Chord Overstreet — Hold On
Его шаг навстречу ломает всё окончательно. Чимин успевает подумать, что всё это огромная ошибка, что произошедшее нельзя просто взять и вычеркнуть из их жизни, что они изменились непередаваемо, раз и навсегда. Но Хосок целует его. Боже, он делает это, а Чимина тошнит. Его губы обжигают собственные, а внутри всё вздувается пышущей болью. Это ужасно, но Чимин отвечает ему. Стискивает его лицо руками и целует громко, упоённо, чтобы забыться. Чимин ощущает такие же отчаянные руки у себя на предплечьях. Тело сжимается, болезненная складка залегает между бровей. Он хмурится, перенимая чужое тепло языком. Чужое. Чимин вздрагивает, падая, бесконечно летя в их постель. Чужое тепло накрывает его, чужие губы целуют. Чужой человек пылко любит его прямо сейчас. Чимин задыхается, целуя его так, чтобы выбить это чувство из головы. Стискивает его руками и ногами, заставляя прижиматься к себе, пытается снять его одежду, но не может. Каждый раз спотыкается — стыдно. От температуры его тела под пальцами больно, от его дыхания на щеках слишком жжёт. Чимин целует, отвечает ему, но совсем не узнаёт. И губы чужие, и вздохи эти, даже запах. Всё не то. Он взрывается миллионами дрожащих бабочек, но это совсем не то, что хочется ощущать. Он громко стонет от его рук на себе, от его давления и жара, пронзающего насквозь. Обводит его лицо руками снова и снова и сдаётся, когда поцелуи опускаются на шею. Рвущееся из Хосока счастье от долгожданной встречи разбивает сердце на куски и Чимин срывается. Рассыпается слезами, пока его целуют в шею, кусают так, чтобы клеймить и больше не отпускать. Чимин плачет навзрыд, но его не слышат за пеленой из вздохов горячо любимого человека. Он плачет от отчаяния, извиваясь под тяжестью его тела, он дрожит под его давлением, но не может даже оттолкнуть. Хочет раствориться и больше никогда не чувствовать того, что совершил. Отпустит ли это когда-нибудь его? Утопленники не ходят по твёрдой земле.***
Просыпаясь, в первую минуту Чимин не помнит, что произошло, и насколько плачевное состояние успело его окружить. Он долго смотрит в незнакомый светло-серый потолок, ощущает, как узкие джинсы сдавливают ноги, а ремень пережимает живот. Спать в одежде неприятно, но это несравнимо с тем, как сложно находиться в неведении. Если бы Юнги лежал рядом, было бы в разы проще вспомнить услышанные вчера слова. Что-то неправильное, немыслимое и теперь кажущееся не более чем сном. Чимин и правда готов увериться в том, что всё это ему лишь показалось, приснилось, придумалось. Шум на кухне, напоминающий, что сам Юнги точно не плод его воображения, бьёт по ушам. Чимин встаёт и, пошатываясь, направляется туда. Он шумно ищет таблетки и стакан, болезненно хмурится, выбрасывая пустую бутылку. Неужели один всё это выпил? Хорошо, хоть виски был недешёвый и сегодня удаётся почувствовать себя если не мертвым, то хотя бы слегка нездоровым. — Доброе утро? — с толикой удивления здоровается Чимин. Тоже ищет себе стакан воды, чтобы хоть немного освежиться. Чувствует себя перемолотым, кажется, ему даже хуже чем Юнги, потому что воспоминания неизбежно возвращаются. — Ты удивлён, что я смог встать? — усмехается Юнги. — Я тоже, но целовать меня до умывания точно не рекомендую. Он беззаботно улыбается, опираясь боком на край тумбы, выглядит свежее чем мог бы и в целом как будто совсем ни о чём плохом не думает. — Всё хорошо? — на всякий случай уточняет, потому что Чимин, очевидно, не выглядит слишком счастливым. — Прости за вчерашнее, — тут же говорит виновато, а Чимин проглатывает вопрос, почему он пил. — Я нихрена не помню, честно. Я сказал что-то не то? Что тебе не нравятся мужские бедра, считается? — Нет, — с непосредственно спокойным лицом врёт Чимин. — Не вышло вытянуть из тебя грязные тайны. — Потому что у меня их нет, — шутит Юнги. — Мне нужно принять душ. От меня несёт и я не знаю, как ты это терпишь, — он шагает к двери, оборачиваясь на пороге: — хочешь со мной? Чимин замирает на секунду. А тебе не помешает мой член? — Конечно, хён, — улыбается сладко, как может, и идёт следом, на ходу стаскивая с себя футболку. Они быстро раздеваются в тесной ванной, Юнги первым шагает в душевую кабину, а Чимин смотрит на его обнажённую бледную спину и зачем-то думает о том, насколько всё поменялось. Между ними постоянно рождаются эти неуловимые изменения, но теперь они слишком значимы. Это Чимину совсем не нравится, потому что он явно ощущает — он снова ввязался во что-то плохое и ожидаемо от этого пострадает. Он шагает за Юнги, прижимаясь к его спине так, чтобы между их телами не проскальзывала даже горячая вода. Обожжённое сердце так и требует сделать что-то решительное. Он не хочет, но знает, что обязан надавить. Всё ещё пытается себя обезопасить? Вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Чимин горячо целует его в шею, каждым своим движением словно требуя, так и прося не ранить себя. Юнги откидывается назад, закрывает глаза, подставляя лицо мелким каплям, но в этой раскрытой позе отнюдь не согласие, не клятва и даже не попытка услышать. В ней полная невосприимчивость. Чимин кусает, жадно ведёт руками по его груди, старается не позволять себе обличающих звуков. Хочется раствориться в происходящем, но подсознание испуганно сопротивляется. Оно дрожит, сгорает от страха и заставляет протиснуться рукой между их телами. Пока поцелуи отвлекают, ладонь опускается по пояснице, пальцы проскальзывают в ложбинку, и… Юнги мгновенно напрягается. — Что ты делаешь? — хрипло спрашивает он, уже практически лежа у Чимина на плече. — Не хочешь попробовать поменяться? — осторожно спрашивает Чимин, с явным напором надавливая на напряженные мышцы. — Может, в другой раз? — совершенно беззаботно улыбается Юнги, разворачиваясь в его руках. Он красивым движением зачёсывает назад свои волосы и целует, как будто это поможет выбросить мысли из головы. — Ты так же говорил про минет, но его я тоже до сих пор не дождался, — наугад выдаёт Чимин, упираясь спиной в холодный кафель и призывно выставляя бёдра вперед. — Ага, — Юнги снова усмехается, невыносимо смотрит в глаза, а потом опускается на колени. Чимин задерживает дыхание. Вместе с каплями воды по его телу сползают руки Юнги, а сам он сидит под плотным потоком и неотрывно смотрит в глаза. Вода бежит но его коже, пропитывает волосы, отдельными каплями стекает по лицу, а он медленно переводит взгляд на возбуждённый член перед своим лицом. Чимина колотит от желания, но это чувство ничто в сравнении с выедающим страхом, потому что Юнги делает это, очевидно впервые. Хосок тоже отказывался брать в рот, но в нём Чимин всё равно почему-то не сомневался, с Юнги же совсем по-другому, и Чимина в одну секунду от этого просто тошнит. Он словно заставляет, ломает что-то, исправно работавшее, портит. Он не может пошевелиться, не может протянуть к нему руку, когда кожу накрывает горячее и влажное, а дрожь внутри окончательно переходит в возбуждение. Он, чёрт возьми, влюблён в Юнги, и ничего этого факта не изменит. Он всё ещё по-особенному чувствует Юнги, как бы там этот самый Юнги не относился к мужским бёдрам. Он всё ещё рискует, но отступать не собирается точно, потому что отдать всего себя Юнги — это нечто жизненно необходимое. Это что-то, без чего он не способен существовать. Это необходимость, это одно огромное желание и жгучий убийственный произвол. Пронося всё это в своём сознании, Чимин позволяет себе наконец обронить громкий стон. Он не готов потерять и это.***
Чимин надевает форму в пустой раздевалке. В зале никого не было, когда он пришёл — сначала прогон его соло, чуть позже придут остальные, а значит придётся находиться наедине с Хосоком. После снов и странных происшествий ему это совсем не нужно. Он откидывает с лица волосы и быстрым шагом пересекает зал, чтобы спрятаться в уборной хотя бы до начала репетиции. Как докатился до такой трусости? Не знает и не горит желанием разбираться. Сквозняк касается обнажённых участков кожи, не скрытых майкой и чёрным болеро, но нагим Чимин себя чувствует совсем не поэтому. Он обнимает себя за плечи и не глядя шагает к уборной, по какому-то неизвестному веянию поднимая голову на повороте и замечая в пустом коридоре одну занятную фигуру. Чимин тормозит, очевидно, узнавая этого человека на подсознательном уровне. Он стал одним из немногих, кто смог выжать из Чимина сильные эмоции, не вступая при этом в связь. — Привет, — бездумно бросает Чимин, останавливаясь рядом, но не достаточно близко, чтобы комфортно разговаривать. Чонгук медленно поднимает голову и удивлённо ведёт бровью, но удивление это лишено энтузиазма. Как будто сейчас его совсем не трогает какой-то там соперник. Конечно, думает Чимин, они ведь никакие не соперники больше. — Привет, — отвечает Чонгук, впиваясь этим непонятным взглядом Чимину в лицо. Становится жутко. Этот сквозняк касается обнажённых участков кожи резче, интимнее. У Чонгука страшно чёрные глаза, у него зрачки заполняют всю радужку, и бездне этой нет ни конца, ни края. — Слышал, ты хореографом устроился, — роняет Чимин, крепче обнимая себя за плечи. Он всегда чувствовал себя выше его, но сейчас всё непредсказуемо меняется — лишился всего Чонгук, но проиграл тут как будто один лишь Чимин. Ему страшно, невыносимо страшно смотреть на этого человека. Все те переживания, те слёзы и рождённая от волнения лихорадка вспыхивают заново, и Чимину снова кажется, что он мучительно тонет в осознании — он не вечен, как не вечно и ничто на свете. — Только что уволился, — спокойно отвечает Чонгук, и в его голосе впервые нет враждебности. Чимин вообще не вспомнит, видел ли подобное когда-нибудь ранее. Как давно они начали враждовать? Оба были ещё незрелыми подростками. — Оу, — присвистывает, правда удивлён. — Неплохая ведь карьера. — Ты прекрасно знаешь, что отвратительная, — качает головой Чонгук, — для бывшего танцора. У Чимина на этих словах замирает сердце, и Чонгук, конечно, прекрасно это ощущает. — Придёшь на концерт? — спрашивает с напускным спокойствием Чимин. Боже, как же много в этом вопросе! Чонгук приподнимает бровь на этот раз и правда удивлённо. Он всё ещё говорит со своим кумиром. — А ты уже определился, на какой пойдешь? — язвит словно по привычке, но улыбается уже не столько злобно. Чимин поджимает губы. Наступает ещё более неприятная тишина. — Ладно, приятно было увидеться, — резко бросает Чимин и разворачивается, — мне пора. — Ты потрясающий танцор, — врезается уже в спину и заставляет замереть на месте. — Сделай всё правильно и не потеряй это, — продолжает Чонгук, усмехается в короткой паузе и добавляет: — ради одного неудачника, который всегда тебе завидовал, потому что никак не мог догнать. Чимин боится обернуться, всё ещё стоит ужасно зажатый и ничего не понимающий. Это всё неправильно, это вовсе не так, как говорит Чонгук. Чимин давно не тот, кем был раньше. Сломанный чужим падением, собственными тревогами раздавленный, запутавшийся во всём. Разве он способен быть примером? Чимин так хочет обернуться, высказать ему о том, как сильно он восхищается им, как болеет за него и желает только хорошего, точно младшему брату, но Чонгуку это вовсе не нужно, Чонгук это всё уже давно перерос. Он уходит, пока Чимин так и стоит, не решившись, не сумев. Он возвращается в зал и в растерянности танцует перед Хосоком, стараясь не думать хотя бы о том, как сильно тому приходится прятать взгляд.***
После изнурительной тренировки легче очень ожидаемо не становится. Чимин идёт оттуда прямиком к квартире Юнги, как будто больше не существует ничего другого. Нет университета, нет друга, нет истинного, родителей нет, как нет и работы, еды, отдыха. Остались только сомнения. Балет и чувства. Всё, из чего собрана его, Чимина, жизнь. Балет, в котором больно выбирать, и чувствовать, в которых больно существовать. Чимин не замечает, что плачет, пока идет по улице. Плачет от того, что «Inside» перенесли на ту же дату, что и концерт в театре, от того, что Юнги совсем не нравятся мужчины, а Чимин в него до умопомрачения влюблён, от того, как старательно Хосок прятал взгляд и грусть, охватившую его, очевидно, вчера, от того, как тяжела жизнь, как невыносимо сложен выбор, от того, как больно порой просто идти, как губительно всего лишь существовать, и от того, как хочется быть просто счастливым… Чимин заходит в квартиру Юнги и на секунду верит, что всё будет хорошо. Две свечи, пицца и мартини — звучит как решение всех его проблем? Чимин, что чувствовал на себе всю тяжесть бытия минутой ранее, вдруг счастливо улыбается и вешается на шею такому же радостному Юнги. Его улыбка сводит с ума своей чистотой, такой кристальной непосредственностью, от которой всё горит внутри. Он целует его упоённо и через поцелуи эти умоляет, чтобы было навсегда, чтобы это чувство никогда не остановилось, чтобы так же получалось обо всём забывать, чтобы Юнги всегда так беззаботно улыбался, а трудности никогда не отягощали его жизнь. Он находится в объятиях даже когда жадно проглатывает куски пиццы, запивает мартини, да так, чтобы сладость отняла и усталость и всё остальное. Становится тепло и хорошо, Чимин смеётся и много болтает о чём-то простом. Этот вечер длится и длится, и конца ему нет, как хочется бесконечности для всего хорошего. Никаких обещаний, но негласные клятвы — всё у них обязательно будет хорошо. Всё решаемо и всё преодолимо. Чимин чувствует это, он кричит об этом в своих разговорах ни о чём, он дышит этим, когда сидит на коленях у Юнги, целует его, а сам слышит пронзительные песни. Что это если не волшебство?***
Lana Del Rey — Love
— Я быстро, — Юнги пересаживает его на диван и улыбается, ещё раз целуя в губы — никак не может оторваться. Как бы всё это не было сложно, он всё ещё не способен сопротивляться тому, как сильно тянет к нему, всё ещё не способен оторваться от него, признавая себе, как сильно влюблён. — Не скучай тут. И уходит. Чимин лишь с улыбкой кивает ему вслед. Ему не скучно в квартире Юнги как минимум потому, что в эти секунды он может хотя бы попытаться разглядеть его глубже. Эта закрытость сильно бьёт по чувствам, и Чимин теперь легко говорит себе, что он просто такой человек. Он не скрывает, просто не привык много говорить о себе, он не умалчивает, просто немного иначе смотрит на личные границы, он не подпускает… Он именно это и делает, и Чимину больно. Хочется узнать его ближе, хочется разобраться в нём, да хотя бы ответить себе в двух словах, что же он за человек. Чимин и сам не рассказывает ему много, замечая эту непривычную тишину и задаваясь вопросом, может быть, так и нужно вести себя с незнакомцами? Может быть, вовсе не стоит распахивать душу тем, кого ты вовсе не знаешь, ведь… люди способны предавать. Чимин слушает плеск воды за закрытой дверью, делает глоток его любимого мартини и медленно ведёт ладонью по укрытому бумагами столу. Пальцы задевают эссе студентов, бумажные методички, распечатки статей и потрёпанные корешки книг, помимо этого здесь файлы и папки с документами — их странно много. Чимин не любит копаться в чужом, но любопытство слишком тянет, а отсутствие предостережений совсем не помогают остановиться. Что запретного он может найти здесь? Это не преступление, пробежаться глазами по вещам, оставленным на видном месте. Юнги всё-таки зовёт его к себе, доверяет, значит? Чимин делает ещё глоток и прижимает бокал к горящей отчего-то щеке, ведёт пальцами по выбившимся из папки документам. Взгляд медленно скользит по разноцветным потрёпанным листам. Не надо! Убери руки! Ты не хочешь этого видеть… Чимин задумчиво склоняет голову набок, вытягивая из стопки паспорт с вложенным в него листом. Пальцы осторожно приподнимают обложку, перебирают плотные страницы. Чимин мягко усмехается, рассматривая фотографию. Те же чёрные волосы, но гораздо короче, чёлка закрывает лоб, глаза пустые, как это часто бывает на фото для документов, на губах нет привычной полуулыбки. Мин Юнги, Тэгу, девятое марта тысяча девятьсот девяносто третий год. Чимин хмыкает, словно доказывая самому себе, что здесь вовсе нечего искать. Ну что тут можно найти неправильного? Он хотел увидеть другое имя? Боже, это просто смешно. Пальцы перебирают дальше, глаза пробегаются по строчкам домашнего адреса. Всё так же Тэгу. Он не прописан в Сеуле? Такое тоже случается, ведь так? Ничего страшного. Ещё одна страница и ещё один уродливо неправильный штамп. Чимин замирает, приоткрыв страницу лишь наполовину и запнувшись на прямоугольном окошке ещё до того, как глазам удалось прочитать. Буквы плывут перед глазами и никак не связываются в слова. Он всё ещё прижимает стакан к раскалённой щеке, а стекло нагревается, наверно, разлетится в дребезги, если пройдёт ещё секунда. Чимин не способен шевелиться. На странице его паспорта штамп о заключении брака с Мин Суён. Двенадцатое августа две тысячи пятнадцатого года. Чимин не может пошевелиться, просто замирает, впиваясь покрасневшими от выступивших слёз глазами в пустой чёрно-белый текст. Рука безбожно трясётся, но кажется, это землетрясение расшатывает весь дом, колыша безвольного его точно тряпичную куклу. Это ошибка! — хочет глупо рассмеяться он. — Просто абсурд, — шепчет взволнованное сознание, но пальцы сами вытягивают сложенный лист бумаги с нечёткой ксерокопией. Свидетельство о рождении Мин Юджон, Тэгу, пятое августа две тысячи семнадцатого. Стакан с остатками прозрачной жидкости выскальзывает из похолодевших пальцев, стремительно несётся вниз, разбиваясь вдребезги от встречи с полом. Взгляд бездумно тонет в разлетающихся в слоу-мо осколках. Чимин видит брызги крови — он наступает босой ступнёй на битое стекло. Боль ударяет в голову, но вместо здравых мыслей оттуда сыплются неудержимые слёзы. Он делает ещё один шаг назад, отталкивая от себя паспорт Юнги и свидетельство о рождении его дочери, что в странной дымке удаляется нереалистично далеко. Ещё один шаг в жуткой прострации, медленно закрываются глаза, и он снова плачет от пронзающей стремительно боли. Вода в ванной резко затихает, и звук отодвигаемой шторки сводит с ума. Чимин срывается с места и несётся в коридор, оставляя на паркете кровавые следы. Боли от порезов вовсе не слышно, тут важно лишь то, что он не способен теперь выверено ровно ходить, не способен ступать без уколов страхов и непонимания. Он вылетает из квартиры и хлопает дверью ровно за секунду до того, как Юнги выходит из ванной. Он несётся вниз по лестнице, словно это не у него с жаром пульсирует ступня, а Юнги удивлённо шагает к двери, находит на полу следы крови и по этим пугающим пятнам добирается до осколков стакана. Чимин бежит по пустой улице, задыхаясь от страха, а Юнги медленно раскрывает лежащий на паспорте листок. Доказательство того, что у него есть дочь, а под ним паспорт с печатью о бракосочетании. Чимин заваливается в одинокий автобус, лишь смутно замечая номер на лобовом стекле, а внутри жмётся в стене, вдавливая лицо в ледяное окно. Юнги неверяще смотрит на собственный паспорт, ровно секунду думая о том, чтобы попытаться догнать Чимина. Ему хватает небольшого усилия, чтобы отказаться от этого и глубоко вздохнуть. Суён и Юджон завтра приедут с вещами. Юнги ещё раз наполняет лёгкие воздухом, плотно зажмуривает глаза. Его семья завтра окончательно переедет в Сеул и они будут жить вместе, как раньше. Он открывает глаза, смотрит на окровавленные осколки с равнодушием. Так закончится это странное время, а за ним придёт такая необходимая ему определённость. Завтра он перестанет быть изменником и мужчиной, отрицающим свою ориентацию, завтра он обратно станет любящим мужем и примерным отцом. Руки бездумно собирают осколки, а кожа лопается под острым, как лезвие, стеклом. Завтра всё это закончится раз и навсегда, а он больше не будет чувствовать боль от таких необходимых поцелуев. Завтра он обнимет жену и забудет о прикосновениях, от которых болезненно-сладко ныло тело. Завтра он станет нормальным и всё снова будет хорошо. ⠀