Блаженны алчущие и
жаждущие правды, ибо они насытятся.
Погода в Константинополе почти не менялась, лишь ветренее становились ночи, да утро встречало зябким туманом, а меж тем, шла уже середина груденя. В эту пору на Руси нередко снег лежит, а водоемы сковывает хрупким льдом. В Византии же приближение зимы можно распознать лишь по обилию мехов на придворных да поблекшей зелени. Рикс зажмурился, представляя, как пахнет сейчас дома: первым морозцем, свежим хлебом и дымом, идущим от изб. Жгуче захотелось проскакать по раздольной степи: пришпорив коня, нестись навстречу ветру, пока по спине вдоль хребта не выступит испарина. Соскочить на землю у берега Днепра широкого, сбросить кафтан да окунуться в стылые воды, пофыркивая от колющего озноба. Вновь почувствовать себя свободным, шальным, сильным. Но нужно возвращаться к дворцовой рутине. Служба телохранителя оказалась… монотонной. В его обязанности входило сопровождение Лабеля за пределы дворца да по территории Большого комплекса в случае важных мероприятий. Одним из мест, где Рикс теперь бывал регулярно, стала церковь Святой Софии. Вначале он выполнял эту повинность с неохотой, позевывая от недосыпа — литургии совершались до восхода солнца, — и скуки. Потом с возрастающим любопытством начал глазеть по сторонам, восхищаясь богатым убранством храма. И, наконец, сам не заметил, как потихоньку проникся происходящим. Конечно, истинного смысла всех творимых таинств он постичь не мог да и не пытался. Но церковный хор кастратов пел так проникновенно, переливчато, что душа невольно разворачивалась, звеня потаенными струнами. В момент, когда прихожане хором подхватывали Верую, Рикс старался найти глазами Лабеля. Тот выглядел таким одухотворенным и спокойным, отрешившимся от всех мирских забот, что варвар не мог удержаться, чтобы не поблагодарить чуждого ему Единого за его чудо. Теперь Рикс выстаивал литургию без нетерпения и даже с некоторым удовольствием, отмечая, что службы стали длиннее, торжественнее — подходило время Рождественского поста. В отличие от посещений храма, светские церемонии и ритуалы поражали Рикса своей бесполезностью. Нет, конечно, вначале он едва рот не раскрывал при виде всяких чудес науки, и готов был бесконечно разглядывать клепсидру — водяные часы, — в саду или слушать орга́ны в термах и Хрисотриклинии. Но потом понял, что каждое изобретение, каждый ритуал в императорском дворце призваны утвердить в глазах как ромеев, так и чужеземцев, что нет на земле цивилизации выше, чем византийская. И это воздействовало на умы. Ведь и его самого поначалу впечатляла церемония во дворце Магнавра: во время торжественных приемов император и кесарь восседали на огромных золотых тронах, охраняемых золотыми же львами. Эти зверюги имели внутри особый механизм, позволяющий им раскрывать пасть и реветь, будто взаправдашние. Громкий звук заставлял послов и придворных падать ниц не столько из пиете́та перед августейшим и светлоликим, сколько от испуга и неожиданности. Рикс и сам бы не поручился за чистоту своих штанов, если бы Лабель в первый раз не предупредил его ничему не удивляться и сохранять лицо. Но и это еще было не все: одновременно с тем, как львы извергали свой рев, механические птицы, сидящие на искусственных деревьях с позолоченными листьями, начинали махать крыльями и вопить во весь голос. Троны же неожиданно поднимались к самому потолку вместе с императором и кесарем, и пока гости отходили от первого шока, соправители спускались вниз уже в новых одеждах. Последнее, пожалуй, было самым впечатляющим. Но, хотя за десятки раз созерцания Рикс так и не разгадал, как же это все работает, со временем его восторг поблек. Особенно, когда стал замечать, каким уставшим возвращается Лабель с подобных церемоний, как тускнеет его взгляд, а у чувственных губ залегает раздраженная складка. Вообще, Лабель среди всего этого великолепия поющих фонтанов, череды помпезных обедов и чинных ритуалов казался своим и одновременно поразительно чуждым окружающему обществу. После смерти Граута, убийцу которого по сей день не нашли, он закрылся в собственной скорлупе. На приемах сидел, словно наряженная кукла, улыбался механически, говорил медленно, нарочито растягивая слова, вынуждая придворных прислушиваться к своим речам будто к священной проповеди. И при этом смотрел остро, прожигая проницательным взглядом, не доверяясь и не доверяя никому. Только Рикс и Юстина знали, что так Лабелю легче переживать утрату. Маска надменного безразличия помогала скрывать его истинные чувства и намерения по отношению к варвару — прилюдно их общение ничем не отличалось от взаимодействий господина и слуги. И только когда они оставались вдвоем в тишине покоев, Рикс узнавал своего медового мальчика. Наедине с ним Лабель становился самим собой, но с каждым разом все более раскованным и требовательным. Уже не робел на смелые просьбы, напротив, сам с охотой проявлял инициативу, доводя Рикса до исступления своей мягкой властностью. Свароже-боже, как он стонал под ним, закатывая глаза от наслаждения, как целовал — пылко, ненасытно, собственнически. Пронизывая нежностью, пришивая к себе навеки. — Ты никуда не уйдёшь от меня, мой Ригг? Разве он мог хотя бы помыслить о подобном?.. В ответ на это лукаво-тревожное Рикс лишь стискивал крепче и любил яростнее. Голу́бил, лелеял, заласкивал до изнеможения, ублажал ртом. А Лабелю все было мало, будто прикосновения варвара — масло, пролитое на благодарный огонь. И если сначала Рикс, неосознанно сдерживая страсть, берег его, то, заметив, что от неспешных ленивых ласк Лабель становится необузданным и жадным, — уже нарочно дразнил. Однажды Рикс так распалил его, не давая желаемое, что он, опрокинув на лопатки, сам взгромоздился сверху. Но не оседлал, а, обдавая лукавым взглядом, стёк на пол между его ног, насаживаясь горячим влажным ртом до основания. Не давая ошарашенному этим напором Риксу отстраниться, до боли переплел его пальцы со своими, вдавливая в постель по обе стороны от напряженных чресел. От такой властности Рикс потёк, как восковая свеча под жарким пламенем. После этого меж ними уже не было ничего запретного. Исчезла стыдливость, растворились последние сомнения. Рикс признавался в чувствах, утопая в омуте ведьминого котла, что бурлил в потемневшем от страсти взоре кесаря. Искушенный в мужской близости, он млел от того, как отзывчиво Лабель откликается на его выдумки. Однажды, излившись в тугое, дрожащее под ним тело, Рикс нырнул вниз, с жадным урчанием вылизывая свое семя. Лабель, который от шока не мог пошевелиться, не возражал. А когда Рикс насытился, вдруг притянул его, целуя глубоко, жарко, нетерпеливо. Скомандовал, сверкая глазами: — Возьми меня ещё. Пальцами. Немедленно! Разве подобному отказывают? Рикс исполнял его приказ медленно, тягуче, умело проворачивая пальцы, пока Лабель не начал выгибаться и мелко дрожать. Но и тогда не прекратил сладостную пытку, шептал на ухо непристойности, рассказывая, каков он на вкус там, и не успокоился, пока не услышал надрывный, полный глубокого удовлетворения стон. Их соития то были бесконечно-нежными, тягуче-сладкими, чувственными, то становились дикими, стремительными, почти болезненно-острыми и неистовыми. И Рикс не мог ответить себе, каким Лабеля любит больше. Наверное, потому что любил его любым. Все заканчивалось одним: Лабель, утомленный плотскими утехами, засыпал, уткнувшись ему в плечо. А он ещё долго не мог успокоиться, вглядываясь в расслабленные черты, что за короткий срок стали такими родными. Рикс душил в себе глухо ворчавшее чувство вины за смерть Граута: рассказать о том, что знает, он не мог. Феофано стоит слишком высоко, чтобы его слова против нее имели вес. Да и смысл, когда у него нет доказательств, лишь догадки? Его самого там не было. Рикс гнал мысли о том, что будет, если все же Лабель узнает. Слишком дорог он был, до физического дискомфорта необходим, чтобы потерять его из-за одного невольного проступка. Глядя, как доверчиво он льнет к нему, как улыбается во сне, бормоча что-то неразборчиво-щемящее, Рикс, чтобы успокоить бунтующую совесть, припоминал последний разговор с Мистиком, поставивший точку в их странном союзе. Они встретились в церкви почти случайно: поп смотрел на Рикса равнодушно, будто на незнакомца. И он не выдержав, заговорил первым. Он готов был умолять, валяясь в ногах, и даже угрожать, если понадобится, но Мистик только усмехнулся почти весело: — Полно, варвар. Я уж сам понял, что не годишься ты для дворцовых интриг. Каков от смерда прок? Пустое, только время с тобой потерял. Так и быть, живи себе спокойно. Он почти мурлыкал себе под нос, гася́ свечи на канди́ле, пока ошарашенный Рикс не мог вымолвить ни слова. Неужто его отпускают? Вот так, просто?.. — До то́го ж, у тебя теперь более высокий покровитель. При этих словах ему стало не по себе, но он молча выдержал нехороший взгляд попа. Тот снова обратился к свечам: — Иди уже с миром. Надеюсь, проблем с тобой не будет. Крестился бы хоть что ли… Рикс, не дослушав наставления, поспешил убраться прочь. Он и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким окрылённым. Несносный поп, осознав, что не дотянется теперь, оставил его в покое, Лабель отвечает взаимностью. Чего ещё желать? Оказывается, многого. К примеру, свободы. Очень скоро Рикс осознал, что, несмотря на его ладо под боком, начинает задыхаться в атмосфере Палатия. Прошедший множество испытаний судьбы, бывавший и в жарком бою, и в рабстве, и за шаг до смерти, он и помыслить не мог, что на свете существует подобное змеиное гнездо. До погружения в дворцовую жизнь, думал, что насытился интригами по горло. Но, окунувшись в жизнь Палатия, понял, что лишь попробовал их кончиком языка. Осенью в Константинополь из провинций стекалось множество юношей и девушек: толпы алчущих глаз и честолюбивых сердец. Каждый стремился выслужиться, заявить о себе, зачастую, не самым честным и чистым способом. Несколько раз Рикс слышал о попытках (нередко, удачных) отравить более везучего соперника, пусть даже вскользь обласканного вниманием того или иного члена императорской семьи. Некоторые, вроде Феофано, находили в этом развлечение: подпустить к себе сына или дочь какого-нибудь провинциального патрикия, принимать подарки, использовать для щекотливых поручений, а потом без объяснения охладеть, демонстративно игнорируя. — И чего им дома не сидится? — недоумевал Рикс, когда Лабель выпроваживал очередного доброхота, что предлагал свою службу, неизменно имея в кармане просьбу к кесарю. — Я понимаю — неурожай. Или соседнее племя напало. Тогда народ обращается к князю за помощью. Но разве они плохо живут там, у себя? Все в шелках да жемчугах да при румяных щеках. « — А в глазах — хищный голод». Лабель, устало вздыхая, пояснял, что Византийский двор обладает господствующей властью в державе. Без связи с Палатием, истинного величия не достичь. Оттого амбициозная знать и стремится занять место поближе к престолу. Некоторые, желая в будущем обеспечить своему ребенку дворцовый чин, добровольно отдают его на оскопление, ведь многие должности в Палатии предназначены евнухам. К тому же кастраты не могут претендовать на престол, а, значит, безопасны для императора и более желательны в качестве приближенных, нежели полноценные члены общества. Он говорил тусклым монотонным голосом, а Рикс слушал и не мог понять — как люди на такое способны? Трудно даже представить, чтобы на Руси кто-то добровольно согласился покалечить свое дитя, думая обеспечить его будущее. Да и что это за будущее? Полужизнь. Недаром скопцов называют наполовину мертвыми людьми. « — А ещё нас дикарями считают». Вслух этого, Рикс, конечно же, не произносил. Видел, что, хоть Лабелю все это привычно, не ропщет и воспринимает как должное, он все же сильно утомляется от помпезной суеты и лживого раболепия. « — Палатий будто иссушает, высасывает радость». И когда ночью Лабель прижимался к его боку — теплый, расслабленный, родной, — Рикс давал себе обещание, что когда-нибудь он вырвется из паутины Палатия и заберёт его с собой. Неизвестно как, но он обязательно это сделает.***
Часть апартаментов Лабеля в Дафнейском дворце, отведенная под приемы и светские мероприятия, была заполнена людьми. Разряженные, как павлины в зверинце Феофано, вельможи в ожидании кесаря прохаживались между колонн, остро поглядывая друг на друга. Помимо свиты здесь присутствовало много неофитов из юных провинциальных патрикиев, что придавало атмосфере некоей напряжённости. Действующая свита кесаря сбивалась в стайки, шепчась и бросая колкие взгляды в сторону новоприбывших. Женщины поглядывали с любопытством, мужчины— снисходительно-надменно. Атанас Грил, облаченный в золото и парчу с головы до ног, нарочито громко смеялся, вызывающе потряхивая светлыми локонами. Его окружение подхватывало едкие фразы, витающие в воздухе, и Рикс даже сочувствовал неприкаянным новичкам — в отсутствие Лабеля им явно было не по себе. — Ну, где же наш кесарь светлоликий? — раздался развязно-веселый голос Грила. — Его верноподданные хотят хлеба и зрелищ! Негоже заставлять нас терпеть голод и жажду! Рикс стиснул зубы, внешне сохраняя каменное спокойствие: Атанас не нравился ему своей скользкостью и сальными улыбочками, и то, как разнузданно он вел себя сейчас, только подливало масла в огонь этой неприязни. А уж его связь с Феофано Аморийской и вовсе вынуждала Рикса всегда быть начеку в присутствии наглого патрикия. Грил, заглушая музыку, выкрикнул еще что-то вроде «прихорашивается наш кесарь, ещё бы, столько юных симпатичных лиц ныне в Палатии», и у Рикса дернулась шека. « — Клянусь, если ты не заткнешься…». Стиснул кулаки, зная, что ничего не может сделать: по сравнению с Грилом он обычный слуга, лишь милостью кесаря освобожденный от рабского ярма. И все же двинуть в зубы этому холеному манерному красавчику хотелось до зуда. Размышления прервал гулкий звук шагов: створки дверей, ведущих из личных покоев кесаря, распахнулись, являя присутствующим его самого. Лабель стоял на пороге, окидывая помещение спокойным чистым взглядом, без капли надменности, но в серых глазах таилась какая-то особая сила, под властью которой собравшиеся, как один, склонились в низком поклоне. Рикс тоже согнулся пополам, скрывая за опущенными ресницами восхищение при виде Лабеля-ла́до. В противовес глухим одеждам из плотных тканей, что носил на официальных приемах, сегодня он облачился в лёгкий, обманчиво-прозрачный хитон из шелка цвета расплавленной стали. Гармоничные складки, обрамляя стройную фигуру, спускались серебристым водопадом до самого пола, скрывая мыски обуви. Тонкие пальцы, унизанные драгоценными перстнями, придерживали наброшенный на одно плечо гиматий с нашитым на нем таблионом из переплетения золотых и серебряных нитей — свидетельство высокого статуса. Будто нарочно, чтобы еще больше подчеркнуть неофициальность приема, Лабель не надел головного убора. Единственным украшением служила тонкой работы серебряная каффа в виде цветка. Она крепилась за ухом, а острые «лепестки», уходя вверх, поддерживали пышную прическу. Чистые каплевидные алмазы на темных волосах мерцали, как слезинки. Лабель склонил голову в ответ на приветствие придворных. Прямой и гибкий, словно сотканный из стали и тумана, он напоминал тонкий клинок. Глядя на его улыбку, не затрагивающую глаз, Рикс представлял, как сегодня ночью, — слой за слоем, томительно-неспешно, — снимет с него все эти нарядные тряпки, а потом заласкает до счастливых вздохов и звенящих звезд во взгляде. Усаживаясь во главе биклиния, Лабель лишь мельком посмотрел на своего телохранителя, а того точно молнией прошибло. В колдовских глазах, понятным только ему одному свечением, вспыхнуло воспоминание о прошлой ночи. Лабель седлает его, как дикий степняк, и влажный уд ударяется о живот в такт сильным толчкам… Память «услужливо» подсовывала образ с растрепанными влажными прядями, хаотично прилипшими ко лбу, с искусанными в попытке заглушить стоны губами и тонкими ноздрями, что раздуваются от сбитого дыхания. Рикс сухо сглотнул, стараясь не думать, какой Лабель красивый, когда залюбленный. Позже у них будет время, чтобы упиваться друг другом до изнеможения. Прием потёк своим чередом. К музыкантам присоединились певцы и экзотические танцоры, к закускам — основные блюда, украшенные с особой изысканностью. Звон кубков с искрящимся в них вином и смех кружили в воздухе. Лабель казался отстраненным, что, определенно, не нравилось пытающемуся привлечь его внимание Грилу. Словно, чтобы показать, что он здесь давно и прочно, Атанас вскочил, и театрально жестикулируя, презентовал особый десерт, который вынес на золотом блюде распорядитель празднества: — Специально для тебя, кесарь, — персидская халва. Грил сложил пальцы щепотью и поцеловал кончики, выражая восторг экзотическим лакомством. Лабель съел несколько маленьких кусочков, обильно запивая водой, и послал вежливую улыбку своему придворному. — Ему нравится! О, Всевышний! Я смог порадовать самого кесаря! Весь вечер он носился с этой халвой, оберегая, как коршун свою добычу, когда кто-нибудь из пирующих тянулся попробовать. — Это исключительно для дражайшего Флавия! Кто-то отпустил шутку по этому поводу. Довольно грубую и бесцеремонную — гости щедро налегали на вино. Атанас, тоже изрядно захмелевший, вспыхнул, набычился, готовый едко ответить обидчику. Тонкая рука Лабеля мягко, но властно легла ему на предплечье, он что-то прошептал Грилу на ухо и тот хмуро кивнул, сдерживаясь. А через мгновение уже забыл о едва не вспыхнувшем скандале. Звонко потребовал музыку, да погромче, поднимал тосты за здравие рода Флавиев, сыпля комплиментами. « — Выслуживается, собака паршивая!», — решил Рикс, заметив, как некоторые гости многозначительно переглядываются. « — Репьем к подолу липнет. Что, волоча́йка императорская дала от ворот поворот? Если бы я только мог рассказать!..». Придворные, кто притворно хмурясь, кто посмеиваясь, продолжали жевать, пить и шептаться между собой. По помещению лёгким шлейфом летели фразы, что, мол, кесарь накануне уделил внимание одному из неофитов, прибывшему из его родной фемы. Вот, дескать, патрикий Грил и взволновался, что утратит статус приближенного. Он тщеславен и амбициозен, привык, что милостями, в первую очередь, осыпают его. Эдакий ревнивец. А что будет, появись у Флавия кесарина? — Да кесарю более веститоры по нраву, так что Грил внакладе не останется, — раздалось хмельное. Явно громче, чем говоривший рассчитывал. На мгновение в зале повисла тишина. Рикс метнул взгляд на Лабеля: тот сидел неестественно прямо и казался спокойным, разве что, был чуть бледнее обычного. — То есть, я имел в виду, воинские подвиги у светлейшего на уме, ик! Упражняться ему любо… на ристалище. Кесарю кесарево! — заорал пьяный вельможа, поднимая кубок, и тут же рухнул, сбитый с ног разъяренным Грилом. Кубок выпал, ударился о плиты пола. Расплескалось вино, алыми брызгами чиркнуло по подолу хитона Лабеля, несколько капель попали в лицо. Осатаневший Атанас с громогласным ревом месил незадачливого простофилю, не сумевшего удержать пьяный язык за зубами. Тот даже не пробовал отвечать, лишь защищался. Это была не драка — избиение. Придворные повскакивали со своих мест, женщины завизжали, поднялся гвалт. Рикс, не дожидаясь веститоров, пробивался сквозь толпу. С размаху рухнул на катающегося по полу Грила, что почти удушил второго придворного. Взял в захват предплечьем, пытаясь усмирить. Но никак не мог сладить со взбешенным патрикием — в того будто бес вселился! Наконец, кто-то из прислуживающих на пиру евнухов распахнул двери в галерею, в помещение вбежали веститоры. Через короткое время порядок был восстановлен. Грил, нервно зализывая разбитую губу, смотрел исподлобья, без раскаяния во взгляде. Лабель, овладев собой, махнул музыкантам. Улыбнулся через силу, хлопнул Грила по плечу. — Вино ударило тебе в голову, мой друг. Разбавляй впредь! А лучше, ограничься сидром и водой. И, желая замять инцидент, принужденно рассмеялся. Придворные вторили ему, возвращаясь на свои места. Чего только на пирах не бывает, разве ж это повод прекращать веселье? Вечер продолжился с новым размахом. Лабель, удостоверившись, что все забыли о неприятном инциденте, направился к себе, по пути шепнув Риксу: — Проследи за ними пока я переоденусь. Тот, не отводя взгляда от Грила, кивнул.***
Сохраняя достоинство, китонит неспешно плыл по мало освещенной дафнейской галерее. Бритый затылок зудел от напряжения, но евнух сдерживал порыв обернуться, напоминая себе, что гости вряд ли заинтересуются его внезапным исчезновением с пира. Переодевающемуся кесарю распорядитель блюд тоже пока не нужен. Так что время у него есть. Остановившись в условленном месте, перевел дыхание. Почти сразу от колонны отделился невысокий женский силуэт в темных одеждах. — Все исполнено, госпожа, — произнес евнух негромко. Властный жгучий взгляд из-под густых бровей прошил его насквозь. Женщина удовлетворенно кивнула, и евнух в который раз поразился, как она умеет себя держать. А ведь даже не аристократка. Воистину, умения приобретаются умом и талантом, а не правом рождения. — Он… — в ее шершавом голосе проскользнуло непривычное беспокойство, и тут же потухло, — он много съел?.. — Совсем чуть-чуть. Пару кусочков. Я пристально следил, госпожа. Если бы кесарь увлекся блюдом, я бы вмешался. Она снова кивнула. Ему показалось или в темных непроницаемых глазах мелькнуло облегчение? — Тебе сполна заплатили? — Да, госпожа. Евнух низко склонился, а когда выпрямился, ее уже не было. Ему тоже здесь делать больше нечего. Запахнув полы длинных одежд поплотнее, поспешил обратно в покои кесаря. Его подгоняла неясная тревога. Внезапно путь преградили две мужские фигуры. Они ничего не делали, даже не были вооружены, но евнуха объял невыразимый ужас человека с нечистой совестью. Неловко отступив, он развернулся и устремился в обратном направлении. Бежать не мог: мешали тяжелые одежды и тучность. Осознавая, что конец близок, завопил, но голос тут же оборвался лопнувшей струной. Его ударили под колени, заставляя рухнуть на мраморные плиты пола. Удавка впилась в шею ядовитой змеёй. Перед глазами плыли красные круги, дыхание безжалостно ломалось. Евнух забился в агонии, глазные яблоки едва не выскочили из орбит. Через несколько мгновений все было кончено. Появившаяся будто из ниоткуда высокая статная женщина задумчиво разглядывала посиневшее лицо убитого. — Спрятать так, чтобы никто не нашел? — поинтересовалась одна из мужских теней. — Нет, — женщина изящно поправила выбившуюся из-под покрывала светлую прядь, — сделайте так, чтобы его обнаружение было… красочным. Убийца понятливо кивнул. Она не стала дожидаться, пока уберут тело, и тотчас растворилась в сумраке галерей.***
Колокола Святой Софии мелодично и сонно отзвонили повечерие. Обычно, императорская семья уходила сразу после вечерни, но Юстина Флавиана с удовольствием задерживалась. Ей нравилась келейная атмосфера опустевшего храма, где, кроме нее и Грацианы, оставались только монахи, архидьякон да несколько особенно верующих девушек-прислужниц. Флавиана растворялась в Таинстве, чувствуя в такие часы настоящую связь с Богом. Это придавало сил и уверенности в завтрашнем дне. Тревога за брата, хоть ненадолго, но отступала. Иной раз она исповедовалась случайному священнику, коря себя, что недостаточно доверяет служителям Церкви, и до сих пор не выбрала постоянного духовника. Но ей нравилось каждый раз облегчать душу другому клирику. Почему-то было страшно, что все ее грехи, тревоги и сомнения будут известны лишь одному, пусть он и проводник Господа на земле. Наверное, влияние Палатия сделало ее более скрытной и недоверчивой. Но она, храня тайну близкого человека, чувствовала, что не вправе рисковать выдать его неосторожным словом. Пусть даже на исповеди. Сегодня, замещая прихворавшего архидьякона Арефу, на повечерие задержался Николай Мистик, и Юстина решила, что обойдется без отпущения грехов. Не то чтобы опасалась секретаря базилевса, нет. Она знала, что Николаю Мистику незачем ей вредить. Но духовно доверяться ему отчего-то не хотелось. Юстина чувствовала, что император не на стороне ее семьи, а, значит, и приближенный к нему клирик тоже. Как бы то ни было, едва прозвучали слова завершающей молитвы, она поспешила к выходу. Грациана, сделав страдальческое лицо, рассмешившее Юстину, была отпущена ещё раньше. Внезапно от стайки присутствующих в храме девушек отделилась одна, уже знакомая ей, и схватив ее за руку, отчаянно зашептала: — Защитите, госпожа, прошу… Юстина было растерялась, но заметив заинтересованный взгляд клирика Николая, потянула испуганную Хисторию в притвор. Участливо спросила: — Что случилось, милая? От кого ты просишь защиты? Серые глаза, наполненные ужасом и слезами, расширились. Хистория, заломив руки, обреченно выдохнула: — От своей госпожи, зосты патрикии Феофано. Если она узнает, что я собираюсь вам рассказать, она меня убьет… Юстина, мгновенно посуровев, мельком оглянулась, а затем толкнула двери на улицу, где уже ждал евнух, чтобы сопроводить ее обратно в Палатий: — Не здесь, — обронила строго. — Пойдем в мои покои, там безопасно. Прикрой лицо на всякий случай. И, шагая за евнухом, сама плотнее закуталась в покрывало.***
« — Дура!» Слушая разговор Хистории и Юстины, Грациана внутренне кипела от негодования. Если бы рыжая дуреха пришла к ней раньше, не пришлось бы ввязываться во всю эту историю с халвой для кесаря. Подумать только, способ уничтожить Феофано все время маячил перед носом — достаточно было одного слова затюканной прислужницы! Воистину, пути Господни неисповедимы! Грациане хотелось придушить нерадивую подругу, но внешне она оставалась спокойной. Ни один мускул темного лица не дрогнул, когда Хистория произнесла: — Мне долго все произошедшее казалось дурным сном. Я хотела в это верить. Пыталась забыть, как моя госпожа убила человека на моих глазах… Но я не сплю, страшусь пойти к исповеди, я так больше не могу!.. Хистория зашлась плачем, Юстина забормотала что-то утешительное. Грациана, притаившись в алькове спальни, не участвовала в разговоре: неторопливо чистила украшения своей госпожи и прислушивалась к каждому слову. — Ты должна засвидетельствовать это перед кесарем. Ты же понимаешь? — мягко настаивала Юстина. Хистория шмыгнула носом, обреченно кивнула. — А что же будет со мной… потом?.. Сестра кесаря заверила, что позаботится о ней. — Флавии отдают долги, чего бы им это не стоило. Эти слова должны были успокоить Хисторию, но она лишь горше заплакала, догадываясь, что ее жизнь в сложившейся ситуации стоит дешево. Рассеянно поглаживая расстроенную девушку по волосам, Юстина задумчиво постукивала носком туфельки по полу. Внутреннее она рвалась тотчас бежать к брату, но останавливало нежелание видеть пьяных придворных. К тому же что-то не складывалось. Пусть Феофано убила Граута, застав его врасплох. Но спрятать тело самостоятельно не хватило бы сил даже такой яростной женщине, как зоста патрикия. — Тори, с Феофано был кто-то? Юстина внимательно вглядывалась в ее обескровленное лицо, совсем не замечая, как хищно прищурилась Грациана. — Я… я не знаю… — промямлила Хистория, — я сразу убежала, я никого больше не видела. Прошу, защитите, госпожа!.. Она вновь заплакала и Юстина налила ей воды, понимая, что дальше от нее толку не будет. Грациана же внутренне хмыкнула, зная, что Хистория врёт. « — Императорская шлюха явно была со своим любовником, иначе зачем ей вообще убивать телохранителя кесаря? Только потому, что увидел, чего не должен был.» Грациана ощутила глубокое удовлетворение, даже повеселела. Теперь Феофано точно не отмоется: убийство да ещё покушение на самого кесаря в придачу. Зоя уже спрятала флакон с остатками яда среди вещей зосты патрикии. Грациане не было дела, как Зоя подстроит разоблачение Аморийской шлюхи. Главное, ее конец уже близок. И она, заурядная провинциалка, имеет к ее падению самое прямое отношение. Хотя, не такая уж и заурядная. Грациана улыбнулась, как кошка, сожравшая жирную мышь. Приосанилась, мельком взглянув в зеркало, довольная собой. Ясный острый ум с лихвой компенсировал неприметную внешность. Вдобавок ко всему, в Палатии она научилась одеваться со вкусом и умело пользовалась макияжем, скрывая недостатки, но, главное, всегда несла себя с достоинством. Остро подмечая чужие слабости, знала, кому и что сказать, а где промолчать, Почувствовав вкус к интригам, Грациана метила высоко. Видя себя в будущем зостой патрикией, вдруг поняла, что не особенно принципиально, при какой императрице ею станет. И кто ей в этом поможет. Должок у Заутца перед ней, не Флавианой. Тайком оглянувшись на Юстину, Грациана подумала, что та была хорошей госпожой. Справедливой, не властной, доброй. При такой жилось сытно, вольготно и… скучно. Да и не верилось, что она станет августой, а вдруг если — вряд ли удержит позиции. Даже с помощью клирика Николая и титулованного брата. При мысли о Лабеле лицо Грацианы на мгновение заволокла тень печали, но она привычно смирила екнувшее было сердце. Этот рубец больше не болел. Ненужное ему, мешающее ей, чувство умерло вместе с уважением к кесарю. Разочаровала и Юстина: Грациану раздражало, что та как будто не понимает, какой шанс ей даровала судьба и совершенно не собирается им пользоваться. Конечно, выросшей в богатстве балованной папенькиной дочке невдомёк, как это — зависеть от чужой милости, боясь потерять свой статус. Но Грациана больше не боялась. И не собиралась зависеть от Флавиев, так как уже не видела в них оплот силы и достоинства. Они не стали врагами, но перестали быть союзниками. И, при необходимости, она была готова пожертвовать слабой фигурой на доске. А Лабель Флавий именно ею и был в Палатии. Сама бы она на это не решилась, но когда Зоя Заутца пришла с продуманным дерзким планом, Грациана, расчетливо взвесив все за и против, согласилась участвовать. Она осознавала степень опасности для кесаря: хотя целью не была его смерть, все же такое вполне могло случиться. И сейчас, отсчитывая минуты, которые, возможно, станут для него последними, Грациана не волновалась. В конце концов, так поступают все, кто хочет отвоевать место под солнцем. И она ничем не хуже надменных патрикий, получивших титул, богатство и славу по праву рождения либо замужества. Напротив, она, добивающаяся всего своим умом и изворотливостью, выше них.***
Было далеко за полночь, когда в биклинии Дафны остались лишь несколько придворных. Многие уже спали, кое-кто прямо за столом. Время от времени Рикс поглядывал в угол, где отдельно от других расположились Атанас Грил и избитый им пьянчуга. Рикс узнал его: тот самый новичок из Оптимат, которому Лабель намедни уделил толику внимания. Похоже, недоразумение между мужчинами улажено и неприятных неожиданностей от них больше не будет. Грил подливал юному патрикию вина в высокий кубок и кормил с рук халвой «раздора». Рикс видел, как холеные пальцы кладут небольшие серые кусочки на язык уже полностью захмелевшего юноши. Тот пьяно смеялся и крупные крошки падали из его рта на изрядно помятую далматику. Грил шутливо грозил пальцем и, собирая лакомство, принуждал съесть все. Наконец, новоиспеченные друзья-собутыльники удалились, пошатываясь. За ними потянулись остальные. Кое-кого выносили евнухи с веститорами. Решив, что здесь справятся без него, Рикс направился в комнату Лабеля, который так и не вернулся на пир. Ожидая увидеть его спящим, хотел лишь удостовериться, что все в порядке. День был длинным и сложным, сегодня им не до утех. Но Лабель не спал. Когда он подошёл ближе, улыбнулся ему, сел на ложе, приглашающе протягивая руку. — Побудь со мной, Ригг. Сжимая тонкие пальцы в своей грубой ладони, Рикс с готовностью подчинился. Опустившись рядом, осторожно привлек Лабеля к себе, зная, что можно. Тот прильнул к его плечу, тихо выдыхая. — Не спится? — Рикс с наслаждением втянул знакомый запах его волос. Лабель пах солью и свежестью, будто долго стоял на берегу моря. Сильные шершавые пальцы безотчетно скользили по гибкой спине, оглаживали мышцы через тонкую ткань ночной сорочки. Лабель с удовольствием подставлялся под привычные ласки, расслабляясь. — Голова слегка кружится. Последний кубок вина был лишним. — Хотел бы я увидеть, как ты хлебнешь медовухи, — хмыкнул Рикс ему в макушку, слегка сжимая объятия. Это стало уже привычным: говорить о простых вещах, которые никогда не сбудутся. Чудесным образом эти мечты не ранили, а, наоборот, исцеляли, дарили странную надежду. Думать о чем-то незатейливом, но недоступном, стало для Лабеля своеобразным катарсисом. Представляя, что́ бы делал, окажись обычным человеком, он отвлекался от тревог, чувствуя себя живым. — Расскажи о Руси. И Рикс рассказывал. Негромким голосом описывал широкие степи и густые леса, ленту Днепра, убегающую вдаль пока хватало глаз; резные терема родного Пересечня, дети́нец и заборо́лы стольного Киев-града, дымные избы небольших поселений многочисленных славянских племен, капища, курганы и столбы языческих идолов. Лабель пленялся рассказом, на́живо сливаясь с картиной чужой культуры. Прикрыв глаза, будто наяву чувствовал морозный воздух, оседающий инеем на ресницах, слышал запах свежевыпеченного хлеба и ощущал вкус земляники. — По весне ее тьма, прямо с куста губами ешь — не хочу, — проводя пальцем по его нижней губе, мечтательно протянул Рикс, и последний слог звякнул застарелой печалью. В такие моменты Лабель не знал, что сказать. Было страшно признаться себе, как сильно он прикипел к этому свободолюбивому варвару. И немного стыдно за то, что не хотел его отпускать. Не мог. И Лабель просто целовал ласкающую его ладонь, сам ластился, потираясь щекой, искал в полумраке отзывчивые губы, отчаянно царапая короткими ногтями жесткое оплечье лорики. И отстранялся, когда в груди начинало щемить от невысказанных чувств. — Ты бы хотел отправиться со мной туда однажды? — спрашивал Рикс, поглаживая большими пальцами его скулы. Лабель смотрел в зеленые глаза, не утратившие блеска даже в рабстве, и задыхался от ощущения безысходности: что бы он не ответил, итог у них неутешительный. Он попросту не может совершить то, чего хочет больше всего на свете. — Ладо? — голос Рикса звучал настороженно и будто уплывал, теряясь в густом тумане. Лабеля вдруг ошпарило жаркой волной, на лбу выступила испарина. Чувствуя слабость, он слегка откинулся на ложе, опираясь на руки. И мир поплыл перед глазами. Постель почему-то была такой холодной, хотя внутри он будто пылал. Мелко дыша, он старался сфокусировать взгляд на Риксе, прислушаться к его голосу, но никак не мог разобрать слов, только знал, что за него волнуются. Ощутив прикосновение прохладной влажной ткани ко лбу, Лабель на мгновение почувствовал облегчение. Открыл глаза, попытался улыбнуться. Но к горлу подкатила тошнота и он со стоном зарылся лицом в подушку, скручиваясь в болезненном спазме. Рикс больше не колебался: ринулся в предпокой, одним ударом распахнул двери, напугав мирно спящего паракимомена. — Лекаря! Немедленно! Кесаря отравили! — гаркнул прямо в ухо сонному евнуху. Тот в ужасе округлил глаза и без лишних вопросов бросился за помощью. Рикс вернулся в спальню, боясь, что в его отсутствие случится непоправимое, и увидел, что ситуация усугубляется: Лабеля тошнило в серебряный таз. Опустившись коленями на пол, Рикс осторожно поглаживал его по спине, убирал с лица влажные пряди волос. Бормотал что-то ободряющее, сам не замечая, как перешёл на славянский, а внутри скреблась и выла тревога. Он не знал наверняка, что с Лабелем, но слова, в запале выкрикнутые евнуху, нехорошей догадкой били в темечко. На его памяти умеренный в пище и возлияниях Лабель ни разу не болел. А тут так сильно и внезапно занемог. Не приложил ли к этому кто преступную руку?.. Вошедший лекарь прервал размышления. Суровым взглядом отогнав Рикса, тем не менее не смог выставить его за дверь и махнул рукой, сосредотачиваясь на кесаре. Кубок за кубком вливал в него зелья, пока его не начало рвать желчью. Тогда, пустив благородную кровь, лекарь кивнул своим помощникам, и те засуетились над тазом с отходами жизнедеятельности организма. Рикс терпеливо наблюдал за всеми манипуляциями, уговаривая себя не вмешиваться: лекарь делал все так медленно, плавно, что хотелось его стукнуть, чтобы расшевелить. Чтобы занять себя хоть чем-то, он обратил взгляд на сгрудившихся у дверей евнухов. Не так хорошо знал их всех в лицо, но мельком отметил, что тех, кто прислуживал на пиру, здесь нет. Впрочем, в триклинии и в спальне разные обязанности, неудивительно, что их исполняют другие люди. На лицах толстых кастратов застыл испуг: еще бы, при неблагоприятном исходе, многие головы полетят с плеч. Рикс неуютно поежился, отказываясь верить в самое дурное, и, выхватив взглядом наиболее вменяемого китонита, поманил пальцем. Тот серьезно кивнул в ответ на просьбу, произнесенную низким шепотом, и споро вышел из покоев. Рикс, едва слышно постукивая носком обуви по плитам пола, томился ожиданием и наблюдал, как надменный лекарь важно склоняется над тазом: нюхает, смотрит на свет, что-то льёт из маленькой склянки. Результатом своих размышлений делиться с Риксом он не спешил, и тот цинично подумал, что заставит лекаришку раскрыть рот любой ценой, пусть только подтвердится его догадка. Рикс украдкой взглянул на Лабеля: тот то ли спал, то ли был без сознания, но даже со своего места он видел, что его больше не лихорадит, а грудь вздымается ровно. Значит, кризис миновал. Вернувшийся китонит привлек внимание, и от двух слов, что тот шепнул на ухо, Рикс вздрогнул. Выйдя в центр комнаты, звучным голосом, чтобы слышали все, произнес: — Единственный человек, который ел сегодня ту же халву, что и кесарь, — мертв.***
За Атанасом Грилом пришли на рассвете. Лабель спал и Рикс взял ответственность за это решение на себя. Еще хмельной патрикий долго не мог понять, что происходит. Высокомерным тоном гнал веститоров прочь, звал свою охрану, а когда его попробовали вывести — агрессивно отбивался. Охваченный ледяной яростью Рикс ловко сделал подсечку, и Грил повалился на пол, разбив себе нос. Варвар грубо перевернул его, тряхнув за грудки. Удовлетворенный всплеском страха в карих глазах, что стремительно трезвели, с наслаждением произнес: — Тебе конец, сволочь. Будто стряхивая грязь, передернул плечами, слушая вопли обезумевшего от ужаса Грила. Тот явно знал, что его ждёт в Буколеоне.