и полностью заменяется лишь приятным волнением. — Извини, в университете немного задержали, — звучит позади, а потом по талии бегло проезжает чужая ладонь, и это прикосновение обжигает даже сквозь ткань тренча. Чимин вздрагивает, в ответ только сконфуженно кивая и руки крепко сжимая в карманах, чтобы хоть как-то унять нервную дрожь. — Проходи. Они оказываются внутри какого-то здания, спускаются ниже первого этажа, быстро теряя из поля зрения мелкие окна. Чимин слабо запоминает дорогу, как и обступающий их интерьер. Довольно темно и тесно — это всё, что удаётся вычленить, потому что перед глазами маячит тёмная макушка Юнги. Его длинные волосы с лёгкой химической завивкой, объёмный шарф на шее и резинки маски, оставляющие красноватые полосы за ушами. Чимин теряется иногда, отрезвляет себя ненадолго, чтобы не отставать, но потом всё повторяется снова. В саму комнату для записи он заходит словно в трансе, таращась щироко распахнутыми глазами по сторонам, как будто это место так сильно его завораживает. На самом деле тут вовсе нечем любоваться, и Чимина будоражит совсем другое. Сейчас он увидит Юнги за работой. Это сравнимо с тем, чтобы увидеть человека обнажённым. Чимин не озабоченный, но это безумно волнительно, согласитесь. — Салют, — какой-то парень появяется из ниоткуда, машет пришедшим рукой. — Тебе помочь или сам побегаешь? — Он будет включать, — Юнги скидывает пальто, кивая головой на застывшего на входе Чимина. — Окей, — парень пожимает плечами, напоследок окидывая Пака загадочным взглядом и наконец покидая студию. Чимин всё так же стоит как вкопанный, лишь подцепив пальцами ремень на тренче, но так и не решившись его растегнуть. — Проходи, не стесняйся, — буднично бросает Юнги, — у нас не так много времени, — он уже остаётся в одном тёмно-синем свитере, закатывает рукава, что выглядит непростительно горячо, и быстро включает оборудование. — Присаживайся, — Юнги разворачивает кресло наконец раздевшемуся Чимину, — давай-давай, не тормози. Как будто это так просто. Как будто Чимин не впадает в ещё больший ступор, когда его практически силом усаживают в кожаное чёрное кресло и разворачивают к приборной панели. Чимин теряет дар речи и способность дышать, когда Юнги прижимается сзади, наклоняется к уху и практически дышит на шею, быстро объясняя, что и когда нужно включать. Чимин каким-то чудом запоминает и умудряется даже сохранять самообладание, когда включается музыка. — Почти всё готово, осталось добавить бэки кое-где, и… что-нибудь особенное, — загадочно тянет он и исчезает за дверью, чтобы через секунду появиться за стеклом. Чимин вжимается в кресло, внешне, кажется, полностью замирая. Это безумие невозможно передать словами.Kaleo — Way down We Go
На первых строках мурашки пробегают по коже. Юнги открывает рот под уже записанные строчки, его лицо кривится от эмоций, а тело медленно набирает ритм. Чимин смотрит во все глаза, не веря тому, что видит и слышит. Мы идём ко дну. Это какое-то безумие. Это преследует его. Чимин впивается пальцами в стол, утопая в низком голосе Юнги, в дрожи его плеч, в его плотно закрытых глазах. Тело ломает изнутри от того, насколько это пронзительно и больно снова, от того, как точно это. Как такое возможно? Юнги слушает уже почти готовую работу, изредка подпевая по одному ему понятной схеме, и тут заметит кто угодно — ему больно это петь. Чимин вцепляется взглядом в его надломленное лицо, во весь спектр эмоций, мелькающий на бледной коже. Что он чувствует, когда поёт это? Почему эта песня? Чимин чувствует, что тонет в собсвенной боли и одновременно с тем взметает ввысь, подгоняемый желанием узнать и почувствовать. Это нередаваемое влечение сводит с ума, когда пальцы машинально включают песню снова и снова, а Юнги всё так же поёт с полной отдачей, каждый раз уникально, неповтримо. Чимин сходит с ума, когда щёлкают его пальцы, а голова резко дёргается под бит, волосы смешиваются в одну общую волну, и сам он целиком и полностью оказывается где-то далеко. Чимин теряет счёт времени и бесконечным повторам с каждым разом лишь сильнее трогающей песни. Чимин уже не скрывает, что смотрит на него во все глаза. Хочется прикоснуться. Та же кнопка, песня начинается заново. Юнги впервые поднимает на него взгляд. Чимин млеет, задыхается, теряя себя, когда читает в этом взгляде точно такое же безумное влечение. Он что-то хотел добавить в свою интерпретацию, что-то особенное. Поэтому Чимие здесь сейчас? Наушники падают на шею, но музыка всё так же громко кричит в его ушах, когда он срывается с места синхронно с Юнги. Они касаются ручки двери одновременно, тянут каждый на себя, пока безумные глаза впиваются в человека, спрятанного за прозрачным стеклом. Это безумие длится долгую неизвестность, когда Чимин наконец толкает чёртову дверь, и та отстраняет Юнги, вжимая его в стену спиной. Безумие в глазах не гаснет ни на секунду. Мы тонем. Точнее не скажешь, внутри истерично смеётся Чимин, когда набрасывается на него, сминая его горячие губы своими, руками хватаясь за всё, до чего дотянется, пока Юнги делает ровно то же самое, толкая при этом в грудь до тех пор, пока ослепший от желания Чимин не отступает назад, усаживаясь задницей на какой-то уступ. Стекло холодит спину сквозь свитер, затылок упирается в твёрдую поверхность, а совсем рядом покачивается задетый неосторожно микрофон. У Юнги безумный блеск в глазах, когда он ловит такую же безумную слепоту в глазах напротив, растёгивая чужую ширинку и не переставая куда получится целовать. Чимин в первый раз громко стонет, когда его крепко сжимает чужая ладонь, а собственная рука только ныряет в его брюки. У Юнги крышу срывает от одного только звучания в первую секунду, во вторую уже трясёт от возбуждения и слишком быстро приближающейся развязки. Желание дотянулось до критической точки, когда они ещё не успели подойти друг к другу. Сущее безумие. Юнги хрипло смеётся, кусая его шею, пока он несдержанно стонет и жмётся к стеклу от болезненного напряжения, от жара чужой ладони у себя в штанах, от поцелуев-засосов на коже, от музыки, которая всё так же гремит где-то далеко. «Мы опускаемся на дно», — звучит между стонами, вперемешку с ними, затухая после яркого взрыва. Дыхание вторит голосу Юнги как безумное, Чимин чувствует влагу на руке, но ни за что не собирается отпускать. Лучше утопиться насмерть, чем это чувство потерять.***
«Ты должен вернуться в театр» — всё ещё гласит сообщение недельной давности. Чимин смотрит на него невидящими глазами снова и снова и просто игнорирует. Он только вырвался на прохладный ночной воздух из духоты маленькой студии, поднимался по лестнице с таким неописуемым усилием, и всё время слышал шаги за спиной. Юнги что-то беспорядочно шептал, когда он поспешно выпутывался из его объятий и бежал прочь из душной комнаты, где всё ещё звучала музыка. «Приезжай в ближайшее время, заберёшь вещи» — приходит уже сейчас, и Чимин смотрит на это сообщение совсем иначе. Дыхание всё ещё не желает выравниваться после полученного оргазма, перед глазами не плывёт — сверкает. Чимин не решается набрать Хосоку и спросить как есть. Он бессильно оседает на влажную скамейку, хватается за голову в ту самую секунду, когда Юнги оказывается на улице тоже. — Ты в порядке? — тут же хмурится он, переступая своё смущение и, что ещё хуже — явное смятение. Тоже не до конца отдаёт себе отчёт в том, что натворил. — Да, — неубедительно врёт Чимин, резко подскакивая на ноги и наконец блокируя чёртов телефон. Он не способен смотреть на это сообщение, пока не поймёт, что за ним кроется. Ничего хорошего, это точно. — Уверен? — гораздо тише спрашивает Юнги, оказываясь волнительно близко, прямо напротив. Чимин поднимает голову, и у него мгновенно расширяются зрачки. Руки Юнги забираются под растёгнутый тренч, оглаживают талию, и Чимин снова сходит с ума. Его лицо совсем рядом, от его вздохов на приоткрытых губах тяжело, и всё это интимно, слишком волнительно и горячо. — Мне нужно уехать, — поспешно стонет Чимин, когда его тянут к себе за поцелуем, он успевает ровно до мгновения, когда Юнги собирается пригласить его к себе. Ровно до секунды, когда Чимин ещё мог согласиться. Так хочется забить на всё и просто поехать к нему. С Юнги получится забыться, Чимин точно знает это, когда отстраняет его от себя и быстро идёт прочь, вызывая такси дрожащими пальцами. — Спасибо, что пришёл, — бросает ему в спину Юнги. Чимин замирает на секунду, закрывает глаза, чтобы выбросить это из головы, но взамен дарит себе лишние мгновения в ещё таких ярких воспоминаниях, а потом оборачивается. Болезененно улыбается и молча кивает ему прежду чем уйти. Спасибо, что позволил испытать это.Gum Class Heroes — Cupid’s Chokehold / Breakfast in America
Дорога тянется в бесконечных предположениях и бесплодных попытках набрать номер Хосока. Догадки мелькают в голове, одна другой тревожнее, и та самая, верная, появляется там тоже, но Чимин отвергает её. Он не мог рассказать родителям, просто не мог. Он поднимается на нужный этаж, жмёт на звонок, потому что ключи от квартиры, где жил последние несколко лет, с собой больше не носит. — Привет, — вместе с Хосоком на пороге. Вместе с привычным, усталым и тёмным Хосоком на пороге. Чимин думал, что почувствует в нём незнакомца, когда увидит его снова, но этого нет. Он смотрит и чувствует, что знает его лучше кого-либо на свете. Ему не стыдно. Ему совсем не стыдно от того, что произошло, от того, что он сделал. — Привет, что случилось? — собирается с силами Чимин. В глаза тут боится смотреть именно он. В штанах всё ещё тепло и влажно от руки другого мужчины, Чимину стыдно от одной этой мысли. Хосок так пристально смотрит на него. — Собирай вещи, — он повторяет своё сообщение, когда Чимин оказывается внутри. — Почему? — задаёт совершенно глупый вопрос и всё так же не смотрит в глаза, словно это он сейчас совершил что-то непомерно ужасное. Чимин запоздало осознаёт, что последние два дня ему не звонила мама. — Твои родители больше не будут платить твою долю, — ровно озвучивает он, скрещивая руки на груди и расслабленно опираясь на дверной проём. — Как и скидывать тебе какие-либо деньги, вероятно. — Что ты сделал… — неверяще шепчет Чимин. Сморит на него сквозь упавшую на глаза чёлку, роняет пояс, что металлической пряжкой громко врезается в пол, шагает ближе, как будто не слышит ответ. Но тут вовсе нечего слышать. — Что ты сделал?! — выкрикивает, несдержанно хватая его за рукав объёмной синей футболки. Чимин облизывает пересохшие губы, впиваясь глазами в его лицо. Он прятал взгляд не больше минуты, а теперь вдруг поднимат свои полностью уверенные в своей правоте глаза. — Нет… — качает головой Чимин, по щекам бегут незаметные слёзы, а губы неосознанно дёргаются. Он отталкивает его, выпуская из пальцев его футболку, словно это что-то мерзое. — Нет, нет, нет… — шепчет как зачарованный и трясущимися руками достаёт телефон, набирает маму, во второй раз за сегодня хватаясь за голову. Не берёт. — Нет, нет, нет, — всё повторяет, с удушающим страхом звоня отцу. То же самое. Вряд ли они смогут говорить с ним, если это произошло совсем недавно. Когда Хосок сказал им, что их сын гей? Может быть, два дня назад? Когда мама собиралась звонить любимому сыну и спрашивать, как прошёл его день? Как он приподнёс это? Бросил словно случайность, жаловался на увольнение из театра, а потом вдруг как бы невзначай назвал его «парнем», а их дружбу «отношениями»? Чимин всё той же трясущейся рукой прячет в карман телефон. Стоит к Хосоку спиной, ощущая его прожигаюший взгляд. Может быть, он позвонил специльно и сразу же сказал как есть, а потом сбросил, чтобы не слышать истеричных криков и вопросов. Чимин медленно оборачивается к нему, глядя с обидой, вопросом и ненавистью одновременно. Может быть, родители решили приехать с очередным сюрпризом, а в квартире был только Хосок? Может быть, это всего лишь импульсивные решение, навянное обидой? Какая к чёрту разница? Чимин так ничего и не говорит ему, только смотрит своими наполненными слезами глазами. Тут нечего говорить. Кричать о том, как сильно он его ненавидит? О том, как низко он поступил? Он и сам всё это знает. Чимин срывается с места и прямо в ботинках идёт в их некогда общую комнату, захлопывает дверь с силой, как будто кто-то собираелся тревожить его сейчас. Хлопок двери звучит оглушающе, точно сигнал отпустить себя. Чимин резко падает на пол, зажимя себе рот ладонью, чтобы не сорваться на крик. Этого не может быть. Страх пробивает тело насквозь, сковывая и не позволяя трезво мыслить. Чимину едва удаётся затолкать в уже приготовленные бумажные пакеты самые нужные вещи. Зачем ему куча шмоток, когда его мир разрушился к чёртовой матери? Он выбегает из этой квартиры, не замечая, где именно сейчас находится Хосок, несётся куда-то вслепую и заплаканным врывается в круглосуточный магазин, а потом впервые пьёт виски залпом прямо из горла стеклянной бутылки. Жмётся к кирпичной стене где-то в подворотне, бумажные пакеты с вещами мокнуть в неглубокой луже, пока он обжигает горло и смотрит в небо покрасневшими глазми. Его жизнь обрушивается, пока небо всё так же молча висит над головой.