Помни, что гнев не замедлит, что наказание нечестивому — огонь и червь.
Словно величественный корабль, дворец Буколеон фасадом врезался в море. Внизу виднелся тихий в это время года порт, блеклое зимнее солнце лениво ласкало позолоченную статую быка со львом на спине: присмиревшее животное чуть опустило голову, точно признавая свое поражение перед царем зверей. Лев же, подняв лапу, воинственно оскалился, окидывая грозным взглядом свои владения. Галереи и покои Буколеона, не успупающие в роскоши Дафне и Халкеям, но проигрывающие им в близости к кафизме и Мангавру, пустовали. Обычно здесь селили иностранных гостей, чьи суда наводняли залив Золотой Рог по весне. Сейчас же дворец казался мёртвым — лишь в гнилом его чреве теплилась жизнь. Вход в тюрьму Буколеона охранялся всего парой веститоров: стыдливо притаившаяся в изножье восточной башни калитка вела на закрытую круглую площадку, зияющую пропастью скудно освещенной лестницы, что уходила глубоко под землю. Ступив внутрь, следовало надолго попрощаться с солнечным светом, а если ты узник — возможно, навсегда. Затхлый воздух широких коридоров слегка колебался от приглушенных стонов. За низкой, точно вросшей в пол дверью в конце галереи мерцал неверный масляный огонек. — Зачем? — Лабель повторял этот вопрос снова и снова, почти не надеясь услышать правдивый ответ. — Зачем ты это сделал? Атанас Грил хрипло рассмеялся, чуть поморщившись от боли в закованных запястьях. — Что сделал? Угостил тебя халвой? По доброте душевной. Угодить хотел. Он попытался небрежно пожать плечами, но руки, поднятые высоко над головой, затекли, причиняя страдания, и патрикий закусил разбитую губу, сдерживая стон. Рикс, наблюдая за происходящим из затененного угла, думал, что мало что сейчас выдает в Гриле того самоуверенного вельможу, которого он знал: избитый, посеревший лицом, со слипшимися от крови и пота волосами, тот выглядел жалко. В темных глазах плескался страх, а в голосе, как бы он не храбрился, звенели истеричные нотки. — Кто твой пособник? — безэмоционально, не вступая в диалог, продолжил Лабель. Стоило ему перевести взгляд на безмолвно присутствующего здесь же палача, на лице Грила отразился неподдельный ужас. — Я спросил, — угрожающе повторил Лабель, — кто твой пособник? Раздался душераздирающий вопль: по едва заметному знаку палач приложил раскалённое железо к обнажённому боку пленника. В воздухе тошнотворно запахло горелой плотью. Грил дергался как сумасшедший, рискуя вывихнуть плечо или сломать запястье, и орал нечеловеческим голосом, от ужаса глотая слова: — Я… Я не… Я ничего не знаю!!! Я не делал ничего дурного!.. В серых глазах зажегся нехороший огонек, бледные губы, сжатые в тонкую полоску, презрительно искривились. — Врёшь. Ещё! — слово-приказ точно кнут огрело Рикса по затылку. Варвар наблюдал происходящее со смесью тревоги и восхищения. Он и не подозревал в Лабеле такой непоколебимой твердости, граничащей с жестокостью. Грил, несомненно, заслужил пытки, но то, с каким спокойствием Лабель отдавал приказы мучить человека, поражало. Он ведь даже не был обязан допрашивать его лично, но отчего-то стремился сам докопаться до истины. Палач, оставив несколько отметин на теле, поднес пышущее жаром клеймо к лицу Грила, и тот, отшатнувшись, заверещал: — Я скажу! Я скажу все, что ты хочешь! — а затем вдруг разрыдался: громко, некрасиво, брызжа слюной и хлюпая носом, из которого хлынула кровь, заливая губы и подбородок. Одна капелька попала Лабелю в лицо, оседая в уголке глаза кровавой слезой. Он достал вышитый платок, сосредоточенно промокнул кожу. Взгляд Грила заметался по камере. Три пары глаз наблюдали за ним: выжидающие, равнодушные и любопытные. Осознав, что сочувствия в присутствующих ему не найти, патрикий сбивчиво зашептал, облизывая растрескавшиеся губы: — Я не покушался на твою жизнь, кесарь. Кто-то хочет избавиться от меня, завидует… Метит на мое место… Нужно допросить евнуха, распорядителя пира… Лабель громко вздохнул, прерывая сумбурную речь. Его бледное, с заострившимися скулами лицо ярким пятном выделялось в полумраке тюремной камеры. Он шагнул к пленнику, бесстрастно вглядываясь в утратившие обычную надменность черты. Рикс поежился: плескавшееся в серых глазах незнакомое нечто ему совсем не понравилось. — Ты же понимаешь, что все это, — Лабель красноречиво окинул взглядом истерзанное тело Грила, — лишь малая, безобидная часть того, что с тобой могут сделать? Эти… повреждения — обратимы. Ожоги заживут, следы от них — незначительны. Да и под пышными одеждами не видны. Но если поставить клеймо, скажем, на щеке… Прожечь насквозь… Такой позор — навсегда. Он задумчиво умолк, словно решая, продолжить или перейти к действиям. Грил затравленно смотрел на палача, беззвучно плача от ужаса. Лабель, нехорошо усмехнулся, продолжая: — Отрезать ухо. Может быть, нос… Тебе ведь не нужно объяснять, что обезображенные не могут служить в Палатии? Императорский двор — отображение сада небесного, а сам император — наместник Бога на земле. Его окружение должно быть безупречно. По крайней мере, телесно. Обронив зловещие слова, он отступил. Тело Грила обмякло на цепях — патрикий потерял сознание. Палач, не церемонясь, выплеснул ведро не слишком чистой воды ему в лицо, а затем отвесил пару тяжёлых оплеух от которых безвольно висящая голова мотнулась от одного плеча к другому. Рикс из своего угла кожей чувствовал холод, исходящий от Лабеля. Как никто понимал: если потребуется — тот пойдет до конца. Ему очень хотелось, чтобы до этого не дошло. Пусть бы Грил уже признался! Даже если не совершал того, в чем его обвиняют, пусть заговорит! Лишь бы только Лабель перестал пачкать руки его кровью. Очнувшийся Грил жалобно хныкал, что-то бессвязно бормоча, как полоумный. Лабель нетерпеливо цыкнул и палач грубо потянул его за волосы на затылке. Заломил голову до хруста, вынуждая смотреть кесарю в глаза. — Я не желал тебе смерти. Не знал, что халва отравлена, — дрожащие губы не слушались Грила, ноги предательски подгибались. Лабель согласно кивнул. — Но кто-то ведь знал. В глазах пленника зажёгся огонек надежды: — Тот евнух, что выносил блюдо… Я приказал, чтобы никто кроме него не прикасался… — Тот евнух, — голос Лабеля скрежетнул острой сталью, — на следующий день был найден на заднем дворе кухни. В корзинах, куда повара скидывают объедки. Не в одной корзине — в нескольких. Не сам же он себя порубил, а потом выбросил, как собаку? Ты в это время был пьян, свидетели подтверждают. Значит, убийство евнуха не твоих рук дело. Кто? Кто твой пособник, Атанас? Лабель говорил с нажимом, наступая на растерянного патрикия. У Рикса мелькнула мысль, что он подталкивает Грила к чему-то определённому. « — Что-то узнал? Но от кого? Ну не из-за своего же покушения так обозлился, это так не похоже на Лабеля. Прежнего Лабеля…» Мысли ворочались в голове, как пчелы в улье, но Рикс никак не мог собрать их воедино. Грил вдруг разразился безумным смехом. — Это она! Она!!! Хитрая сука, императорская подстилка! Чужими руками избавиться… Заодно и меня уничтожить… Свои пачкать не захотела, подлая сука!.. Рикс метнул в Лабеля тревожный взгляд — тот выглядел удовлетворенным. Вкрадчиво проговорил: — Ты же о зосте патрикии Феофано, верно? Она покушалась на меня? Но зачем ей избавляться от тебя?.. Грил резко умолк, осознавая, что выдал себя. Пусть он не замешан в покушении, но связь с Феофано Аморийской… Не зная, как выкрутиться, не отвечал, глядя на Лабеля исподлобья. Тот вдруг утратил терпение, взрываясь: — Что вы сделали с нубийским рабом?! Отвечай! Тонкая рука с жестоко рассчитанной силой опустилась на израненную щеку пленника. Звук пощечины эхом прокатился по камере. Ослеплённый болью, Грил заскулил как побитое животное, глотая кровь из разбитой губы, взмолился о пощаде. Но Лабель был безжалостен: грубо обхватив его лицо, процедил сквозь зубы: — Говори, иначе пожалеешь, что до сих пор жив. Перемежая рассказ рыданиями и мольбами, Грил признался в том, что происходило в термах. — Это она, всё она!.. Нубиец следил за нами... Полоснула его по горлу — я ахнуть не успел! Это была случайность, я не хотел в этом участвовать… Прошу, пощади… Лабель отнял пальцы от обезображенного страхом лица. Неспешно вытер, брезгливо бросая платок на пол. — Сожжешь, — палач с готовностью кивнул. Задержавшись на пороге, Лабель вынес вердикт: — Ты предал не меня. Ты предал Византию. Покусился на то, что принадлежит твоему базилевсу. Даже пощади тебя я́ — Бог не пощадит. Рикс выскользнул вслед за ним, не взглянув напоследок на Грила. По тону Лабеля он понял, что с патрикием покончено. — …нос и по два пальца на каждой руке. От приказа, брошенного палачу, Рикс внутренне содрогнулся, представив какая ужасная участь ждёт Грила. Не то, чтобы он его жалел — предатель заслуживал даже смерти. Но от того, что именно Лабель вынес приговор, становилось не по себе. И всё же, упираясь взглядом в безупречно ровную спину и прямой разворот плеч, Рикс испытывал тайную гордость. То, что Лабель был достойным своего титула, вызывало восхищение. Когда крутые ступеньки вывели их из подземелья, Лабель, вместо того, чтобы толкнуть калитку, ведущую в галереи дворца, стал подниматься выше. На следующем уровне располагалась идентичная площадка, с той разницей, что здесь в стене было круглое окошко, сквозь которое виднелось море. — Считаешь меня излишне жестоким? Лабель вглядывался в горизонт, словно спрашивал не его, а пенных барашков, клубящихся на гладком теле волны. Рикс, подавил невольный вздох — однозначного ответа у него не было: — Я видел достаточно жестокости, чтобы с уверенностью сказать — наказание соразмерно проступку. — Но? — Лабель обернулся и золотые ко́лты, качнувшись, слегка царапнули скулы. Он небрежным жестом смахнул капельку пота, ползущую по виску. Рикс вдруг понял, почему они не покинули Буколеон сразу — Лабель, после того, как отдал приказ изуродовать человека, разрушив тем самым его жизнь, нуждался в простом человеческом разговоре. С кем-то, кому доверял потаенное. — Но я не ожидал увидеть тебя таким. Ты все сделал верно, но как-то… Не по-своему. Спросишь ты — достойно ли вел себя? Достойно. Не сомневайся даже. Спросишь — по нраву ли мне все случившееся? Нет. Но иначе нельзя, — Рикс отвечал честно, не пытаясь смягчить правду. — У любого милосердия есть предел. Даже у твоего. — Я стараюсь быть справедливым, а не милосердным, — отрезал Лабель. В туманных глазах отчетливо проступила сталь, но голос звучал глухо: — Я только хочу знать, что ты не… осуждаешь меня. Рикс искренне изумился: кто он такой, чтобы его осуждать? Испытания, обрушившиеся на его голову в последние дни, могли любого превратить в кровожадного зверя. Если оставить подобное безнаказанным, свои же загрызут за слабость. Рикс это знал как никто другой. Поэтому не возражал, когда Лабель, едва оправившись от яда, встал на ноги, чтобы лично разобраться в случившемся. Хотя сам Рикс предпочел бы, чтобы он больше отдыхал. — Не осуждаю. Разве что, немного беспокоюсь, — Рикс подкрепил слова мягкой улыбкой и внутренне возликовал, когда горькая складка у губ Лабеля разгладилась, а напряженные плечи чуть опустились. Но серые глаза смотрели испытующе, будто кесарь не знал, верить ли его словам до конца. — Не нужно. Лабель непонимающе выгнул бровь, добавив лукавую улыбку. — Не смотри на меня так, — серьезно повторил Рикс, шагая ближе. — Как? — Лабель горделиво приподнял точеный подбородок, бросая неосознанный вызов его языческой натуре. — Так, как смотришь на своих подданных, подозревая их в неискренности и раболепии. Лабель задумчиво склонил голову набок, изучая его нечитаемым взглядом. Приблизил лицо, щекоча дыханием. Скользнув пальцем по стальным пластинам Риксовой лорики, прошептал на ухо: — Мне не нужен ещё один угодливый царедворец. Мне нужен дикарь. Вернись, Ригг. Покажи, что, несмотря ни на что, все еще не подвластен мне, не покорился господину… Он не договорил — Рикс поймал его губы своими, нагло воруя дыхание. Лабель напрягся, вытянулся струной, но это лишь подстегнуло взбеленившуюся в венах кровь — языческую, вольную. Рикс ошибся: не за человеческими разговорами привел его сюда кесарь. Не в чувстве безопасности нуждался. Наоборот. Не тепла искал — иссушающего в прах пламени. Риска, с угрозой разоблачения. Чтобы губы в кровь и слабость по всему телу. Чтобы выжечь стыд, неуверенность, разочарование. Разве он сам не делал подобное много раз? С Адилем, другими?.. Лабель нутром чуял его натуру степного зверя, оттого и дразнил, одинаково с ним нуждаясь в горячечном безумии. Лабель застонал, придавленный громадой сильного, закованного в сталь тела. Отравленная вынужденной жестокостью кровь требовала отчаянных поступков на грани безумства. Лабель тянулся к его дремлющей дикой природе, неосознанно стремясь пробудить. И теперь, зажатый между шершавой стеной и возбужденным необузданным Риксом, возликовал. Их в любой момент могли застать, разоблачить, и чувство опасности пьянило, дурманило голову. Грубая мозолистая ладонь легла Лабелю на затылок, обездвиживая — ни вздохнуть, ни увернуться от кусачих поцелуев. Другая по-хозяйски задрала подол далматики, огладила бедро. Лабель одобрительно хмыкнул в поцелуй, теснее прижимаясь пахом к Риксу. Готов был отдаться ему прямо здесь, в нескольких шагах от тюремной охраны. Без привычной подготовки. Через боль и опасность. У Рикса колошматило в груди — рядом с таким Лабелем, отравляющим ядом вседозволенности, не совладать с собой, как не пытайся. Он ел его рот — влажный, мягкий, гостеприимно приоткрытый, — мял жестокими пальцами упругую плоть под подолом, и сипло по-звериному дышал. — Хочу… Хочу… — утратившие очертания губы Лабеля безголосо шевелились, выражая общее желание. Туманные глаза выпивали душу: шалые, дезориентированные. Поднимали самое темное внутри, толкали за грань. Слитным движением он развернул Лабеля к стене, вжал в шершавый камень щекой, заломил запястья. Развитые мышцы плеч бугрились под плотной тканью далматики, протестуя. Но Рикса это не остановит — разве не сам Лабель просил не сдерживаться?.. Пальцы забыли как быть чуткими. Не справлялись с тяжелыми кесарскими одеждами и кожаными завязками на собственных штанах. Лабель, полуобернувшись, глядел вопросительно. Желая помочь, вывернулся, чтобы сделать шаг в сторону, и оступился, едва не наполовину высовываясь из окна в стене. Невольно сорвавшийся с губ крик канул в разверзшуюся под ним бездну, утопая в бьющихся о фундамент волнах. Отороченная мехом стемма упала следом, налетевший ветер взъерошил волосы. Грудь Лабеля сдавило испугом и восторгом, а через секунду надёжные руки уже втаскивали его обратно в башню. Рикс, обхватив его поперек груди, одной ладонью зажимал рот: — Тише, выдашь нас. И добавил с улыбкой в голосе: — Бешеный. — А сам-то, — промычал Лабель, куснув мозолистые пальцы, и рассмеялся. Варвар вторил ему, заглушая хохот его меховым оплечьем. Обмениваясь заговорщическими взглядами, они привели себя в порядок. Вместо прощания, Лабель обронил: — Вечером приди. Будешь нужен мне.***
У всех есть злато, колесницы,
вельмож и слуг придворных рать,
а вот другой такой царицы
нигде по миру не сыскать!
Феофано знала, что означает тишина в ее покоях. Мертвое безмолвие окутало с первых мгновений пробуждения: не шуршали шелка, не журчала вода, не звенели украшения — слуги покинули ее обитель. Она догадывалась, что так будет, ещё вчера, когда ложилась спать: служанки опускали глаза, спеша поскорее покинуть покой, а Зоя Заутца и вовсе не явилась пожелать добрых снов зосте патрикии. Так открыто пренебрегать своими обязанностями слуги и рабы смели лишь перед тем, кто отныне в опале. Устремив немигающий взгляд в расписной потолок, Феофано прислушалась к себе. Тело томилось предательской слабостью, умоляя не покидать теплую постель. Она на мгновение прикрыла глаза и тотчас раскрыла их вновь. Нельзя терять бдительность. Скоро — как скоро, могла только догадываться, — от императора придут, чтобы покончить с ней. Она не доставит им радости видеть ее слабость. Нужно встать и одеться. Босые ступни нашли пол и холод плит немного ободрил. А через мгновение, преодолев путь до мозаичного поставца в несколько шагов, Феофано уже склонялась над серебряным тазом. Несколько мучительных спазмов, скрутивших организм в отвратительной не́мочи, — и она свободна до следующего приступа тошноты. Гриловский ублюдок — ранее, такой желанный, а ныне — просто обуза, — ещё не успел изуродовать тело, но уже высасывал силы, подтачивая нутро. Феофано усмехнулась: она без труда справлялась с высокомерными грубыми мужчинами, но была не властна над маленьким ростком гнилого семени. Как несправедливо, что женщины теряют контроль над своим телом, впустив в себя мужчину! Если бы только ее любовник не был так глуп, покушаясь на кесаря, придуманный ею план бы сработал! Но Атанас в Вуколеоне и там ему развяжут язык. А уж палачи умеют вытягивать не только правду, но и удобные императору признания. Феофано не сомневалась, что Грил, чтобы выторговать себе поблажку, с лёгкостью предаст ее. Она подавила в себе порыв что-нибудь разбить: бесполезная трата сил. Должна быть собранна, когда за ней придут. Убрав испорченный таз подальше, неспешно совершала омовение, думая, что такая же атмосфера, должно быть, стояла в покоях ее отца во дворце Святого Маманта, когда туда явились Македонские убийцы. Им удалось застать последнего Аморийского императора врасплох, но с ней такого не произойдет. Она уйдет на своих условиях. Умывшись, Феофано взялась за туалет: проигнорировав любимый алый, выбрала наряд глубокого цвета — такого темного, что ночью бы показался черным. По аксамитовому фону руками умелиц были вытканы экзотические птицы. Ткань, струясь по телу тяжёлыми складками, казалась то пыльно-серой, испещренной размахом золотых крыльев, то переливалась так, что фон выглядел золотым, а завитки узора — черными. Поистине, убранство августы. Она неспешно облачилась, наслаждаясь касанием дорогой ткани, надела богатые украшения: по браслету на каждое запястье, кольца, тяжелые серьги с жемчугом, ожерелье из золотых лепестков: они приятно холодили шею, тихо позвякивая при каждом движении. Лишь голову оставила непокрытой, позволив массе черных локонов свободно ниспадать по спине. Взглянув в зеркало, осталась довольна. Улыбнулась себе, доставая последнюю деталь: отполированный кинжал покоился в шелковом гнезде футляра. Испивший крови раба, клинок заслуживал более благородной жертвы. Феофано достала смертоносное оружие, изящным жестом примерила к шее. Чуть вздрогнула, ощутив ледяной поцелуй стали. Все случится быстро, она умеет, знает как. Но торопиться некуда. Пока за ней не пришли, есть время побыть роскошной и живой. Рукоять согрелась в ладони, успокаивая так, как не успокаивала мысль о побеге. О, она могла бы снять с себя эти побрякушки, подкупить слуг, сесть на корабль в порту Буколеона. Но зачем?.. Что ждет дочь последнего Аморийского императора, потерявшую все: власть, имя, честь?.. Она не станет изгнанницей, безымянной нищенкой, уповающей на милость очередного мужчины. Она рождена у трона — у него же и умрет. Открыто, благородно, с честью. Неважно, кто будет тому свидетелем — о смерти зосты патрикии Феофано Аморийской заговорит весь Священный Палатий.***
— Не сберегли честь! Облекли на позор! — Лев от злости едва не пнул распростертого перед ним евнуха. Тот, уткнувшись лицом в пол, что-то виновато заскулил. Лабель наблюдал сцену, не вмешиваясь. Новость об измене Феофано уже не была актуальной — евнух, служивший в ее покоях, принес сведения поинтереснее — зоста патрикия беременна. И, судя по пылкой реакции, явно не от императора. — Я не посещал ее более шести недель!.. А она, воспользовавшись нашей занятостью, нагуляла ублюдка!.. Змея! « — Как его оскорбляет мысль об измене, а сам ведь готов лечь с Юстиной в любой момент», — рассеянно думал Лабель, поглаживая парчовый наруч. Под жёсткой тканью запястье зудело от листа плотной бумаги, который ему сунули в руки в толпе придворных. Он даже лица посланца разглядеть не успел, но не сомневался — весточка от отца. Кому ещё нужно писать тайно?.. Письмо попало в Палатий в обход Стилиана Заутца — иначе бы его принесли с общей почтой прямо в покои. Значит, посланник отца уже здесь. Лабель попытался вспомнить, не прибывал ли недавно во дворец кто-то знакомый, но чужое бормотание прервало мысли. Евнух, не дожидаясь, пока распаленный гневом базилевс обрушит кару на его голову, вцепился в полы его одежд, тараторя: — Искуплю. Истинно, искуплю. Вот, было обнаружено в покоях зосты патрикии, в личных вещах. Пухлая рука протягивала Льву небольшой флакон из простого стекла, но смотрел евнух не на него. Лабель побледнел, озаренный догадкой. Ступил ближе, пытливо рассматривая флакон. — Тот самый, — подобострастно кивнул евнух, — с самого утра показал флакон лекарю — он подтвердил, что внутри остатки яда, которым пытались отравить кесаря. Лев неожиданно усмехнулся и Лабелю совсем не понравился взгляд, которым тот его одарил. Стремясь поставить точку и втайне желая слегка осадить базилевса, Лабель произнес: — Зоста патрикия беременна от Атанаса Грила. Он признался, что сошёлся с ней около двух месяцев тому. Все сходится: они сговорились, чтобы подвинуть меня, думая выдать… — он на миг запнулся, произнося грубое слово, — ублюдка за наследника императора. Это были лишь рассуждения, но по тому, как мрачнело лицо Льва, Лабель понимал, что тот мыслит так же. Евнух, счастливый, что о нем забыли, медленно отполз в угол, стараясь не привлекать к себе внимания. — Феофано Аморийская нанесла урон нам обоим, — задумчиво потирая бороду, изрёк Лев. — Нам, конечно, больший — честь императора, на которую покусилась зоста патрикия — это честь самой Византии. И мой приговор будет суров: полное забвение. Нами, а, значит, и Византией. У Феофано отберут титул, все драгоценности и вотчины, когда-либо подаренные мной. Ее изгонят из Палатия, а дальше… Решай ты, мой дорогой кесарь. Базилевс ухмыльнулся уголком губ, разглядывая Лабеля с преувеличенным сочувствием: — Хоть твоя честь не пострадала — напротив, то, как быстро ты оправился от яда, говорит о сильной воле и завидном здоровье, — кто знает, какие последствия может возыметь отрава на твой организм в будущем. Так сверши же свою кару. Мягкой она будет или жестокой — тебе виднее. Жить ли Феофано? Где и как жить — решай сам. Оказываем тебе эту честь со всем уважением. Лабель нисколько не изменился в лице, принимая «честь» августейшего лёгким кивком головы. Он прозрачно видел, что, вместо процесса государственного масштаба, император делал суд над Феофано личной склокой Флавиев и Аморийского рода. И, тем самым, отводил внимание от собственного бесчестья. Зосту патрикию запомнят как отравительницу, а не изменницу, если окончательное слово в приговоре скажет кесарь. — Подумай, и скажи, что ты решил, — Лев благосклонно махнул рукой, давая понять, что аудиенция закончена. Лабель вздохнул: даже спустя годы, Лев не хочет признать, что род Македонский виновен перед Аморийским. Выйдя из покоев императора, он нетерпеливо развернул письмо. Там было всего несколько строк:«Сегодня в полночь в кафизме со стороны карцеров. Один. Есть новости».
И подпись, выведенная с особым нажимом:
«Α.Δ».
« — Ανδρόνικος Δούκα...» Легкая улыбка тронула его губы — встреча со старым знакомым раздразнила любопытство. И то, что в качестве посланца отец выбрал именно его, ободряло. Оставалось покончить с неприятным поручением от Льва. Лабель сделает это по-своему.***
Блаженны милостивые,
ибо они помилованы будут.
Гулкое эхо шагов вывело Феофано из оцепенения, в которое она впала в томительном ожидании расправы. Успев лишь подумать, что так ходит не отряд — один человек, — зоста патрикия через мгновение лицезрела кесаря. Они разглядывали друг друга с почти зеркальным отражением досады на лицах —чужой волей оказавшиеся в неприятном положении. И если Лабель хотел смягчить момент, Феофано желала взять последний реванш над врагом. — Без приглашения пришел, — обронила, язвительно усмехаясь. Она выглядела не как обвиняемая — как госпожа в своих владениях, справедливо оскорбленная чужим вторжением. Будто все еще имела право смотреть гордо и презрительно. Наглости и надменности ей не занимать. « — Пусть. Привычная неприязнь между нами облегчит мою задачу». — Ты не госпожа здесь более, — произнес Лабель немного скучающе, — твое приглашение не требуется. Я пришел по велению базилевса — свершить твою судьбу. Феофано позволила себе лёгкую улыбку: этот мальчик-кесарь говорит заученно-складно. Но ей ведомо, что это спокойствие — внешнее. Стоит лишь отыскать трещинку в его обороне и оно осыплется пеплом. Лев решил сделать его карающим мечом, но она не доставит кесарю удовольствия видеть себя слабой и усталой. Феофано Аморийская до последнего вздоха будет блистать. — И о чем же распорядился богохранимый в отношении меня? — Он позволил мне решать, что будет с тобой дальше. — Вот как, — соболиные брови зосты патрикии чуть приподнялись в деланом изумлении. Кинжал, что таился в складках ее наряда, приятно грел руку. А ненависть к этому мальчишке, который думал, что смеет решать ее судьбу, горячила кровь. Игнорируя яд, сочившийся из темных глаз, Лабель спокойно излагал приговор: — Император лишает тебя всех званий и сопутствующих им регалий. Отныне тебе запрещено появляться в Палатии — освободить покои надлежит немедленно. Материальное имущество, так или иначе, пожалованное императором, отходит казне. Впрочем… Лабель сделал паузу, собираясь с духом — карать кого-то, даже заслуженно, было нелегко. — За тобой останется достаточно денег для взноса в монастырь, который ты выберешь своим постоянным пристанищем. Я поговорю с патриархом — вряд ли тебя предадут анафеме. Но светская жизнь Феофано Аморийской закончена. Будешь отмаливать грехи в стенах обители. Она сидела у туалетного столика, отражаясь в профиль в большом зеркале: гордая, несгибаемая. В черных глазах Лабель видел вспыхивающие искорки безумия — как у загнанного в угол животного. — Я бы советовал выбрать монастырь в удалённой от Константинополя феме — там взносы меньше, сможешь что-то оставить ребенку, когда он родится. Но тут уж решать тебе. Время будет — до родов поселишься во Влахернском дворце под надежной охраной. При тебе останется одна прислужница для помощи. Клинок, вонзенный рукой Феофано в твердое дерево столешницы, гулко застонал. Мгновение она наслаждалась растерянностью в глазах кесаря. Но ядовитая ненависть уже ударила в голову, ломая барьеры самообладания. Неслыханно! Ее — в монастырь?! Как смеет этот сопляк носить маску благодетеля?! Жалеть ее, Феофано Аморийскую! Много бы он понимал! Зачем ей теперь заботиться о судьбе гриловского ублюдка, когда вся жизнь пошла прахом?! — Зря я ненавидела тебя все эти годы, мальчишка, — обманчиво спокойно процедила Феофано. — Ты достоин лишь презрения и жалости. Такой как ты — не соперник. Настоящим наследником императора тебе не стать во веки веков. Щадить своих врагов — непростительная слабость, — последние слова сорвались с нервно подрагивающих губ жгучими каплями яда. — Я не стремлюсь отыграться на тебе за личную неприязнь. Лишь поступить по справедливости. Лабель внимательно следил за тонкой рукой, держащей оружие, унесшее жизнь Граута. Феофано не понять, что не за себя он мстит — за смерть друга наказывает. Пусть этот друг был всего лишь рабом. — Не подходи! — в ее голосе послышались истерические нотки, стоило кесарю сделать шаг в ее сторону. Пальцы вокруг рукоятки инстинктивно сомкнулись крепче. Теперь отполированная сталь почти обжигала, неприятно скользя во взмокшей ладони. Чувствуя подступающую тошноту, Феофано спешила выплеснуть всю свою ярость и ненависть до того, как острый клинок оборвет ее жизнь. — Справедливость — утешение для слабаков вроде тебя, кесарь. Она выплюнула его титул с подчеркнутым презрением и люто усмехнулась. — Ты сидишь подле Льва из одного лишь его каприза. И тебе это даже не нужно! Тогда как я, больше чем кто-либо заслужившая трон Византии, обречена гнить в монастыре из-за глупой оплошности! Так в чем здесь справедливость?! — Оплошности? — в голос Лабеля закрались нотки гнева и неприязни. — Ты отобрала жизнь! Покушалась на мою! Сухой саркастический смех Феофано эхом разбился о мраморные своды. — Ты уверен? Она почти успокоилась, взирая на мальчишку с неприкрытым любопытством. Было интересно, так ли он пропитан гнилью Палатия, как хотел показать. — Я знаю, что это ты убила Граута, — Лабель хлестнул ее осуждающим взглядом. Бывшая зоста патрикия снисходительно поморщилась — только этот уродец способен придавать такое значение жизни какого-то смерда. — Возможно. Но позволили бы тебе наказывать меня за подобное? Вряд ли. Поэтому ты нашел более достойный повод, не так ли? Выставить меня отравительницей. — А это не так? — в серых глазах отразилось искреннее сомнение, смешанное с недоверием. Феофано не обманывалась на его счет и не пыталась переубедить — кто бы не стоял за покушением, с ней все равно покончено. Просто потому, что так удобно Льву. Но отказать себе в удовольствии видеть на лице Лабеля скорбную нерешительность, она не могла. — Яд — оружие труса, кесарь. Если бы я хотела убить — себя ли, кого-то другого, — никогда бы не прибегла к столь позорному способу. К горлу снова подкатил мерзкий горчащий ком. Осознавая, как мало у нее времени, Феофано вскочила, пытаясь выдернуть кинжал из столешницы, но, похоже, не рассчитала силу, вогнав его слишком глубоко в плотное дерево. Пальцы скользили по рукояти, и пока она боролась с клинком и собственным организмом, Лабель успел подойти вплотную. Непреклонным жестом ненавистный мальчишка сдавил вмиг ослабевшее запястье, отнимая руку от оружия. Феофано истошно закричала, лишённая единственного способа самой решить свою судьбу. От ярости, что кровавой пеленой заволокла взгляд, ее даже перестало тошнить. Лабель прижал беснующуюся женщину к груди — чтобы не навредила себе. А она, захлебнувшись злобой и отчаянием, билась в его руках, осыпая проклятиями. Наконец, Феофано затихла, застывая в каменном безразличии. Когда Лабель, лёгким движением вынув кинжал из стола, осторожно оставил ее, бессильно осела, уронила бесцветно: — Зачем?.. — Самоубийцы не наследуют Царствие небесное. — А содомиты — наследуют? — Мой грех не умаляет твоего. — Ты действительно так думаешь? — Феофано устало усмехнулась, — Разве, расскажи я базилевсу и патриарху твой маленький секрет, не вымолила бы себе прощение? Лучше бы тебе оставить мне кинжал. Она оценила, что серые глаза не утратили спокойствия. — Так почему не пошла к императору еще вчера, не опередила меня? Сама ведь знаешь — твое слово против моего, а ты сейчас не в авторитете у Льва. Феофано вздохнула, словно смирившись. — Верно мыслишь, Флавий. Хотела бы выдать — давно бы выдала. Мне просто нравилось с тобой играть. — Ты проиграла, — тихо произнес Лабель, отворачивалась. Ее голос вновь наливался силой, когда бросала ему в спину: — Думаешь, базилевс не знает о твоей противоестественной природе? Неужели решил, что Лев не поинтересуется отчего ты бежал из-под крыла отца? Он хитёр, Лев Мудрый Македонянин. Молчит, ибо ему это выгодно. И теперь, когда ты остался один на один со львом, все его внимание будет приковано к тебе. И к Флавиям. Обрюхатит твою сестрёнку, а тебя, — кто знает? — женит на какой-нибудь носатой патрикии, строго наблюдая, чтобы ты исправно набивал ее чрево наследниками. Я отвлекала базилевса от всего этого, но теперь то он возьмётся за вас! Лабель ничего не ответил на ее оду бессильной ненависти. На мгновение замер на пороге, пряча кинжал за пояс, и вышел, не оглядываясь. Феофано устало прикрыла глаза: все закончилось и, видит Бог, она была этому даже рада.***
Лабель заботливым жестом смахнул бисеринки пота со лба Рикса. Тот заворочался, потянулся к его руке сквозь сон. — Ч-ш-ш-ш, — он любовно прикрыл обнаженные плечи варвара, садясь рядом. Снотворное действовало медленно. То ли он, не желая навредить, пожалел дозы, то ли организм Рикса оказался слишком могучим для зелья. Лабель терпеливо ждал: перед тем, как уйти, нужно удостовериться, что варвар крепко спит. С него станется пойти следом, а Лабель не хотел никого впутывать в дела своей семьи. Не имел права. От посланника отца можно ожидать чего угодно. Лучше, если рядом не будет чужих ушей. Даже Риксовых. Рикс по-детски сладко улыбнулся во сне, и Лабель укусил губу, сдерживая стон. Тело, ещё не остывшее от жарких грубоватых ласк, томительно ныло. Варвар пришел к нему, как было велено. Не проронив ни слова, понятливо сорвал одежды — свои Лабель снял сам. Заблаговременно. Первый раз Рикс взял его, не дойдя до кровати: просто толкнул к письменному бюро, лишь бы найти опору. Напористо проник сначала пальцами, одобрительным рычанием встречая факт, что Лабель подготовился, а затем покрыл собою полностью, вбивая податливые бедра в край столешницы. Под визг резных ножек о мрамор пола они любили друг друга изнурительно и страстно. До сорванных в хрип стонов и тяжелого удушья за ребрами. А затем все повторилось уже на ложе: медленно, тягуче, глубоко. И даже тут Лабель без слов понукал не щадить себя: вскидывался навстречу таранящим его толчкам, точно желал принять Рикса целиком. Вобрать не только телом — самим сердцем. До последней капли звериного воя, скребущего в груди, когда варвар всей тяжестью обрушивался на него. Лабель повел плечами, стряхивая сонливость. Несмотря на истому и легкую тянущую боль в пояснице, он чувствовал себя собранным и решительным. Внутри сгустилось предвкушение чего-то острого, несомненно, опасного, но воодушевляющего, от чего Лабель чувствовал себя освобожденным. Рикс уже спал богатырским сном, и он, склонившись над его лицом, носом потерся о выбритый висок. Подавил порыв пометить зубами загорелую скулу: шрамом меньше, шрамом больше — кто считает. Зато он будет знать, что там, среди боевых отметин, есть и его знак. Но Рикс мог проснуться и Лабель не стал рисковать. Бесшумно одевшись, он выскользнул из покоев.***
Сейчас кафизма выглядела совсем по-другому: ночь скрывала роскошное убранство императорской ложи, а кажущаяся бездонной пропасть арены дышала песочным холодом. Лабель улавливал его запах: ни соленой крови, ни терпкого пота. В противовес распаленной жестокостью атмосфере боя, что обжигала даже в зимний день, сейчас здесь было тихо и прохладно. Лабель впервые ощущал спокойствие в этом месте. Он обернулся на голоса, доносящиеся от казарм гладиаторов: утомленные тренировками воины развлекались негромким разговором. Невольно вспомнился день, когда Рикс вышел на арену: как бы сложилась его судьба, не случись та, самая первая, встреча?.. Варвар, несомненно, искусный воин и смекалкой не обделен, но Лабелю не хотелось даже думать, во что тот превратился бы, выходи он на арену хотя бы полгода подряд. Шорох за спиной прервал размышления. Лабель замер. Осторожным движением достал трофейный кинжал, от которого забыл избавиться, медленно поставил принесенный фонарь на парапет, и только тогда обернулся. Выступившая из тени крепкая фигура приветствовала его широкой улыбкой: — Надеюсь, неторопливость твоей реакции продиктована железной волей, а не ленивым телом, отвыкшим от тренировок, младший Флавий? — Надеюсь, твоя говорливость означает добрые вести, а не дурные намерения, Дука́? — насмешливо парировал он. Бывший ученик отца и нынешний полководец императора, несгибаемый Андроник Дука басовито рассмеялся. — Отточил язык, ты смотри-ка! Он подошёл ближе, беззастенчиво разглядывая фигуру Лабеля. — Не разжирел, — в низком голосе звучало одобрение. — Нескучно живется в Палатии, а, Флавий? — Ещё как, — Лабель спрятал кинжал за пояс, — сам должен бы понять, раз пробираешься сюда ночью, через ворота арены. Старые связи среди охраны? Дука мгновение изучал его непроницаемым взглядом, а затем скривил яркие мясистые губы в небрежной усмешке: — Без приглашения базилевса не смею входить через Августеон. — А просить аудиенции не в твоем духе, — Лабель поддразнивал старого друга, зная, что тот поймет и не обидится. — Тебе, как и отцу, милее вольный воздух западного побережья, нежели атмосфера столицы. У Кассия Флавия и Андроника Дуки было много общего, но, несомненно, главное, что их объединяло — напряженные отношения с Палатием. Дука хрипло хмыкнул и проговорил совсем другим тоном: — Я пришел предупредить тебя… Да погоди пугаться, — даже в свете неверного масляного огонька заметив, как вдруг побледнел Лабель, добавил поспешно: — Все в порядке с ним. — Отец здоров? — выдавил тот, догадываясь, что Дука, возможно, здесь вовсе не как друг. — В добром здравии и здравом уме. Упрямится, порой, да ты и сам знаешь. Легкая улыбка Дуки немного разрядила уже было начавшую сгущаться атмосферу. — Кассий прислал меня с предупреждением: будет в Константинополе к концу поста. Едет по суше. Лабель согласно кивнул — в такое время года корабли в путь не снаряжают. Но все же отец собирается слишком уж долго. Решив, что спросит о причине лично, уточнил: — Это все, ради чего ты проделал свой путь? — Нет. Старший Флавий прибудет так же, как я — инкогнито. Поселится в городе на пару дней, перед тем, как идти к базилевсу. — Но зачем? — Хочет поговорить с тобой без лишних ушей. У Лабеля в желудке заворочался тяжелый клубок. Эта встреча вдруг представилась ему совсем в ином свете: конечно, Андроника нельзя назвать заговорщиком, по крайней мере, прецедентов не было. Но то, что он избегает Палатия так же, как отец, вызывало неприятные ассоциации. И те слухи, что преследовали его в Оптиматах весной… — Вы что-то задумали с отцом против Льва, Дука? Вопрос прозвучал спокойно и холодно — Лабель расставил акценты, прямолинейно обозначив свое отношение к подобному. Чтобы у Андроника не было и мысли, втянуть его в свои игры. « — Господи, в чем ты замешан, отец?». Смуглое подвижное лицо Дуки приобрело хищное выражение: — Если так, ты выдашь нас богохранимому базилевсу? Пойдешь против своей крови? Быстро же тебя приручили здесь, младший Флавий. Нарочно ли последние слова прозвучали снисходительно или Дука просто не сдержал своего истинного отношения, но Лабель вдруг понял, что ничего не знает о том, кого звал другом. С кем плечом к плечу сражался под стенами Константинополя всего лишь год тому. Не желая более упоминать отца, Лабель добавил нотку стали в голос: — Ты нарочно говоришь туманно. Так, чтобы, при желании, я мог сделать вид, будто не понимаю тебя. Или же, наоборот, принять твои слова к сведению, сделав выводы самостоятельно. В любом случае, мне не в чем тебя уличить. Пока. Но ты отдаешь себе отчёт, Дука, что говоришь с кесарем Ромейской империи? Я в любой момент могу кликнуть охрану — ты пришел сюда тайком, значит, имею право задержать тебя до выяснения причин и обстоятельств. Мгновение Дука буравил его темным взглядом, а затем улыбнулся — почти доброжелательно: — Пока веститоры прибегут, здесь уже будет полно гладиаторов — думаешь, они на твоей стороне? На стороне императора? Я перекинулся парой слов с ветеранами арены пока шел сюда. Должен сказать, среди них интересные настроения. — Я и сам могу тебя повязать, — игнорируя желание сжать рукоять кинжала, невозмутимо проговорил Лабель. — С помощью этого? — Андроник красноречиво посмотрел на оружие за поясом кесаря. — Красивая игрушка. Женская? Он негромко хохотнул. Губы Лабеля мимо воли тронула едва заметная улыбка. Упаси Боже, если кинжал, убивший одного друга, самому придется использовать против другого. В иной день он ужаснулся бы этой мысли, но сегодня она его позабавила. — В умелой руке и вилка смертельно опасна. — Не нужно. Я ничего не замышляю против тебя, кесарь. Андроник отступил в тень и Лабель незаметно опустил напряженные плечи, позволяя ему уйти. Он не знал, испытывает ли его Дука, но счел, что самым благоразумным будет оставить их встречу в тайне. — Не принимай мои мысли за мысли Кассия Флавия, — донеслось из темноты. — По прибытии в Константинополь он сам скажет свое слово. Мои же речи предназначены только тебе. Чтобы вспомнил, какой ты крови. Задумался, тому ли императору служишь? Себе отвечай, не мне. Через несколько мгновений Лабель понял, что остался один. Устало потёр пылающий лоб — от напряжения у него разболелась голова. Рассеянно подумал, как рад тому, что не пришлось в третий раз за этот день решать чью-то судьбу. Не из милосердия — справедливости ради. И самую малость — из личной корысти. Ведь должен же ещё кто-то уведомить его, когда отец окажется в Константинополе. Вряд ли тот использует для передачи вестей кого-то другого. Слова же Дуки Лабель решил выбросить из головы: Кассий Флавий о своих намерениях всегда говорит прямо. Лабелю лишь нужно быть рядом с ним не кесарем, а сыном. Тогда отец расскажет все, как на духу.