Шастун, в ординаторскую!

Антон подорвался в 6 утра. Вчера у него не было сил ни на что, кроме как доползти до ванной и смыть с себя этот ублюдский день. Отец за весь оставшийся вечер соизволил произнести лишь "О, вернулся", очевидно, оставив нотации до лучших времен. Ну хоть не орали больше, и на том спасибо. Но если вечером тишина была звонкой и давящей на барабанные перепонки, то сейчас лишь мягко обволакивала и успокаивала. Антон беспокоился лишь о том, чтобы никого не разбудить раньше времени и не разрушить собственноручно свою утреннюю идиллию. Он сидел на узеньком подоконнике, согнув ноги в коленях, и отрешенно наблюдал за колышущимися голыми ветвями невысоких деревьев, по которым прыгали и чирикали воробьи, небесно-голубыми башнями Морского Собора и редкими, спешащими по своим делам прохожими. Через приоткрытую форточку проникал прохладный ветерок с тем самым неповторимым питерским запахом. Антон хотел бы открыть окно шире, а желательно настежь, чтобы вдыхать его полной грудью, но это был максимум. На коленях лежала шапка, которую он забыл отдать Арсению Сергеевичу - он заметил свою оплошность, только когда пошёл помыть руки с улицы, и увидел своё отражение в зеркальной двери навесного шкафа. Никакой ценности, кроме, разумеется, исторической, эта шапка не имела и была самой обычной, из красной неколючей пряжи, с чёрным нетолстым мягким подкладом и без каких-либо побрякушек снаружи. Идентифицировать, где она была куплена, не удалось. Она осталась лишь напоминанием о том странном вечере и ярким пятном в гардеробе. С другой стороны номера послышалось шуршание, и из-под одеяла показалась взлохмаченная макушка мамы Антона. - Ты чё не спишь? - Не хочу. - отозвался подросток, не отводя взгляда от окна. - Завтрак только через полтора часа. Можем пока начать собираться. - кивнула Майя в сторону открытого чемодана - вчера всем было явно не до него. - Андрей! К завтраку семейство спускалось уже с сумками, которые они оставили на ресепшене. Никто не говорил о вчерашнем, словно ничего не произошло, но Антон знал, что у них впереди ещё 20 часов на поезде, и вот там-то ему мозги за вчерашнюю выходку промоют. Ели молча, Антону, несмотря на то, что он почти не ел со вчерашнего вечера и в животе уже громко урчало, кусок в горло не лез. От сосисок и яичницы, которые он сам себе взял, подташнивало, и он цедил сладкий кофе со сливками, игнорируя слова матери о том, что в следующий раз поесть удастся неизвестно когда. Спустя 5 часов состав, тронувшийся от Московского вокзала увозил его дальше и дальше от Северной столицы, а сам Антон, в состоянии, близком к абсолютной апатии выслушивал гневную тираду о своей безалаберности. Всё возвращалось на круги своя, а следующая поездка в город своей мечты намечалась очень нескоро.

***

"Потянулся ряд вялых, безобразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени". Идеальное описание для будней среднестатистического российского школьника подобрал господин Салтыков-Щедрин полтора века назад. Вообще, литература по программе десятого класса тоску смертную навевала, может, потому что написанное соответствовало окружающей действительности, может, потому что преподавательница в этой пресловутой гимназии вела уроки так, что хотелось в окно выйти - благо, первый этаж. Единственное, что было прикольно, это как эта пожилая высохшая женщина ростом с тумбочку читала вслух. Как будто МХАТ закончила, а не Воронежский пед, ей-богу. Но на этом плюсы заканчивались. Учительница в прошлой школе, сумевшая привить всему классу хоть какую-то любовь к чтению, обрела своё счастье в личной жизни, вышла замуж и уехала загорать на берега Невы. Антон ей даже завидовал. Было ощущение, как будто кто-то украл его мечту у него же на глазах. Не выйти замуж, в смысле, а... Ну, вы поняли. Прощание с ней на вручении аттестатов за девятый класс вышло душещипательным. Даже Антон поддался эмоциональному порыву и подарил педагогу серебряную брошь в виде стрекозы, зная, что женщина к подобным мелочам неравнодушна. В памяти, сколько бы парень ни гнал их от себя, всплывали моменты, непосредственно связанные с ней: победа на конкурсе стихов к 220-летию со дня рождения Пушкина, в котором он участвовал с её подачи, пролитый на неё классе в шестом суп, и мягкая улыбка вместо ругани, разговоры о просмотренных сериалах на перемене... В той школе на замену преподавателя поставили не лучше, чем здесь, судя по комментариям от бывших одноклассников, но это было уже не важно. Не сказать, что Антон жалел о своём уходе, но иногда на ностальгию пробивало. Там всё было менее строго, ученики не чурались лишний раз сбежать с уроков, да и атмосфера была более разряженной, что ли. Здесь же все были как запрограммированные роботы - из вольностей могли себе позволить только курить в туалете, но на свой страх и риск, поскольку окна там не было, и весь сигаретный дым оставался в помещении и его запах быстро распространялся по этажу. Уйти с уроков никто не стремился, потому что, извините, уплочено, и даже по болезни пропускали по минимуму. Так, изо дня в день, распорядок дня не менялся: 4 урока - обед в ближайшей кафешке, потому что в здании гимназии столовой не было - ещё 2-3 урока - дорога домой - домашка - Тик-ток - сон. Единственное обстоятельство, скрашивающее этот Ад - одноклассник Серёжа Матвиенко, выделявшийся из общей серой массы грубоватым юмором и какой-то внутренней живостью. Парень был одного с ним возраста, собирался, так же, как и Шастун, поступать на журфак, только не в Питер, а в Москву, и в целом их взгляды на жизнь были схожи. Они оба не особо ладили с остальным коллективом, как говорится, сцепились комплексами и поехали в трамвайчике под названием «Жизнь» - работали в школьной стенгазете, переписывались по ночам о всякой фигне, и, может, в глазах окружающих эта парочка выглядела довольно комично, Антон видел, что Серый не станет смеяться или обсуждать за спиной, а если чем-то недоволен - скажет прямо. Ему можно было доверять, а это уже немало. Шло время. Приближался Новый Год, а с ним и тотальный пиздец. От того, что государственные экзамены им в этом году не сдавать, легче не становилось. Математик, казалось, совсем с катушек съехал - проверочные сыпались на десятый класс похлеще хлопьев снега, а они сыпались на проверочных. В один из последних учебных дней перед каникулами двойки получили 13 из 15 человек. Надежды на хорошие оценки в полугодии рушились, как карточные домики, и даже отличница-спортсменка-комсомолка-староста не выдержала и разрыдалась, едва математик покинул класс. Антон тоже был на грани срыва - балансируя на грани между 3 и 4, он стремительно катился не туда, куда надо. Один Серёжа был спокоен - он давно для себя решил, что алгебра - не его стезя, и не сильно оно ему надо. Впрочем, пофигизм - дело добровольное. Родители масла в огонь лишь добавляли: вскрывались новые подробности семейной драмы, от которой Антон пытался абстрагироваться настолько, насколько это вообще возможно, находясь в её эпицентре, бабушка ежедневно находилась под угрозой инфаркта, выслушивая истории, о которых невозможно молчать, а в самом Антоне проснулся стендапер, угарающий с собственной жизни, потому что без смеха было не выжить, как и без русского мата. Выяснилось, что новой пассии отца 24 года, что вместо первого ребёнка отец Антона хотел купить машину, что по мнению Майи, Андрей сына не любит и не любил, и ещё множество фактов, никак не связанных между собой, но заставляющих парня сжимать челюсти до проступивших желваков и идти отжиматься, чтобы приступы гнева и прилив сил шли на благое дело, а не на заведомо бесполезный махач. От нескончаемой ругани Антон прятался в своей комнате, запираясь на ключ и включая какой-нибудь ненапряжный фильм с низкой смысловой нагрузкой. Так прошли все каникулы, а затем всё вернулось в прежнее русло, и можно было отдохнуть от нескончаемой брани, всегда начинающейся, почему-то, ближе к вечеру, хотя бы в школе, наслаждаясь компанией Матвиенко и иногда пересказывая события дома, которые он слушал с таким лицом, как будто Антон ему сюжет сериала на Домашнем или России 1 пересказывал. После каникул Антон начал курить больше, и если раньше он делал это только для того, чтобы не так сильно тошнило от запаха табака, которым была пропитана одежда родителей, то теперь он пристрастился сам. Один раз даже курил в школьном туалете, но после того, как его по очереди тормозили в коридорах директор, классный руководитель и завуч (а математик вообще в туалет ворвался, едва Антон потушил сигарету об раковину и бросил бычок куда-то туда же) решил, что это хреновая затея. Потом весь день руки тряслись. Однажды Антон даже задумался - а что сказал бы Попов, если бы узнал? Почему эта мысль пришла в голову - Антон и сам не мог ответить, но почему-то именно мнение о нем врача, а не кого-то из родственников беспокоило больше. Возможно, потому что родителям было плевать - они ничего не сказали, даже когда нашли заначку - четыре тонких, ворованных из их пачки сигареты Winston в упаковке из-под мятного Five. Бабушка попричитала немного, да и всё на этом. А Попов? "Попова здесь нет." - думал Антон, поджигая третью подряд в родном подъезде. - "А будь он здесь, всё равно не имел бы права что-либо сказать". Это был единственный раз, когда он, неожиданно даже для себя, вспомнил Арсения. В остальное время было как-то не до него. Ближе к весне нагрузка в гимназии стала уменьшаться - то ли сказался замученный вид самих десятиклассников, то ли учителя сами заебались и решили не трепать нервы ни себе, ни им, но факт остаётся фактом: даже математик, видя, что на уроках они сидят как овощи, давал им проверять работы пятых классов со своего второго места работы вместо очередных внеплановых проверок отсутствия знаний. Так, за закрытием долгов, грызней с некоторыми преподавателями и прочими прелестями, сопутствующими получению образования, Антон упустил момент, когда из Питера пришли долгожданные бумаги. Его вызывали на госпитализацию.