Будь счастлив

      Здесь ничего не изменилось. Законсервированное время, как огурцы в банке, хранит всё, что оставил Вадим, когда уезжал. Подшивки детских журналов, энциклопедии, словари, альбомы и аккуратно разложенные по коробкам карандаши — сплошные воспоминания. Вадим осторожно перешагивает через порог комнаты, будто страшится спугнуть тишину, облепленную пылью. Не хватает цветов на подоконнике и старого телевизора. Тот стоял в углу — роскошь, доставшаяся от бабушки, — на нём Вадим играл в «Денди», а после в «Сегу» с Юркой Белых, когда тот заглядывал в гости на летних каникулах. Сейчас там пустая тумбочка и старая советская ваза. Под ногами старый линолеум под дерево, на стене — ковёр, родом из прошлого и анекдотов современников. Даже рабочая зона, как её гордо называл Вадим-школьник, не изменилась: компьютерный стол из ДСП, кресло на колёсиках, тихо поскрипывавших всякий раз, когда он выезжал из узкого прохода между стеной и кроватью. На стене посеревшие от времени и пыли полки с книгами, вырванными листами, блокнотами. Под ними полка с дисками — скупая коллекция с парочкой игр, когда-то особенно понравившихся.       Вадим решается пройти вглубь и снять с себя надоедливый пиджак. Бережно складывает и кладёт на край кровати. Надо бы переодеться в домашнее, открыть окна, вытереть пыль, но Вадим поглощён прошлым. Он ходит по комнате, как перед экспонатами, осторожно дотрагивается, ощупывает, задерживается на секунды, вспоминая что-то с этой вещью связанное. Он сам не замечает, как улыбается.       На стене старые плакаты, принесённые Юркой. Всего три штуки, но Вадиму они очень нравились, особенно тот, что с Evanescence. Белых знал, что ему дарить, остальные два были за компанию. «У меня уже есть такие, » — оправдывался он и иголками пришпиливал к ковру уголки. — «Пусть у тебя висят». Что ни говори, но Белых — удивительный человек, всегда поддержит, всегда поможет, они друг друга считали братьями, Вадим даже думать не смел, что пути разойдутся так скоро.       Он проводит кончиками пальцев по полке и растирает на них пыль, досадливо морщась. Может, вызвать клининг? Да нет, он сам, как это делал в прошлом, когда мама уходила с одной работы на другую, не забегая даже домой на обед. В то время Вадим был предоставлен себе в, казавшейся тогда большой, квартире и занимал себя учёбой, готовкой и уборкой, иногда прерываясь на блок мультфильмов, что шли фоном по старому телевизору в зале. Иногда компанию ему составлял Юрка, когда у него не было тренировок и он совсем не хотел идти домой. Они делали домашние задание, сидя на кухне, и Белых без умолку болтал о фильмах, играх и музыке, то и дело отвлекая Вадима от тетрадок. Он вздыхал о том, что старенький компьютер Соколова не тянет такие крутые игры, как «Дум» или «Морровинд», а особенно «КС» и «Диобло 2», в которые они могли бы играть по сетке. И обещал отвести друга в компьютерный клуб, как только у них будут каникулы. В его маленькой коллекции видеокассет, сиротливо сложенных в углу, где тумбочка примыкает к стене, «Король Лев» и «Балто», потрёпанные от множества касаний. «Пираты тёмной воды», подаренные мамой на Новый Год, и «Полёт драконов».       Вадим улыбается этим воспоминаниям и чувствует приятную тоску. Он замечает спрятанный в аккуратной стопке фотоальбом, бережно достаёт его и раскрывает на первой странице и машинально смахивает невидимую пыль. На него смотрели два улыбающихся пацана: его молодая копия в синих джинсах и чёрной футболке с цветным, но заметно выцветшим за частую стирку принтом группы «Ария», которую Вадим даже не слушал, а рядом он — Белых. Скалится ровными белыми зубами, обнимая себя поперёк груди правой рукой, и салютует растопыренными в букву «V» пальцами в камеру. Высокий, плечистый, с модной стрижкой, Юра уже тогда выделялся на фоне остальных мальчишек большими зелёными глазами в обрамлении пышных чёрных ресниц — наследство его матери. Это тогда он начал увлекаться хип-хопом и брейк-дансом, записался в танцевальную школу, зачитывал тексты Фактор-2 и Центра, слушал постоянно в наушниках, цитировал. Тогда Юрка казался крутым, сейчас Вадим лишь качает головой и умиляется. Они оба были двумя противоположностями, которые притянулись друг к другу.       А вот они же, но с Юлькой и Мишкой, из-за спины виднеется Сашка Седов. Вадим до сих пор помнит их всех, но так и не пытался узнать судьбу каждого, не хотел лезть в чужую жизнь, изучать её и сравнивать со своей собственной. Он давно покинул Россию и не планировал когда-либо возвращаться, разве что за своей матерью, но теперь видит, что она в надёжных руках и снова счастлива.       Вадим расстёгивает пуговицы на манжетах рубашки и закатывает рукава до локтей. Ему не терпится откопать ещё какие-нибудь сокровища прошлого. Он уходит в ванную, рыщет в поисках ведра и тряпки, включает воду и с удовольствием подставляет ладонь под бушующую струю тёплой воды. В ставшем ему домом мегаполисе он не мог позволить себе подобное. По его светлой коже стекают прозрачные капли и он видит в них искажённое отражение уставшего, но довольного взрослого. В детстве он даже не задумывался, что судьба так сложится, забросит на другой край земли, выдаст билет счастливчика. И в насмешку вернёт назад, окунёт в прошлое. Вадим отрывается от созерцания, набирает в ведро воды, добавляет моющее средство и начинает прибираться в зале, ловко орудуя тряпкой, стирая пыль по поверхностям. Он включает музыкальный плеер в телефоне, втыкает «бадсы» в уши и полностью погружается в уборку своей квартиры. Ему бы отдохнуть как следует после долгого перелёта, но это место восполняет силы, выделяет огромную энергетику. Вадиму кажется, что ему снова двенадцать, он сделал домашнюю работу, повторил все заданные параграфы. Зажевал простой бутерброд с маслом и колбасой, хлебнул горячего чая и теперь прибирается к приходу матери. Она придёт поздно, а он успеет приготовить что-нибудь на ужин. Без изысков, как умеет, но хоть как-то облегчит ей жизнь.       Он не тревожит вещи матери, осторожно переставляет с места, освобождает от пыли и ставит на место, как сакральное сокровище. Пылесосит под медленные ритмы музыки, вычищает каждый угол тщательно, собирает осколки прошлого в своей памяти и складывает в нечто единое. В воспоминания.       Ему три года, он помнит грубые, но тёплые руки человека, который приходил к его матери. У него кустистые брови и такие же, как у Вадима, синие глаза. Голос глухой и прокуренный. Они о чём-то ругаются, мать то и дело всхлипывает. Вадиму всего лишь три и он ни черта не понимает в происходящем, но знает, что этот человек дорог его матери. Голоса стихают, когда луна проглядывает сквозь щёлку в занавесках, раздаются тяжёлые шаги, скрип замка и тонкий, с подвываниями плачь женщины.       Ему десять, уже гордый пятиклассник. В дневнике стоят лишь четвёрки и пятёрки, его хвалят за дисциплину и усидчивость. Его фотография, такого серьёзного, в рубашке и свитере, с букетом белых астр, стоит у матери в советском гарнитуре за стеклом. К ним иногда приходят незнакомые мужчины, о чём-то спрашивают мать, если застают дома, на него недобро, с прищуром поглядывают искоса. Вадиму запомнился только один, тот, что был в чёрном пальто и в шарфе. От него пахло морозом и дорогой кожей перчаток. А ещё пистолет. Вадим видел его, когда мужчина присел перед ним, заглядывая в хмурое личико, прихватил за щёку и ласково потрепал, будто малыша неразумного. «Руки протягивай», — говорил мягким, но командным голосов, почти что приказывал. И вручил свёрток в пергамент упакованный. Тяжёлый, пропахший морозом и туалетной водой незнакомца. Внутри две книги, что до сих пор стоят на полке в комнате. Его самые любимые.       Ему четырнадцать, у него есть новый друг взамен старого. И кажется, что жизнь налаживается. Славка — хороший парень, хоть и тяжёлый характером. От Юрки отличается своей неспешностью, вдумчивостью и недетской серьёзностью. Вадиму нравится проводить с ним выходные, будто как в старые времена с Белых. Они тоже сидят на маленькой кухне, Вадим рассказывает о далёких созвездиях, о космических кораблях и ему весело. Славка его внимательно слушает, чешет за ухом, напоминает белого мишку.       Ему шестнадцать и он студент МАХРИ. Его мать горда до невозможности. Они едят торт, купленный в честь такого события. Вадим не слишком далеко планирует своё будущее, он хочет проектировать новые дома, создать что-то необычное, грандиозное. Он забросил рисовать людей и космические корабли — только здания. В нём живёт страсть к правильным формам и минимализму, советский ампир приковывает взгляд, как отталкивает футуризм с его нагромождением. Он больше не смотрит на звёзды, не рисует в ночном небе созвездия. В его телефоне нет больше контактов Юрки и Славки — потерянные во времени и переменах образы.       Ему тридцать три — возраст святого. Он не завёл семью, его жизнь — застопорившаяся карьера в архитектурной компании. Он живёт в Нью-Йорке не в самом престижном районе, но тихом и чистом, снимает просторную квартиру, в которой вещей — необходимый минимум. Он приехал в Москву с одним чемоданом и тот едва ли заполнен на половину. Его жизнь не такая весёлая, как могло показаться человеку, совершенно его не знавшему, она не наполнена какими-то приключениями и авантюрами, абсолютно статичная. У него было не больше трёх партнёров и каждый бросал его, обвиняя в равнодушии. Ему не хотелось говорить о любви и ежеминутно тискаться, он не видел в этом что-то необходимое, ведь они и так вместе, уже все слова были по сто раз сказаны. Он был верным, заботливым и внимательным, но ему вменяли безучастность и холодность. Может, это такое семейное проклятье и оно исчезает, когда наступает за сорок, как было у матери?       Вадим обессиленно садится на диван, приваливается к старой спинке и закрывает глаза, глотая собственную горечь от одиночества. Что-то уборка не спасает от мрачных мыслей, они слишком навязчивы. Он закругляется, обещая самому себе продолжить на выходных, благо сегодня только пятница. Не прокрастинировать — убраться.       Ему хочется есть и Вадим привычно собирается на улицу. Оставляет пиджак на спинке дивана, включает холодильник в розетку и, заперев входную дверь, выходит на улицу. Солнце медленно катится к высоким зданиям, окрашивает всё в золотисто-оранжевый, будоражит кровь приближающимися сумерками, с которыми проклёвывается ночная жизнь города. Ему хочется просто сходить в магазин и закупиться хоть чем-то, но сердце сладостно ноет от вида знакомого двора из прошлого. Того гаража, за которым они собирались, уже не было, как не было и старых лавочек — двор новый, обустроенный, детский городок отливает яркими красками. Здесь они играли в казаки-разбойники, здесь же впервые Вадим попробовал сигарету, Белым протянутую, — до сих пор от привкуса тянет сплёвывать, — здесь они зависали с друзьями и одноклассниками.       Детские воспоминания всплывают короткими пазлами, вырисовываются в мозгу старые очертания знакомой улицы, что-то в памяти искажается, намеренно избегает болезненное воспоминание. Вадим идёт сквозь двор и прислушивается, от русской речи отвык и поэтому наслаждается, в штатах приходилось много слушать испанского, беглый английский давно въелся под корку, даже интонации ровные, плавные, оттуда перенятые. Дети возятся в песочнице, привычно лепят в пластмассовых ведёрках башенки, толкаются у качелей, повсюду носятся. Неизменны бабушки на лавочках. Вадим проходит под их пристальным вниманием, не хочет быть кем-то узнанным, но они не угадывают в высоком патлатом мужчине того самого Вадика.       Он никуда не торопится — наслаждается, но на сердце тревога невообразимая, будто кусок из души вырвали. Он не понимает в чём причина и старается не погружаться в нахлынувшую депрессию — такое бывает от смены места пребывания, порой хочется вернуться в зону комфорта, запереться там и жить размеренно. В наушниках вступительный риф Red Hot Chilli Peppers, перед глазами далеко не Калифорния и ставший родным Нью-Йорк, Москва тоже преобразилась, стала гуще, менее приветливой, затеряться в ней легко и это Вадиму в ней нравится.       Его путь до ближайшего маркета в десяти минутах, но он выбирает путь длиннее, а магазин дальше. Ноги несут по новой брусчатке, глаза цепляются за яркие баннеры, за дома-высотки привычной грязной серости, где-то за ними виднеются смелые и яркие новостройки — Москва обновляется, стряхивает старую кожу, прихорашивается. Ему нравились уютные зелёные дворики, теперь же всюду высотки и бетон, но фасады ловят лучи солнца, играют бликами, радуют глаз своими смелыми формами. Стоит выделить время и выбраться на прогулку с мамой, провести с ней время и как когда-то сходить в кино и в парк, съесть мороженное, пройтись по магазинам, купить то, что её порадует.       Определённо нужно, как только пройдут первые рабочие дни и он вольётся в команду проектировщиков. А пока что самое важное — чем ужинать, что взять: привычное или вспомнить отечественную кухню с её простыми изысками?       Вадим отвык от местных маркетов, поэтому осторожно проходит мимо стеллажей, заставленных едва узнаваемыми товарами. Цены кажутся ему довольно приемлемыми, не то, что там, в Америке, где двести долларов — хороший поход в магазин раз в неделю без необходимости закупаться новыми продуктами. Он сам не замечает, как набирает овощи, тщательно осмотренные и отобранные, фрукты, хлеб и молоко, привычно ища галлон, и хмурится, когда в руках вертит даже не литровую бутылку, задумчиво хмыкая. Хочет набрать замороженные готовые блюда, но останавливается, возвращается к охлаждённому мясу и отдаёт предпочтение готовке, нежели быстрому питанию. Домашняя еда для него была редкостью — не было времени, ускоренный темп жизни в мегаполисе сказывался на привычках, приходилось всё делать на ходу, даже перекусывать.       И вот он с пакетами ждёт у входа в магазин такси, выискивает глазами жёлтую расцветку и ловит на мысли, что уже переигрывает. Он знает, что Москва значительно отличается от Большого Яблока, но в ней кипит жизнь весьма схожая: дневная полна туристов, торговых центров, праздников, пёстрых нарядов, маленьких ресторанчиков; ночная — шумная, неукротимая, вызывающе яркая и обещающая, грохочет басами из сабвуферов тонированных «девяток» и подержанных «японцев». Здесь есть свои культурные отличия, но в целом все мегаполисы схожи по структуре жизни в них протекающей. Вадим устало поправляет рукава, что раскатал и застигнул перед самым выходом из квартиры, и теперь машинально гладит ладонью, расправляя складки на светлой ткани. Его такси прибыло, мягко вкатывается ко входу, водитель тут же выглядывает из открытого окна, — что-то знакомое в нём померещилось, — и кивает на пакеты:       — В багажник убираем?       — Да, пожалуйста.       Он выскакивает из салона, — улицу заливает музыкой, — огибает «японца», поднимает багажник и терпеливо ждёт, когда Вадим положит свои покупки к брошенной аптечке, шуруповёрту и бог знает чем ещё. Тот справляется достаточно быстро и садится за водительское место, выключая собственную музыку. Вкус у Дмитрия специфический: что-то из нулевых и десятых, но явно уличное, не шансон, и то радует.       Водитель подтягивается следом, повторяет вслух адрес и как-то задумчиво хмыкает. Они едут молча — каждый в своих мыслях; ему кто-то всё время написывает — уведомление так и трезвонит одно за другим. Вадим не хочет его разглядывать, но глаза сами ищут отражение в зеркале: лицо квадратное с тяжёлой, чуть выпиравшей вперёд из-за прикуса челюстью. Волосы тёмные, короткие, ещё не тронутые сединой и залысинами. На безымянном пальце золотое кольцо поблёскивает, Вадим отворачивается к окну и локтем упирается в дверцу, скрывая в ладони улыбку.       Им оставалось немного — перекрёсток и поворот, когда, остановившись на красный, водитель вдруг оборачивается и неуверенно тянет:       — Сокол, ты что ли?       Вадим едва не давится воздухом, отрывается от созерцания пятиэтажек и с опаской косится на Дмитрия.       — Это ж я, Димка Марков. Не узнал?       Сердце замирает, тело парализует от нахлынувшего страха, будто из прошлого к нему явилось воплощение детского ужаса. Даже челюсти не хотят размыкаться, язык отказывается проталкивать звуки и поэтому Вадим лишь молча качает головой — лучше бы не узнавал, лучше бы не выходил на улицу. Загорается зелёный и это спасает от разговора дальнейшего — Дмитрий держит руки двумя руками крепко и с опытом, зорко следит за дорогой и больше не отвлекается. Холод продирает под кожей мышцы от осознания к кому сел в машину и это Вадима лишь нервирует. Прошлое должно оставаться в прошлом, кажется, так ему говорил Славка, когда успокаивал. И это же бросил перед летними каникулами, и с тех пор они больше не виделись. Прошлое в прошлом.       — Катька, ну, эта, Керсанова, говорила ты за бугром где-то живёшь, — начинает Марков, как только въезжает во дворы. — Вернулся?       — По работе.       — М, — тянет задумчиво, скребёт ногтями короткую бороду, выпятив губы. — Давно?       — Сегодня прилетел.       — Ясно.       Беседа затухает и Вадим едва не скребёт ногтями по обшивке двери, чтобы выскочить из «японца». Не хватало ещё чего-нибудь услышать, например о…       — Белому не звонил?       Вадим нервно сглатывает, отводит глаза и коротко отвечает:       — Нет.       — А то мы с ним связь держим, больше и не с кем. Как со школы выпустились, так и разбежались кто куда. Ну, Чиж, понятное дело, присел. Уже две ходки. Вот за вторую крепко взяли. Долбоёб наркотой решил торговать, типа, как в пиндосских фильмах. Хорошо, что мы с ним не общались особо. Щетина в армию загребли, как с универа отчислили, вроде, сейчас вахтами работает, на Дальний ездит.       Вадим лишь хмурится, ему совершенно не интересно чем занимались всё это время его мучители, но Дима продолжает говорить даже когда останавливается у подъезда. Молчаливый все школьные года, сейчас не затыкается, всё говорит, говорит, говорит, не хочет выпускать обретённого однокашника.       — Исаев в физруки ушёл, прикинь, — Марков выходит из машины вместе с Вадимом, даже пакеты помогает достать, один оставляет в руке, смотрит на Соколова с теплотой и ностальгией, будто на хорошего товарища. — В школе нашей преподаёт. Говорит, таких борзых малолеток ещё не встречал. Пиздец, какое поколение выросло, а. А я вот с боксом завязал, отслужил, Маришку свою встретил, вот, дочка подрастает, на той неделе пять лет праздновали.       Димка, который всегда вступался за Чижа и компанию, смолил сигареты за углом школы, пинками разгонял младших, надоедливо крутившихся возле старших ребят, вдруг обзавёлся женой и дочерью. Это было странно, в чём-то несправедливо, но Вадим лишь вежливо улыбается, оставляя за собой право молчать.       — А у тебя как? Девчонка-то появилась?       — Расстались, — неохотно признаётся Соколов и надеется скрыться в подъезде.       — А чё так? Ты, вродь, не урод, — оглядывает с прищуром Марков и басовито смеётся, хлопая по плечу свободной рукой. — Шучу, Сокол. Я тебя по волосам и узнал. И выражение у тебя, какое в школе всегда было, — зашуганное.       Вдруг Димка замолкает и неожиданно серьёзно говорит       — Ты извини нас, — его голос привычно низкий, с хрипцой. — Мы придурками были полными, за Чижом повторяли, как говнари какие-то.       Губы нервно тянут улыбку скорее из вежливости, чтобы закончить ненужный разговор и скорее уйти под защиту родных стен, где его вновь настигнет прошлое. Ему не интересны извинения, не нужны слова, в которых нет раскаяния, только взрослое понимание собственных косяков, от которых появляется возможность избавиться. Вадим тянется к пакету и неожиданно спрашивает:       — А Юрка как?       — Белый? — Димка пожимает плечами и достаёт пачку, закуривает. — Да норм, вроде. Женился, мамкин бизнес в Питере держит, сына воспитывает.       Вадим бездумно кивает и крепче вцепляется в пакеты — в груди отдаётся болью, будто его предали, но желания влезать ещё в чужую жизнь не возникает, даже к самому дорогому человеку. Белых счастлив, пусть так и остаётся, знать о приезде Вадима ему незачем, только прошлое бередить, как старую рану, уже давно зажившую и лишь изредка зудящую.       — Может, — Димка задумчиво щурит один глаз, смолит сигареты, выдыхает уголком губ дым, — встретимся как-нибудь, в баре посидим, выпьем?       — Нет, — Соколов отвечает резко и даже сам из-за этого смущается. — Извини, работа напряжённая.       — Так тем более расслабляться надо, — не отстаёт Марков. — Ну, ты мой номер запиши на всякий пожарный. Если передумаешь — звякни.       Он терпеливо ждёт, когда Вадим полезет в карман за мобильником, достанет его и приготовится записывать. Тяжёлые пакеты оттягивают пальцы, врезаются в кожу до красноты, Соколов судорожно втягивает носом жаркий воздух и всё же записывает под диктовку Маркова, обещая самому себе удалить сразу же и никогда не созваниваться. Они расстаются и даже пожимают руки — ладонь у Димки широкая и грубая, с вывихнутыми пальцами, покрытыми чёрными волосками едва ли не до самых кончиков, — Вадим перекидывает один пакет в свободную ладонь и скрывается в тёмном чреве подъезда, чувствуя облегчение. Прошлое в прошлом, шепчут губы беззвучно, но воспоминания всё равно накатывают.