***
В таких случаях говорят «счастье, что хоть когда-нибудь сможет ходить». Очнувшись в больничной палате спустя неизвестный промежуток тягучего и убийственно ужасного времени Чонгук не сразу смог понять, что произошло, к чему это привело и насколько далеко уйдут последствия. Первое, что он подумал — незнакомая комната. Так и не скажешь, что больничная палата. Полутораспальная кровать, комод с букетом цветов и тарелкой фруктов, красивые шторы на окне и чей-то телефон с ключами на подоконнике, а ещё серое кресло с накинутым на спинку пальто Тэхёна. Чонгук почему-то узнал его сразу, и сперва подумал, они ночевали в каком-нибудь отеле, потому что на хорошо знакомую квартиру это похоже не было. Чонгук машинально подтягивает одеяло одной рукой, а второй нагибается к тумбочке за телефоном. Игла катетера тут же неприятно давит ткани изнутри, а от странной неподвижности тела мгновенно пробирает страх. Сердцебиение учащается, какой-то прибор над ухом начинает назойливо пикать, и Чонгук вдруг совершенно точно осознаёт, что находится в больнице. Чувство чего-то чрезвычайно яркого, но по какой-то несобранности забытого бьёт под дых, всё тело сжимается, пока мозг судорожно пытается вспомнить. Что-то вертится совсем рядом, что-то очень сильное, что невозможно было забыть полностью. Чонгук пытается дышать ровнее, уже слыша шаги в коридоре, пытается восстановить последовательность событий — он проколол язык, приехал в Пусан на автобусе, оттанцевал роль Чимина на концерте… — Нет, — со слезами на глазах твёрдо, словно давая себе пощёчину и запрещая воображать всякое, шепчет Чонгук, пока перебирает непослушными пальцами тонкое одеяло. В этих складках прячется вечность, а вместе с тем причина каждому неровному вздоху. Чонгук тянет их на себя как одержимый, не глядя на странно большие очертания ноги, потому что она всё еще не двигается, а ощущается только болью. Чонгук перебирает, перебирает бесконечно эти складки, как будто специально путаясь в них, как будто боясь всё же открыть то, что спрятано внутри. Одеяло цепляется за это огромное нечто, в которое превратилась нога, Чонгук чувствует, как много влаги струится по щекам, дышит как одержимый, когда наконец одёргивает злосчастную тряпку. В воздухе стоит треск ниток, равновесие теряется, и Чонгук валится на пол, заходясь истеричным плачем и от боли и бессилия стуча злосчастным гипсом по ножке кровати. Чьи-то четыре руки хватают тело, пытаются удержать, пока голоса что-то говорят. Чонгук видит незнакомые лица, а потом узнаёт позади Тэхёна и роняет своё последнее задушенное «нет», когда тело одолевает усталость и глаза застилает темнота.***
Земфира — Лампочки
Он крадется по гладкому полу на возненавиденной за неделю коляске. Перебирает ослабевшими руками колёса, не слушает ноющую привычной болью ногу, дышит сквозь сжатые зубы. Наваливается на распахнутую дверь, захлопывает, разрываясь слезами на самом конце. Закрыть её можно разве что подперев чем-нибудь. Медсестра будет читать нотации, когда увидит, но это будет после. Чонгук делает единственное, что хочется — закрывается. Подпирает ручку спинкой коляски, а сам сползает на пол, видя своими затуманенными глазами одно единственное — свою израненную сценой ногу. Ношу свою на деле — всего одна буква отличается. Так ли важно хоть что-нибудь теперь? Он был никем, но теперь сделался никем с большой буквы. Более чем никем. Он растворился в избытке исходов, выбрав худший из всех — лишение последнего. Чонгук в эту минуту зачем-то бесконечно думает о Тэхёне. Смотрит на уродливо ровный гипс и думает о Тэхёне. Видит любимый шоколад на тумбочке и думает о Тэхёне. Скользит языком по губам и думает о Тэхёне снова. Всхлипывает резко и зубами срывает металлический шарик. Во рту стоит вкус крови, тепло и пульсация. На щеках тоже самое — слёзы. Чонгуку так больно, больно, больно! Кто он теперь? Для него, для людей вокруг, для самого себя? Вся тяжесть прошлых мыслей сгущается, давит, сводит с ума. Он так глубоко ненавидит это дрожащее на полу существо. Усталость от мыслей и тяжести их невыносимо давит, но глаза не смыкаются никак. Уже которой день не приходит сон. Он глаза закрывает, но мысли тогда не шепчутся — они кричат в полный голос, и это всё слишком. Этой ненависти к себе ни конца нет, ни края. Что он мог помимо балета? Ничего, так больно это заново осознавать. Он без своего танца пустая темень. Он никому в этом мире не важен, не нужен. Он противен всем, самому себе чужд. А что Тэхён? Что его обожаемый Тэхён? Тэхёна покоряет балет. Тэхён этой магией всегда был заворожён. Это удивительно ведь, как человек способен обуздать каждую мышцу своего тела, сделать её послушной, эластичной, заставить двигаться подобно живой классической музыке. Все обычно смотрят на балерин, восхищаются ими, не могут оторваться. Тэхён единственный рисовал танцора. Ему тоже нравились женские тела, но та сила, та уверенность, что заключалась в каждом мускуле юного танцора — вводили его в благоговейный трепет, что перерос в обожание и любовь. Трепет, что тёк теперь слезами по коже, трепет, сжимавший жалостью сердце, трепет, заставлявший его приходить каждый день и слепо искать встречи. Чонгуку это всё не нужно. Чонгук знает, за что именно его любили, знает, что всё без остатка потерял. Чонгук закатывает истерики, просит его уйти, перекрывает ему путь злополучной коляской и наконец просит медбрата однажды, чтобы в палату Ким Тэхёна никогда не пускали. Возражение, что этот самый Ким Тэхён платит за лечение, остаётся проигнорированным. Пусть лучше Чонгука вышвырнут на улицу, а он умрёт там, задушенный безысходностью и безвыходностью. Пусть лучше так, чем по крупицам улавливать его ускользающую любовь, чем замечать боль, страх и сожаление, чем осознавать вместе с ним, что всякое чувство на чём-нибудь держится, а после бесследно уходит. Чонгук растекается снова в своей личной трагедии, снова учится осознавать, какого это быть одиноким и напрочь никчёмным.***
Рано или поздно всё сглаживается. Не забывается, а именно сглаживается. Травмирующее происшествие не так-то просто вырезать из памяти, если печать его вечно с тобой в виде боли и бесконечной реабилитации, а последствия и вовсе неизгладимо меняют твою тягучую жизнь. Чонгук не считает пролетающее время, не желая осознавать его и хоть как-то принимать. Осознание — это цифры, а за цифрами границы. Как скоро он покинет больницу, это лишённое времени царство, и окунётся в пучину своей новой, абсолютно пустой и бесперспективной во всех отношениях жизни. Это больно и страшно, а сейчас просто никак. Чем не последнее мимолётное счастье? За этот неизвестный промежуток минует ещё одна серьёзная операция, за которой следует долгое восстановление и заверения врача о том самом «сможете хотя бы ходить». Звучит, казалось бы, жизнеутверждающе. Боль в коленях в непогоду он как-нибудь вытерпит, вот только… Чонгук вовсе не хочет ходить. Он хочет танцевать. Заветное слово «балет» звучит в кабинете врача лишь единожды, когда молодой мужчина с потускневшим лицом просит лишь одного — большего его никогда не повторять. В тот же вечер Чонгук валится с высокой температурой. Без того одинаковые дни закрывает ещё более тёмный туман, в бреду рождаются галлюцинации, а крики пациента так выводят персонал, что одна из сестёр однажды роняет таблетки в палате и несдержанно плачет. Поначалу они все за глаза звали его сломанной балериной. Это было совершенно беззлобно, скорее с уважением ушедшему таланту, но после недели обессиленных криков и слёз осталось только пропитанное жалостью «наш Чонгук». В первые две недели они ещё пытались робко спрашивать, может ли войти в палату Чонгука его очень измученный ожиданием парень, но ответ всегда оставался неизменным. Приходилось выходить в коридор, смотреть в лицо осунувшимуся и похудевшему Тэхёну и печально качать головой. Не пускает, а причины оставляет при себе. Получается только осторожно подкладывать дольки принесённых апельсинов и пару конфет на подносы с едой. Кроме Тэхёна никто больше не приходит. Чонгук всё ещё не знает, сколько времени это всё длится, когда с кровати с матрасом от пролежней пересаживается на коляску и теперь имеет (не)удовольствие ездить в столовую сам. Он мог бы даже пересаживаться с кровати самостоятельно, но услужливый персонал слишком переживает за склонного к самобичеванию пациента. Поднятие на руки сначала переживается со скрипом, затем становится всё равно. К унижению тоже привыкаешь. Истерики уходят куда-то на второй план, и остаётся только тупая боль, запертая где-то глубоко внутри. Чонгук с каждым бесконечным днём неизбежно тускнеет.***
— Кто-то скоро будет устраивать пробежку до процедурной? — усмехается Сонхва, молодая санитарка с милым, очень улыбчивым лицом и россыпью веснушек, которые, Чонгук подозревает, она себе подрисовывает. — Хоть сейчас, — улыбается ей пациент, с каждым днём учась не воспринимать любое упоминание своего положения в штыки. Он всё же начал сам усаживаться в кресло, хотя до того, чтобы без помощи возвращаться в кровать, ещё далековато. Тем более что мышцы с непривычки быстро ослабевают, тело тает на глазах, теряя силу и привлекательные рельефы, руки трясутся и подолгу ноют, когда Чонгук на несколько секунд поднимает самого себя. На это тоже очень не хочется обращать внимание. — Поехали, — просит пациент, замечая за собой странную открытость и даже разговорчивость. Раньше ни за что бы не позволил себе так быстро сблизиться с незнакомцами, но отчаяние и тут играет с ним злую шутку. Не пойди Чонгук на контакт хотя бы с персоналом, в ближайшее время он бы и вовсе скончался от одиночества и множащихся в нём страхов. — Правильно, быстрее начнём — быстрее закончим, — кивает Сонхва, беря коляску за ручки и уже направляя своего пациента к двери, но замирая уже совсем рядом, что-то внезапно вспомнив. — Хотя постой, я… Я выйду на секунду? Нужно кое-кого… нужно, эм, кое-что сказать… Чонгук складывает руки на подлокотниках и вопросительно пялится на девушку, которая даже без озвучивания вопроса всё понимает и оборачивается, с досадой вздыхая. — Твой парень зашёл сегодня, — нехотя выдаёт она, — сидел в коридоре, когда я пришла. Я выйду и предупрежу, что ты выходишь и не хочешь с ним пересекаться, ладно? Ох, это… В словах звучит многим хуже мыслей. Чонгук в своих попытках пережить совсем не задумывался о том, что делает с Тэхёном. Признаться, это имя и вовсе перестало всплывать в голове. Сначала было очень больно, тревожно за всё, что очевидно придётся утратить, но потом переклинило. Чонгук запретил себе переживать об этом, перекинув всего себя на собственную растворяющуюся в тяготах личность. Он словно сам всё решил по поводу их отношений, словно факт их разрыва для всех был прост и очевиден. Но что же Тэхён? Тэхён оставался перед закрытой дверью и совсем ничего не понимал. — Он часто приходит? — осторожно спрашивает Чонгук, стараясь не позволять мыслям хоть ненадолго проясниться — он лучше не будет думать вовсе, чем вообразит себе, что это ещё возможно починить. — Чуть реже, чем в самом начале, — признаётся Сонхва, — но всё же приходит. — Зачем? — глупо роняет Чонгук, опуская голову. Стыдно. Девушка мнётся у двери, посматривает на время. — Нам уже пора… Я выйду, скажу ему, и поедем на процедуру, хорошо? — Нет! — прилетает ей в спину, когда дверь уже распахнута, и в образовавшемся проёме виден белый коридор. — Не надо… Просто поехали. Сонхва хмурит брови, но слушает, спиной вперёд выходит в коридор и разворачивает коляску так, что Чонгук ненароком оказывается прямо перед сидящим на скамейке Тэхёном. Прямо перед непривычно ссутуленным, явно похудевшим Тэхёном. Тэхёном, у которого ощутимо потускнела кожа и взгляд. Тэхёном, который поднимает глаза от телефона и смотрит совершенно потерянно в точно такое же похудевшие лицо. Это происшествие истощило их обоих, как бы страшно не давалось это осознание. — Привет, — первое, что может выдать порядком поражённый Тэхён. Он словно и не ждал, что увидит его снова. — Прости, я… «Сейчас уйду» — хотелось пообещать, но Чонгук, сам того не осознавая до конца, обрывает: — У меня процедура на двадцать минут. Подождёшь в палате? Тэхён не верит своим ушам. Только кивает, следя не моргающими глазами за тем, как его Чонгука на коляске тихо увозят по коридору. Что он испытывает, видя его таким, невозможно описать словами.***
Troye Sivan — Dance To This (feat. Ariana Grande)
Это сложно ровно в секунду, когда его подкатывают на коляске к постели. Когда крепкий парень-санитар кладёт руку на талию и под коленями. Когда лицо Чонгука кривится от всё того же унижения. Когда он вынужден держаться за светло-голубую форму, чтобы не упасть. Это худшее, что можно вообразить себе, потому что Тэхён слишком многое в Чонгуке понимает, слишком хорошо чувствует, насколько сильно эта чёртова балка ударила по нему, свалившись с потолка, и дело, кончилось, отнюдь не в физической боли. Через минуту это заканчивается и приходит нечто похуже — они остаются наедине. Чонгук упрямо смотрит в противоположную сторону, как будто не допуская иного варианта, кроме как ссоры. Это не столько правда, потому что где-то глубоко в душе́ он ждал хотя бы слёз и искренних объяснений, потому что не может это пройти бесследно. Не может человек, так глубоко очарованный его телом, просто взять и принять исказившее его уродство. У Чонгука в голове не укладывается, что если его и можно любить, то не за что-нибудь однозначное. Тэхён так странно неловко для себя стоит на пороге, мнётся ещё немного, едва не срываясь на то, чтобы все эти опасения претворить в жизни. Сложно ли ему? Неимоверно. Но дело, конечно, не в отторжении к любимому телу. Тут больше об отчаянии, о тяжести заботы и любви к такому человеку как Чонгук. Тэхён беззвучно выдыхает, сжимая ладони в кулаках для большей решительности и быстро шагая к выключателю. Чонгук краем глаза следит за его, кажется, беспорядочными движениями, только сейчас в наступившем полумраке замечает небольшую закатную лампу. — Как тебе такие софиты? — щёлкая кнопкой, оборачивается Тэхён. Тот человек, что осунулся и потускнел от переживаний, куда-то мгновенно исчез. Чонгук всё же смотрит и не сдерживает удивлённо-влюблённый вздох — это снова тот самый Тэхён. С улыбкой на губах, с огнём во взгляде, красивый и полный жизни. Он быстро подходит, сверкая глазами в розово-жёлтом самодельном закате, и под попытку озвучить протест усаживается совсем рядом, стискивает поперёк груди и притягивает к себе. Чонгук что-то неразборчиво стонет, словно из необходимости дуя губы. Свет лампы красиво окрашивает обнимающие его руки, а Чонгук смотрит на них и не верит. — Я люблю тебя, Гу, ты же знаешь это? Чонгук чувствует поцелуй на макушке, и на этом заканчивается. Слёзы бегут неудержимо, но на этот раз от них совсем не больно. На слова сил уже не находится, но это окрыляет. Ожидания тяжелых разговоров растворяются в воздухе, а за ними приходит осознание — с Тэхёном вовсе не обязательно объясняться, чтобы понимать и чувствовать. Сидя в ореоле искусственного заката в объятиях своей любви, Чонгук вдруг осознаёт, что это навсегда, что их чувства — именно то, что стало настоящим смыслом, что Тэхён влюбился вовсе не в танцора балета. Чонгуку не нужно танцевать, чтобы доказывать что-то, как и не нужно ничего делать, чтобы влюблять в себя. В попытке достать до несбыточного очень легко утратить собственный путь, но Чонгук и здесь счастливчик — удалось.