wicked mind

Хару приходил иногда. Всегда неожиданно и без предупреждения. Не пустить было невозможно. Всё началось ещё в детстве: тихий, почти осторожный звонок в дверь после полуночи показался отголоском сна. «Не послышалось, — мелькнуло в голове, пока сам сползал с постели. — Мама пришла, наверное». Мысль о том, что мама открыла бы своим ключом, а не звонила, догоняет сонный мозг уже в коридоре. — Хару..? Коленки счёсаны, кровь стекает и капает на сандалии, локти в грязи, подбородок рассечен... И огромные глаза с длинными ресницами блестят как-то обиженно. — Заходи, — приглашает Баджи, изо всех сил давя зевок. — За кошкой погнался, — поясняет тот, промывая второе колено под холодной водой. — Я её погладить хотел, а она как диранула... Хорошо, что рядом нет ни мамы, ни его старшего брата: Хару бы получил за запачканные шорты и убитые сандалии, а сам Баджи — за то, что ещё не спит. Видеть его, обычно улыбчивого, почти грустным — странно и непривычно. Всегда яркий и жизнерадостный, как огонёк на тонкой спичке: искрит, горит красиво... Второй раз, когда Хару расстроился чуть ли не до слёз, случился немногим позже этого. Времени — поздний вечер, где-то в доме Сано дедушка выматывает из Майки всю душу и, зная это, висеть на турниках вдвое приятнее. — Смотри как могу! Приходится спрыгнуть, чтобы увидеть, как Хару висит, зацепившись одной только ногой и показывает «пис», улыбаясь во весь рот. — О-о-о, круто, я так ещё не пробовал! — восторгается Баджи. — Щас залезу к тебе! Хару подтягивается руками, параллельно цепляясь за перекладину второй ногой, и усаживается ровно. Звук рвущейся ткани жирной линией перечёркивает все остальные. А за ним — истошный крик. Баджи задирает голову, отвлекаясь от карабкания вверх — и не верит своим глазам: любимая футболка Хару, которую он так сильно хотел, разрывается почти пополам. Тот от шока не удерживается на турнике и валится спиной на землю, крича в полёте больше от неожиданности и обиды за футболку, чем от страха. — Живой? — переспрашивает Баджи, мигом подлетая к нему. В огромных зелёных глазах плещется столько «какого хера?!», что слёзы сами собой начинают течь по его щекам. — Футболка... — Не переживай, — успокаивал его Баджи, отряхивая от пыли и осматривая спину, — накопим денег и купим новую. После всего, что случилось в тот злосчастный вечер с ебучим самолётиком и всеми ними, хотелось его максимально уберечь от всех возможных вариантов пиздеца, которые могли прилететь с любой стороны. Баджи помнит, что уже дома, закрывшись на все замки, плакал навзрыд до судорожных всхлипов — так же, как Сенджу. В голове откуда-то взялось и укрепилось ощущение, что Хару больше не улыбнётся. Ни ему, ни вообще. Огонёк со спички превратился в угольки. То, что случилось с Хару — их коллективная вина и ответственность, одна на всех, но разговаривать об этом с Майки почему-то не хочется. Оставлять его одного в этом состоянии Баджи не имеет никакого права, что бы там ни шипел сквозь зубы и сигаретный дым Такеоми. Поэтому он продолжает писать смски, а потом и звонить. Хару отвечает, но совсем не так как раньше — тише и будто скованнее. Осторожнее. Вчетвером с тех пор они больше никогда не гуляли. Да и втроём, вместе с Майки — тоже. И с Такеоми Баджи старается не пересекаться, чтобы случайно не оставить шрам на втором глазу. Иногда Хару звонил сам. — Привет, не занят до вечера? Звонок слегка выбивает из колеи: да, планы были, но это ведь Хару. Тора поймёт. — Не, что там? — Хочу тебе одно место показать. — Хорошо, забегай через часик. Стук в двери раздаётся минут через сорок. — Я почти готов! — уверенно заявляет Баджи, натягивая уличную футболку. — Бутер будешь? В ответ у того очень выразительно урчит живот. — Ты жрал с утра хоть что-нибудь? Хару кивает положительно, но Баджи ведь знает: пиздит. Наверное, опять посрался с братом и свалил из дому. В холодильнике — только десяток кривеньких онигири и вчерашний мисо-суп, поэтому в ход идёт микроволновка. Ничего, зато в соседнем комбини всегда есть лапша. — Так, вот тебе суп, — в руку Хару уходит бумажный стакан с палочками, — ешь, пока будем идти. Тот хлопает своими длиннючими ресницами и, кажется, даже слегка поднимает уголки губ в улыбке. На тлеющих угольках разгорается жар. — А тут, — Баджи тычет пальцем на пакет, — онигири, заберёшь с собой. Я понесу, пока ты доешь. — Там далеко пешком, — протестует Хару, смачно втягивая жидкость из стакана. — Не переживай, бутер я тебе тоже взял. Вниз от дома к автобусной остановке, два района влево до соседней станции метро — и им обоим надоело. — Хорошо, что велик взял, — выходнул Баджи, останавливаясь перед металлической сеткой. Ноги гудят будь здоров. — Но давай пешком дальше. Далеко ещё? — Не. Нам вот туда, — Хару спрыгивает следом и тычет пальцем в заброшку за кладбищем старых машин. Кладбищем, конечно, его называют про себя. А так — просто свалка за шаткой металлической сеткой, даже без сторожа. Сейчас, под солнечными лучами, они выглядят грустно: просто горы больших покорёженных железок, где-то целые, где-то без дверей, без дисков, а где-то один только бампер торчит. Тоскливо. Интересно, а как здесь ночью? — Это не там недавно кто-то убился? — Ага. Ещё даже ленту не сняли, хотя всё обыскали уже. В заброшке всего четыре несчастных этажа. — О, а я кажется знаю... — Баджи чешет затылок, надеясь наскрести нужные воспоминания. — Тут был небольшой торговый центр, когда мы были совсем маленькие. Хару слишком уверенно ныряет под кое-как натянутую предупреждающую ленту, и откуда-то появляется стойкое ощущение, что он здесь не во второй раз и даже не в третий. Удивительно, но внутри всё оказывается не настолько разрушенным: стены целы, хоть и ободраны; кое-где валяются обвалившиеся деревянные балки. Больше всего удивляют полки старого комбини, прилавок бывшей лапшичной и плакаты с рекламой пятилетней давности. — На втором интереснее, — Хару оглядывается, переступая через ворох пакетов и каких-то бумаг, и указывает налево: — Лестница там. Ступеньки целы и держатся крепко, но вот перил нет: бетонная плита, частью которой они были, отвалилась и осталась лежать на первом. Взгляд сразу цепляется за диван: мягкий и пыльный, продавленный посередине, на котором валяется что-то похожее на подушку и одеяло. Рядом — кресло и, кажется, проигрыватель-автомат для виниловых пластинок. В одном из углов обозримого пространства свалены в кучу старые телики, отломанные от коробки экраны, магнитофоны и остальная технологическая хрень. Чуть поотдаль — почерневшие куски досок, обломки мебели и пепел: видимо, Хару палил костёр. Этаж в принципе выглядит подозрительно обжитым, как для заброшки. — Опять что ли из дому сбежал? — Не сбежал — ушёл, — уточняет тот, возясь с розжигом газет и каких-то бумаг возле пепелища. Поворачивается только тогда, когда сзади начинает понемногу разгораться. — Я больше туда не вернусь. — Почему? Хару улыбается слегка бешено, видимо, вспоминая о семье, и тут же озлоблено сдвигает брови. Кажется, хочет сказать слишком много, но он умещает всё в ёмкое : — Заебали. Знать их не хочу. То, как быстро сменяются эмоции на его лице, уже почти не удивляет. — И не надо. — Баджи слишком сильно хочет перевести тему, чтобы не вспоминать. — А проигрыватель работает? — Я не пробовал, — Хару подходит ближе, и в отсветах разгорающегося костра его лицо выглядит почти зловеще. — Давай вместе? Десять минут сдувания пыли со старой железяки, поиска кнопки включения и хоть какого-то ящика с библиотекой дисков — и чудо! — лампочка загорается зелёным, механизм под стеклом оживает и со скрежетом ставит виниловую пластинку, опуская на неё иглу. Песня какая-то совсем незнакомая и даже не на японском, но ритм настолько заводной, что просто стоять на месте невозможно. Баджи не успевает понять, когда нога сама начала притопывать в такт, а Хару рядом — даже пританцовывать, глядя на то, как крутится пластинка. Его косая прядь, сброшенная на одну сторону, колышется, подпрыгивает вместе с его движениями. Танцевать, как девчонки, взявшись за руки — глупо и как-то фу вообще, а вот просто побеситься и попрыгать под музыку — почему бы и нет? В какой-то момент они просто начинают носиться друг за другом по этажу; кресло с грохотом валится на пол, куча со старыми телевизорами оседает, потому что Хару пытается забраться на неё с разбегу, но под ногами трещит и сползает вниз. Короткий крик — и он валится спиной на Баджи, а тот — на бетонный пол, поднимая облако пыли. Хохот Хару, колотящееся в ушах сердце. Так весело им давно уже не было. Огонёк со спички превращается в начинающий разгораться костерок. — Живой? — уточняет Хару сверху, даже не шевелясь. — Не дождёшься! — кряхтит Баджи, пытаясь спихнуть придурка с себя. — А знаешь, что у меня есть? — спрашивает Хару, резко подрываясь на ноги и помогая встать. — Сейчас такое покажу! Судя по тому, каким безумием горят его глаза — это что-то необычное. И правда: тащит за руку к ящику дымовыми шашками. Цветов столько, что глаза разбегаются; Баджи копается и достаёт, наконец, зелёную тубу. Хару вытаскивает фиолетовую и тянет за руку к огромному окну. — Три... — начинает он, и Баджи подхватывает: — Два... — Один... Ноль отсчитывать уже нет смысла: верхушки они срывают почти одновременно. Глаза немного слепит заходящее солнце; от заброшки до самого побережья высоких зданий совсем мало, и можно свободно наблюдать закат. Зелёный дым смешивается с фиолетовым: вьётся, тает в солнечных лучах. Хару усаживается на карнизе, свешивая ноги вниз. Машет своей шашкой по ветру, смотрит почти заворожённо и, кажется, снова улыбается. Баджи плюхается рядом, вытягивая вперёд руку с тубой. Хороший получился вечер. Так они и сидят, болтая ногами, голова к голове, пока солнце не заходит совсем и не начинает темнеть. — Тебе пойдут длинные волосы, — нарушает затяжную тишину Баджи. Пряди у Хару совсем мягкие: колышутся, щекочут левую щёку, только пахнут как-то странно. — Правда? — удивляется тот, отодвигаясь и глядя на Баджи с лёгким прищуром. — Ну когда я тебе пиздел? — возмущается Баджи, и это, кстати, вполне оправданно. Хару сползает с бетонного карниза, отряхивая шорты на заднице. — Тебе, кстати, тоже. Ну что, укатывай домой. Поздно уже, от мамы огребёшь. — А ты? Поехали, поспишь у меня. И дураку понятно, что он здесь обустроил всё для ночёвки. — Нет. — Блять, ну Хару... Это начинает порядком бесить. Была бы верёвка — примотал бы к велику и увёз с собой, чтоб не выёбывался. — Нет. И отъебись от меня. Свет разгоревшегося костра подсвечивает его глаза чем-то незнакомым. Его кулаки сжимаются, и у этого разговора есть все шансы перерасти в хорошую драку. Но это Хару. — Ладно. — Баджи поднимает руки в примирительном жесте. — Проведёшь хоть меня? Уже по дороге домой до него доходит: волосы Хару пахли дымом и пылью. Больше он не приходит. Не звонит, не пишет, не отвечает на сообщения. Только месяца три спустя после основания Тосвы Баджи, уходя после очередного собрания, слышит: — Вот тебе помощник. Всё, теперь он на твоей совести. «Помощник» представляется до боли знакомым голосом: — Санзу Харучиё. Голос, имя — всё совпадает, и Баджи чистым усилием воли заставляет себя не оборачиваться, а идти дальше, куда шёл. Руки до сих пор дрожат, а на щеке чувствуются фантомные брызги тёплой крови. Полторы недели прошло; Шиничиро уже похоронили, Тора под стражей ожидает заседания суда по своему делу. Положенный от государства адвокат только головой покачал, глядя на их письменные показания. До сих пор остаётся загадкой, почему его, Баджи, не привлекли как соучастника. Надо бы как-то себя занять и попробовать успокоиться; ни манга, ни прикольные картинки в интернете уже давно не спасают. Взгляд, блуждающий по комнате, падает на старенькую деревянную гитару, выменянную чуть больше года назад на полное собрание томов манги. Удивительно, но пальцы до сих пор помнят какие-то аккорды. Всего полчаса — и он вспоминает знакомые песни, на которых учился играть; всё это как-то расслабляет, возвращая в беззаботные времена, когда всё было проще. Звонок в дверь оказывается слишком назойливым. Баджи готов дать в морду уроду, терроризирующему кнопку, и идёт открывает дверь, но последнее, что он видит, прежде чем оказаться на полу — перекошенное злостью лицо. В челюсть больно прилетает с левой; он валится на спину, зажмуриваясь от вспышки боли, и отбивается вслепую от человека, нависшего над ним и успевшего кое-как обвить пальцами его горло. Дышать быстро становится нечем, но Баджи тоже схватил руками чужую шею и давит изо всех сил, совсем не собираясь сдаваться. Лицо щекочут мягкие волосы. — Ха..ру… прекра…щай… — сипит Баджи, глядя в зелёные глаза. Воздуха критически не хватает; в глазах начинает темнеть раньше, чем хотелось бы. Тот сжимает руки на шее Баджи, но его хватка слабеет: Хару далеко не так силён врукопашную. Пальцы немеют. Ещё немного — и Хару валится рядом в полуобморочном состоянии и пытается отдышаться. — Ну и нахуя… это всё? — хриплым голосом уточняет Баджи, крепко связывая его руки бинтом, и роется в аптечке, надеясь найти мазь от синяков. — Кто позволил вам трогать семью Короля? — почти шипит Харучиё. Изголодавшийся по кислороду мозг складывает всё на раз-два: взгляды, которые тот бросал на Майки, пока никто не видел; то, как в детстве Хару им восхищался и их так и не прекратившееся общение после трагедии, оставившей следы на его лице. Значит, Король. Никакие объяснения и доводы о том, что всё вышло случайно, не помогают; Хару не слышит его, отвечая ядом и злостью на любое его слово. В какой-то момент слушать ругать в свой адрес надоедает, и Баджи снова тянется за гитарой. Пару раз в коленку больно прилетает костлявой ногой, но через время Баджи замечает, что тот затих, глядя на то, как пальцы перебирают струны. Гримаса злобы сменилась выражением спокойствия. Баджи выпихнул его из квартиры глубокой ночью: накормленного, обмазанного мазью, но всё ещё со связанными руками. — Я не враг тебе, — сказал вдогонку, получив в ответ полный ненависти взгляд. Больше Хару старался не попадаться ему на глаза. Сложно сосчитать, сколько времени прошло с тех пор. Деревья вокруг опять начали отращивать маленькие листочки. — Привет. Хару стоит напротив. Совсем не такой, как раньше: вырос, подкачался, снял, наконец, ту свою маску ебучую чёрную. Без неё гораздо лучше. «Пришёл», — хочется сказать, но он всё равно не услышит. Тот достаёт из ножен окровавленную катану, кладёт перед собой. Усаживается, закуривает. — А я Мучо убил, — говорит, выпуская вверх облако дыма. — Представляешь? В первый же день после его отсидки. «Дебил блять, — комментирует Баджи, — он никогда тебе зла не желал». — О, пиздюк твой уже был, — то ли спрашивает, то ли констатирует факт Хару, глядя на полупустую коробочку с лапшой. Сигарета сгорает до фильтра быстро. Он поднимается, коротким щелчком отправляя её в сторону, вытирает салфеткой катану, и прячет её в ножны. Кладёт руку на нагретое солнечными лучами надгробие. — Давай. «Перестань творить хуйню» — летит в спину удаляющейся широкоплечей фигуре. Жаль, Хару его больше не услышит.