***
И осознание это приходит многим позже. В пятницу, когда проходит первый день выставки. Выставки очень важной для Тэхёна, выставки, на которую он Чонгука даже не зовёт. Вот так быстро всё и ломается. Чонгук, неосознанно утвердившийся в своей полной вседозволенности, теперь остался наедине с собой, медленно и мучительно осознавал, прощупывал границы тэхёновой терпимости. Те дни, когда он был ребёнком, нуждавшимся в помощи, как-то незаметно остались позади. И если Чонгук был уверен, что это фундамент, это курс развития их отношений, Тэхён позиционировал это как простая поддержка. Поддержка, подразумевающая, что в отношениях их они всегда будут поддерживать друг друга, а не одного только Чонгука. Тэхён не ангел, сошедший с небес, и бескорыстием, как и все люди, не наделён. Все действуют в собственных интересах, как бы жестоко это не звучало, и Тэхён точно такой же. Он помогал из любви и нежности, но ту же любовь и нежность хотел бы получать в ответ. Чонгук осознаёт это уже в субботу, когда странное молчание затягивается, а Тэхён не отвечает даже на невинное «как всё прошло?». Сказать, что это пугает, это не сказать ничего совсем. Чонгук впервые за долгое время сидит на общей кухне в общежитии, ёжится от холода и бесконечно ждёт. От такого быстро отвыкаешь, если у тебя есть парень с квартирой в центре Сеула. Старые электролиты — какое-то особо изощрённое орудие пыток. Вода в кастрюле даже не думает закипать уже добрые тридцать минут, а Чонгуку без чая банально холодно, потому что батареи совсем не греют и сквозь дешёвые окна просачивается сквозняк. Усталый взгляд скользит по пятнам на стене, по крошкам, котором усыпал стол со старой рваной скатертью, вокруг бесконечно бродит парень и громким шёпотом что-то учит, комнату заполняет бесконечно повторяющийся звук ленты ТикТока. Чонгук пялится в одну точку и иногда думает — он уже давно сошел с ума, и весь этот хаос ему просто мерещится. Иначе и не верится, что может быть настолько неприятно находиться где-либо. Чонгук, он такой домашний, такой привязанный к уюту, да хоть к банальной чистоте. И дело тут не только о грязи, шум — то же загрязнение, которое ужасно давит, как и присутствие людей, которые никак не могут ужинать в тишине и всё пытаются заговорить с тобой. Может быть, не зная он о существовании другого, было бы многим проще. Он слишком хорошо помнит тепло тэхёновой квартиры, теперь едва ли не впервые осознавая, как многое он от него получал, совсем не задумываясь. Чонгук срывается с места, бросает свою никак не кипящую воду и в каком-то одержимом порыве бежит на улицу. Почему, ну почему обязательно нужно быть таким упрямцем? Неужели он не мог хотя бы попытаться сделать что-то для него? Это кажется странным, но Чонгук словно никогда и не делал ничего для других. Слишком повезло, что его истинный оказался таким понимающим, но каково же ему самому? Чонгуку больно об этом думать, пока он идёт по тёмным улицам. Почему мысль об отдаче до сих пор ни разу не посетила его голову? Боже, как вообще можно было его столько терпеть? Как можно было любить его? Этот вопрос окончательно бьёт по расшалившимся чувствам. Чонгук замирает на середине пустой одинокой улицы. Это ранит снова и снова. Всё-таки Тэхёна рядом с ним держал один только факт их истинности? Как страшно думать о таком, но уже никуда не деться. Чонгук горько усмехается, подставляя макушку мокрому снегу и жёлтому свету фонаря. Это возвращается снова и снова. Кому он сдался такой? Ненавидит себя, но при этом такой невыносимо эгоистичный. Если задуматься, только и делает, что отравляет Тэхёну жизнь. Поразительно, как этот человек умудряется не просто терпеть его, но ещё и, кажется, по-настоящему любить. За что? За какие такие заслуги его можно ценить? Что может заставит дорожить им хотя бы немного? Чонгук понятия не имеет, и оттого ломается снова и снова. Стадия обиды на себя и весь мир, стадия грубости и отторжения проходит как и всегда, а за ней сожаления, время тяжёлой расправы с самим собой, чувство жалости, так сильно всё добивающее. Он ненавидит себя за это, но сейчас так сильно хочет прийти и извинится. Он жалкий, он неприятный. Нужно Тэхёну видеть его таким? Сомнительное удовольствие. Тем не менее он снова стоит здесь, под окнами его квартиры, недолго сомневается перед тем, как всё-таки пройти внутрь. Он малодушный к тому же, но сейчас так сильно раздавлен, что не способен терпеть. — Привет. — Привет, — пожимает плечами безразлично, как будто ждал. Тэхёна обычно очень быстро отпускает, но сейчас, видимо, задело слишком сильно. — Как ты? — самое неловкое, что Чонгуку приходилось говорить. Как часто он интересуется у Тэхёна, как он себя чувствует? Как часто заботится о нём? Хотя бы просто думает? Тэхён усмехается, скрещивая руки на груди. Глупо. Как будто он ничего не понимает. — Проходи, — он отступает в сторону, быстро уходя подальше, ему тоже неловко. — Я чай сделаю. — Почему не спишь? — Чонгук спрашивает, уже усаживаясь за стол, а взгляд топя в кружке ароматного чая. — Чонгук, — со страшной паузой зовёт Тэхён с того конца стола, — прекращай, это совсем не твоё. — Что не моё? — хмурится, но, конечно же, понимает. — Забота — это по моей части, — он подмигивает, мягко и грустно улыбается. «Но я тоже хочу научиться!» — так и хочется по-детски выкрикнуть. Чонгук с мольбой смотрит ему в глаза. — Давай, допивай, и идём спать. Он встаёт, похлопывает Чонгука по плечу и уходит из кухни, чтобы расправить постель. А Чонгук не понимает. Ему ни хорошо, ни плохо, даже спокойнее не становится. Тэхён совсем ничего не сказал, но Чонгук уже как будто услышал целую исповедь. «Всё в порядке. Я понимаю твои чувства. Я знаю, что ты это не со зла», — читалось в его улыбке, в этом мятном чае, в мягком прикосновении к плечу. Чонгуку не легче от такого, ему только больнее. Всё в том же существе, окружающем Тэхёна незримой аурой, вселенское разочарование. Он сухо желает спокойной ночи и сразу же отворачивается на своей стороне постели. Даже не целует перед сном, а Чонгук впервые осознаёт, что долгое время воспринимал его ласку как должное. Как будто единственной целью Тэхёна было ублажение его дорого истинного. Чонгук сконфуженно жмётся под одеялом и в темноте сверлит взглядом его макушку. Выходит, забота дается вовсе не просто? Выходит, он всё это время ждал отдачи. Он не бескорыстен, но это никак не уменьшает его, Чонгука, вины перед ним. Всё это время, что он легко принимал, даже не представляя себе, что могут быть какие-то помимо его чувств проблемы, он ранил Тэхёна. Насколько глубоко? Настолько, что он впервые не счёл нужным тратить силы на дрожащего рядом человека. Это пройдёт, уверенно чувствовал Чонгук, но произошедшее из памяти уже никак не выветрится. Так же сложно выдворить из души эгоизм. Чонгук еще долго не может сомкнуть глаз, каждую секунду прощупывая воображением все тонкости чужой обиды. Неужели Тэхён это заслужил?***
К среде холод в любом редком разговоре становится невыносимым, недостаток встреч бьёт по сердцу, а тэхёново «прости, очень занят» всё больше и больше кажется попыткой избежать. Уж слишком он грустно в такие моменты звучит, а лицо его без улыбки практически не узнаваемо. Не выйдет большой тайны из того, что Чонгук просто изнемогает от одиночества, ведь, как выяснилось, все совершают поступки только лишь для себя? Чонгуку и от этого умозаключения больно, но он старается не думать об этом, когда под мелким мокрым снегом отыскивает нужное здание и на входе с трудом объясняет, кем он является и почему его до прихода самого Тэхёна должны на выставку пустить. В итоге очень кстати появляется Индже — улыбчивая девушка, которая оказывается менеджером Тэхёна и просто человеком с прокаченным умением убеждать. Услышав заветное «танцор» и «можно не говорить Тэхёну?», она часто кивает и поспешно уводит Чонгука на третий этаж по техническим коридорам и невзрачной лестнице. Они оказываются в просторной холодной комнате. Это не похоже на обыкновенную выставку с развешанными строго ровно картинами. В выставке Тэхёна чувства и целая жизнь. Здесь много отрезов ткани, развешанных, чтобы выделять зоны, много мебели и предметов вдохновения, и картины в самых разных рамках, на стенах и мольбертах. Из отдалённого угла тихо звучит музыка, под тёплыми лампами абстракции, которые он писал под впечатлением от любимых песен. В самом центре пространство, отделённое мольбертами разной высоты и холстами, свисающими с потолка. На всех них изогнутые изящно тела. — Переоденешься, где найдёшь укромный уголок, ладно? — Индже тараторит где-то рядом, пока Чонгук восхищённо оглядывается. — Вещи закинь в каморку, вот туда, за дверью. Я её закрою, как гости придут. Музыка тебе не нужна, я правильно помню? Место твоё вот здесь, — она принимается двигать мольберты, расчищая площадку больше. И без того смотрелось хорошо, но если знать, кто там мог быть ещё — слишком одиноко. — Тебе хватит столько места? Чонгук молча кивает. — Хорошо! Тогда я пойду? Предупредить не смогу, так что слушай, когда на главной лестнице зашумят. Тогда и начнёшь, ладно! Чонгук кивает снова. — Супер! — восклицает девушка, мгновенно уносясь куда-то. Чонгук ещё с минуту стоит и едва не уходит с головой в разглядывание. Так бы и забылся, но снизу начал слышаться шум, часто открывалась тяжёлая дверь. Чонгук вздрагивает, поспешно стаскивая с себя брюки и ботинки, оставаясь в чёрной облегающей кофте с горлом и таких же леггинсах. Он быстро натягивает балетки и прячет вещи, оказываясь на нужном месте в момент, когда голоса начинают приближаться.Hozier — Take Me To Church
Отдалённо знакомая песня тихо звучит из дальнего угла, так тихо, что не удастся даже подстроиться под ритм. Чонгук будет танцевать в тишине. Голоса на лестнице сковывают всё тело, холод внезапно охватывает мышцы, и Чонгук прощупывает всю силу окружившего его страха. Он знает, что не способен пошевелиться. Сейчас войдут незнакомцы и станут смотреть на него. Так близко, что можно протянуть руку и коснуться. А он так ужасно не совершенен, чтобы показывать так откровенно себя. Он закрывает глаза и задыхается ярким импульсом, заставляя себя вскинуть руки и голову ещё до прихода гостей. Воображай, что здесь никого нет. Ты танцуешь один. Ты танцуешь только для него. Чонгук мягко прокручивает кистями в воздухе, повторяет то же движение головой и мягко разводит ноги, слегка приседая. Уверенность пробивает тело насквозь, он плавно встаёт на носок, изящно поднимает вытянутую до скрипа ногу, роняет её обратно со свистом ветра, разводит руками потеплевший воздух, воображая себя таким же юным и лёгким, как на тех, самых первых эскизах. И тогда тяжести было много, но он всё ещё был не таким неподъёмным, как сейчас. Чонгук воображает себе тепло самых первых софитов, впитывает это, мягко подпрыгивая и практически беззвучно приземляясь в идеальную позицию. Он плавно танцует на совсем не большом участке в окружении хрупких конструкций, но ощущает себя так, словно один покоряет сцену огромного театра. В этих движениях боль изнурительных тренировок, давление всего окружения, пугающая отдача — всё то же, что умеет в своих работах передать Тэхён. Чонгук словно видит себя его глазами, повторяя завораживающие вращения на месте. Он танцует то, что запечатлено на его холстах. Он танцует чистые чувства, покоряя движения в своей собственной тишине. Он абсолютно тонет в охватившем его состоянии. Сложно вспомнить, удавалось ли ощутить такое когда-нибудь ранее. Чонгук и не думает о том, насколько происходящее уникально, когда танцует на островке, окружённом холстами, пока рассекает отведённое ему пространство, крича своим телом о всём том, что доводилось испытывать раньше, о том, что вызывает его образ в глазах других. В одних вполне конкретных глазах. Чонгук снова повторяет быстрые чёткие повороты, отводит сильную ногу в сторону, рассекая мышцами воздух, а потом замедляется, возвращая телу нежную плавность. Он и это умеет, пусть не всегда может осознать. Его искренние чувства взрываются фейерверками даже в этих неторопливых движениях, а его первая публика взрывается самыми важными в жизни аплодисментами. Чонгук в движении открывает глаза. Десятки незнакомых глаз бегают от картин к их живому прототипу, люди улыбаются и восхищённо вздыхают на моментах особенно удивительного сходства, а Тэхён всё это время говорит. Он рассказывает об обстоятельствах создания каждой работы, но Чонгук мгновенно понимает — он едва не задыхается от удивления и счастья. Рассказ уводит зрителей дальше, Тэхён секунду медлит, разрываясь между необходимостью уйти и желанием остаться и выразить чувства. Чонгук ловит его взгляд и едва заметно улыбается. Всё время, что длится выставка, Чонгук танцует, ловит отдельные аплодисменты, когда Тэхён в самом конце представляет его, и быстро уходит, когда основная часть заканчивается и остаётся только обсуждение и возможность лично выразить благодарность молодому таланту. Тэхён, наверно, хотел бы видеть его рядом с собой и в этот момент, но для Чонгука это оказывается слишком. Он поспешно одевается в тесной комнате и сбегает, только теперь осознавая, насколько громко бьётся сердце. Холодный воздух врывается в лёгкие крупными глотками, Чонгук широким шагом идёт по направлению к дому Тэхёна, поигрывая в кармане незаметно переданными ему ключами.***
В квартире темно, а в одиночестве тут невыносимо неловко. Чонгук не находит себе места, нервно кусая нижнюю губу, бродя по гостиной, где намерено не включён свет. Тэхён, наверно, придёт и вздрогнет от неожиданности, хоть и знает, что дома его ждут. Может, удивится ещё на пороге, когда не увидит полосок света, лежащих на полу. Чонгук всё данное ему время отвёл на то, что воображал, как именно всё пройдёт. Воображал, как неловко улыбнётся, виновато и очень искренне, воображал, как обнимет его и прошепчет на ухо, что скучал, пару раз представлял неловкие саркастичные шутки и напускную холодность, но вовремя осуждал себя — всё будет совсем не так. Нечто ожидаемое никогда не случается предсказуемо, обязательно происходит что-то неожиданное. Тем более что глаза должна была раскрыть хотя бы сегодняшняя мимолётная встреча, во время которой Чонгук не то что пошутить, он и глаза поднять на него не мог. Было ужасно неловко, просто невыносимо некомфортно. Хотелось просто уйти, пока Тэхён не обнял его в знак благодарности. Тогда и схлопнулись все волнения — Чонгук мгновенно понял, что нуждался в этом как никогда. Понял, что так продолжаться больше не может и робко шепнул на ухо «я зайду сегодня». Его «конечно, Гу» и вложенные в ладонь ключи заставили сердце больно забиться о грудную клетку. И правда клетка, когда дело доходит до подобного. Чонгук тогда едва не выпрыгнул из своих красивых полосатых брюк, стараясь сдерживать своё ликование. Вот и сейчас вероятно не сможет сдержать безумное влечения к нему, напрочь разрушит свой образ холодного и бесстрастного, потому что пора уже признать — с Тэхёном он не способен быть таким. Чонгук вздрагивает и яростно заливает большую белую кружку вином, когда входная дверь открывается, и на паркет ложатся глухие усталые шаги. Глоток один за другим, тихий треск льда и оглушительное биение сердца. Чонгук дёргано отскакивает подальше от входа, отворачивается, чтобы спрятать своё краснеющее лицо, и вдруг ощущает себя таким невообразимо неловким, несуразным. Еще и вырядился сегодня непривычно, так некомфортно для себя, хоть и красиво, нельзя отрицать. Ворот водолазки душит, спина сильно потеет под плотный тканью, швы на плечах словно так и норовят перекоситься, а резинка от брюк неприятно давит. Чонгук замирает и вслушивается, как на кухню тихо шлёпают босые ноги, из кувшина наполняется стакан воды, кажется, и глотки различить можно, потом минутная тишина, и вот оно напоследок — он медленно и, кажется, очень устало идёт в гостиную. Чонгук выдыхает словно в последний раз и всё-таки решается повернуться к нему лицом. — Привет, — тихо роняет Тэхён, шагая навстречу. — Привет, — Чонгук отвечает его обнажённой груди, потому что голубая рубашка расстёгнута и выпущена из брюк. Красиво. Ему идёт этот цвет, хоть и увидеть его в подобном можно редко. Его кожа такая ровная, нежная, притягательная. Чонгук тихо сглатывает, гипнотизируя его тело взглядом и всё никак не поднимаясь к лицу. — Мои глаза выше, — он зачем-то отпускает эту старинную шутку и подходит очень близко, практически вплотную. — Смущает? — Немного, — хрипло выдавливает из себя Чонгук, конечно же, понимая, почему эта рубашка расстёгнута перед ним. Не просто так Тэхён светит участками обнажённой кожи. Провоцирует, проверяет, ждёт. Чонгук всему этому поддаётся, напоминая себе лишний раз — он с того самого момента готовил себя к тому, через что наконец переступит. Он протягивает руку — совсем не далеко, Тэхён ведь замер рядом. Ладонь робко ложится на живот, пальцы несмело подрагивают на смуглой тёплой коже. Подумать только, столько раз касались друг друга, столько раз обнимались полностью обнажёнными, столько раз занимались сексом, а касаться вот так, искренне, влюблённо ужасно неловко. Касался чаще Тэхён. Чонгук в его руках видел крайнее проявление любви к себе, а сам всё никак не решался. Поцеловал тогда в порыве чувств, но больше не повторял — страшно. Не умеет он так, а учиться боится, вот и трясёт сейчас так, словно впервые на сцену выходит. Тэхён для него и есть своего рода сцена. Самая важная и сложная. Чонгук на секунду поднимает на него осторожный взгляд, а потом снова роняет, роняя вместе с ним и всего себя. Это не падение, это целебное принятие. Он медленно наклоняется, всё так же держит ладонь на его коже, касаясь первым невесомым поцелуи груди. Касание практически не осязаемое, ужасно напуганное, губы уже хотят отстраниться, но Тэхён вздыхает так глубоко и полно, что они касаются его груди снова. У Чонгука сбивается дыхание тоже и он не смеет закрывать глаза, когда опускается на колени перед ним и поцелуями этими следует по ложбинке на торсе, ниже к мягкому плоскому животу. Рука непривычно всё там же, Чонгук боится ею пошевелить. Боится забрести ей куда-то под легкую ткань рубашки — там не видно, а значит неизвестно, волнительно, будоражаще. Он крепко зажмуривает глаза, когда целует на пробу совсем иначе — накрывает распахнутыми губами кожу чуть ниже пупка, слегка засасывает, мажет языком. Тэхён вздыхает снова, роняя ладонь на его плечо, потом давя на шею, потом запутывая пальцы в волосах. У Чонгука же ладонь совсем смелеет, исчезает за тканью его рубашки, ложится на талию, пока сердце пропускает удар. Он уже столько раз видел Тэхёна полностью голым, но сейчас это как-то иначе. Он всё целует, а вторая рука уже обнимает за бедро, держится, пока сам Чонгук упоённо ласкает его живот. Тэхён не выдерживает первым — хватает за плечи и рывком ставит на ноги, тут же прижимая к комоду прямо за спиной и целуя в губы с напором, со страстью, со всеми неозвученными «скучаю», что рождались в каждый из этих дней. Голову от такого срывает напрочь, и Чонгук сам не замечает, как ныряет рукой под ткань его брюк. Он трогал чужой член разве что размазывая смазку. Теперь же сухо и очень горячо, ещё тесно, но это совсем не замечается. — Можно? — между вздохами спрашивает Тэхён, когда тянет наверх чужую кофту. Свет выключен, но Чонгук сейчас согласился бы при любом раскладе. Кивает беспорядочно и на секунду выпускает из рук уже отвердевшую плоть, чтобы выпутаться из плена одежды. Прохладно, но сразу же оглушительно горячо, потому что Тэхён нагибается резко, без церемоний обхватывает губами сосок. Чонгук стонет, громко и несдержанно скулит, возвращая руку на прежнее место. Это безумие длится не долго, заканчивается буквально через пару минут, когда Тэхён спускает в штаны, со стоном наваливаясь на Чонгука и шепчет беспорядочные «прости» и «я могу ещё раз», на что Чонгук тихо и наконец расслабленно выдаёт: — Я люблю тебя. Тэхён стискивает его в объятиях, шепча нежности на ухо, мешая слова с поцелуями. Тоже бесконечно любит и никакие глупости неспособны это чувство погубить.