Это было в жаркий июльский день, Когда болота горят, Когда зажигается всё От одного взгляда… («Ночные снайперы»)
***
Серое, сырое, холодное утро – идеальное, чтоб умереть. Именно так – наглядно и назидательно для всего лагеря, чем кончаются всякие там помыслы о побегах и бунтах. Именно так – нестройной шеренгой покачивающихся от ветра тел на краю пропасти, почти заполненной такими же телами, падать будет невысоко и совсем не больно. Именно так – высочайший смысл напрочь бессмысленного, единственное, что я могу ещё для них сделать – это стоять здесь с ними вместе, и с ними вместе встретить единственный луч в этом пасмурном утре. Раз уж наши надежды на скорое освобождение оказались таким замечательным развлекательным спектаклем, остаётся только доиграть этот спектакль, последний его трагический акт – достойно. Нужно за эти последние секунды до того, как со стального венчика сорвётся смертоносный луч, придумать что-то достаточно дерзкое. На каждом лице, попадающем в поле моей видимости, именно это. Человек, когда знает, что через несколько секунд умрёт, становится очень весёлым. Переполненным чем-то таким, хлёстким и вызывающим, как промозглый ветер, треплющий рукава, штанины, волосы, у кого они есть. И это необходимо выплеснуть – чтоб сверкнуло ярче, чем лучи, обрывающие нашу жизнь, опередило эти лучи хоть на мгновение. Крикнуть что-то такое – короткое, но сильное. Насмешливое, торжествующее, обещающее. Слова, с которыми уходишь в вечность, падаешь в темноту – должны быть именно такими. Я учусь у них делать вид, что мне совсем не страшно умирать…***
Осень один из символов смерти во многих культурах – увядание природы, серость, слякоть, наступающие холода. Правда, образцовый день золотой осени, солнечный, тёплый, вызывающе яркий, не очень соответствует этому определению. Во все последующие годы крайне редко этот день выдавался таким, как этот последний день моей 150-летней памяти, когда я, хрестоматийно шевеля ногами кучи опавшего с деревьев ещё не потускневшего золота, размышлял, как много в жизни довольно остроумных удивительностей. Этот день будет считаться днём моего рождения, но на самом деле это день моей смерти – в большей мере, чем это бывает обычно, потому что его, как и всё, что было до, я забуду. Что ж, зато Зане будет помнить… Может, причина в том, что я знаю. Но мне кажется, любой должен видеть сквозь лицо Зины лицо Зане. Кожа сидит безупречно на первый взгляд, но другое содержимое просвечивает. Не только обсидиановыми глазами, когда она забывает выдвигать плёнку… – Ты знаешь, что у них тут есть сказка про женщину, носившую лягушачью кожу? Когда я услышала, с трудом смогла скрыть страх. – Уверен, это было без намёка. Мы и не такую дичь в смысле сказок встречали. Я успокаиваю и её, и себя разом. Взрослые, скептически настроенные люди этого времени даже в шутку не предположат, что в шкуре человека может жить инопланетянин. Даже если и замечают что-то необычное. Даже если необычное – всё. Совершенно другой характер у того, кого они знали много лет. Зане быстро всё схватывает (а Зина не была сверхответственным работником, который бы никогда не косячил), но изображать характер своей предшественницы это выше её сил. Но никто не станет проверять, не инопланетянка ли их коллега часом, только на том основании, что она вдруг стала намного добрее. Никто. – Всё же ты не ищешь лёгких путей. Нет, советские чудесные, это правда, мне будет хорошо среди них. Но у них такая куча всяких бумаг просто на каждом шагу… Что да, то да. Среди мест, куда можно приехать и делать вид, что всегда здесь жил, это где-то в конце списка. Что, однако, имеет не только минусы, но и плюсы… – Я думаю, это от повышенной ответственности. Жаль, что придётся сменить работу – эти постоянные обследования у них… Хорошо, что они так заботятся о здоровье работников, плохо, что кровь у меня на земную совсем не похожа. И мало того, что придётся расстаться, ты… Я чувствую, что она готова заплакать, и повторять, что всё будет хорошо, всё под контролем, не хочется – во-первых, я это уже говорил, во-вторых, сам бы я в это до конца верил. Она теребит в руках эти несчастные часы, всё никак не решаясь опустить их в предназначенное для них гнездо, и видно, злится на себя – как будто пытается отсрочить то, о чём мы договорились. Ведь знает, что я могу дрогнуть, ведь мы можем вернуться сюда позже, так? Что изменится? Мало ли, что. Собой я рисковать могу, ею – нет. – Мы были бы чудесной семьёй, это правда. – Но я обязательно где-то прокололась бы, это тоже правда. Как мне сделать эту картину – моё тело в каркасном саркофаге, вид которого не внушает особого доверия – менее тревожной и страшной в обсидиановых глазах? Кажется, можно сказать, что я вверяю ей свою жизнь, но на самом деле она вверяет мне слишком многое. Свой душевный покой, например. Я должен верить в неё больше, чем она в меня – что она выживет и приживётся, она справится, она будет иметь именно то, что заслужила. Она не пожалеет… – Ты не должна, нет. Я сам нажму кнопку, Зане.***
И самое паршивое дело – умирать в июле. О каком холоде и покое тут можно говорить, при таком чудовищном давлении на самые уязвимые органы чувств: ослепительное солнце, которое, кажется, не только сверху, а со всех сторон сжимает палящим, душным зноем, бьющий по единственному слуховому нерву гвалт со всех сторон, в котором действительно не разобрать ни слова, и чудовищный даже для моего редуцированного обоняния букет – лошади, свежепиленная доска, прелая солома, пыль, пот, кровь, моментально сворачивающаяся на жаре. И всходя по деревянным ступеням, я думаю много мыслей одновременно, где-то среди них находится даже ироничное сожаление об отсутствии тёмных очков, но поверх всего одна – упрямство раньше меня родилось, но раньше меня умереть не может. Оно должно быть сильнее и усталости, и страха, и этой сжимающей нутро тоски полного осознания, и я должен не позволить этому давлению сковать мои движения и самую волю. Просто пройти, спокойно и твёрдо, не замедляя шага и не мешкая, не показывая ни малейших попыток как-то растянуть это не такое уж длинное расстояние до конечной точки, где в зените зависло тяжёлое окровавленное лезвие. Уж на это мне должно хватить сил. Слишком много глаз на меня сейчас смотрит. К счастью, изыскивать силы для какого-либо финального возгласа – не такая уж она большая, эта площадь, но всё же – как и изыскивать слова (что-то типа того, чтоб не смели забывать?), не нужно, во-первых, теперь уж точно хрен забудут, в какой-то мере даже меня, во-вторых, всё равно телепатическое поле больше не со мной. Зато я вернул возможность говорить тебе (и уже не моё дело, как ты ею распорядишься), одно это делает мою улыбку вполне искренней, словно я искренне не замечаю ни криков – непонятных по смыслу, явно обидных по интонации, ни зловония, ни адского пекла (и это тоже заставляет улыбнуться – «ты, конечно, сразу в рай, а я – не думаю, что тоже»). И та мысль, что история склонна повторяться в отдельных моментах, я снова упаду в груду других мёртвых тел, только теперь уже навсегда. Одним телом больше, здесь незначимо… Что там говорят о цифрах во сне? Я сделал судорожный рывок и вывалился из жаркого марева в липкий холод ставшего уже привычным болота. – Знаешь что, Саурон, это уже слишком. Цифры, конечно, не моя сильная сторона, но я помню, сколько раз я умирал! Этого – не было! – Но в твоей голове, - прожурчало мне в затылок, - на какой-то момент это было. И ты не можешь забыть об этом, ты долго ещё не забудешь… Я трясущимися руками тёр лицо, в глазах плясали тёмные пятна, оставленные пылающим над площадью Революции солнцем, но память понемногу прояснялась, искала, в какой момент я потерял сознание. Кажется, успел включить счётчик и он показал норму, кожухи в порядке… Ведь объяснял этому каррионитскому выкидышу ещё в прошлый раз, что такое радиация. Ну да, ему она явно как слону дробина, мне кратковременное облучение тоже существенного вреда не нанесёт, видимо, эти соображения сказались. Если это ещё кратковременное бы было, сколько я был без сознания-то? Мобильник достать мне пока не по силам… – Ага, я много о чём долго ещё не забуду… что тебе и знать не полагается… Какого чёрта, не можешь быть так любезен объяснить? Продемонстрировать, как ужасающе могущественен и опасен ты даже в таком состоянии? Чтоб, типа, не забывал, с кем связался? Тебе не кажется, что люди гораздо лучше и быстрее работают без морального прессинга? Где-то шлялся весь вчерашний день, тихо было как на кладбище, а тут явился, да не с пустыми руками, а с наведёнными кошмарами… Руки я видел, а трубу уже нет – тьма сгущалась, двигалась перед глазами, тьма закручивалась вокруг не смерчем, конечно, смерч несётся, а эта тёмная волна была медленной, величавой – но её движение было столь же неотвратимым. Словно тёмный плотный кокон спелёнывал меня. Тьма была осязаемой – холодной и липкой, как болото, а больше я вскоре не осязал ничего, и не мог сказать, в какой момент перестал чувствовать твердь под собой, осознал это как свершившийся факт и только, и даже страха этот факт не вызывал. Кажется, я вишу в воздухе, подхваченный закручивающимся вокруг меня тёмным водоворотом – ох, ну и что. Это не страшнее, чем впившийся в меня взгляд – не оформленный на сей раз в примитивную форму глаз, просто где-то за тёмной завесой, иногда просвечивая, проблёскивая, как сквозь вуаль, полыхало, пульсировало что-то алое, и я знал, что это он так смотрит на меня. И это не страшнее, чем голос, подобный шипению выходящих болотных газов и ядовитый в той же мере: – Чтобы не забывал, что тебе ведомо то, что неведомо мне – страх смерти. Безысходное ожидание окончательной потери того, что тебе было дорого, и того, что было безразлично, и всех надежд, и всех слов, и всей памяти, и самоё себя… Где-то рядом со мной что-то просвистело, сверкнуло ярко-серым, и в землю у ног воткнулось лезвие секиры. Где-то за сухо струящимся шёпотом слышались крики, кажется, хотя бы частично на кхуздуле, подстрочник телепатического поля сыпал на меня эпитетами из области всяких технологических неурядиц горного дела, кратко сводившимися к «Будь ты проклят, ржавчина, провались от удара большой кувалды сквозь семь слоёв вулканического стекла в самые недра, чтоб там тебя ебали балроги». Что-то мельтешило во тьме – кажется, это чьи-то руки то ли били по этой тьме, в наивной надежде причинить ей какой-то вред, то ли просто нашаривали меня. Оцепенение спало, и хоть страх полностью, конечно, не исчез (куда там), но вернулось ощущение пространства вокруг, тверди под ногами, способность соображать и реагировать. – Так, так, успокойтесь все, пожалуйста! Драк нам сейчас только не хватало! Хотя бы потому, да, что драка с призраком дело довольно бессмысленное, точнее, трудновыполнимое. Ни меч, ни секира, ни кулаки Торина вреда Саурону не нанесут, просто пройдут насквозь. И у Саурона, соответственно, возможностей непосредственного воздействия на физический мир практически никаких, даже гайку поднять не сможет, начистить бородатую физиономию тем более. Если ему понадобится что-то подобное, он найдёт того, кому можно внушить желание это сделать… – Ты защищаешь его? – прошипел Торин, - после подобного вероломства? Мозги свои я защищаю, блин… Тёмный кокон распустился, Саурон колыхался слева от меня – условно оформив верхнюю часть своего силуэта в нечто антропоморфное, примерно подобное тому, каким он явился мне в первый раз, а нижняя часть клубилась чёрным дымом, растекаясь вокруг – по тверди, по кочкам и корягам, по чёрной трясине, так что грани смазывались, и всё сущее казалось продолжением этой сущности. А справа тяжко и зло вздымалась грудь гномьего короля, в которую я упирался ладонью. Тьма сухо, скрежещуще расхохоталась: – Ты полагаешь, ничтожный смертный, что я нуждаюсь в защите – от тебя? Подбежавшая Ктулха резко дёрнула меня – я едва не упал – на одну линию с ней и Торином. Кольца чёрного дыма больше не держали меня, но видимо, спокойнее, если расстояние между нами будет побольше. – Ну вероломство тут удивлять не должно, сразу стоило ожидать чего-то подобного. Усыпил бдительность… Вчера вон вообще не показывался, понятно, почему – вынашивал гнусные замыслы… Несмотря на три года очень плотного и бурного общения, знатоком Ктулхиной психологии я себя не считал, точно не до того, что предугадывать реакцию на что угодно. Однако сейчас я понимал со всей несомненностью, что она чувствует. Ненависть к судьбе и всему сущему за то, что у неё нет какого-нибудь специального меча света, которым бы она сейчас… решила проблему своим способом. Вместо этого у неё на плече сумка с геодезическими приборами, ими сложно кому-то угрожать. Она для врага – ещё более ничтожная смертная… Я вторгаться в мысли рядом стоящих не особо способен, а главное – не пытался, но тут есть тот, кто любит, умеет, практикует. Он и транслирует для меня то, что владеет сейчас умами и сердцами спутников, приправляя, неизбежно, своей насмешкой, и можно не сомневаться, моё им – тоже… – А ты полагаешь, значит, что подобный замысел требует целого дня раздумий? И что я должен испытывать досаду и злость оттого, что вы, два лишних даже самим себе убожества, вторглись в разговор превосходящих? Но досаду и злость испытываешь ты… Торин опомнился первым, схватил нас обоих и поволок в ТАРДИС, шипя, что если я тут чего-то не закончил, то увы, придётся закончить потом. Двери полностью закрыть по-прежнему невозможно, да. Ай, излишняя тревога, если б Саурон мог сюда проникнуть – не пришлось бы мне с этим проклятым конструктором столько пиздякаться. Первым делом напустился на Ктулху: – Зачем ты его слушала? Я ведь говорил… разве ты не понимаешь, что он делает? Что на самом деле делает? – Да уж понимаю, что ссорить пытается! Но я же не… Торин раздражённо запустил обе пятерни в волосы. – Не только! Я ведь говорил, в первый же день! Слабость, отчаянье… Когда ты удивлялась, что мертвецы не нападают… Я обернулся. – Ещё и расстраивалась, наверное? – Так, я знаю, что вы сейчас скажете! Опять она про своё оружие, сражения, и как вам всё это надоело… Да, я такая! Меняться не собираюсь! Если это так бесит, давно могли перестать общаться! – А вам бы этого хотелось, только честно? – Давайте в гостиную! За перекусом в себя придём… К автомату направилась Ктулха – величество с этим видом превосходящих технологий пока не освоилось, а я слишком был занят укрощением хаоса собственных мыслей. – Такое место. Никто из нас не ожидал ведь, что здесь будет легко и приятно? – Ну этому же, кажется, всю дорогу было, - огрызнулась Ктулха, - а что? Сумеречно, прохладно, собеседник, опять же, достойный. Превосходящие существа… – Ты будешь упрекать своего друга в том, что сказал Всеобщий враг? – Конечно, нет! У меня и без него найдётся, о чём психовать. Но ведь это правда, не? – Ага, именно так он хочет, чтоб мы думали. Ты не жаловалась – не думаешь, что и твой друг не жаловался тоже? Наверное, в этом и дело. Нам следовало с самого начала больше разговаривать друг с другом. Но ведь это-то и есть самое сложное – разговаривать о таком… – О каком таком? – решил снова включиться в беседу я, - о своей зависти Татьяна буквально вот недавно говорила. Хотя да, наверное, недостаточно, потому что завидует она буквально всему… Наверное, и тому, что произошло тут только что, тоже. – А вот насчёт этого решу, когда пойму, что это там произошло. – Ну, можно сформулировать так – что могут знать о смерти те, кто никогда не умирал? Ктулха, закончившая пикать по кнопочкам, переместилась, встала у торца стола, в пределах видимости нас обоих, скрестив руки на груди. – Мысль глубокая, сильная на самом деле. Типа, все, кто писал что-либо про смерть, были при этом живы. А опора на наблюдаемое со стороны, даже если они прямо своими глазами видели чью-то кончину, всё равно не то же самое, что собственный опыт. Но сам страх смерти-то свойственен всем, он и у животных есть… Не высказанной, но очевидной для всех повисла мысль-воспоминание – «собаки были спокойны». Они и сейчас спокойны. В смысле, конкретно сейчас не на глазах, Ктулха их на площадку отвела, но в целом они по поводу этих болот демонстрировали всю дорогу одну эмоцию – скуку. Торин похлопал ладонью по сумке, сброшенной Ктулхой на стол. – Техника – наш бесценный союзник здесь. Она неживая, бесстрастная и не врёт, когда врут наши глаза. То, что мы поняли в первый же день. Что бы ни померещилось в тот или иной момент нам, техника отметит и точно покажет, где что находится. Да, об этом Ктулха говорила на второй же день. Мертвецов в воде рельефомер, естественно, не фиксировал, но он фиксировал размеры и границы участков тверди и трясины, местоположение кочек, камней и пеньков. Очень хорошо было вспоминать об этом, когда в очередной раз приходила и не желала уходить обратно мысль, что вон та коряга раньше была немного дальше, а вон той дыры в земле и вовсе не было. Что, в общем, та тёмная сила, которая здесь обитает, медленно, но неуклонно подбирается ближе, окружая своих глупых жертв. Тауриэль рассказывала, что в Лихолесье есть такие деревья, они проникают за периметр корнями, подкапываясь под магическим заслоном. И эти корни жалят, как змеи. За периметром эти корни порой оплетают всю дорогу, приходится прожигать себе путь. А иногда кажется, что сухую листву на земле легонько колышет ветер. Вот только никакого ветра нет. Среди этой листвы примерно половина – принимающие подобный ей вид хищные насекомые. Там, за периметром, лучше опасаться даже грязи, но и внутри периметра листва не всегда листва и жёлудь не всегда жёлудь – вся эта порождённая тьмой гадость тоже стремится просочиться туда, где столько аппетитных жертв для неё. Это было просто отлично – отправиться сюда с багажом рассказов о Лихолесье, сказал Торин ещё тогда, повторил-пояснил и сейчас. – Что бы это ни было – сознательное влияние Саурона или бессознательное чего-то другого, может быть, самого этого места – оно направлено именно на подобие человеческого разума. И если оно действительно нуждается в том, чтоб всякий попадающий сюда испытывал страх – то нужен ему не просто страх смерти, его способна испытывать всякая живая тварь. Нечто большее, нечто страшнейшее. Смерть – это просто. Никому не хочется уходить из жизни до срока, когда молод, когда не закончил своих дел, когда знаешь, что тебя ждут и ты должен вернуться. Но все мы, смертные, однажды умрём, и даже эльфы допускают мысль, что могут умереть. Это то, к чему можно привыкнуть, принять… Есть другие страхи, не менее страшные для разумных, например – потеря этой разумности. Когда не знаешь, реально ли то, что ты видишь… Угроза твоей жизни, которая есть в действительности, не так страшна, как угроза, которая тебе только мерещится и означает, что ты не можешь верить собственным глазам и ушам. Тогда ты становишься действительно беспомощным… Ктулха убрала со стола сумку и поставила первый стакан с чаем. – Да, согласна, это уровнем посложнее. В смысле, я тут даже с Автором согласна, в борьбе с реальным противником всё зависит от того, насколько ты сильный и насколько мощное у тебя оружие… Нет, от личных качеств тоже, от смелости, мужества и так далее, но всё-таки, если у тебя лук и стрелы, а у противника огнемёт, то уже не столь важно, сколько у тебя мужества, просто умрёшь героем. А когда борешься по сути с собой, со страхом и паникой, и всё зависит от того, насколько способен взять себя в руки и крепко держаться за рассудок… В какой-то мере это даже логичнее и правильнее в таком-то месте. Так что да, имейте в виду, нормально я пережила отсутствие боёвок с умертвиями! Борьба с наваждениями, когда надо понять, что реально, не позволить затянуть себя в кошмар – это мне тоже интересно, вы должны бы знать. Торин впервые на моей памяти посмотрел на неё с новым для меня выражением: тепло улыбаясь. – Вот что мне было трудно уложить в голове – что такие вещи тебя даже увлекают. Меня – пугают. Я предпочту любого противника из плоти и крови, да даже дракона, сомнениям в своём рассудке. Возможно, это страх, порождённый семейной историей. Видишь, это место подбирает страх под каждого… – Да, прямо неплохая работа. Одно непонятно – зачем. Мы тут вроде как не случайные-непрошенные гости, а по приглашению хозяина. Ну да, он обещал не подвергать нас реальной опасности, а не пугать не обещал. Но, блин, зачем? А если мы качественно напугаемся и свалим? – Значит, не такие союзники, на которых можно рассчитывать, - усмехнулся Торин, - а скорее – он иначе и не может. Он Тёмный Властелин, Древний Враг, тысячи лет живший во вражде ко всем добрым народам, в ненависти ко всему подобному нам, странно б было, если б рядом с ним, просто в месте, полном его влияния, нам было хорошо! Солнце греет, снег холодит, а зло пугает, угнетает, внушает ужас и отвращение, таков закон природы. – Допустим, допустим, - Ктулха поставила чай и мне, - я и сама думала примерно так же. Своего рода… настройки локации, которые специально ради нас никто менять не будет. Насчёт всякой жути и депрессивных мыслей убедительно. Но вот это сейчас что было? Это ненамеренным точно не назовёшь! И занятно, что среди нас всех попугать смертью он выбрал именно бессме… не совсем смертного, блин! Ага, я поняла, что по принципу наибольшей компетентности в вопросе, я не поняла одного – нахуя в принципе! Я пригубил чай и скривился – Ктулха на автомате сделала сладкий и мне. – Как мне кажется, и я почти уверен, что прав – потому что ему совсем скоро предстоит нечто подобное. Вы представляете себе, что значит – покинуть свой мир, в котором прожил какие-то дикие тыщи лет, навсегда? Это сродни смерти. Вам нравится здесь… ну, не конкретно здесь, а вообще в этом мире, именно потому, что это всё отличается от привычного вам, всё так ново и интересно… – Да и скучать особо некогда – то одно, то другое. Да, не совсем то, чего мне хотелось бы, это я говорила, но что того, чего мне хотелось бы, я не факт что пережила б, я тоже признаю. Но всё равно, новые лица, события, обстановка… Пока не скучаю, короче. Не утверждаю, что и не буду скучать, но пока для этого прошло слишком мало времени. Я всё равно замечаю все эти вещи – у меня так-то по жизни не так много бывает дней, непохожих один на другой. Комп, прогулки с собаками, творчество, иногда только приезжает кто-нибудь и мы встречаемся поболтать. Сложно не осознавать, что уже несколько дней вокруг не моя привычная комната, а комната вашего корабля, рука тянется комп включить, а там никакого компа нет, и всё такое. Да сам воздух, еда, небо и природа вокруг – всё другое. Но я от этого не страдаю. Потому что всего этого привычного мне за всю жизнь до соплей хватило, вот разнообразия как раз не хватало. И потому что нас не неведомая сила сюда забросила, мы всегда можем улететь так, как прилетели. – Вот это особенно успокоительное обстоятельство, да? Я так понимаю, страха застрять в Средиземье навсегда у вас пока не было? Наверное, для этого действительно рано. Я имею в виду, для этого не обязательно, чтоб со мной что-то случилось или чтоб вы вдруг усомнились в моих возможностях, то есть осознали, что они отнюдь не беспредельны. Такой страх может появиться и сам по себе, от осознания, вот именно, что уже очень долгое время всё вокруг другое. Так вот, если привычный мир покидаешь осознанно и навсегда – это не значит, что страха нет, что есть одна только эйфория, без некоторой изнанки. Это всё равно рубеж, подобный смерти. Всё, что знакомо, всё, что образовывало жизнь до сих пор, остаётся позади навсегда, а впереди – неизвестность. Вы – вернётесь, не только к матери, но и прежде всего к своей квартире с шкафами, полными любимых книжек, компом, диваном, кухней. К миру за пределами этой квартиры… погодите, речь не о том, любите или не любите вы этот мир в целом или в деталях. Дело в том, что он ваш, привычный, создавший и наполнивший вашу жизнь, давший вам все понятия. Там вы учились говорить и читать, пользоваться деньгами и электричеством, знакомились со всеми предметами и явлениями. В этот мир вы заглянули в гости, и он вам более знаком и понятен, чем был бы Саурону, к примеру, наш. Конечно, я постараюсь найти для него что-то такое, где он сможет обжиться… Но конкретно сейчас ему от этого не легче. Вот он бродил по этим болотам, по всем тем местам, куда его призрачной сущности есть ход. Прощался. Ктулха со своим чаем села, я наоборот встал – пошёл к автомату поменять себе напиток. – Да щас расплачусь просто от жалости… Ок, допустим, поняла-приняла. И как, вы прониклись мощью этой параллели, учитывая, что смерть для вас понятие не окончательное? В смысле, понятно, что умирание всё равно процесс малоприятный, но вы ж каждый раз, вплоть до последнего, а это когда ещё будет, знаете, что воскреснете. То есть точно так же, как я знаю, что вернусь в свою квартиру. – Эээ как вам сказать. Возможно, разу к шестому именно так и будет, отношение как к перезагрузке, когда волнение, конечно, есть, но больше в плане что за тело достанется. А в первый раз всем, знаете ли, волнительно в не подлежащей описанию степени. Не то чтоб прямо какие-то основания есть полагать, что вот именно с тобой что-то должно пойти капитально не так и ты не регенерируешь просто потому что потому. Но неизведанное есть неизведанное. Людям страшно первый раз идти на экзамен, садиться за руль и вступать в интимную связь, а тут самая что ни на есть смерть! А во второй раз это и была смерть – смерть прежней личности, я ведь выгрузил память, я превращался в существо иной природы, в младенца. Да, это всё равно был я, без памяти событий, но само ядро личности то же, но я уже говорил, что если б всё пошло как запланировано, эта жизнь была б последней. А третий… – Погодите, какой третий? У вас же сейчас третья жизнь? – Да, к счастью, всё ещё. Но я сравнительно недавно достаточно близко подошёл к тому, чтобы её лишиться. Вам приходилось настраивать себя на то, что вы больше не увидите свой дом, родственников и друзей, не проснётесь в своей постели, не будет больше ничего – повседневных хлопот, лакомств, всякой херни на Фикбуке? Жуткие ощущения, скажу я вам. Так что да, нам с товарищем Сауроном в этом плане легче друг друга понять. Ктулха, откинувшись спиной на плечо рядом сидящего Торина, потягивала чай. – Ладно, значит в этом вы почти как люди, даже страхи есть… – Смеётесь?! У меня по шеюшку всяких страхов! В частности, то, что я уже несколько дней сосуществую с вашими пидорами, не означает, что у меня прошла кинофобия! – Мы за эти дни много пообсуждали страх как понятие и разные его виды. В этом плане местечко отличное, сюда надо рейсы для писателей организовывать, зря Говард отказался… Ну, сразу ж так было зарекомендовано, что это место пробуждает и всячески усиливает страх. Тоже такой образ… юзавшийся уже много где по-всякому. Помните, мы как-то говорили, что иногда оформляется это тупо и топорно? Типа, герой видит соседа с топором, напугавшего его в детстве. Прямо перед собой во плоти ровно в том виде, что лет 30 назад. И нет бы подумать, чо этому соседу тут делать, да он вообще, поди, уже сто лет назад подох от цирроза… Нее, с готовностью пугается. Со мной бы такое не проканало, с Торином, кажется, тоже, поэтому мы никакой херни из прошлого прямо видеть – не видели. Мертвецов, всякие тени – видели, так это и не из прошлого, это для антуража. А со всяким говном из прошлого тут хорошо умеют работать, грамотно, прямо пять баллов. Никаких таких внезапных явлений и даже закидываний во флешбеки, типа раз и ты ни с хуя видишь себя пятилетним. Нет. Ты просто вспоминаешь, как будто сам. Но так ярко и точно… Мозги человеческие чем замечательны – есть активная память, то, что мы вспомним без усилий, и то, что как нам кажется, мы забыли, но где-то глубоко внутри это заархивировано, записано в точности как было. Обычно закрыто навсегда, словно заперто в сундук на замок и сверху ещё всякой херни навалено, сам нипочём не откопаешь, прежде всего потому что не захочешь… А тут вот всплывает. Само, типа. И то, что реально не помнил, и то, что делал вид, что не помнишь, потому что если б существовал стиратель памяти, то вычистить бы это всё к чёртовой матери, и всё. Ну, сами понимаете – скандалы с отцом, школьное всякое говно, всякие истории даже не свои, слышанные… про всякое паскудство человеческое, про жестокость к животным. У каждого найдётся, что вспомнить такого, что хочется стереть из памяти, а лучше из жизни, чтоб никогда не существовало. И вот оно крутится в голове – со всеми деталями, со всеми эмоциями, испытанными тогда… И это похуже, чем если б реально напали мертвецы. Нет, про мертвецов, если хотите знать, тоже было. Представлялось, что вот, как только мы уверимся, что они ни на что больше и не способны, кроме как таращиться – они нападут. И я ничего не смогу сделать, потому что тех тренировок, что были, реально мало, чтоб выходить в настоящий бой. То есть, что мне будет казаться до поры, что я справляюсь, вон как лихо крошу одного, другого… а потом обернусь и увижу, что они сожрали и вас с Торином, и Лину с Милисой. Пока несколько слабеньких, средненьких мертвяков меня отвлекали, и я, как дура, отвлекалась… Притащила их на смерть. Это ведь так и было б – я, сама, притащила их на смерть. Вы отправились добровольно, Говард отказался, а собаки чо скажут, куда хозяйка пошла, туда и они. Вспоминала ещё, как вы в самом начале советовали оставить собак вообще дома, а я – нет, что ты, со мной им лучше всего, безопаснее… Это, по-моему, именно то, как и должен выглядеть ад. В ад со сковородками я не верю. Пытки – это страшно, кто спорит, но пытки это… просто. Вот твой враг и он над тобой издевается. Гораздо интереснее, когда издеваешься над собой сам. Когда это крутится и крутится в голове… даже не что-то страшное, не боль или угрозы. Несправедливость. Когда учителя в школе снижали оценку за то, что им просто не понравилось сочинение. Когда отец… это вам вообще не понять, у вас же полная семья. Когда родители расходятся – казалось бы, что такого. У многих расходятся. У меня-то много было знакомых, у кого родители в разводе. Но не знаю, как им, а мне… С одной стороны ну и пошёл он. А с другой… нет, не скучаю, не хотела бы вернуть. Просто невыносима мысль, что он ушёл, создал новую семью и ему нормально. Что он смеет спокойно и счастливо жить без нас. Это пиздец вообще, когда кто-то тебе не посторонний смеет жить без тебя! Как будто так и надо, поменял семью, как телефон на новый, и живёт себе дальше припеваючи, никакого раскаянья. Да, я в курсе, что отцы и хуже бывают, любой негодяй, любое ничтожество может быть чьим-то отцом. И всё, другого не будет! Не могу я выдумать для себя сказку типа «Мио». Вот почему вы не понимаете и чем бесите – у вас было две пары родителей. И поди, и те и другие вас любили. Конечно, чо ж не быть таким охуевшим пидором, если ты с детства для всех свет в окошке! Торин повернулся, обхватил её рукой, что-то тихо проговорил на ухо – я, естественно, не расслышал, что. – Оставим вопрос, насколько светом в окошке я был для первых родителей… Примерно-то я понять могу, правда. Сомнения в родительской любви испытывают все. Думаю, каждый ребёнок, если он нормальный ребёнок, хотя бы какой-то период убеждён, что родители его не понимают, несовместимы и невыносимы, абсолютно чужие ему люди, если не физически, то духовно. И главное – нередко это так и есть. Любовь, знаете, такая штука… сложная. Она не появляется вместе с ребёнком аки послед. Любить другую личность, отличную от тебя самого, вообще очень сложно. Серьёзно. Влюбиться – легко (хотя тоже для кого как), любить – иное дело. Вот вы сейчас, будучи взрослой, понимаете, что отношеньки это такая мутная херня, в которой редко получится однозначно определить правых и виноватых, иногда люди просто расходятся, потому что не сошлись характерами, не прошли испытание родительством и совместным бытом и прочее тыры-пыры, и вы конкретно допускаете, что и вы не прошли бы тоже… Но где-то глубоко в памяти та детская обида заархивирована, действительно, такой, какой она в тот момент была. Так же, как и злость на школьные несправедливости, досада из-за каких-то фейлов. Всё без надстроек последующих переоценок, во всей первозданной остроте. Ктулха угрюмо кивнула, точнее, как-то и кивнула, и мотнула головой в то же время, нечто среднее между этими жестами. – Да, человеческий мозг та ещё машина времени… обычно испорченная. Так вот иногда думаешь – вернуться б в такой-то момент, ощутить всё как тогда, со всеми звуками, запахами, вкусами, ведь оно где-то когда-то было и было настоящим… но невозможно. Встречаешь что-нибудь крутое, думаешь – надо запечатлеть, надо потом где-то использовать… но описать так, чтоб было в точности похоже, тоже не получается. И воспоминания, и описания всегда блёклые, как старое фото. А вот злость не, злость у меня и новая найдётся. Я ж говорю, это не так, словно во флешбек проваливаешься. Я, может, самонадеянна, но при флешбеке я б сообразила, что чото не то, так что меня бы и не накрыло как следует. Это уровнем сложнее, при всей видимой простоте. Видели, наверное, сколько мемов про то, как типа перед сном вспоминаешь какую-нибудь херню, которая два года назад была или вообще в детстве, и как на самом деле нужно было поступить или ответить. Вот если б тогда у меня были нужные слова… Сказала б отцу что-нибудь такое, чтоб он на жопу сел и рот захлопнул. Или учителям в школе, которые наш класс чуть ли не открыто отбросами называли. Ну, отброс это то, что отбросили, правильно? Они в параллельный класс собрали всю школьную элиту, деток всяких шишек и богачей, конечно они хорошо учились, потому что во-первых им всё самое лучшее покупали и репетиторов если надо нанимали, во-вторых кто им посмеет прямо так взять и кол влепить… и тыкали их нам в пример при каждом случае. Потом удивлялись, что мы школу прогуливаем, я в том числе, и нихера их не уважаем. – Обиды со стороны взрослых нормально не забывать и не прощать. Ребёнок зависит от взрослых, поэтому они обязаны быть справедливыми, быть теми, кому можно смотреть в рот, ожидая мудрости и всяческой помощи. – Ага, а потом вырастаешь, стоишь с ними вровень и понимаешь, что никакой мудрости там нет и не было, такие же придурки, как ты. Вспоминаешь, как злился, злишься теперь на то, что из-за этой херни злился. Хуй знает сколько нервов потратил на то, что того не стоило. Бессилие… Торин хмыкнул. – Я ж говорил, бессилие, отчаянье – это здесь основное, главное. Страха как такового недостаточно, чтоб сломаться. Что, мы не боимся орков? Ещё как боимся. Вся эта бравада, что моя, что Бомбура или даже Двалина – она убеждает только молодёжь. Хорошо, что убеждает, страхов своих успеют набраться, зачем им ещё и наши. Орков ещё как бояться надо. Мы, гномы, сильные, может быть, физически мы самые сильные в Средиземье. Мы такими молотами и булыжниками ворочаем, на какие эльфу или человеку даже смотреть страшно. Но мы не воины. Наша сила для созидания, а не уничтожения. Мы не просыпаемся каждое утро с мечтой кого-нибудь убить. Это реально важно, по этому понятию никто орку не ровня. Мы побеждаем не потому, что сильнее, а потому, что за нами правда. Побеждаем, если угодно, именно потому, что знаем страх – страх за своих близких, которых должны защитить. То, чего орки лишены. Слабость можно обратить в силу… Дракон – иное дело. Мы знаем, что орки страшны, и знаем, что среди нас есть гномы, убившие множество орков. Но нет ни одного гнома, который бы даже в составе большого хорошо вооружённого отряда победил дракона. Это просто невозможно. Поэтому дракон – это куда больше про бессилие, отчаянье, поэтому именно про дракона я настойчиво вспоминал. Про своего деда, безумие которого обрекло нашу родину… Я думал об этом уже с учётом услышанного от тебя, нисколько это не легче. Моя семья, мой народ как беспомощные игрушки сил им непостижимых, которые они и не могли ни понять, ни одолеть. Всё, что они могли – это упасть в разверзшуюся перед ними пропасть чуть раньше или чуть позже. А я при всех своих честолюбивых мечтах ничего не мог сделать, чтоб этого не допустить. Есть страх, не подразумевающий бессилия, и бессилие, не подразумевающее страха. Смею полагать, ни ты ни я не боялись своих близких, но чувство бессилия в связи с ними испытывали часто. – Да-да, настоящую боль может причинить только близкий и всё такое… А точнее – настоящую боль причиняем себе мы сами. При чём тут отец или кто-нибудь там ещё, это ж Я, именно я сама такая ревнивая, завистливая и нуждающаяся в признании. Слава богу хотя бы, не от всех подряд, только от тех, кто для меня значим… Вот почему ты всё это понимаешь, а этому, - мотнула головой в мою сторону, - три года объясняю, как так я не могу жить не парясь, не сравнивая себя ни с кем, не переживая, что мало хвалят? – Ты и сама знаешь ответ, - улыбнулся Торин. – Угу… ладно, пойду схожу к собакам, тем временем подумаем, щас в лабораторию или сначала пожрём, и потом уж… Торин проводил её взглядом, не стирая с лица ухмылы, повернулся ко мне. – Интересные у вас отношения… Было непросто уложить в голове, что вы всё-таки не родственники. Обычно такие взаимоотношения связывают братьев и сестёр. – Ну, у нас такое время, такой уклад, что общение между хорошо знакомыми людьми… не очень церемонное. Иногда неподготовленного может привести в шок. Дружеское зубоскальство, выражения всякие нелитературные… – Я не об этом. Как ты мог заметить, и мы общаемся между собой без эльфийских придворных церемоний. Вот это… соперничество. У нас оно ярче всего именно между братьями. Наверное, между сёстрами тоже. Между братом и сестрой – меньше, вернее, иначе… Лично я, взвесив всё, решил, что жрать я хочу сейчас. Возьму брикет белково-углеводный, в добавочной панели был, помнится, такой… на копчёный сыр вкусом похожий… – Можно сказать, наверное, часть нашей культуры, - продолжал Торин, - одно из проявлений гномьего духа. Некоторые единственные в семьях… таких жалко, хоть и понятно, что так распорядились родители, а может – их родовые силы через них. Брат – это самое близкое, что может быть на свете. Ну, не самое… в том смысле, что не единственное. Это иная близость, чем с отцом и матерью, потом с женой и собственными детьми. Вечное сравнение, вечное желание… удивить, впечатлить, поддразнить. Посмотри на моих племянников, на Дори с братьями, да даже на Балина с Двалином. Может показаться, что они постоянно препираются, и что при том нет ни единого вопроса, по которому, если уж один выскажется, другой смолчит. – Но и в братской любви и глубоком доверии сомневаться при этом не приходится, - улыбнулся я. – Именно. Это ведь две стороны… как у того же резака. Если говорить о моём опыте… до 9 лет я мог считать себя счастливым. Не считал, правда. Гном с кем-то сравнивает себя, что-то доказывает с самого рождения, такова наша суть. В сравнении со сверстниками я был слабеньким. Мне не хватало физических сил, я очень хотел так же играючись, как они, поднимать детский, учебный молот, сжимать и разжимать клещи, гнуть стальной прут, чтоб получалась ровная дуга. В 7 лет это делается без всякой помощи инструментов, просто берёшь вот так, - он развёл ручищи с воображаемым прутом, потом свёл их на расстояние около полуметра, - и у меня дуга получалась кривая. И слишком заметно было, что мне это стоит усилий. Но всё же – у отца и матери я был единственным сыном. Первенцем. Принцем. Сокровищем. Это не отменяло ежедневных расстройств, когда я заканчивал своё учебное изделие последним или предпоследним, но позволяло утешиться. И всё же я хотел, чтоб у меня был брат… потому что у всех были либо старшие, либо младшие, когда во всей группе учеников ты один без брата, то чувствуешь себя ущербным ещё и в этом. Брат будет младшим, маленьким, слабым, ещё ничего не знающим, ты, как старший, будешь его опекать, всё рассказывать, всё показывать, это… – Поднимет самооценку? – Да! – гном рассмеялся, больше всё же легко, чем горько, - как же вам повезло, что в вашем языке есть слова для всего! Вернее, слова-то сами есть и в нашем, а вот так сплести их просто и толково не всегда и додумаешься… В общем, когда мне было 9, родился Фрерин. И ещё, наверное, год или два я был совершенно счастлив. Он лежал в колыбельке, лопотал что-то непонятное, изумлённо на меня таращился и заливисто хохотал погремушкам, которые я для него делал. Великий Ауле, кому я рассказываю! Ты делал для кого-то погремушки? Для меня их делал отец. А тут – я могу! Я – старший брат! А потом, по мере того, как Фрерин рос, начал разговаривать, играть, что-то мастерить из проволоки, бусин и прочих детских игрушек… Татьяна мне рассказывала, какие у вас бывают игрушки, у нас, конечно, не совсем такие. Конструкторы вот да. Куклы есть, но не такие… куклы-мастера. Не просто фигурка, а с молотом, клещами или хоть фонарём. Для Фрериновой куклы я сам фонарь делал, три дня мучился. Да, миниатюрный фонарь, который работал как настоящий. Он с ним по кладовкам свою куклу гонял… Это поняли сразу и все, Фрерин – великий. Истинный, образцовый гном. Он выговаривал ещё не все звуки, но в его суждениях было столько солидности! В его ручонках ещё не было нужной силы, но он, только взглянув на вещь, понимал, как её можно изготовить, как это сделать ловчее всего. Он был понятливый. А если чего не понимал, то задавал такие вопросы, что родители изумлялись и не сразу находились с ответом. А ещё он был красивым. Иногда, когда борода и волосы мешали ему в работе, он остригал их – так, что едва покрывало подбородок и уши. Но отрастали обратно они очень быстро. А отрезанное взвешивая на руке, и гномы дивились – будто не волос это, а из неведомого металла тугие локоны отлиты, а человеку такое бы просто не удержать на голове. А сколько зажимов да заколок поломалось, прежде чем сделал он собственные, что перехватить его косы оказались в силах! Да, таким братом можно гордиться… к этой мысли я пришёл после того, как вдоволь помучился от зависти и ревности. – Представляю. Завидовать вроде полагается младшим – старшим. Хотя наоборот тоже бывает, ведь младший всегда маленький в сравнении с тобой, ему больше поблажек… По-разному бывает. Удивительно порой слышать, какие жёсткие перекосы процветают в семьях у людей – одного ребёнка любят до безумия, другой так, ну есть и есть. – Нет, так у нас не бывает. Не бывает гнома или гномки, кто бы совсем не любил своего ребёнка. Так же, как не бывает такого, чтоб не любить брата или сестру. Это невозможно, это… - он пошевелил пальцами в воздухе, словно нащупывал слова, - ведь в нас живёт один дух, по-разному смешанный и проявленный, но один. Это наша плоть и кровь и наш дух. Да и как можно б было не любить Фрерина? При всей несомненной зависти и злости на себя, что не можешь быть таким же, не любить, а тем более возненавидеть – немыслимо. У людей, я знаю, бывает такое. И даже, как слышал, у эльфов. Наверное, у них многое иначе. У нас бывает, что с братьями ссорятся, крепко ссорятся, обида братская – это не пустяк… Ссорились дед с его братом Грором. У обоих были очень уж крутые характеры. Потому и разошлись каждый по своим королевствам. Им ещё в юности было тесно в одной кузне, то один, то второй развернётся – плечом толкнёт, под ногу подворотится. Чтоб ты понимал, кузня это не вроде этой каморки. Поболе. А вот сталкивались. Я характером запальчив, в деда Грора, наверное. А Фрерин больше в материну родню, но и их превзошёл. Его-то вывести из себя было задачей сложной, ещё и потому он был успешен в том, за что брался. Поэтому я полагаю, что и королём он стал бы хорошим. Может быть, ему и не выпало великого государственного гения, никто, говорил мой первый наставник, не может быть талантлив во всём, допускаю, что это касается и Фрерина, но усердие и выдержка – качества для государственного мужа очень важные. При этом не могу не отметить – он, кажется, совсем не имел к судьбе обид за то, что родился вторым, не наследником трона. Полагаю, некая подобная черта и раздражает Татьяну в тебе… – А я полагаю, на этом моё сходство с Фрерином и заканчивается, - рассмеялся я, - талантов, трудолюбия и прочих общественно одобряемых качеств за собой замечаю крайне мало. Красота – ладно, согласен… но не в вашем ведь понимании! – …Впрочем, это ведь была невелика беда. Мы не эльфы, чтоб бездумно и неукоснительно следовать букве общего закона. Первородство значимо потому, что первый обычно и есть самый достойный. Но совершенно нормально уступить эти бразды младшему в случае, например, тяжкого увечья… Что это у тебя там? Весьма аппетитный запах. Сделаешь и мне? – Это из наших рационов, недостаточно волокнисто. – Но ведь единоразово не опасно? Сделай два. – Они очень питательны. – А я очень вместительный. И голодный. Нет, я не сравниваю тебя с Фрерином, и в мыслях не было. Я думаю, Татьяне очень не повезло в том, что она единственный ребёнок. Может казаться преимуществом – ты один и тебе вся любовь, всё внимание, но ведь и вся ответственность за родительские надежды тоже. И нет того, на кого можно возлагать вот эту… ревность. Мне думается, иногда чувства не вызываются в нас тем или иным объектом, а рождаются с нами – и дальше либо встречают подходящий объект для себя, либо разъедают нас изнутри. Интересное суждение. Ну да, если так посмотреть – у Торина был братец, словно созданный специально для выработки комплексов, но он рос в полной семье и никто его по крайней мере явно не обделял и не гнобил. А ведь была ещё младшая сестра, но, видимо, никаких «она ж девочка, ты должен уступать» и прочего такого. Ктулха единственный ребёнок разошедшихся родителей – обычная история, у нас полстраны воспитаны однополыми семьями, мамой и бабушкой. Он король, она – гейм-чего-то-там. А заёбы примерно одни. На их почве, видимо, сошлись идеально. – То есть, хочешь сказать, я для неё такой… братозаменитель? Хотя в наших реалиях всё работает немножко не так. Такие эталонные братья, как Фрерин, товар штучный. Чаще брат – это такой придурок, которого родители родили тебе на горе, и ты прекрасно знаешь, что он придурок, ведь вы живёте вместе. А как объект для зависти и ревности у нас существует такой институт, как сын маминой подруги. Торин нахмурился, осмысляя. – А! Ты имеешь в виду, что собираются женщины и хвалятся друг перед другом своими детьми? И выставляют их при этом… несколько лучше, чем они есть в действительности? Но поскольку каждая знает, каков её ребёнок на самом деле, а чужих столь же хорошо знать не может, то думает, что у неё одной непутёвое дитя? – Примерно так. Ну или иногда вместо конкретного образцового Лёшеньки (или в женском варианте Дашеньки) абстрактные «у всех дети как дети». Не суть важно на самом деле. В том и другом варианте щепотка критического мышления сводит на нет возможность образования комплексов, но в том и дело, что у ребёнка, пока он мал, с критическим мышлением плохо. А доверие словам взрослых довольно велико. И если эти взрослые сами по уму недалеко шагнули – получается всякое… Не обязательно это родители – у неё с ними вроде всё так без сугубой жести, ну, эмоционально скупой отец, но мужики в нашей реальности через одного такие, а с матерью они в дружеских отношениях, много общих интересов – учителя в школе тоже дают жизни. Но это тоже вроде дело обыкновенное. В любом случае не понимаю, что такое есть у меня, чего нет у неё. Такой насмешливой я гномью физиономию доселе не видел. – Серьёзно? – Серьёзно! На вот это всё не намекать, практически всё наше общение она об этом не подозревала. Да, я, наверное, как те, кто советует человеку в депрессии не грустить, но я правда не понимаю, что ей мешает наслаждаться жизнью и любить себя. А не понимая, помочь тоже хрен-то сможешь. Надеюсь, у тебя получится. – Я тоже надеюсь, - он спешно проглотил откушенное, чтоб ответить, мы наконец расположились с брикетами за столом и приступили к трапезе, - потому что да, мы друг друга – понимаем. Несмотря на то, что у нас, видишь ли, вообще сёстры не сравнивают себя с братьями. Ну то есть сравнивают, но не настолько. Брат с братом, а сестра – с сестрой. Но я понимаю, что у вас многое иначе, это странно было б для нас, если б какому-нибудь мальчишке ставили в пример девочку или наоборот, или он сам думал о том, насколько успешна в том или ином деле его собственная сестра или какая-то другая девочка, а не сверстник того же пола. Нет, это не о том, что женщины не равны мужчинам или что-то подобное, я говорил, равны. Но мы не сравниваем правую и левую половины яблока, а правую половину одного – с правой половиной другого, вот так можно сказать. У вас по-другому, не знаю, так ли это плохо, хотя многое, что я слышу, меня отталкивает… Скорее всего, тебя б никак не задело, если б ты услышал, как я сказал ей, что полюбить тебя ни в коем случае не мог бы… – Ошибаешься! Меня невъебенно радует это слышать! Точнее, я не понимаю для начала, как такой разговор зайти-то мог… Надеюсь, она просто искренне насладилась моментом, а не расспрашивала, почему? Это выражение лица стоило б запечатлеть на холсте маслом, жаль, руки у меня из жопы. А чего-то наподобие фотика под рукой нет, то есть, в звуковой ручке и такая функция есть, но пока откопаю… Некоторые повелители времени могли б отнять работу у цыганок, в смысле способности предсказывать будущее – ограниченно и условно, конечно. Чувствование сплетений временных линий может быть развито именно до того, чтоб знать, что лет через 5 у этих двоих всё будет хорошо, будут обсуждать перспективы обмена трёшки на большой дом в пригороде, где очень вольготно будет детям, собакам, коллекции анимешных фигурок и всем трём недособранным мотоциклам, вот настолько. Это не фатум, опять же, это высокая вероятность, приближающаяся к статусу несомненности по крайней мере до тех пор, пока какая-нибудь временная линия не совершила крутой вираж и не уложила мотолюбителя в реанимацию или не забросила анимешницу через полстраны ухаживать за разбитой инсультом бабушкой. Точнее, эта вероятность иногда такова, что никакие ДТП и никакие бабушки отменить её не могут, эти двое не разожмут руки ни в каком шторме… Ну, в любом случае, это не про меня. Всякое там чувствование грядущего ещё меньше про меня, чем рисование. Но сейчас я мог бы сказать, что в этом взгляде есть что-то от стольки-то лет совместной жизни, с героическим преодолением нелюбезной Ктулхе бытовухи, ремонтом и планированием бюджета, кинцом-винцом вечерами, обсуждением планов на отпуск и общих знакомых… Такое вот знание своего человека со всеми специфическими приколами и адаптация к ним. – Ты действительно допускал, что такая тема останется нераскрытой? Всё-таки телесно и ты женщина. Теперь даже странно об этом вспоминать, хотя мои глаза по-прежнему мне не врут. Но есть кое-что значимее глаз. Ты не считаешь себя женщиной, не ведёшь себя как женщина – уже этого достаточно. Ну, сложно тут как минимум не усмехнуться. – Татьяна, кажется, тоже местным представлениям о женщинах не соответствует. – Каким именно? Нашим, гномьим? Моя мать тоже не была внешне похожей на идеал женщины нашего народа – и всё же она была женщиной, и более того, гномской женщиной. Это вопрос не одной только наружности, а духа. Может быть, я сужу как любящий сын, и просто не знаю того, что моя мать тоже и сомневалась в себе, и переживала, так же и о том же, что и я. Но она была безумно любима моим отцом, а уж он мог располагать симпатией многих родовитых и мастеровитых красавиц. И Татьяна – женщина, как бы лицом и станом она ни отличалась от наших дев, но и общее тоже есть. Она говорила, что в вашем мире в последнее время очень много… споров вокруг вопросов пола. Не всё из того, что она говорила, я понял, понял только, что люди вашего мира и не способны обсказать и доказать отличия между полами, не касаясь известных телесных деталей. Я – мог бы попытаться, но я ведь не знаю, достанет ли для этого слов в том языке, который ты слышишь, да и в собственном красноречии до такой степени я не уверен. Скажу лишь так, если какая-то дева из нашего народа не заинтересована в поиске спутника жизни, то никто и не смотрит на неё как на невесту, и наоборот, если юноша не желает семейного очага, а только того огня, что горит в его кузнице, то и девы улыбаются ему лишь как другу или мастеру в своём деле. Это нечто внутри, осознание себя мужчиной или женщиной, именно в том смысле, чтоб желать любви, желать смотреть в другие глаза – и видеть пламя в нём волнующимся, танцующим в такт твоему. Ведь и женщину мы выбираем не всякую, так же и женщина не за всякого мужчину пойдёт. Кто-то выбирает сердцем, и не отступится от единственной истинной любви ради иных вариантов, как бы они ни казались хороши – так было у моих родителей. Кто-то выбирает умом, быть может, и имея хотя бы в прошлом какую-то сердечную склонность, но не имея возможности её реализации, всё же не хочет до конца дней спать в одиночестве в холодной постели. Но и выбирая умом, выбирают по некоему созвучию духа, а не просто первого же, кто рядом с тобой страдает от одиночества. Я совершенно ясно чувствую это созвучие, никто раньше так не понимал меня, никого раньше так не понимал я. С тобой интересно разговаривать, много ценного можно услышать, много пищи для размышлений. Но в каком-нибудь эльфе больше найдётся близкого мне, чем в тебе. Разъехались панели, и вслед за толкающими друг друга жопами собаками в комнату вплыла вернувшаяся Ктулха. – Крысятничаете потихоньку? Ладно, организуйте и мне, что там у вас, больно аппетитно жрёте… Потом отведу собак в комнату и можно в лабу. Лабораторию метрологии мы сочли для работы над картой самой подходящей. О том впечатлении, которое она произвел на Торина, достаточным будет сказать то, что ещё раз убедились, материться от восхищения могут не только русские и не только люди. Сначала величество ходило от шкафа к шкафу, от стола к столу, таращилось на приборы и строило догадки о их назначении. Это не музей, так что табличек с подписями нет. Да, можно меня спросить – не факт, что я знаю, хотя б попытаться – но интереснее ж сначала построить собственные догадки. Потом ходил вдоль плакатов на стенах – со всякими величинами и формулами их перевода друг в друга. Как раз на плакаты были вынесены наиболее сложные формулы, простые-то можно как-нибудь и запомнить. Зарисовывал некоторые значки. Величины, описывающие искривления времени и пространства и всякие темпоральные следы, ему в жизни никак не пригодятся, но, видите ли, просто значки интересные, красивые, чисто с гномьей эстетики. Мне вот не объяснить, что это такое – ну, имеет отношение к работе двигателей, к самому процессу перемещения во времени, преобразованию энергии для этого перемещения, понятнее не скажу, для этого надо понимать самому, а ему – не объяснить этого впечатления удивительной гармонии складывающегося узора, вот само то, как у нас записываются формулы, таким удивительным открытием было. У гномов иначе. Ктулха запустила прогу, подсоединила к гнезду накопитель и, пока сбрасывались новые данные, повернулась ко мне. – Не, ну всё-таки. Значит, кроме этого «memento mori» больше ничего? Это как-то несправедливо. У нас мысли о смерти тоже вообще-то были, и своей, и других, но кроме этого было вон и другое всякое. А вы, получается, кроме смерти, ну и в целом потери того, что для вас важно, не боитесь ничего? – А этого недостаточно? – удивился Торин, - вообще как мне кажется – все страхи про потерю. Потерю чьего-то доверия, собственного душевного покоя, чего-то ещё… Хотел бы я всегда уверенно говорить, что есть вещи пострашнее смерти, хотел бы. Но все они имеют смерть некой тенью рядом или позади себя, а скорее над собой. Смерть – это невозможность победить однажды все прочие страхи, искупить вину, догнать упущенное, получить желаемое. Ты умираешь – и ты уже не испытаешь нового стыда, нового бессилия, но и ничем не окупишь, не уравновесишь тех, что были. Твои враги, может быть, будут побеждены – но не тобой, твои друзья и близкие будут любимы – но не тобой, прекрасные изделия будут созданы – но не тобой. Ты умираешь – значит оказался слабее своего врага, или болезни, или был преступно невнимателен. Смерть это почти всегда муки, помимо душевных и телесные. Редкий счастливец, умирая в сознании, не страдает – от боли ран или иссушающего тело недуга. Смерть содержит в себе все прочие страхи так же, как чёрный цвет содержит в себе все другие цвета. – Да, всё так, однако же мы говорим и о прочих страхах. Ну и с нами понятно – мы честолюбцы, мы постоянно чего-то боимся. Сделать не идеально, облажаться, не получить взаимности, признания, вот для нас страх смерти может иметь такие оттенки. А у него что? Всякие там достижения и признания ему до форточки. – Ответственность. – В смысле? – спросили практически дуэтом. – Мало чего я боюсь так, как ответственности. На самом деле её многие боятся, но немногие так, как я. Вот Торин боится не оправдать надежды подданных, быть не лучшим королём за всю историю гномьего народа, тем более что честолюбие и авантюрность натуры работают против него… но не только против него, за него иногда тоже. Смелость и дерзость не всегда обеспечивают неприятности самому смелому-дерзкому и энному количеству народа в некоем радиусе, иногда они позволяют действительно многого достичь и вписать своё имя в историю. Ну, не в этом дело. А в том, что мне ответственности за кошек до соплей, а ответственность даже за одного человека, не говоря уж о целом государстве… Нет, если б так сложились обстоятельства – жевать сопли на тему «ах, я не лучшая кандидатура, ах, не сделать бы хуже» тоже не стал бы, в соплежуях обычно и без меня недостатку нет… но предпочёл бы, чтоб обстоятельства так не складывались. Мне и безответственным инфантилом нормально. Ктулха скосила глаза на полосу загрузки – пока на середину. Намерили они сегодня много. – Да это понятно, я не пойму, как это связано со смертью. Понятно, вряд ли вам приглючилось бы, что у вас родился ребёнок… мне тоже не глючилось. Мне просто вспоминались те времена, когда я была в отношениях, и думалось – вот будь я типичной без памяти влюблённой дурой, и меня раскрутили б на ребёнка… с вами такого, конечно, быть не могло. Вы ж самостоятельно не размножаетесь. Говорю ж, безобразно везучий пидор. – Ну, исключения-то бывают, как видите. Но да, исключения на то и исключения, чтоб случаться редко. Ответственностью можно обрасти и иначе. Моя первая смерть, помимо того, что сама по себе связана с ответственностью – я не был главным в этом неудавшемся восстании, всего лишь одним из значимых лиц, на мне не лежала вся полнота ответственности за провал, но мне и той доли, что приходилась на меня, довольно – ведь сразу после этого я встретил Зане. Раненую, чудом живую среди мёртвых тел. И нам нужно было не просрать этот мизерный шанс на спасение, не попасться, пробираясь заброшенными туннелями и отвалами, когда обоим не помешал бы примерно двухнедельный больничный, но на отлёживание было не больше трёх часов разово… Хоть смертный, хоть… многоразово смертный способен совершать чудеса напряжения всех сил и изыскания скрытых резервов, но обычно кратковременно, а не так, даже не зная, сколько придётся пилить до относительно безопасных мест, и, как бы банально это щас ни звучало, я понимал, что в условиях, категорически не способствующих выживанию, я должен беречь её. Себя тоже, особенно первые две недели, пока новое тело не укрепится, но в эти две недели если я сломаю ногу – она моментально восстановится, а для неё это может оказаться смертельным. А если я получу смертельную рану – то умру навсегда, и она, скорее всего, вскоре погибнет тоже. Я был старше, я был имбовой, как вы выражаетесь, расы, я должен был в любой патовой ситуации, в любой рисковый момент что-то придумать. Но придумывалось в такой ситуации с трудом… Психологически мы были примерно наравне, два недавних подростка. Сначала много лет я был на положении ребёнка, меня ничему не учили, мне не поручали чего-то серьёзного, а потом мы потеряли нескольких членов команды, а потом вот, потерялся я сам, и никакой уверенности, что когда-нибудь увижу свою команду, что снова смогу стать младшим, от которого не требуется думать и принимать решения, и близко не было. Знаете, это всё страшно. Благо, я вряд ли смог бы подробно и убедительно обрисовать, насколько это страшно. Тут тот случай, когда получится больше декларировать, чем описывать. У нас нет такой вот самозащиты сознания, когда человек просто не допускает до мозгов в полной мере все факты реальности, чтоб не завыть в ужасе, не опустить руки, когда вытесняет слишком тяжёлое куда-нибудь в подсознание, чтоб оно не отравило всю дальнейшую жизнь. Что я, не понимал, что наши шансы практически равны нулю? Мы в подобных ситуациях сами, собственным волевым усилием отметаем эти факты реальности как некую банальность, которую нет нужды проговаривать. Зачем вдаваться во всю эту лирику, что планета захвачена и почти уже уничтожена, превращена в сплошной комплекс шахт, заводов и могильников? Что в какую сторону ни пойдёшь – 90%, что встретишь врага, остальные 10% оставим на таких же обессиленных, безоружных, полумёртвых бедолаг, как мы сами? Это все прекрасно понимают, я там пробыл… на самом деле сложно сказать, сколько, счёт времени в силу многих причин шёл иначе, но планета приближалась к завершению годичного цикла, Зане, конечно, несколько меньше. Лучше сосредоточиться на плюсах, более переменчивой и при том существенной категории. Нас считают мёртвыми – значит, не будут искать, как искали бы беглецов, местность очень пересечённая, поэтому с земли не слишком хорошо просматривается, да и с воздуха где как, то есть, в этих канавах и отвалах можно долго пробираться незамеченными. Да, впроголодь, но если б мы не нашли совсем никакой пищи, то просто умерли б, и не приходилось бы сейчас всё это вспоминать. Нашли в покинутых жилых блоках немного сухих пайков, нашли даже материалы для перевязки, что было и вовсе невероятной удачей, медицина в лагерях, скажем так, не процветала. Ориентировка по сторонам света там была затруднительна, ввиду некоторой нехватки этого самого света – не Мордор, конечно, но примерно его начальная стадия, когда не тучи, то просто смог, и мох на деревьях искать тоже бесполезно, как и самые деревья. Но мы нашли местный компас, с грехом напополам починили, и после этого просто шли на северо-восток, куда и планировалось бежать при успешности восстания, там, как мы слышали, не всё под контролем… Если мы доберёмся туда – это само по себе ещё не означает спасения, и тем более не даёт ответа на вопрос, что дальше – как искать своих, как выбраться с планеты. Но долгосрочных планов тут всерьёз и не построишь, а как первоочередная цель работало вполне идеально. – Но вы выбрались… – Да. Но ответственность за Зане – это меня отпустило не сразу. Хорошо, что не возникло никаких проблем убедить оставить её у нас, все её близкие погибли и ей некуда было возвращаться, плохо то, что я тогда задавал себе вопрос – готов ли я к такому, быть героем, который спасёт и позаботится, и не мог уверенно ответить «да». – Возможно, ты просто честен, - хмыкнул Торин, - многие ли из тех, кто ответит это уверенное да, на деле спасут кого-то, кроме себя самого? Я несомненно спас бы кого-то в ситуации непосредственной опасности – защитил на поле боя, нёс на своих плечах раненого, на это я способен. Но позаботиться в дальнейшем… думаю, я понимаю тебя. В бою всё просто – ты сокрушаешь врага, заслоняешь собой друга. Всё сложнее там, где отношения… где нужно понять, как сделать чью-то жизнь счастливой, отереть слезу вдовы или сироты, защитить уже не от орков с их кривыми мечами, а от ночных кошмаров, от мрачных мыслей. С этим после Эребора я не справился. Мой отец так и не справился, я и подавно. Я не мог унять боль отца и сестры – слишком велика была моя собственная. Я знаю, что говоря, что лучше б я погиб, чем переживать всё это, я проявляю себя трусом, но это именно так. Думаю, тебе повезло с оставшимися членами команды, все вместе вы справились… но понимаю и другое – в итоге справляться опять пришлось тебе. Они погибли, а ты остался. – Да, я и Зане. И я снова думал об ответственности во время второй смерти. С одной стороны, ответственности на мне уже почти никакой не было, Зане тоже была уже взрослой, в чём-то повзрослее меня, и силком я её ни из карманной вселенной не вытаскивал, ни на Землю не тащил, это было общее решение. С другой… чем было это решение стать смертным, как не бегством от ответственности? Начать с чистого листа, стать снова ребёнком, и взрослые всё решат, всему научат, направят… Когда я спросил, нормально ли им работается в одной из самых шумных лабораторий корабля – понятно ведь, всякие линейки и термометры лежат-молчат, а вот другое многое гудит, трещит и пощёлкивает, таков принцип работы, Ктулха заверила, что нормально, тишина наоборот угнетала бы. Торин просто усмехнулся, что я это считаю шумом. Сейчас тем паузы в нашем разговоре и заполнялись – гудением, шуршанием, попискиванием. Ктулха, которой надоело гипнотизировать взглядом полосу загрузки, отошла попыриться на прибор, представляющий собой сферу, заключённую в стеклянный куб на тонкой высокой подставке. В сфере клубился разноцветный туман, пробегали разноцветные огоньки. Назначение прибора я даже примерно не знал. – Не мне тут рассуждать, наверное, я в вашей шкуре не была, только представлять могу, а мало ли, чо я там напредставляю. Отказаться от всей прежней памяти – нет, я бы не стала. Это ж практически перестать существовать именно как я! Отдельные вот моменты да, можно и стереть… Хотя наверное, это невозможно – такая точечная чистка памяти? Будешь цепляться за эти белые пятна и пытаться вспомнить. Ну, мы говорили уже об этом… А что третья, не состоявшаяся? Тоже как-то с ответственностью связана? – Ещё как. «Придётся всё-таки сдавать чёртову сессию» - это, конечно, шутка, а что серьёзно – это что я немножко, самую капелюшечку, вмешался в историю. Я забрал с собой пару человек, которые должны были умереть. Чо, нормальный сюжет туевой хучи фикла – чьё-нибудь спасение, только обычно их авторы ничем не ограничены, кроме некой фикрайтерской совести, иногда не позволяющей им ломать канон об колено, выписывая дерзкое АУ, где любимый герой продолжает действовать в своём родном сеттинге, как ни в чём не бывало. Но и тогда у них всё как-то удивительным образом складывается, они, например, забирают условного Сириуса Блэка в наш мир, в свою квартиру (что особенно огонь, если они живут не одни), и ни языкового барьера, ни намёка на объяснения, как решили проблему с легализацией, ни следа каких-либо драм по поводу того, что героя выдернули из привычной ему среды, жили они долго и счастливо. Всё правильно, сказки должны завершаться на позитивной ноте, все орки или злобные волшебники повержены, добрая героиня со своим спасённым любимкой красиво уходят в закат. А не тем, что всё самое страшное как раз только начинается. У нас тоже всё сложилось благополучно, мы нашли для них замечательный новый дом… Но иногда, к счастью, редко, мне снится что-нибудь такое, что они остались на моём попечении, и мне приходится думать о том, как их всем обеспечить, очковать, что их кто-нибудь увидит, а тем более – что будет, если со мной что-нибудь случится. Меня было, конечно, кому подстраховать, но ответственность-то моя, мой долбоебизм был, соблазнительно свесить на кого-то способнее и компетентнее, но не получится, у меня уже не первая жизнь, и моей команды больше нет. Вот он, мой кошмар. И если вы сумеете представить это как следует, то признаете, что это пострашнее, чем внезапно родить ребёнка, даже тройню разом. Ребёнки, конечно, пиздец пиздецовый – жрут, срут, орут, спят редко, нихера не понимают, нихера сами не могут. На ранних стадиях это примерно, короче, равняется выводку панлейкопенийных котят. Но на ребёнка оформляется свидетельство о рождении, какие-никакие выплаты даются, и обычно находится хоть кто-то, кто может помочь-подсказать, как там с ними обращаться. Ребёнок был бы обычным местным жителем, своим чередом по мере роста-взросления адаптирующимся к миру. С ребёнком присутствует блядский биологический рэндом всех существ, размножающихся естественным путём – ты не можешь знать, каким он будет по характеру, склонностям, здоровью, чо там как скомпонуется. Здесь уже готовые люди, о которых ты знаешь… так, примерно какую-то капельку. То, что открыл тебе автор книги или режиссёр фильма. Может быть, если речь о сериале, то и получится отразить весь сложный комплекс, который представляет из себя разумное существо, но в большинстве случаев всё-таки вам узнавать и узнавать друг друга… а когда ты и знал-то только отдельные крупицы того, что вообще возможно знать о людях, живших 200 лет назад, всё ещё интереснее. Морали не будет. Будь на моём месте какой-нибудь высокоинтеллектуальный автор умной и поучительной фантастики, он бы, несомненно, изрёк сентенцию, что жизнь обязательно проучит беспечно вмешивающегося в историю, чтоб впредь умнее был, но меня-то вы маленечко знаете. И не сказал бы, что жизнь меня проучила, хотя спектр ощущений испытал незабываемый. Ни о чём не жалею в силу характера – поступить иначе не мог, тоже в силу характера. Сила обстоятельств приводит нас… не помню, как там конкретно, на моём языке – в форменную жопу.