wicked mind

В глаза неприятно светит из приоткрытого окна. Голова гудит, под щекой — твёрдый корешок библиотечного справочника по финансовому делу. Плечи обнимает тонкий шерстяной плед. Он смотрит на часы — пол-десятого, да ёб твою мать, опять проспал сраную школу, — и тянется навстречу редким солнечным лучам, пробивающимся из-за свинцовых туч. Кровать пуста и даже не примята; на краю стола стоят две чашки: одна пустая, одна полная. Инупи, наверное, ушёл ещё вчера, хоть Коко и просил остаться. Маленькая записная книжка извлекается из недр ящика письменного стола на свет. Он знает её содержимое наизусть: приходы-расходы, сколько скопилось, остаток до общей суммы. Акане в последнее его посещение в больнице выглядела... неважно. Детское восхищение никуда не делось: она всё тот же светловолосый и белокожий ангел, каким он её помнит, хоть воспоминание и затирается о неприглядные будни. За постоянными звонками от Тайджу бывать у неё получается всё реже и реже; собрать осталось гораздо меньше половины. Даже около трети. Зато у Инупи уже почти зажил ожог. Его букет белых роз с чёрной лентой у гроба Акане самый шикарный. Смотреть на деньги становится тошно; Коко делит остаток и половину разбрасывает по самым мутным ростовщикам в городе под проценты. Мир рушится на глазах: Тайджу валяется в луже своей крови, Юзуха и младший Шиба, кажется, решили выползти из-под опеки братца на свет, остатки Чёрных драконов — те, кто ещё может идти, — уносят ноги, пока целы. Инупи жмёт руку этому своему Такемичи, расквашенному в мясо — "старый друг, Коко, ты не понимаешь". Коко и правда не понимает: да что он может вообще, этот хлипкий пацан? Какая от него выгода Майки? Через пару дней на собрании Тосвы их принимают в первый отряд под начало этого самого Такемичи, как главы одиннадцатого поколения Драконов. "Охуенное наследство, — мелькает в голове, — сплошные руины." Титул чисто символический, но то, как Инупи смотрит на это белобрысое несчастье, почему-то задевает. Мир рушится во второй раз: Мучо не церемонится, раскрашивая лица Инупи и Такемучи, несмотря на всю их решительность защитить его. Последний вообще ёбу дал: с его беспомощностью только напролом и лезть. — Оставь их, Мучо, я сделаю как ты скажешь..! Голос дрожит и срывается в отчаянные интонации совсем некрасиво. Изана, Шион, оба Хайтани — все вьются вокруг змеями, нашёптывая, как мудро он поступил, присоединившись к Поднебесью. В свастонской толпе мелькает знакомая светлая макушка, узнаваемый розовый шрам... Коко даже кажется, что он, несмотря на своё хуёвое зрение, различает прозелень горящих глаз. Инупи выглядит решительным — так же, как когда-то в исправительной шараге, где он, сидя на бетонном пороге, мечтал воскресить первых Драконов. Тосва и Ханагаки пошли ему на пользу: давние мечты, может, начнут сбываться. Самому приглушённый красный формы Поднебесья уже не кажется таким... липким. Заканчивается всё так же стремительно, как и началось, но мысль в голове укореняется прочно: Инупи рядом с ним делать нечего. Небезопасно. Встречаются на перекрёстке, метафорично пиздец; руки всё равно тянутся — огладить заострившиеся скулы, обнять, как когда-то в детстве, — но выходит только похлопать по плечу да пойти своей дорогой, почти отбиваясь от его слов, долетающих в спину. Денег становится всё больше. И больше. И ещё больше. Вложения окупаются и приносят прибыль, маржа всегда в плюс. За пару лет его несколько раз похищают, и Майки приходится возвращать с боем, иногда теряя людей. Предложений, озвучиваемых лично, приходящих по почте или сообщениями на телефон — хоть отбавляй, но в мире переменных Манджиро Сано — одна из немногих постоянных величин, к которым есть смысл быть привязанным. Инупи пропадает из поля зрения, и Коко почти бьёт себя по рукам, чтобы не искать, не спрашивать хоть у кого-то из оставшихся общих знакомых, жив ли тот, где он и как его дела. "Забыл или нет?" точит изнутри, ежеминутно капая на уставший мозг и расшатанные нервы. — Не многовато? — изгибает рваную бровь Какучо на балконе офиса, когда Коко распечатывает свежую пачку сигарет в полдень. — Нормально, — выдыхает он, глядя на опустевшую чужую, смятую в кулаке и со снайперской точностью летящую в урну. Санзу в последнее время в подозрительно хорошем настроении. Это может означать только одно: Майки ему разрешил. Со временем все становятся какие-то слишком довольные жизнью, аж смотреть тошно. Встречать тех же Хайтани, выползающих то из спальни Санзу, то из спальни Майки в шесть утра, когда сам Коко ползёт спать, бросив рабочий ноутбук на зарядке, уже почти привычно. — Поехали с нами, — негромкий голос льётся в уши, на плечи ложатся мягкие руки, мнут осторожно, аккуратно. В волосы зарываются длинные пальцы, немного надавливают, массируют голову, и он блаженно прикрывает глаза. — Расслабишься хотя бы немного. Хайтани частенько раздражают, но он слишком хорошо помнит, с каким беспокойством оба брата вглядывались в его лицо, доставая из какого-то подвала после очередного похищения. Музыка бьёт по барабанным перепонкам так, что громкость приходится глушить алкоголем. Надо отдать братьям должное: клуб выглядит хорошо, от дизайна интерьера до охраны на входе. Видимо, после очередной стопки виски его взгляд становится слишком голодным. — Какая? — уточняет Ран, мягко убирая прядь белёсых волос и наклоняясь к самому уху. — Выбирай любую. Девочки, танцующие в нишах вокруг основной сцены, незаконно хороши. — Блондинку, — язык срабатывает быстрее, чем мозг. — Вон ту, длинноногую. Ран хмыкает, но говорит что-то на ухо одному из ребят в форме и тот, кивнув, исчезает. — Випка на четвёртом этаже, — хлопает по плечу, улыбаясь. Девчонка восхитительна: точёная фигурка, мало вопросов и ещё меньше одежды. Цокает по паркету высоченными шпильками, прежде чем забраться на постель; каждый отзвук в голове отдаётся обрывками воспоминаний: худые бледные лодыжки... широкие штанины белой формы Драконов и аккуратный каблук туфель... Интересно, Инупи до сих пор носит такие? — Как ты хочешь? Она смотрит внимательно. Глаза в приглушённом свете комнаты кажутся зелёными. Коко не верит в совпадения, но и в судьбу тоже не верит. — Делай как нравится. Малышка сжимается, скользит на его бёдрах вверх-вниз; под веками вперемешку с предоргазменными всполохами мелькает лицо с розоватым шрамом. Он начинает подмахивать на чистом автомате. Приходится закусить ребро ладони, чтобы не закричать до боли знакомое имя второй раз за вечер. Номер Инупи и мало-мальскую информацию о нём на следующий день достаёт — надо же! — у Такемучи, с трудом выдавливая из себя "спасибо", а не привычно бросая пачку купюр на стол. Тот дураком был, дураком и остался: спрашивает, как у него дела, лезет обниматься по-свойски, блестя мокротой в глазах. "До встречи!" — кричит с порога маленькой съёмной квартирки и машет рукой на прощание. Коко, заводя свою тойоту, искренне надеется не видеться с ним больше: его большой грязный мир не создан для таких чистых людей, как Ханагаки. После стольких лет его выдержки хватает совсем ненадолго. Считанных полгода — и вот он, топчется под дверью знакомого дома, мнёт в пальцах атласные ленты фирменного дизайнерского пакета, шелестит букетом и едва удерживает бутылку виски, как провинившийся муж. Нужно всего-то нажать на кнопку звонка, но страх расползается по венам не хуже дури: а если Инупи выставит его? Пошлёт? Или если наоборот, примет — ну вот что тогда? Что Коко ему скажет?! "Да ну нахуй", — проносится в воспалённом мозгу, и он разворачивается уходить. — Коко...? Дверь открывается совсем некстати, и он замирает вполоборота; голос, который так давно не ласкал слух, пробирается под кожу, заставляя вздрогнуть. — П-привет, — только и может выдавить Коко., глядя в ярко-зелёные глаза. Инупи, кажется, вытянулся ещё сильнее, раздался в плечах, отпустил волосы... — Заходи, раз пришёл. Разговор завязывается по мере опустошения бутылки; в какой-то момент Коко подносит палец к чужим губам и кладёт на колени, обтянутые домашними спортивками со старыми пятнами от машинного масла, заветную коробку. Тот смотрит недоверчиво то на него, то на надпись латиницей, но открывает крышку, разворачивает бумагу и ахает почти вслух, прижимая ладонь к губам. Коко горд своим выбором как никогда: лодочки — вечная классика; колодка должна сесть идеально, каблук не слишком высокий, а о стоимости камней в знаковой брошке на мыске Инупи знать не обязательно. "Примерь" — хочет попросить, но вместо этого стекает на пол сам, опускаясь на колени и осторожно забирая туфельку из рук. Инупи — черти бы его побрали! — выгибает свою невозможную стопу и надевает первую, пока Коко освобождает из коробки вторую. Встаёт на ноги уверенно, дефилирует по комнате и останавливается, придерживая штанины, как принцессы в сказках придерживают платья. — Нравится? — спрашивает с какой-то нечитаемой интонацией, глядя в глаза. — Ты восхитителен... Фраза срывается с языка, и Коко облизывает пересохшие губы, впервые, кажется, не жалея о сказанном под влиянием момента. Потому что его Инупи — ёбаное произведение искусства, хоть в туфлях, хоть без них, хоть в мешке для сена, хоть в крови и ссадинах. Потому что его Инупи — вот, живой, тёплый, немного тяжёлый, — тянет с пола на диван, сбрасывает на ходу сраные туфли и усаживается на бёдра, ловит в ладони лицо и целует нежно, почти целомудренно. Губы жгутся солью, нос противно хлюпает соплями, но оторваться от него сейчас нет никаких сил. Тот плачет тоже, отпуская и прижимаясь лбом ко лбу. — Ты меня простишь? — спрашивает Коко, глядя в невыносимую зелень родных глаз. — Какой ты дурак, — шепчет Инуи, обнимая крепко-крепко, так, что не вдохнуть. Коко в целом-то и не против. Дуракам, говорят, везёт.