Шастун, в ординаторскую!

      Ему всё надоело. Сколько он здесь пробыл, неделю? А казалось, что целую жизнь. Больничный, ни с чем не сравнимый и не подлежащий точному описанию запах въелся под кожу, но от этого не стал незаметным, спина отваливалась от жёсткой койки, на которой в одном положении невозможно было лежать дольше получаса, за окном постоянно было пасмурно, и полумрак давил на мозг. Раздражал ноль в шагомере на часах, он чувствовал, как из сколько-нибудь подтянутого дрыща превращается в просто дрыща, а еще раздражало, когда ему начинали писать. Происходило это всегда под вечер, почти одновременно активизировались обе бабушки, и закидывали вопросами разной степени тупости. Конечно, они просто беспокоились, но и сам Антон, и его отец знали не больше оставшихся в Воронеже родственников, и когда одна из них на второй день после операции спросила, когда и где они будут снимать швы, он вспылил, приложив телефон об стенку немало усилий, чтобы его гнев не был замечен по ту сторону экрана. От матери вообще не было никаких вестей, а слова, сказанные перед отъездом все ещё были свежи в памяти, и парень злился на обоих родителей, но сбежать, остаться в одиночестве и выпустить пар возможности не было. Всё это копилось, копилось, копилось, а снаружи была только недовольная мина, потому что он ничего не мог сделать, кроме как переключиться от внешнего и внутреннего дискомфорта на музыку или книги. Или все вместе. Он читал "Господ Головлевых" параллельно с "Войной и миром", которая оказалась даже интересной. "Вот что Петербург с людьми делает..." - думал Антон. Первый том он мурыжил с месяц, теперь читал по 30-40 страниц в день, и смог втянуться в сюжет. Заняться здесь больше особо нечем было, а ЕГЭ по литературе само себя не сдаст. Весть о его обмороке быстро облетела отделение, и заведующий на пару с Поповым решили, что отпускать его ещё рано, хотя по плану он уже должен был ехать домой. Последний теперь забегал проверять его самочувствие едва ли не ежедневно, и обморок стал не единственной для того причиной. Едва наркоз отошёл окончательно, Антон, проигнорировав наставления Арсения, вновь попытался передвигаться самостоятельно, и все было в порядке, но на обратном пути он почувствовал острую тянущую боль в стопе, пронзающую все тело насквозь. Ему было сложно держать загипсованную ногу на весу, добравшись до палаты он едва ли не кричал от боли, и отцу пришлось буквально тащить его на себе последние пару метров. В статичном, расслабленном положении нога быстро пришла в норму, но каждое резкое, нервное движение отдавалось судорогой. От костылей пришлось отказаться, заменив их коляской - символом инвалидности, от которого Антон всю жизнь открещивался, как мог, и плевать, что от них под мышками мозоли и руки устают нещадно - он готов был терпеть и идти до поезда через силу, лишь бы не признавать свою слабость, лишь бы не сдаваться, как будто опустившись в чёрное кресло на колёсах однажды он останется там навсегда. Сейчас время и ситуация были другие, пришлось переступить через свою гордость и потравить головных тараканов. Арсений... не знал, что с ним делать. Это было видно. Сначала парню просто кололи обезболивающее, действующее по типу "отвлекаемся на боль в жопе, чтобы не чувствовать боли в ноге", но оно не сильно помогало, и тогда Арсений предложил вскрыть гипс и посмотреть, не давит ли на прооперированное место марля или вата. И теперь Антон сидел на лавочке возле гипсовой, наблюдая за увлеченным рассказом девочки лет семи о своих любовных похождениях, и пытаясь не захохотать в голос. Наконец, высунувшийся из-за приоткрытой двери Попов крикнул "Заходите!", прерывая интереснейшее  шоу. Андрей на руках перенёс Антона с коляски на кушетку, от чего тот все равно инстинктивно напрягся и зашипел, а сам приткнулся у двери, пока врач обрабатывал руки и надевал перчатки.       Гипсовая была большой комнатой с множеством инструментов на мобильных металлических столах, занимающих кучу места. Всё в ней было абсолютно белым, как ни в каком другом месте в клинике из тех, где Антон успел побывать. Наконец выглянувшее солнце освещало помещение целиком сквозь огромное арочное окно, часть которого загораживал аппарат ИВЛ. Когда Попов начал работать, Антон вновь весь сжался - при виде напильника его сковывал страх, что режущий не сможет вовремя остановиться и заденет кожу, и хоть умом он понимал, что это практически невозможно из-за толстого слоя ваты, инстинкт самосохранения, особо активно работающий тогда, когда не надо, перекрывал кислород. Естественно, спазм сдавил горло и пресловутую ногу, вынуждая сжать зубы и кулаки, но это не помогло - нарастающее напряжение переросло в нарыв, и все мышцы непроизвольно сокращались в судороге. Он метался по кушетке, и подскочивший отец пытался удержать его за плечи, пока Попов, тихо матерясь, пытался вскрыть гипсовый сапожок. Не в силах сдерживаться, парень вскрикнул от боли, тут же зажимая себе рот рукой и закусывая фалангу большого пальца. Память услужливо подбросила воспоминание двухлетней давности: он, Антон, лежащий на животе в ординаторской на процедуре введения инъекций ботулина, Арсений, пытающийся найти при помощи УЗИ нужную мышцу и даже не смотрящий в его сторону, и девушка-ординатор, которой он пытался что-то втолковать, так сказать, наглядно. - Смотри, можно сюда подвести, а можно сюда, эффект будет тот же. - комментировал врач, поворачивая семисантиметровую иглу внутри икры мальчишки. Блондинка на происходящее особо внимания не обращала, незаметно придвигаясь к наставнику под предлогом поближе рассмотреть картинку на мониторе. Антон бы на это только закатил глаза, если б не было так больно. Слезы скатились по щекам, и он прилагал усилия, чтобы ненароком не всхлипнуть, и благодарил Бога за то, что его лица не было видно. Наконец, когда вся доза препарата была введена, он повернулся на спину, но незаметно стереть влагу с лица не получилось. Арсений, заметив состояние пациента, лишь бросил снисходительное "Ну, поплачьте" и ушёл, оставляя его приводить себя в порядок. От этого стало так обидно, что Антон поклялся себе никогда, ни при каких обстоятельствах не показывать эмоций при нем. Но вот время прошло, и он вновь показал слабость перед хирургом, и что самое страшное, он не мог это контролировать. Тот момент глубоко въелся в мозг, хотя от прошлой поездки в институт Турнера он почти ничего не помнил. Урывками всплывали вечера в палате, как мама читала ему вслух "Записки юного врача" и гадала по ним же, приносила сладости из магазина здоровой пищи и выжидала Попова в коридоре часами, но до них всё никак не доходила очередь. Тогда все было намного проще. Тогда они ещё не знали, что встречавший их с поезда отец только что прощался со своей уезжающей в командировку любовницей. Тогда холодность хирурга казалась самой большой неприятностью. Но это было тогда. Сейчас эти воспоминания были как привет из другой жизни, которой как будто и не было никогда. Антон уже не помнил того дня, когда родители не ругались, когда мама улыбалась искренне и могла думать о чем-то ещё, кроме той женщины, когда само их существование не было пропитано ненавистью друг к другу, но это прошлое было блеклым миражом, растворяющимся в настоящем, где не было места ни любви, ни заботе, ни ему самому.       Судороги, наконец, прекратились, оставив место бесконечной усталости. Парень весь взмок от пота, в голове была пустота. Он изнеможённо отвернулся лицом к окну, где неведомым образом оказался Арсений. Очевидно, он ненадолго потерял связь с реальностью, раз не заметил, как тот подошёл - приступ отнял все силы, и теперь он просто взирал исподлобья на статную фигуру хирурга. Солнце освещало его всего, и казалось, вообще не слепило - он долгим задумчивым взглядом смотрел прямо перед собой, чуть приподняв подбородок. Челка поблескивала в ярком свете, родинки контрастировали с бледной кожей сильнее обычного, привлекая внимание, тонкие, чётко очерченные губы плотно сжаты, а глаза... Глаза стали такими голубыми-голубыми, без намёка на серый оттенок, почти бирюзовыми, и Антон невольно засмотрелся на игру света в радужке, сравнимой по своей кристальной чистоте разве что с топазом. Или с Байкалом, но на нём Антон никогда не был. Ему хотелось сфотографировать хирурга, настолько прекрасен он был это мгновение, но поняв, что сделать это незаметно не получится, парень просто любовался, запечатлевая образ лишь в памяти. Казалось, у того сейчас за спиной крылья прорежутся, но он всё так же стоял, не шевелясь, вытянув руки вдоль туловища. - Ничего нет. - констатировал Арсений, отходя от окна вглубь гипсовой. - Впрочем, прошло очень мало времени, и если что-то и давило, гематома бы не образовалась. Понаблюдайте за своим состоянием, если дальше улучшений не будет, можно будет заменить обезболивающее на морфий. - Не думаю, что до этого дойдёт. - подключился Андрей. - Дело ведь не в боли, а в спазме. Сами видели. - От ДЦП можно было ожидать такой реакции, предугадать результат вмешательства практически невозможно. Мышца не на своём месте, спастика тянет её не туда, куда нужно, остаётся надеяться, что её натяжения хватит для выравнивая стопы. - Ну, Вы пытались. - развёл руками Андрей. - За него все отказывались браться именно из-за этой спастики. - В какой-то мере это разумно, с точки зрения врача, разумеется. "Не навреди", слышали? - Одно дело - "не навреди", а другое - бояться брать ответственность за результат. У нас врачи даже отказываются снимать гипс после операции, если оперировали не они, чего уж говорить о чем-то бòльшем. А Вы не побоялись. - Как бы мне теперь это боком не вышло. - усмехнулся хирург. Позади на кушетке насупился Антон - фраза Арсения его выбесила, да и вообще, иногда в словах и его поведении проскальзывало высокомерие или эгоизм, наличие которых парень запомнил в характере врача с прошлого приезда, из-за чего он в переписке с мамой его иначе как "Жопов" не называл - детская шалость, выражающая недовольство холодным отношением к себе. Но все познаётся в сравнении, и теперь Попов, похоже, поменялся ролями с матерью парня. Та краткая ночная прогулка полгода назад позволила мельком увидеть его другую сторону. "Или он просто играл свою роль" - подумал Антон. - "Хотя, будь ему на самом деле всё равно, стал бы он вообще приезжать по первому зову? Почему я вообще этим интересуюсь?" Они были знакомы в общей сложности года два, но Антон не мог сказать, что Арсений за человек. Не то чтобы он задумывался об этом до сегодняшнего дня. Теперь он знал двух личностей - Арсения, который выполнял свою работу и видел в нем не более, чем очередного инвалида, и Арсения, который надевал на него свою шапку, чтобы парень не замёрз, приходил каждый день даже после обхода спросить о его самочувствии, и на полном серьёзе, а не тупо из вежливости пытался выяснить, что у того на душе. Ему требовалось выяснить что из этого настоящее, потому что жизнь научила не доверять даже самым близким. Но Арсению он, почему-то, доверял

***

Весь следующий день Попов не выходил у Антона из головы, но хоть на глаза не попадался. Парень почувствовал, что тогда, в гипсовой, что-то произошло, потому что чёртов образ врача, который он тогда увидел, упорно стоял перед глазами. Ещё хуже было то, что Антон готов был признаться сам себе, что он был в тот момент прекрасен, как Иисус, и что у парня при взгляде на него сперло дыхание совсем не от судороги, сколько бы он не пытался на неё все списать. В голове прокручивались моменты их взаимодействия, и Антон понимал, что что-то между ними изменилось. Как минимум, его собственное отношение к Попову, потому что раньше, будучи в светлом уме и твёрдой памяти, он бы никогда не кинулся обнимать своего врача, даже если бы он его полностью излечил; не стал бы задумываться о том, что тот подумает о нем в той или иной ситуации, и уж точно не стал бы пялиться на него, находясь в полубессознательном состоянии, однако критически охарактеризовать эти изменения он не мог, как и тепло, поднимающееся в груди каждый раз, когда он видел своего хирурга или думал о нем с того самого дня. Это было странно, страшно, непонятно, но оно было, как бы Антон не пытался это игнорировать. Через пару дней, когда парень решил полностью отказаться от обезболивающего, Арсений прибежал воодушевленный к ним в палату. Он нашёл решение в импортном спазмолитике, название которого у Антона в голове тут же перепуталось с названием его активного компонента, а также подобрал замену обезболивающему. Пока он объяснял принцип действия таблеток, Антон смотрел на него не отрываясь, позднее прикрываясь тем, что он пытался запомнить все сказанное, чтобы написать вечерний отчёт домой. Когда дело до него дошло, и бабушка начала спрашивать, когда он, всё-таки, вернется, Антон просто перепечатал их диалог с хирургом, по обыкновению добавляя язвительные комментарии, но одна строчка, написанная им же самим, совершенно выбила из колеи: Ба Ну что твой Попов? Сказал, когда выписка?

Антон

Нет

Он вообще не собирался сегодня приходить

Спросил, как мы в такой духоте живём

Уточнил, есть ли нужный мне препарат в институте

💟💟💟

Завтра снимет повязку, посмотрит, как на меня лекарства действуют

Мб выпустит

Антон непонимающим взглядом уставился в только что отправленные белые сердечки, адресованные понятно кому, и понял, что с ним несомненно происходит какая-то фигня. А ещё он понял, что этот эмодзи не выражает всего того, что он на самом деле чувствовал, но при этом окружающим он сказал бы слишком многое, в том числе то, в чем Антон сам не мог себе признаться. С закушенной губой Антон быстро убрал телефон в сторону и схватился за книгу, стараясь пресечь на корню маячивший на горизонте сеанс самокопания, но тот снова завибрировал, привлекая внимание. Ба И как, есть? Родители издергались уже, наверное

Антон

Есть

Дергаюсь тут только я

В прямом смысле

Ба Смешно...

Антон

Смеёмся...

Обстановка немного разрядилась, и парень перестал думать о злополучных белых, ничего ни для кого не значащих символах. Ба Потерпи, Антош Знаешь, что на кольце Соломона написано? "Всё проходит, и это пройдёт" Держись Я тебя люблю

Антон

Я тебя тоже

Впервые за долгое время раздражение от общения с домом сменилось приятным теплом, появилось желание жить и чем-нибудь заняться. Взгляд упал на доселе нетронутый (если не считать напильника) гипс. Как раз в этот момент в палату вернулся с кухни отец с кружкой кофе. - У тебя маркеры есть? Тот все, кажется, понял без слов, и улыбнулся. - Купим.

***

Ощущения при взгляде на белую поверхность лангетки и чистый лист бумаги примерно одни те же - можно изобразить и написать всё что угодно; то, что ты увидишь в конце зависит только от тебя, бумага всё стерпит. Разница только в том, что на ровном листе рисовать намного проще, на гипсе же ни наброска, ни тонких линий - все равно, что рисовать хной на коже. В голове не было образа, но Антону почему-то вспомнилась реклама гугла - папа рисовал дочке на велошлеме дракончика. Минут через десять кропотливой работы в позе креветки на ноге красовалась зелёная крокозябра с выпученными глазами и красными шипами-треугольниками вдоль спины. Нос получился смешным и длинным, как у крысы, а крылышки крохотными для большого жёлтого полосатого пуза. Папа помог вывести на пятке екатерининский вензель с датой операции, Антон добавил строчек из любимых песен. - К нам, кстати, мама собирается приехать. - как бы невзначай бросил Андрей, надевая колпачок на маркер. Пальцы теперь местами были в чёрных точках и пахли спиртом. У Антона дрогнула рука, и хвостик буквы получился смазанным. "Чего, блять?" - поднималась внутри истерика, непонимание, негодование, и ещё много "не". - Зачем? - Хочет лично убедиться, что с тобой все хорошо. - Не припомню, чтобы она хоть раз этим интересовалась. - съязвил парень. - по крайней мере лично у меня. - Не говори так. Она часто мне писала. - Зато мне - ни разу. - Не хотела беспокоить. Знает, что тебя это злит. - Главное, как позвонить 40 раз, когда я к Серёже или к бабушке уйду, так она первая, а как спросить, жив ли я вообще или мне там сонную артерию случайно перерезали, так язык отвалится. - Антон! - Я? - Херню не неси. Вот так все разговоры и заканчивались, потому что после этой фразы приводить какие-либо доводы было бесполезно. По выработанному годами сценарию Антон должен был бы сейчас демонстративно встать и уйти, но с этим были проблемы, поэтому оставалось демонстративно уткнуться в том "Воины и Мира", не воспринимая при этом ни строчки. Как ещё реагировать, он не знал, потому как он не хотел её видеть, даже не из-за того, что она сказала ему перед отъездом, и не потому что она не писала, а потому что он знал, чем её приезд закончится, а точнее, что с её приездом начнется. Здесь была толпа народу, и можно было надеяться, что мать не станет устраивать скандалов при посторонних, но Антон уже ни на что не надеялся - не мог предугадать, к чему ведёт это безумие, называемое любовью, хотя любовью тут и не пахло - ревность, обида, злость, всё что угодно, кроме любви (по крайней мере, в нормальном её понимании). Хотя, что такое "любовь"? Он и сам не мог сказать. Он всегда считал свою семью образцовой, а потом все рухнуло в один миг, и двадцать лет брака стали просто цифрой. Что значит любить - уметь отпустить и уйти при необходимости, лишь бы партнёр был счастлив, или быть готовым убить за него? Для себя Антон уяснил: отношения - это, прежде всего, зависимость от другого человека, а вот разрушительной она будет или созидающей покажет только время. Шли дни, лекарства понемногу помогали, но Арсений всё равно опасался их выписывать - очевидно, увиденное его сильно впечатлило. Выпиленные окошки были вновь закрыты гипсом, и Арсений, замазавший им часть художеств Антона, самолично дорисовывал повреждённые участки, и, закончив, расписался рядом. Они с Антоном долго смеялись, парень увлечённо смотрел старающегося Попова, который со словами "Тихо, профессионал работает!" орудовал маркером. Арсений будто потеплел к нему, хотя он и раньше уделял ему много внимания, как Антону казалось, даже чуть больше, чем остальным, и ему это нравилось. Они мало разговаривали; парень, что ему было несвойственно, немного стеснялся, боялся сказать что-нибудь не то. Арсения это умиляло, Антона - напрягало, потому что в обычной жизни он бы не старался подобрать каждое слово для кого-то, но это происходило как-то само собой, и голос будто бы становился мягче, и ноги не слушались сильнее, и дыхание перехватывало, стоило врачу прямо посмотреть на него, хотя он избегал зрительного контакта. Антон где-то слышал, что это часть врачебной этики при общении с пациентом, впрочем, это было даже к лучшему, потому что Антон знал, что взгляда этих льдисто-голубых глаз он не выдержит - каждый раз, стоило Попову оказаться поблизости, у парня начинался приступ тахикардии. Глупо было отрицать, что он чувствовал к своему лечащему врачу что-то, чего чувствовать не должен - противоестественное, противозаконное, но что было глупо отрицать, и то, что начинало выходить за рамки простой привязанности. Вот она - его зависимость. Разумеется, Арсений замечал мальчишеский горящий взор на себе, и его улыбки, и его не осознанные до конца действия. Но он - подросток, который не до конца разобрался в себе, с проблемами в семье, ищущий поддержки и нашедший её в нем. А он - состоявшийся мужчина, одинокий, но знающий, чего хочет от жизни. В этой жизни была только работа и сопряженная с ней наука. И вот, частью этой работы стал Шастун, и сам Арсений сначала помогал ему за её пределами, потом перерисовывал ему дракона на лангетке в свой обеденный перерыв, заходил к нему по поводу и без. Это ли ему было нужно? А что было нужно Шастуну? Его взгляды с недавних пор казались Попову неоднозначными, но, возможно, Арсений просто напридумывал себе то, чего нет? Ведь одиночество и трудоголизм влияли на физиологию в известном смысле. Но нет, это была пока лишь привязанность, чуть более сильная, чем к другим, потому как волею случая врач узнал об Антоне чуть больше необходимого. Приняв для себя это, как данность, Попов решил ничего не менять и не выяснять, не рушить ту хрупкую связь, которая установилась между ними, поспешными выводами, ведь рано или поздно мальчишка уедет, его место займут другие, и они не вспомнят друг о друге. Осознавать это было непривычно больно, но самое большое желание и радость для врача - чтобы пациент никогда не возвращался. Так должно быть. Потому что ни один нормальный человек, а ребёнок - тем более, не может быть счастлив, если он пол жизни проводит в стенах больниц. И его, Арсения, задача - сделать так, чтобы Шастун больше ни его, ни эти стены в глаза не видел. Остальное - второстепенно.

***

Майя приехала, как и обещала, через пару дней, как раз в период отключения горячей воды, и находиться в институте стало совсем невыносимо. Приехала ли она, чтобы действительно проследить за его состоянием, или чтобы отца было проще контролировать, Антон не знал. Несмотря на то, что они не ругались, напряжение чувствовалось - во взглядах, в словах, в попытках залезть друг к другу в телефон. Второй сопровождающий тут был не к месту, но женщина была непреклонна, и, под лозунгом "Во спасение семьи!" терпела все лишения - теперь просто так уйти с территории клиники и жить в отеле нельзя было. Антону деваться было некуда - лекарства, хоть с ужасным побочным эффектом, но действовали, но для того, чтобы передвигаться самому их было пока недостаточно. Парень молился, чтобы Арсений к ним лишний раз не заглянул - не увидел его, потного, вонючего, с сальными волосами, не наткнулся снова на их семейный маразм, и наверху его услышали - пока не дали воду, Попова на горизонте видно не было. Таблетки начали помогать, но от них парень начинал задыхаться - угнетение дыхательного центра было прописано в инструкции, в одной строчке с галлюцинациями и кошмарами, и Антон собирался попросить найти замену препарату при встрече с врачом, как и о выписке - лёгкую боль он готов был терпеть, лишь бы не находиться здесь, тем более со своими придурками - чувствовал, что рано или поздно кто-то из них что-нибудь экстравагантное выкинет. Только тупой и непосвященный не мог догадаться, что их совместные выходы покурить и мамино "Андрюш, иди-ка сюда" ничем хорошим не заканчивались. Другие этого подтекста в их отношениях не замечали, Антону же хотелось на стенку лезть даже от этого, хотя были и свои плюсы - пока они были в Питере, они хотя бы не орали друг на друга в открытую, при нем. Дома этой роскоши ему не видать. Помимо семейных проблем, с парнем начало твориться что-то странное - при виде Арсения внутри поднимался ураган эмоций - улыбка озаряла его лицо каждый раз, стоило врачу оказаться рядом. Когда к ним подселили девочку, у которой он был лечащим врачом, и Попов зашёл представиться и уточнить диагноз, Антона на соседней койке распирала необъяснимая гордость и чувство, что эта девочка в надёжных руках. Заметив восторженный взгляд парня, Арс вернул ему улыбку и поспешно ретировался, как всегда, а Шастун продолжал сидеть, смущенный тем, что его наглые разглядывания не остались незамеченными. Грешным делом он даже подумал, что ему помимо всего прочего здесь вкалывают что-то запрещённое, потому что нельзя так за пару дней... что? Влюбиться? Антон боялся даже думать о том, какую природу имеют возникшие у него ощущения, но отрицать очевидное бесконечно было невозможно, как и невозможно было теперь не отмечать ежечасно, насколько Попов внимателен к своим пациентам, заботлив к нему самому, и красив безмерно. Идеален. Только нимба не хватает. А может, он и был, да простым смертным его не видно. Потребность постоянно видеть его, ожидание хотя бы минутной встречи граничили с желанием сбежать, пока не поздно, но первое сильно перевешивало второе, и Антон понял - поздно. Поздно стало ещё тогда, в гипсовой, и оставалось только тихо страдать, мучиться от этой эйфории и невозможности быть ближе, видеться чаще, от страха быть непонятым. Собственные мысли давили, разрывали изнутри, сердце заходилось, а вместе с тем Антон засыпал с улыбкой на лице, думая перед сном о нем. Родители не могли не отметить, как засиял в момент их сын, а тот, на вопрос "Ты что такой счастливый?" переводил тему, пряча глаза. Признаться он не решился даже Сереже, хотя чувство, приносящее окрылённость, иной раз душило. Возможно, дело было в природной эмоциональности, ведь даже сам Арсений однажды назвал его "очень чувствительным молодым человеком", а может, у него действительно начинались проблемы с сердцем. "Забавно бы вышло, если бы причиной инфаркта стал врач."- подумал Антон. Подолгу ходить на костылях он не мог, но всё же попросил Арсения его выписать, хотя бы потому что больничная еда была тошнотворной, а условия в палате - отвратительными. - Гипс снимем - выпишу. - отрезал Попов при встрече. - Через месяц? - ужаснулся Антон. - Тебе здесь так плохо? - спросил врач, хотя прекрасно знал, что да. - Нет. - опустил голову парень. Брюнет приподнял его подбородок, заглядывая в глаза, и Антон потерялся на минуту от того, насколько мужчина был близко к нему. - Ты пойми, я боюсь тебя вот так отпускать. Расходишься - там посмотрим. Ты сейчас даже до поста не дойдёшь. - Вот и дойду. - тихо, но упрямо заявил старшеклассник. - Вот только насиловать себя не надо. Сказал же - не выпишу. - улыбнулся Попов, касаясь большим пальцем щеки мальчишки, очерчивая  полукруг на коже. Антон прикрыл глаза, хотел было приласкаться, разомлев от тепла сухих рук, но мужчина резко отстранился, будто бы осознав, что творит, и, бросив "Ноги на пол не свешивай!", скрылся в коридоре. Антон замер, глубоко дыша - в голове ещё звучал его глубокий гипнотизирующий голос, от которого бросало в жар и в паху начинало тянуть. Парень повалился на кушетку, отвернулся к стене, сжался, закрыв лицо руками - ему было стыдно, больно, но хотелось ещё. Ещё раз ощутить его прикосновения, позволить себе сдаться ему. Они оба не единожды нарушали границы, но Шастуну этого стало мало, хоть на большее рассчитывать нельзя было: даже если его желания вспорют его изнутри - это его проблемы. Арсений давно подлавливал себя на том, что слишком тянется к этому долговязому мальчишке - среди всех его пациентов он был усладой для глаз, бальзамом на душу - смышлёный, симпатичный, его было жаль не столько из-за его здоровья, сколько из-за того, что ему приходиться переживать каждый день, и ещё страшнее было то, что мучения ему доставляли его родные, которые заботились о нем несмотря ни на что, как могли, и не ставили своих интересов выше его - за этим он следил насколько было возможно. С приездом матери Антон должен был быть всегда под присмотром, хотя по отношению парня к собственным родителям несложно было догадаться, что ему их внимания и даром теперь не надо, потому что где они - там скандал. Но чета Шастунов пока вела себя тихо, и Арсений, надеясь на их благоразумие, позволил себе отдалиться от Антона и плотнее заняться другими делами, хотя мысли то и дело возвращались к подростку - всё-таки обморок - дело нешуточное, и ни он, Арсений, ни отец Шастуна не заметили, когда состояние юноши стало критическим. А если произойдёт ещё что-то, а эти двое будут заняты своими разборками? Арсений боялся снова недоглядеть, винил себя, всю их систему - народу в институте всегда было больше, чем они могли принять, тут ещё ремонт этот... И вот он, закономерный результат! Павел Алексеевич лишь руками разводил, наблюдая из окна своего нового кабинета, как их родной корпус разбирают по кирпичикам, а опасения в душе Попова крепли с каждым днем. И, как оказалось, неспроста.

Скажи, как дальше жить Если одна твоя улыбка Способна космос уничтожить Когда в твои глаза Попало солнце Как с этой химией бороться Скажи?