Glass Animals — Your Love (Deja Vu)
Привыкание к восхищённым взглядам происходит чуть быстрее, чем эти самые взгляды утихают. С четвёртой репетиции Чимин заходит в павильон абсолютно спокойным и даже хуже — равнодушным. Кажется, что хуже, пока не появляется тщательно скрываемое даже от самого себя чувство отвращения. Это хочется отбросить как можно дальше, но проще сказать, чем сделать. Однажды Чимина тошнит за завтраком в день прогона, как-то раз сильно мутит в автобусе, а сегодня неприятно потеют ладони. Он раздражённо сжимает кулаки и шагает к зеркалу, чтобы натянуть болеро на синюю майку. На внешний вид здесь, к счастью, внимания не обращают — танцуй хоть в пачке. Сначала это безмерно радовало. Такая открытость не может не восхищать. Вот только восторг склонен утихать, а за ним что? Пустота, которая, конечно, никак не греет. Страшное одиночество. Чимин скрещивает руки на груди и стоит за кулисами, безразлично следя за предшествующим его номеру. Музыка уже изрядно надоела, как и всё остальное, что приходится слушать каждый раз. Кроме своего, конечно. Голос Юнги успокаивает, и Чимин старается думать об этом, когда выходит на сцену и привычно блистательно исполняет свой номер. Как бы не терялся интерес к происходящему и как много сомнений не рождалось, этот танец — всё ещё его душа, его голос и сама жизнь. В нём всё ещё невыносимо больно, но так необходимо откровенно. Практически так же необходимо, как приходящий после прогона Намджун. — Привет, — как всегда тихо подкрадывается он, стоит Чимин нырнуть в раздевалку и начать стягивать с себя одежду, чтобы как можно скорее убраться прочь. — Намджун! — громким шёпотом восклицает Пак, как будто этот же Намджун не приходит абсолютно каждый раз, чтобы вставить свои такие необходимые слова поддержки и, конечно, крепко обнять. Чимин подлетает в один шаг и вешается ему на шею, успевая заметить всю его безграничную любовь в прикрытых от улыбки глазах. — Привет-привет, — повторяет он, крепко стискивая чужую талию в своих руках, ощущая бесконтрольное желание большего, тягу к теплу чужой кожи и возможности успокоить, но никогда не позволяя себе зайти дальше. — Ты как? Чимин всё так же неизменно вздыхает на этот его вопрос. Врать тут тоже не имеет никакого смысла. — С каждым разом всё более тошно. — Ты всегда можешь уйти, — серьёзно проговаривает Намджун. Он явно озабочен происходящими с Чимином изменениями. — Ты за меня поручился, — напоминает Пак, опускаясь наконец с носков (до Намджуна иначе не дотянешься) и с успокоением заглядывая в его глаза. — Меня никак не коснётся твой уход, — заверяет его Намджун. — Уже хочешь списать меня со счетов? — лукаво усмехается Пак, проводя ладонями по его предплечьям, опускаясь ниже и сцепляя их руки. — Ты же знаешь… — по-детски пыхтит Намджун, крепко сжимая его руки в своих. — Знаю, — Чимин меняется в лице, заявляя, что он действительно знает, что Намджун никогда ничего плохого о нём не подумает. — Хорошо, — сдаётся тот. — Ты на учёбу или в театр? Могу подвезти. — Я к Юнги, — качает головой Чимин, нежно оглаживая чужие руки большими пальцами и наконец отпуская. — Хорошо, — улыбается Намджун. — У вас всё в порядке? — Да, — легко отвечает Чимин. Иногда можно соврать и ему.***
Cigarettes After Sex — Heavenly
Мышцы растягиваются под звуки настройки гитары, глаза закрыты у обоих, тело постепенно наполняет расслабление. Чимин сидит на полу, вытянув ноги вперёд, носки достают до гладкой поверхности тёмного паркета. Он медленно наклоняется вперёд на выдохе и складывается пополам так, словно это не представляет никакого труда. Мышцы приятно тянутся под кожей, ноги и спину окутывает напряжение, Чимин ровно и тихо дышит. Юнги не смотрит ни на него, ни на гриф любимой гитары, просто нащупывает пальцами струны и осторожно затягивает, доводя звук до идеала. Слух иногда отвлекает Чимин. Он практически беззвучно тихий, но иногда можно уловить, как он ведёт носком вытянутой ноги по полу, пересаживается или ложится. Он умеет разводить ноги в ровную линию, умеет усаживаться в шпагат, умеет крепко сцеплять руки за спиной и доставать носом до коленей. Его гибкость завораживает, его пластичность за считанные секунды сводит с ума, и совершенно невозможно предположить, делает он это намеренно или даже не подозревает, насколько красив. Юнги не нужно смотреть на него, чтобы знать наверняка — он улыбается уголком губ, когда слышит, что беспорядочная настройка гитары сменяется знакомой ему мелодией. Музыка звучит не трагичная, пронзительно болезненная, как это часто бывает у Юнги. Сейчас в ней находится нечто иное. Что-то тихое, успокаивающее, что-то напоминающее тёплый вечер. Чимин всё так же сидит на полу, согнув ноги в коленях, и постепенно начинает двигаться, покачивается в такт неторопливой мелодии, изящно ведёт пальцами по полу, а потом повторяет причудливые линии вытянутыми носками. Это не тот танец, который, рождается долго и выверенной, это что-то новое, что-то необдуманное и оттого ещё более чувственное. Он поднимает руки и смотрит на них так, словно они так много значат для него, но потом встаёт с пола без их помощи. Тело делает мягкий полуоборот, а потом закручивается в обратную сторону. Он останавливается, перенося вес на одну ногу и откидываясь глубоко назад. Красиво. Непередаваемо прекрасно. Это слишком крошечные эпитеты для описания его танца. Юнги захлёбывается в восхищении к нему. Он не делает прыжков и широких резких движений, он плавно скользит по открытому пространству комнаты и притом передаёт такие непередаваемые чувства одними взмахами своих рук. В его танце тоска и светлая печаль соединяются, как ноги его сплетаются в красивые комбинации. Он крупно вздрагивает на одной ему понятной ноте, надламываются черты лица, в него словно стреляют, но тело при этом не валится — оно парит. Он заполняет собой всю эту комнату целиком, он приковывает к себе взгляд и в душу лезет беспрепятственно и резко, словно для него самого это единственная отрада. Это слишком ярко вспыхивает в сознании Юнги, когда он доводит музыку до конца, проигрывает последние тихие ноты, а Чимин постепенно уменьшается, он словно меркнет, увядает и в самом конце обнимает себя за плечи, застывая ссутуленной маленькой фигурой. Цвёл себе тихо, но потом всё же зачах. Все умирают в конце. Разве не в этом правда? Юнги не может оторвать от него взгляда, когда в комнате наступает тишина. Рождается непередаваемое желание остановить это, запечатлеть момент именно таким. Юнги чувствует, он вечность готов смотреть на его фигуру, готов осмысливать показанные ему чувства. Юнги кажется, Чимину не хочется шевелиться тоже, кажется, сам он готов стоять вот так целую вечность, закапываясь в обилии чувств, слушая тихие звуки музыки, что в один незаметный моменту успели погаснуть, но зациклиться у него в голове. Удивительно, но он ломает эту магию первым. — Понравилось? — он оборачивается и так невыносимо беззаботно улыбается, что Юнги совершенно внезапно сдавливает грудь. То самое чувство, что настигает неожиданно, когда неприятно разогревается кожа, в горле встаёт ком, а мир вокруг отступает на второй план, и только и хочется что попросить минуту, чтобы перевести дух. Чимин, вероятно, ощущает тоже самое, и потому улыбается. У каждого свой способ преодолевать боль. Он медленно подходит, дожидается, пока Юнги отложит гитару в сторону, чтобы в руках его оказалось нечто более нежное и трепетное — он сам. Чимин усаживается к нему на колени боком, обнимает за шею, улыбаясь, и в этой улыбке так много. Так много, что невозможно, просто непосильно понять всё и перечесть. — Очень сильно, — честно шепчет Юнги, стискивая руками его талию и прижимаясь лицом к шее. Тело содрогается. Чимин привык терпеть боль и стойкое напряжение в мышцах, привык повторять одно и то же, пока не перестанет чувствовать ноги, привык даже к коротким шлепкам по чуть выпирающим коленям или неровной спине. К прикосновениям чужим и нежным, кажется, привыкнуть будет гораздо сложнее. Он вздрагивает, когда кожи касается его дыхание, когда шею покрывают поцелуи, а потом захлёбывается в ощущениях, когда Юнги тихим охрипшим голосом говорит «ты непередаваемо прекрасный», и по телу бежит вибрация от того, какой низкий и невозможно приятный у него голос. — Иногда я не могу поверить, что ты настоящий, — не прекращает сводить его с ума, целует между словами, прикусывает нежную кожу и не позволяет отстраниться от себя хотя бы на сантиметр. Чимин под его губами сгорает. — То же самое я думаю, когда ты играешь, — с трудом выдыхает Чимин, ёрзая у него на коленях, пока поцелуи с шеи поднимаются сначала к линии челюсти, потом к щеке. Он не целует в губы, и Чимин мысленно благодарит его за это, потому что уверен — тогда обязательно задохнётся. Такое же хриплое «я знаю» тонет в высоком стоне. Чимин всё ещё слышит его музыку у себя в ушах, в само́м сознании или даже сердце и сквозь вздох задаёт вопрос: — почему август? Секундная заминка. Юнги не целует, но всё ещё и не говорит, он лишь задумчиво сжимает чужие бока, мнёт кожу, словно это способно успокоить. — В августе есть две важные для меня даты. Он отвечает, а затем сразу же обжигает и без того пылающие щёки поцелуями, поднимается к виску, а затем ведёт к уху, зарываясь носом в жёсткие высветленные волосы. Они ненавязчиво пахнут гелем для укладки, смешиваются с ароматом его духов. Чимин любит посторонние запахи на своём теле, а Юнги в своих неконтролируемых чувствах любит всё то же. Руки стискивают талию до хруста, пальцы впиваются в кожу, язык медленно обводит ушную раковину. Чимин выдыхает поражённое «ох» и широко распахивает глаза не в силах больше пошевелиться. Это слишком странно и так волнительно, непонятно, ново, головокружительно приятно… Он едва справляется с шоком и тут же начинает громко и сбито дышать, ощущая, что Юнги возбуждён ровно настолько же сильно, просто касаясь его вот так. Он повторяет это размашистое движение снова, Чимин едва не подпрыгивает у него на коленях, а потом снова замирает, когда зубы смыкаются на мочке уха и горячее дыхание жжёт шею. Юнги тихо посмеивается, тщательно отслеживая его реакцию или пребывая в собственном неконтролируемом состоянии. Чимин чувствует слабость во всём теле от того, что за последнюю минуту смог испытать. Юнги улыбается, когда тянется к его губам и сокращает между ними расстояние, проскальзывает языком между его приоткрытых губ и долго с чувством целует. — Безумие, — зачем-то шепчет в поцелуи Юнги. — Это ты безумие, — отвечает ему Чимин, вставая с колен, чтобы перекинуть ногу и сесть обратно плотнее, прижимаясь грудью к груди Юнги. Чимин стаскивает его большой пиджак, зарывается пальцами в чёрные волосы. — Уверен? — в приступе бесконтрольных чувств шепчет Юнги, когда Чимин опускается на пол между его разведенных ног. Юнги стонет сквозь сжатые зубы и откидывается на диван, а Чимин не понимает его и выбирает прекратить пытаться, пока стаскивает с него брюки и со всей возможной нежностью и отдачей касается губами. Это странно. Это так непередаваемо странно. Чимин увлекается движениями и удивлённо млеет, когда его не берут за волосы, нет. Юнги ловит лицо, кладёт ладонь на щёку и смотрит затуманенными глазами, ломаясь от переполняющих его эмоций. Чимин снова чувствует, слишком остро ощущает, что на него никогда так не смотрели. Он как завороженный смотрит в ответ и не может насмотреться. Слишком удивительно и приятно. Это пугает, когда ты не здесь, но потрясающе будоражит когда здесь и сейчас. — Иди сюда, — сбито просит, тянет на себя, задыхаясь и едва ощущая себя в этой комнате, в этой слишком крошечной квартире. Чимин снова оказывается у него на коленях. Он обнимает за шею чуть позже, когда с ног уже стянуты брюки, он двигается и в первый раз тонко стонет на ухо. Юнги крупно вздрагивает от звука его голоса. Вздрагивает и дышит в шею так учащённо, так тяжело и наслажденно вместе с тем, что это добивает. Чимин на пробу хрипло вздыхает ему на ухо и убеждается в чем-то одному ему понятном. — Сними, — просит шёпотом, когда Юнги забирается рукой под кофту, но не снимает, лишь упрямо обнимая за талию. — Нет, — быстро выдыхает Юнги. — То есть… Не отвлекайся, — он пьяно смеётся, упоённо вдыхая чужой аромат и дрожа от страсти, которую пропускает через себя.