***
Первое происходит, когда он относит последний поднос с посудой на кухню и через уже полностью опустевший танцпол идёт в комнату для персонала. Эта рабочая смена не задаётся как и все предыдущие. Должность официанта совсем не для него, как мгновенно убеждается Чимин, очень быстро схватывая ещё одну пессимистичную истину — вообще никакая работа кроме балета не для него. Сложно сделать такой вывод, когда не успел ещё ничего попробовать, но скажите это погрязшему в плохих мыслях Чимину и убедитесь, что он в своей рефлексии совершенно забрёл в тупик. Теперь у него отвращение к выскальзывающим из рук подносам, к пьяным людям, толпе и грубому начальству, а ещё к учёбе, которая тоже, вероятно, ни к чему не приведёт. Чимин давно уже не ощущал себя такой бездарностью, и это выстреливает теперь настолько сильно, что даже удивляет, и самое страшное — он думает об этом постоянно, пока из холла не звучит раздосадованное «блядский Чон Чонгук, тебя увезли в мотель на крыльях любви, раз ты забыл чёртовы вещи?!». Чимин врервые за несколько дней заинтересованно приподнимает бровь и шагает к Хане́ — источнику звука. Девушка, занимающаяся гардеробом и камерами хранения, злобно засовывает паспорт обратно в чужой рюкзак. — Ну какого хрена они так делают, а?! — она бурчит себе под нос, не сразу замечая подошелего коллегу. Находить чужие вещи здесь не любят — слишком специфичное место. Люди часто скрывают, что бывают здесь по понятным причинам, а потом стесняются возвращаться, засылают друзей или ещё что похуже придумывают. Проходили уже. — Чон Чонгук, ты сказала? — деликатно интересуется Чимин, облокачиваясь на стройку напротив девушки. Та смотрит на новенького, только отчасти ведясь на его природное обаяние. — Твой друг? — спрашивает с подозрением, быстро прикидывая, какой тут может быть подвох. — Ага, — зачем-то решает вмешаться Чимин. — Могу передать ему. — Если ты зачем-то обманываешь меня, я тебя своими руками придушу, — предупреждает девушка. — Ты же меня знаешь! — наигранно обижается Чимин. Он всё ещё слишком очаровательный и прекрасно это знает. — Давай, я избавлю тебя от балласта, дорогая. — Не так быстро! — Хана сдаётся, но выуживает с полки бумагу и ручку. — Давай, пиши расписку, что это ты забрал вещички своего дружка. — Без проблем, — пожимает плечами Чимин. — Он будет безумно мне благодарен за избежание позора.***
Одна из причин поступать именно так — банальная скука. Отчаяние, может. Да, Чимин отлично прощупал это слово. В какой-то момент понимаешь, что без собственной инициативы из жизни не удастся вычленить хоть сколько-нибудь удовольствия. А Чимину это ох как необходимо, потому он и идёт на следующий день в университет с чужим рюкзаком в обнимку и надеется, что его дражайший «друг» не уйдёт в депрессию из-за возможного обнародования своей ориентации и всё-таки появится на учёбе. Что Чимин думает обо всём этом? Ничего, на самом деле. Так вышло, что ему абсолютно плевать, с кем в свободное время трахается Чонгук, как и плевать, по каким причинам этот умник умудрялся конфликтовать с ним «по причине пидорас», тогда как сам состоит в том же радужном клубе. Чимин всего лишь внезапно понял, что ему жизненно необходимо увидеть поражённое лицо Чонгука, может быть, найти в его глазах стыд или страх. Что угодно будет зрелищем абсолютно прекрасным, и существует даже микро предположение — эта небольшая забава может хоть немного вытянуть Чимина из апатии. Он стоит в коридоре перед первой на сегодня парой, держится в сторонке, заранее зачем-то попросив Сокджина не находиться рядом и никак не участвовать в разоблачении одного латентного придурка. О чём Чимин заботился в тот момент, вопрос, конечно, интересный, и Пак совсем не спешил искать на него ответ. Виновник всей операции всё же появляется в коридоре, и уже по одному его виду можно точно догадаться — он не в порядке. Чимин заинтересованно хмыкает, замечая его опущенную больше чем обычно голову, сутулую спину и скрытый за чёлкой взгляд. Подумать только, этот ярый гомофоб по ночам подставляет кому-то задницу. В этом Чимин почему-то не сомневается, а ещё смотрит на него теперь и осознаёт — это всегда было очевидно. — Привет, — ужасно счастливо улыбается Пак, в два шага оказываясь рядом и своей спиной отделяя их двоих от столпившейся возле аудитории группы. Чонгук смотрит на него жутко враждебно и малость уязвлённо. Не язвит в этот раз, просто молчит. — Не выспался? — продолжает забавляться Чимин, считая своим долгом вдоволь поиздеваться над давним недоброжелателем. Молчание. Чонгук не в том настроении, чтобы парировать. — Понимаю, — охотно кивает как ни в чём не бывало, как будто между ними налажен диалог. — Эти тусовки до утра. Потом еще пару часов уши заложены… — Что ты несёшь?! — внезапно бросает Чонгук, выпрямляясь и теперь глядя на Пака свысока. Поза угрожающая, а взгляд такой, будто и правда сейчас ударит. Чимину только ещё синяков не хватало. — Советую быть более собранным в следующий раз, если не хочешь палиться, — он достаёт из-за спины чужой рукзак и показательно покачивает его на двух пальцах у Чонгука прямо перед глазами. Перед сильно расширенными и полными непонимая глазами. Чонгук секунд десять смотрит на свой рюкзак, затем медленно, немного боязливо переводит взгляд на Чимина. Мозг отчаянно ищет подвох. — Что ты хочешь? — быстро спрашивая, панически прикидывая, стоит ли просто выхватить рюкзак из чужих рук и смыться. — Не понял, что я хочу за твою вещь или за молчание? — откровенно играет Чимин, а Чонгук ведётся, смотрит на него насупившись. — Ничего, придурок! — восклицает Пак, не находя впрочем облегчения на чужом лице. — Не будешь шантажировать меня или издеваться? — скептично бросает Чонгук. И правда, как такое возможно? — Поиздеваться, мне кажется, прекрасно вышло, — Чимин пожимает плечами, — а вот шантажировать человека с явными проблемами, это слишком, не думаешь? Или я в твоих глазах конченый кусок дерьма? Чонгук молчит, смотрит исподлобья. На языке так и вертится что-то ядовитое, а яд, как известно, выбрасывается ради защиты. Сдерживать себя непросто, но страх тут перевешивает. — Так ты отдашь рюкзак или нет? — со вздохом спрашивает, в глазах вместе с усталостью и стрессом мелькает грусть, и Чимин ловит это, но внешне совсем не выражает сопереживания. — Держи, — лишь отдаёт вещь хозяину и недолго смотрит на место, где секунду назад стоял пылающий от волнения Чонгук. Чимин задумчиво прощупывает произошедшее, едва не погружаясь в этот странный инцидент с головой, но от исследования чужого поведения отвлекает тихий мягкий голос. — Привет, — полушёпотом здоровается Юнги, невесомо задевая студента за локоть и становясь напротив. Чимин смотрит на него и в одно мгновение вспоминает то безумие, произошедшее между ними в студии. Вспоминает и сразу же краснеет, рядом с Юнги как-то слишком ярко ощущая прикосновения его рук. За тем эпизодом последовало нечто ужасно неприятное, что сильно подкосило и теперь отражалось у Чимина на лице. Что-то, от чего очень хотелось бы избавиться. Вот почему Чимин мгновенно хватается за возможность забыться и молча кивает на тихое предложение заглянуть сегодня вечером в гости к Юнги.***
Khalid — Last Call
Иногда в груди вспыхивает с новой силой, и всё то затишье, что хоть как-то помогало забыться, летит к чертям. В тот самый момент, когда Чимин находиться в квартире парня, с которым у него какие-то непонятные отношения. Он запирается в ванной, пуская воду, чтобы не стоять в тишине и думая о том, что же он творит прямо сейчас. Чимин испуганно жмётся к холодной стене, пытаясь заглушить танцующую боль в груди. Хосок был не просто парнем — он долгое время был всем. Единственный друг, человек, который слушает, который так много знает о тебе. Он спит рядом, он готовит тебе завтрак вот уже сколько лет подряд, он рядом, пока вы едете на работу, он смотрит за каждым движением, пока ты танцуешь, он каждый вечер перед глазами. Страшно подумать не то, что такого человека нет рядом, невыносимо осознавать — его не будет рядом больше никогда. Проходит несколько дней и к нему невыносимо тянет, как к единственному, кто знает от и до. Как к единственному, перед кем не придется притворяться. Чимин ловит себя на мысли, что у него совсем нет друзей, и, кажется, он так хотел бы подружиться с Хосоком. Знать его всю жизнь, потому что никому и никогда не сможет так сильно доверять. Хочется позвонить прямо сейчас, но рука не двигается с места — он эту дружбу даже не попытается принять, а тяжесть его слов всё ещё давит на голову. Чимин морщится словно от тошноты. С ним было настолько тесно, долго и привычно, что без него уже просто непонятно как. Он переступить через себя и позвонит? Сложно. Это сильнее любви и влечения. Это нечто особенное. Чимин бы обязательно назвал это судьбой, если бы такое понятие не привязалось накрепко к отношениям и истинности. Он бы просто хотел ощущать его рядом с собой. Может быть, он ощущает то же самое? А может, обижен так сильно и совсем не готов идти навстречу. Чимин так и не заставляет себя позвонить ему, как не заставит ещё долго, какое бы дерьмо не свалилось на голову. Почему так? Непонятно, и он не способен дотянуться до ответа сам, хотя, видимо, очень хочет. По другим причинам не прячутся в уборных, украдкой вспоминая бывших, тогда как за стенкой находится некто непривычно новый, пока ещё чужой. Чимин не станет врать и примет это раз и навсегда — тянет. Странно влечёт это незнакомое и тёмное. С чем-то выученным вдоль и поперек просто и привычно, а тут… нужно снова учиться подбирать ключи. Чимин так глубоко и страшно растерян, буквально не знает, что думать, потому что горечь измены падает на него словно в первый раз. Словно не было тех бесконечных часов с Намджуном, потому что теперь нельзя прикрыться вскружившей голову истинностью. Теперь он целиком и полностью сам. Это тяжело и страшно. Сам факт, одно только осознание возможности новых отношений не укладывается в голове. А как же Хосок? Чимин всё ещё любит и любит так по-особенному. Что он чувствует к Юнги? Тянет. Замечать его интерес невыносимо и сладко, но разве он может? Разве способен предать снова, на этот раз самого себя? Или, точнее, способен он отпустить и влиться во что-то новое, в такое же огромное и серьёзное? Готов ли заново растворятся в любви? Не знает, вот и мучается, пропуская сквозь пальцы дни. Чимину сложно, невыносимо тяжело, хочется просить помощи, но разве кто поймёт? Он плохой человек. Он слишком расчётливый и эгоистичный. Он разменивает людей? Именно. Чимину тошно от самого себя, потому что он действительно делает это, разменивает людей. Ищет не конкретного человека, а простого безликого тепла, ласки, близости. Это невыносимо ужасно, Чимин знает, что не сможет наслаждаться временем рядом с Юнги, но так ему и надо. Кажется, он и правда заслужил сойти с ума. Чимин замирает, уже положив руку па дверную ручку. Боится надавить и выйти из закрытой ванной комнаты, боится шагнуть к теплу его небольшой гостиной, где тихий шелест ветра за окном и его расслабленное лицо. Он упирается лбом в эту закрытую дверь, не хочет двигаться, не хочет принимать решения. На что он способен прямо сейчас? Готов ли он к тому, что уже совершал в прошлом? И, если сбежать из отношений пытался именно Чимин, насколько он мудак по десятибалльной шкале? Они с Хосоком расстались, но почему же он чувствует, что портит всё? Он свободен, но откуда тогда это ощущение измены? Он уже предал их с Хосоком отношения, когда впустил подобные мысли к себе в голову. Это произошло так давно. Он открывает дверь, всё-таки шагает на теплый свет. Юнги сидит на диване с поджатыми к себе коленями. Его домашние шорты едва прикрывают бёдра, ноги у него небритые и покрытые синяками, белая футболка вся измятая, словно её вовсе не гладили, а в руке не бокал с мартини, а обыкновенная кружка для чая, хоть внутри и правда мартини. Чимину настолько же странно видеть своего преподавателя таким, насколько приятно и необъяснимо притягательно. Мин-сонсэнним остался очень далеко, ещё за дверьми университета, или хотя бы за столиком в кафе, куда они зашли сегодня и молчаливо выпили по кружке кофе. Сейчас перед Чимином сидит Юнги, и именно к Юнги так хотелось забраться на колени, хотелось уложить голову ему на плечо, или зарыться пальцами в волосы. Чимину правда так сильно хочется таких, казалось бы, простых вещей. Он словно не в себе. — С лёгким паром, — уже слегка нетрезво улыбается Юнги, и Чимин замечает удивительное — этот человек совсем не боится пить. Не боится сказать что-нибудь лишнее, как-то не так себя показать в компании ученика, он не боится появляющейся раскованности и неуклюжести. Чимин откровенно завидует ему и, в то же время, так сильно им восхищается. Юнги, кажется, гораздо счастливее его, и это трудно даже в полной мере осознать. — Будешь? Чимин осторожно садится рядом. Он берёт кружку из рук Юнги, чуть задевает пальцы и абсолютно теряет себя — Юнги смотрит на него, когда делает это намеренно. Чимин делает большой глоток, снова отводит кружку от губ, перед глазами появляется он. Юнги приближается одним неуловимым движением, упирается руками по бокам от чиминовых бёдер и не спрашивает разрешения поцеловать. Чимин не дышит, просто отчаянно сжимает в пальцах кружку, точно пытается раскрошить её, порезаться осколками. Он не двигается, когда Юнги очень нежно и абсолютно невесомо целует его губы. Они не целуются, целует тут именно Юнги. Настолько мягко и не требовательно. Чимин не отстраняется, просто млеет. Вздрагивает только, когда чужая крупная ладонь ложится на шею и скользит выше, пальцы касаются щеки — осторожно, трепетно. У Чимина сдают нервы. — Прости, — шепчет Юнги, когда понимает, что парень ощутимо дрожит. — Прости, правда… — он поспешно садится обратно, отворачивается. — Я тороплюсь? — Нет, просто, — Чимин качает головой и внезапно для самого себя улыбается, — не бери в голову, — единственное, что может выдать Чимин, и чёрт его знает, что эти вымученные слова значат. Это тебя не касается? Ничего страшного? Пожалуйста, спаси меня?.. Чимин сползает на пол, как будто это сможет спасти от неловкости в общении. Он натягивает капюшон чёрной толстовки на голову и упирается затылком в мягкое сидение дивана. Ноги Юнги в коротких домашних шортах где-то совсем рядом. — Почему ты сказал, что балет для тебя не искусство? — раздаётся откуда-то сверху и сзади. Чимин устало закрывает глаза. — Не совсем так. Он держит двумя руками белую приземистую кружку с прохладным мартини в ней. Удивляется, когда не ловит желание выпить сладковатый напиток залпом. — Я имел ввиду, моя работа в театре — не искусство. — Почему? Всё-таки делает глоток. Глаза открываются, безразлично скользят по белому плинтусу под потолком. Чимину хочется рассказать о довольно сформированном и привычном понимании этого диссонанса, о том, что эти движения — не его мысли и чувства. Он словно марионетка на сцене, но тут же вспоминается, что марионетки движутся в чужих руках. — В школе я познакомился с парнем, — со вздохом начинает откуда-то издалека, не видит, что Юнги заинтересованно хмурит брови. — Он был на три года старше, уже поступил в выпускной класс, когда мы встретились впервые, — воспоминания даются нелегко, когда ты кожей ощущаешь прохладу той октябрьской ночи. — Я тогда только учился в академии, а он был выдающимся танцором, которому пророчили ведущие роли в одном из театров Сеула. Как оказалось, мы были знакомы ещё в детстве, жили по соседству, когде мне было четыре года. «Истинные», — сразу же думает Юнги, но Чимин словно слышит его мысли и едва заметно качает головой — вовсе нет. — Всё очень быстро завертелось. Его последний год в школе мы только и делали что обжимались по углам, а потом вместе ехали на занятия — я в академию, а он в наш пусанский театр. Я не пропускал ни одного его концерта и, думаю, именно тогда впервые задумался, что люди после окончания балетной школы работают именно там. Раньше мне это и в голову не приходило, я просто хотел танцевать. — Ты никогда не хотел работать в театре? — тихо спрашивает Юнги, и этот вопрос совсем не нуждается в ответе. — Я был просто влюблённым подростком и ни о чём не думал, — он продолжает словно не слыша. — Мне лет с шестнадцати говорили, что я очень хорош, но я не думал, чем это может обернуться. Даже когда все начали говорить, что я единственный в академии, кто способен заменить блистательного Чон Хосока, если он решит уехать в другой город. — И он уехал, — как заворожённый шепчет Юнги, совсем не замечая, что некрасиво перебивает. Этот рассказ почему-то так завораживает. — Нет, — Чимин качает головой, тихо шурша капюшоном об обивку дивана. — Но не менее банально, — грустно усмехается. И правда ужасно избитая уловка судьбы. — Авария. Три серьёзных операции. Полный запрет на нагрузку суставов. Он даже не пытался сопротивляться словам врачей — настолько безнадёжный был случай. Юнги как зачарованный смотрит Чимину в затылок, конечно, понимая, что произошло дальше. Он неосознанно сглатывает, когда Чимин подносит кружку к губам. Дальше последовала реализация своего угробленного потенциала через близкого человека, неспособность отказать любимому, мучительное осознание предательства самого себя. У Юнги того же самого не было, но как же ему это знакомо. — И потом вы… — он запинается, быстро прикидывая, сколько Чимину должно быть лет и как давно это происшествие имело место быть. — Мы с ним переехали в Сеул. Он устроился хореографом в театр, а меня сразу же взяли премьером по прекрасным рекомендациям. Два года я проработал там, а потом решился поставить свой номер, который теперь вписался в «Inside». Хосок узнал об этом и… — Чимин оборачивается, смотрит на Юнги с устало-грустной улыбкой, — и теперь я сижу в твоей квартире и пью мартини из кружки. Он оборачивается ненадолго, а потом снова демонстрирует Юнги затылок — что очень кстати. У Юнги ощутимо перекашивает лицо и внутри что-то больно сдавливает.Kanye West — Moon
— Как ты относишься к измене? Чимин замирает на секунду, а потом находит в себе силы обернуться к нему снова. Он находится многим ниже, и это ощущается только сейчас. Он словно ребёнок, совершивший что-то очевидно плохое, а Юнги это заметил. Юнги видит его насквозь и, конечно, осуждает, а Чимин не просто не видит — он видеть и вовсе не умеет. — Что… — Нет, я… — Юнги быстро качает головой. — Я не имел ввиду ничего плохо, просто стало интересно. Врёт. Что-то заставило его спросить именно это. Чимину ужасно некомфортно быть рядом с ним сейчас. Он отворачивается и смотрит в кружку, боится сделать глоток. Потеряет голову и скажет лишнего. Юнги вдруг ощущается страшно далёким и непонятным. Чего от него ожидать? — Я не знаю, — осторожно отвечает, по-прежнему не глядя на него. — Я не… не попадал в такие ситуации. Мне кажется, всё относительно… — Всё можно оправдать? — быстро спрашивает Юнги, впиваясь глазами в его руки, нервно сжимающие кружку, в его узкие плечи, в его опущенную голову. — Всё можно понять, — исправляет осевшим голосом. Ему некомфортно. Ему неудобно и душно. Хочется срочно выйти на воздух. — Я так не думаю, — категорично заявляет Юнги. — Измена — единственное, что никак нельзя понять. Наверно, это так. Чимин всё-таки находит в себе силы обернуться к нему, но смотрит настолько жалобно, что тут поймёт кто угодно — нечто очевидное вертится у него в голове. Это длился не больше трёх секунд. Мгновения, когда один уверен, что о нём знают абсолютно всё и осуждают, а другой так и остаётся за закрытой дверью. — Прости, — быстро прерывает это Юнги. — Не хотел тебя смутить. Просто… знакомая мне тема. — Я понял, — незаметно кивает Чимин. Дрожь медленно отступает. Он внушает себе, что просто придумал такую реакцию Юнги. Ведь он улыбается. Ну откуда он может знать? Вот он ободряюще смотрит, а потом отставляет кружку на столик, быстро нагибаясь, чтобы поцеловать Чимина ещё раз. Без слепящей сердце страсти, без интереса и азарта — с одним лишь желанием поцеловать. Чимин робко сжимает его запястье рукой, когда Юнги берёт его лицо ладонями и целует глубже, тянет на себя, заставляя подняться и оказаться сверху. Юнги целует медленно, точно пробует каждую секунду, словно хочет что-то найти или узнать. Чимин никогда не целовался так, но хочет научиться тоже. Эти касания странные, но они и особенные в той же мере. Весь Юнги целиком такой непонятный и новый, такой неизведанный, далёкий, но очень увлекающий. Чимин хочет ступить за эту дверь, но почему-то не может даже постучать.