Дно Антарктиды

Pov Тсукишима. Всюду было грязно, тесно и темно. Свет будто бы пробивался откуда-то, но, не из конца этого так называемого бесконечного «тоннеля». Данный свет будто бы был создан искусственной плохо освещаемой лампой, которой здесь точно не могло быть. Это невозможно было назвать каким-то определённым местом — по-крайней мере именно так я подумал сначала, но позже решил для себя, что нахожусь в какой-то подземной пещере. Следующим открытием родилась цель — мне требовалось увидеть сталактиты. По этой причине я и последовал вперёд. Не было ни единой мысли о том, что отсюда нужно поскорее выбраться; было чёткое понимание неизбежности существенной опасности, а на душе спокойно и тревожно одновременно. Можно сказать, довольно оправданную тревогу обесценивали мои истинные не особо ясные намерения, и старательно душило неопределённое умиротворение, росшее ниоткуда, не имея корней и чёткой формы жизни. Самое главное сейчас — найти сталактиты. В этом и состоял весь смысл моего существования, скорее даже всего человечества в целом. Казалось, именно от меня сейчас зависит судьба планеты и ошибиться никак нельзя. К слову, одно из основного, что я всю жизнь ненавижу, презираю и стараюсь избегать — это ответственность. Думаю, любой, поставивший себя на моё место, отлично бы понял мои чувства, испугался бы быть мной прямо сейчас. Никто бы не занял мою роль, не увидев сценария, и по своей же воле, одарив меня лишь взглядом, полным сожаления и безмолвного «крепись», что я бы проигнорировал по причине бессмысленности. Наверное, я действительно рискую стать последним ископаемым, что будут называть просто «чьим-то» трупом, останками, замурованными под каменным оползнем, если меня, вообще, найдут. Странно, но я очень хочу, чтобы меня всё-таки отыскали, хотя бы попытались. Что любопытнее — лично мне сейчас не слишком жутко. Я сосредоточен на том, что мне непременно нужно взять сталактиты в руки, использовать как меч, способный изгнать темноту вокруг, осветить самый лучший путь всему человечеству, всеисцеляющий выход. Причём, эти природные образования должны были быть кристаллическими, не иначе. И живыми, разумеется, тут всё живое, нет ничего неодушевлённого в этой чётко детализированной микровселенной, как и за её пределами. Не важно как всё питается, из чего черпает энергию, итак являясь чистой энергией, не имеет значения что лежит в основе его существования — симбиоз или паразитизм. Всё живое. И сталактиты тоже просто не могли быть другими. Из каких-то книжек, какими я раньше увлекался, я знал, что существуют ещё и спелеотемы — более интересные натеки, что каким-то неясным мне образом, возникали в таких вот пещерах. Я помнил разнообразие картинок, иллюстрирующих мне это великое явление, и начал понимать, что тогдашнее детское воодушевление не сравнится с моими нынешними ощущениями. Они были настолько яркими и переполняли меня таким количеством, что мне казалось, что в данный момент я буквально являюсь «всем», чувствую абсолютно все возможные и даже пока ещё не совсем объяснимые человечеством эмоции; и пока что они были в нормальных пропорциях, то есть, не причиняли мне вреда, не губили мой рассудок, хотя, риск, безусловно, имел место быть. Но, если придётся, я сам на него пойду, убрав из смеси своих чувств одно единственное — сожаление, а после сделаю всё, что угодно, даже под влиянием страха и сомнений. Им я противостоять смогу. Главное, потом не сожалеть. Это самая токсичная эмоция, коей так напрасно и болезненно обременяется человечество. Кругом продолжала править пустота, в понимании которой я являлся ничем и всем одновременно. Я постепенно осознавал, что запутался в том, что человечество зовёт душой. Каждый шаг давался тяжелее, словно я медленно и безвозвратно разрушался в этом пространстве, распадался на атомы, энергетически рассеивался, и потому окружающая меня тьма становилась всё более смелой, кромешной и густой, кислород словно бы заканчивался, и я винил в этом только свои прокуренные лёгкие, точно не это место, созданное добродушной природой, у которой, как я искренне верил, в отличие от людей не было никакой жажды мести и иных неправильных, отчаянных и грешных чувств. Эта пещера была настоящей, живой, бессмертной, дышала ярче меня, имела каменные внутренние органы, хрупкие капиллярные сети и кристальную душу, и видела по-своему, имела своё собственное настроение, а я... Под её влиянием на меня всё больше накатывало ощущение, что я просто здешний призрак. Мертвее меня здесь просто ничего не было, но я всё ещё как-то находился здесь, подобно крошечной омертвевшей клетке, беспокойно располагающейся среди живых. Я блуждал по этим лабиринтам, всё искал необходимые мне драгоценности, цеплялся за иллюзорную цель, словно бы моя душа не могла заткнуться, пока я не добьюсь своего, не достану кристаллы. Я поздно вспомнил, что всё живое имеет цель, связал это с тем, что не только я здесь одушевленное вещество. То есть, у меня было много преград. Я чувствовал себя так, будто на меня обращены сотни глаз и был уверен, что кто-то за мной наблюдает, а потому напряжение росло и расходовало мои ресурсы. И мой путь продолжался, а кристаллов всё не было, и это ужасало. Теперь в голове стойко держалась одна печальная своей логичностью мысль: «Незачем теперь идти дальше». Можно уже просто лечь на каменную поверхность, слиться с ней, со временем став безобразным изваянием, сростись рубцом на каменной коже. Зачем существовать? Кому больнее: безнадёжному мне или ожидающей планете? Что с нами будет, если я не осуществлю свою задачу? Моё одурманенное мечтой о местных достопримечательностях сознание было не в силах ответить на эти вопросы. И откровенно плевать уже на планету, мне хочется обладать кристаллами на абсолютном эгоистическом уровне, до которого однажды всем суждено добраться. Хочу, чтобы что-то в этой жизни стало абсолютно, совершенно, бескомпромиссно и, может быть, даже жестоко "моим", чтобы я, потеряв совесть и себя самого, мог спокойно, старчески хладнокровно и по-детски восторженно признаться, что, да, я бесконечно жадный. Где-то что-то задребезжало. Сначала тихонько, едва ли слышно, а потом, совсем неожиданно и резко оглушило всё подземелье, каким-то чудным образом не отдаваясь эхом в этом пространстве. И тут случилась катастрофа, которой ни я, ни вся эта планета не ожидали и даже не были заботливо предупреждены: каменные стены задрожали, расходясь по швам в самых разных местах и от этого почему-то становилось только темнее; потолок рушился и, словно бы сужался, а, может, мне так казалось только из-за страха, уродующего упрямое внутреннее умиротворение; с неровной поверхности словно бы обычным дождем, капали острые камни, которых, к слову, секунду назад там точно не было; и я вдруг побоялся о них пораниться. Защищаясь, я прикрыл голову руками и опустил взгляд вниз, чтобы видеть, куда наступать, и, наконец, быстрее убежать из этого разрушающегося места, и от того, что предстало перед моими глазами, вдруг перестал дышать. Разбиваясь о поверхность каменного пола, камни превращались в кристаллы. Разбитые кристаллы, больше похожие на какое-то уникальное полупрозрачное стекло, которое до боли резало глаза своим жутким свечением, и за считанные секунды теряло свою чёткость, картинка расплывалась в моём сознании, доводя этим до исступления. Либо это слезы, либо из глаз у меня, на самом деле, вытекала кровь. Или же я слепну, и это мое вознаграждение и расплата сразу. Как жестоко, когда понимаешь, что то, к чему ты так стремился, оказывается, того и не стоило. Теперь это не важно. Нужно просто выбраться. Отбросить экзистенциальные сомнения, буквально сдавливающие череп, и идти дальше. Просто продолжать ползти. Я зажмурился и присел на колени, додумавшись направляться наугад. Во рту у меня сушило, будто и там набралось этих дешёвых стекляшек, стертых в песок, почва под ногами становилась всё более рыхлой, местами она была острой, ведь мерцающие кристаллы смешивались с пылью раскрошенных камней и резали мне ладони, пачкаясь об мою кровь, но почему-то совсем не причиняя боли. Возможно, боль в душе была внушительнее, поэтому тело и не саднило. Возможно, моё сознание было не в силах понять, что всё это было не взаправду. Но скорее всего, эти глупые драгоценности, утратившие весь свой первородный смысл в моих глазах, кислотой разъедали всего, чего касались и потому, исключительно из-за них, я вскоре мог провалиться в никуда. Почему моё тело не болит? Я стал кристаллом или это просто потому, что я призрак? Разве, у призраков тоже может болеть душа? Частью всё ещё более менее адекватного краешка сознания, я понимал, что действительно скоро рухну, провалюсь в это кристальное болото посреди подземелья, и всё равно я могу продолжать бороться. «Проклятое место, ненавижу», — успел подумать я, перед тем как предсказуемо и совершенно неожиданно исчезнуть в пустоте. Наконец-то, стало тихо. Теперь я успокоюсь, ведь меня просто не станет. Нужно было сказать спасибо этим камням, что уже не казались такими уж драгоценными, за освобождение. Но это точно было освобождение во благо заслуженного наказания в полной мере, вот почему я вкушал столько сомнений в этом милосердии. То, что, на самом деле, являлось «всем» мне на это намекало... — Не трясите его. — Хорош угарать, Кагеяма. — Не могу... — Смоги. — Блять, мужики, где почки у человека? — Нишиноя, насколько всё хуево, что ты спрашиваешь нас? — Чё-то около поясницы. Болит? — Нет, блять, снихуя спросить решил. — По почкам дало значит. Куда боль иррадирует? — Сам хоть понял, что высрал? — Не уверен. Но Тсукишима точно знает. Прикиньте, мы весь год ебланили... Так вот откуда этот гул, так сильно раздражающий слух. Вот, кто являлся настоящей причиной пещерной катастрофы. Я наугад поднял руку, дабы перехватить запястье друга, и, как ни странно, мне действительно сразу это удалось. Кагеяма испуганно вскрикнул в ответ, только вот как-то припозднился с этим. Однако последующее удивление было искренним, видимо, его нервная система всё ещё отстаёт, импульсы барахлят. — Тсукишима, ты внатуре спал?—удивленно спросил Хината. — Да. Вроде..? Не знаю, — равнодушно бросил я, с каким-то сожалением и облегчением одновременно открывая глаза. — Я вспомнил как мы с тобой после травы тупо уснули в обнимку, —посчитал нужным встрять Кагеяма. — Ну и как?— продолжая обращаться ко мне, мучал Хината. — Хуета. Вообще нихуя не понял. Будто алкашки перебрал жёстко. Только с ней хотя бы тревоги гораздо меньше и сны менее... детальные. И... текстурные? — Это ты только сейчас так говоришь... — в последующем голосе я узнал Нишиною, однако говорил явно Хината. Каким образом я спутал безобидную землю и обнаглевшее небо? Хотя, кого я сравниваю. Не верится, что несколько часов назад я неимоверно любил их всех из-за последствий употреба. Сейчас они ужасно выбешивали, возможно, это уже к последствиям возвращения в реальность. Порой херовую, зато не такую сомнительную, как подобного рода дерьмище. — До того, как вошёл в стайку молодых алкоголиков на районе, тоже так говорил! Так держать, скоро моего батю превзойдешь, — тут же подхватил его Кагеяма. — Не преувеличивай, расхвалишь. Я повернул голову в сторону двери, убедившись, что только что говорил Куроо и мне вовсе не послышалось, и посмотрел на него так, словно он — моё единственное спасение в этой окружившей меня толпе голодных гиен. Тот, кажется, не уловил радостных бликов в моём взгляде, и поспешно ретировался куда-то в своём направлении, будто единственной его целью было – вставить в этот диалог хоть слово. Или убедиться в том, что я живой, голова у меня на месте, но морально потеряна, впрочем, связь ещё наладится, мы это проходили. Разве не мне лучше знать, насколько я в дерьме? Мне кажется, пока только по колено. Хотя, им это объяснять бессмысленно, не поверят, скорее, не поймут даже. Да и чем они лучше? Итак, мы снова в сборе без лишних и новых: Кагеяма с Хинатой, Асахи с Нишиноей, Куроо и я. И снова чем-то обдолбанные, в этот раз вмазанные конкретно. Иначе быть не могло, когда мы собирались всей своей веселой компанией. Хотя, стоит отметить, может даже "оправдаться", что исключительно "питьевые" дни были более частым явлением в нашем сбалансированном рационе. Я лениво сел в кровати, ощущая резкие боли в спине, локализирующиеся именно на левой стороне ближе к лопаткам. В последнее время такие боли вошли в привычку для моего тела, что являлось побочным эффектом обычного девятнадцатилетнего возраста таких потребителей своего физического благополучия, как я. — Может, опишешь ощущения? — не успокаивался Кагеяма. Речь его была быстрой и прерывистой, местами он даже не заканчивал слова, словно во рту у него скопились слюни, которыми он захлёбывался. Он потирал свои краснющие глаза с сеточкой лопнувших капилляров и мне вдруг стало интересно, как долго этот парень не спал? Кто-нибудь, кроме меня, поспал, вообще? — У меня никогда не было белых горячек, но ощущения сейчас были примерно такими. Хината саркастично выгнул бровь и изумился иному: — Не было? У тебя? Да ты гонишь. Я бы ни за что не сказал им, но во время этой «недоотключки» хотелось сдохнуть и, желательно, не ебанутым. Прийти в себя уже наконец или тупо выйти из этой сходящей с ума головы. Ощущение тяжелейшей бессмысленности бытия было настолько мощным, что мозг и самосознание, пытающиеся ухватиться за реальность, не могли его пересилить, какая-то удушающая тоска бесновалась в моей душе, и я уже не видел границ, не понимал — я больше страдаю от своей головы или моя голова от меня. Омерзительное чувство, резонирующий кошмар, высшая точка проигрыша, а та эйфория, так называемое короткое замыкание, которое я едва ли помнил, казалась ущербной пустышкой по сравнению с этим чувством. Это и правда сам эффект этого дерьма? Обещанное расширение сознания — это тот бред, что я пережил? Подобной дичью больше баловаться точно не буду, эта ярая непредсказуемость меня отталкивает. Пожалуй, мне очень повезло, что это уже третий мой употреб, а меня всё никак не берёт должным образом. Наверное, я просто понастроил ожиданий и ждал иных приходов, поэтому и не особо замечал положительных эффектов. Но вечно это продолжаться не может и я буквально хожу по лезвию —ясно, как это случившееся для меня утро. Однажды меня торкнет от чего-либо, может даже превзойдет все ожидания и я отдам этому по частям всю свою волю, без которой не могу быть человеком. Мы все сдохнем —факт. Но сдохнуть, снарчившись, —такая себе перспектива. Зачем я, вообще, пошёл на это? Очевидно, это был интерес к тому, насколько можно забыться этим методом. Могу подытожить, что может быть здорово в начале, а в конце ты понимаешь, что оно того не стоило. Торкнуть может по-разному, например, Куроо утверждал, что в первый свой раз словил панику, так сказать "легкий" передоз, что действительно стало ему уроком. Может почти не торкнуть, либо ты в самом деле можешь не сразу понять, что эффект по тебе действительно прошёлся. Всё зависит от вещества, но вряд ли от твоей "силы". Нет у человека никакой невероятной силы и божественного контроля перед чем-то, что может вызвать зависимость, так что не стоит искать слабой части себя, что возымела вверх, тысячи оправданий, и каждый готов к этому принятию своей несовершенности. Всему есть причина, всегда есть цель. Глушишь ты скуку или пытаешься найти растворитель для реальности, может, эффективный ликвидатор проблем и твоего персонального дефицита в чём-то— всё это можно решить иначе. Но зачем решать, когда можно спрятаться? Один из вариантов— потому что корень проблемы не исчезнет, а окрепнет. Когда ты уже по уши в воде, то будешь искать мелководье, так сказать, безопасное место, точку опоры. С проблемами и их решением тоже самое. Только вот частенько нас по нашему же желанию забрасывает не на те берега, а, может, нас приводит туда паника, усталость и то, что перед собой мы ничего уже не видим, кроме этой кровожадной глади проблем, от вида которой уже тошнит, и потому мы только и можем, что продвигаться быстро и наощупь, чувствуем лишь импульсы тревоги, являющиеся нашим персональным топливом, нашей энергией, побуждающей забывать и становится забытыми. Наше тело уже высохло, но всё ещё помнит этот холодный ужас, тяжелый период жизни без покоя. В таком случае, я точно не на правильном месте? Думаю, если зависимость в нашей цивилизации — это катастрофа, то у человека врождённая к ней привязанность, неутолимый интерес, жертвенность, так называемая любовь к преступнику. Самое ироничное, что она на каждом шагу: кто-то зависим от алкоголя, кто-то от человека, у кого-то это адреналин, а кто-то выбрал наркоманию или нездоровую слежку за своей жизнью, отчаянным страхом сделать неверный шаг, что, вообще-то, нереально. Можно сказать, у нас с самого начала не было выбора, кроме как медленно сойти с ума, поломать свой рассудок и покромсать тело, времени для этого — до гроба. Вопрос лишь в том, что выберешь ты и сумеешь ли остановиться только в одном методе. Впрочем, не уверен, всё это — возможные методы или всю жизнь продолжающиеся этапы. А с саморазрушением уже все предельно ясно: сначала мы уничтожаем себя, разрываем на маленькие кусочки, а потом мучительно и тщетно, по убогим лоскуткам собираем, как получится. И чаще всего на этот обновлённый вариант уже не хочется смотреть даже самому себе, страшно представить, как увидят это окружающие, но, как бы то ни было, к исходному ты уже не вернёшься, как ни старайся. Что-то меняется в тебе в корне, в самом основании необъятной или же крошечной площади души жадно расползаются трещины, которые никак не заделать. Любое изменение не может обойтись без последствий. Худшую версию себя не сотрешь, поэтому её лучше просто не достигать, но это тяжёлый труд, возможно, того даже не стоит, не мне знать, я ведь не пробовал, хотя, может, ещё не поздно. Следующие слова Хинаты как нельзя точно описали моё нынешнее настроение: — Настроение в блестящем говне... Не желая больше видеть своих придурков, я кое-как, честное слово, будто мне уже под сотню лет, встал с кровати. Было проще просто мешком свалиться с неё и ползти дальше в своём направлении, будь я в одиночестве, так бы и поступил, но сейчас перед ребятами так позориться не хотел. Смешная гордость давала о себе знать. Всю мою осознанную жизнь существовала тупая установка в моей голове: «Не можешь быть нормальным — притворяйся». И вот, я не ползу по прожженному чем-то линолеуму, а иду, причём практически уверенно. Как только я вышел из комнаты, в которой спал, совсем уж неуверенно замер. Где здесь туалет? Спустя долгую минуту, растянувшуюся для нетерпеливого меня на сотню атакующих бесконечностей, я понял, что то, что мне нужно, буквально по правую руку от меня и лишь устало и облегченно вздохнул. Резко дёрнул ручку, дабы открыть дверь и отлить уже наконец, и, честное слово, чуть не нассал в штаны, скорее из-за неожиданности, чем из-за разочарования, ведь дверь нихуя не открылась. — Кто занял туалет? — громко спросил я, не обращаясь ни к кому конкретному, вцепившись взглядом в белую поверхность двери, будто она — мой яростный противник, и начал мысленно перечислять всех, кого вчера видел, словно бы так мог обнаружить "виновного". Кажется, людей было слишком много. Я даже помню, что они постоянно сменялись. Одни уходили, но на смену им тут же появлялись новые, всё более ебанутые из категории тех, кто совсем не в себе, либо же из тех, кто полностью и без остатка в себе без возврата и утилизации. Как будто весь этот мелкий, Богом забытый городок на окраине столицы массово проебал тут очередной бессознательной день своей жизни. В таком случае, очень надеюсь, что кому-то сейчас так же херово, как мне. Просто для галочки в листке справедливости, что я мысленно держу в голове, будто жду последней капли разочарования, что подтолкнёт меня на безысходное восстание против всего мира, так неаккуратно и беспричинно меня разозлившего. Поняв, что тут нечего выжидать, ведь в туалете подозрительно тихо, я, теряя терпение и последние силы, пошёл на кухню, делая вид, что не замечаю, как меня шатает и знобит. Теперь я уже не понимал, хочу больше ссать или пить, или, может, тихо упасть и положиться на пол, единственную надёжную опору в этом доме. Казалось, настолько адского сушняка у меня ещё не было, хотя, безусловно, так казалось после каждого самого незабываемого злоупотребления чем-либо, после которого я едва ли помнил даже имя своей матери. На кухне, до которой я в итоге добрался, находился лишь Асахи, человек с самым относительно благоприятным, то есть, адекватным, характером среди нас. Он чистил зубы, задумчиво смотря на кран раковины. Отчего-то мне стало интересно, он смотрит на «холодную» сторону или же на «горячую»? О чем, вообще, он думает? Жалеет ли, что замутил бухич? Наслаждался ли этим временем или как я, беспечно страдал и безбожно тупил? Заметив меня, парень кивнул в приветствующем жесте и сплюнул зубную пасту. Я с небывалым интересом рассмотрел его плевок: белая вспенившаяся паста каким-то забавным образом переплеталась с кровью. Первая мысль, мелькнувшая в моём сознании, поражалась тому, что узор был похож на сердце, разумеется, не той формы, в которую был скован настоящий человеческий орган; вторая ликовала, мол, не у меня одного так десны кровоточат. — А почему туалет закрыт? — поинтересовался я, с каким-то даже разочарованием наблюдая, как вода смывает молочно-кровавый сгусток. — Ты вчера зашёл в него, такой счастливый, кстати, и... — Асахи отпил из стакана воды, этим вызвав мою сухую зависть и осознание того, что ещё и курить мне вчера не стоило, ведь слизистым сейчас не очень хорошо. — И что-то начал нам орать. А потом стих. Я пошёл за тобой, но ты закрылся. Представь моё удивление, когда я, бьющийся в дверь, раздумывающий над тем, как сломать её и, что важнее, что делать теперь с твоим трупом, увидел тебя, эффектно вошедшего в дом с нормального человеческого входа. Теперь вернись туда, как вышел и открой, мать твою, эту дверь, как я хату буду сдавать? — Ага. Ладно... — едва ли соображая, вымолвил я. Мысли сейчас были заняты чем-то другим. В голове мелькали воспоминания о том, как кто-то ссал в эту самую кухонную раковину. Из-за меня или просто "по приколу"? И не я ли это был? Да нет, не думаю. — И я ко всем обращаюсь! — закричал Асахи. Я аж скривился от того, насколько громко это было, барабанные перепонки в моих ушах были слишком уязвимы в таком непонятном состоянии. На кухню тут же слетелись Кагеяма с Хинатой, явно не для того, чтобы помочь тому, кто эту квартиру снимал и сдавать собирался буквально через пару часов. Однако Асахи по характерной ему наивности, довольно улыбнулся. Бедняга. — Все обосрались, всем и подбирать, — очень мудро и, отпираться не буду, справедливо произнёс он. Мы с ним одновременно вздохнули, ибо всё что нам осталось — это обречённо наблюдать, как Кагеяма заливает Хинате в рот крем. — Я не могу, у меня шок! — вымолвил Шое под безутешный хохот своего приятеля. Когда они вместе, то иногда... Такие раздражающие. Всегда, если говорить честнее. Вроде разные, а чем-то вроде и настолько похожи, что прям до сопливого идеально сочетаются. Когда-нибудь Кагеяма наберётся смелости и признается Хинате. Иногда даже я, демотиватор с обратной целью, то есть, вызывающий у Кагеямы гнев, чтобы он уже от злости осмелел, не верю, что у него получится. Каким он будет, если уже начнёт встречаться с этим рыжим чудовищем? Может, разок перепихнутся, а потом взаимно забьют друг на друга, вдруг осознав, что всё это — не то, что им было нужно, а чувства любви были до черта ложными и сухими? Это типичная влюблённость. В ней нет ничего невероятного. Я думаю, что любовь выглядит по-другому. Меня аж затошнило от этих мыслей. Да и похуй мне, вообще-то, пусть сами разбираются, чем бы не тешились, лишь бы у меня на плече потом не плакали. В этот момент кто-то хлопнул меня по спине, и я устало обернулся. Сил не было даже на то, чтобы удивляться, даже такому человеку, как Куроо, который ебашит всегда больше всех, и больше других в порядке и внешне и внутренне. Каким образом ему это удаётся? Умеет же... — Я задвинул прожженные участки кроватью, но владелица, если не тупая, заметит, — тут же отсчитался он. — Одеяло, кстати, не спасти. Тсукишима, ты как? Это ты уронил калик, обещал одеяло зашить, причём, никто, конечно, не просил. В следующую секунду я поморщился от болезненного стыда, с усилием воли сдерживая желание закрыть лицо руками и провалиться под землю, прямо как в том сне наяву. И, если в нем забвение казалось чем-то страшным, сейчас оно было как никогда желанным и как бы даже справедливым. Асахи и Куроо, внимательно лицезревшие мою обдолбанную реакцию, несдержанно прыснули, прикрывая рот ладошками. Да, конечно, я помогу с уборкой. Сам же наложал. И пиздов надаю Кагеяме с его солнышком, если вздумают слиться. Хината, к его несчастью не услышавший мои мысленные угрозы, подозрительно глянул в сторону выхода. Свалить и мне хотелось, но только для того, чтобы удовлетворить уже наконец свои едва удерживаемые биологические потребности. Когда ребята снова о чём-то заговорили, я молча последовал к выходу, сотню раз спотыкнувшись об обувь, беспорядочно толпившуюся у двери, и, благо без тяжёлых последствий, наконец-то выбрался на свежий воздух босиком, просто потому, что мне так хотелось. А воздух действительно был свежим. Утренним, ничем не встревоженным, весенним и необъятным. В такое время дышалось лучше всего, возможно, когда-то я буду просыпаться так рано, чтобы открыть окно и охуенно подышать, хоть как-то поблагодарив свои лёгкие за терпение, потом, конечно же, снова погружусь в особо приоритетный для меня сон. Как же неописуемо странно и хорошо быть живым, когда совсем недавно подсознательно казалось, что ты уже на краешке смерти, одной ногой в ней, а другой всё ещё держишься. И как замечательно, что Асахи снял частный дом на окраине города, здесь невероятно атмосферно и спокойно. Мои важные дела были сделаны, но заходить в дом обратно мне уже не хотелось. Хотелось наслаждаться этим природным покоем, что вовсе уже не казался бессмысленным и пустым. Первым делом я с любопытством рассмотрел соседскую сторону, что находилась противоположно от нашей, и открывалась всем своим видом, ведь, забора у нашего дома, как и у дома напротив, не было, а разделяла их лишь не очень широкая асфальтированная дорога. Двор был мрачным и каким-то словно бы пустым, несмотря на полную захламленность. А дом не был старым, явно сделан из крепкого, нового и, наверное, довольно дорогого кирпича, с надёжной с виду и не самой типичной крышей и аккуратным балконом. В когнитивный диссонанс вводил лишь сам двор, угрожающе окружающий это великое строение, ведь он был совершенно неухоженным, каким-то забытым, высокие сорняки и колючие кустарники никем не истреблялись, старые ржавые балки, изношенные шины и прочий мусор безобразно валялись вокруг, будто бы их выбросили проходящие мимо люди, чудом не заметившие столь красивый дом. Разве можно его не заметить? Значит, они это нарочно. И как на это реагировали хозяева? Спустя долгие минуты недоумения, до меня, наконец, дошло, что это жилище пустовало. Никто в нём не жил, потому и некому было о нём заботиться. В голове тут же возникли всякие ассоциации и прочие сравнения. Этот дом напоминал мне меня, а его беспощадный двор — всё ещё неумолимо продолжающуюся молодость, вместе со всеми её ошибками, которые я и за вторую жизнь не разгребу. Может, всё как раз-таки наоборот. Я обошел наше съёмное жильё, заинтересовавшись тем, что находится в его задней стороне. И никакая болезненность тела, никакие токсические осадки наркотического опьянения не могли уже перекрыть моё истинное умиротворение вперемешку с легким удивлением от увиденного. Передо мной, буквально в нескольких метрах, простиралось тихое озеро. Молчаливое, но заметное. Успокаивающее и веселящее одним своим видом. Над его поверхностью лёгким, вполне надёжным одеялом, висел ненавязчивый туман, преданно пытающийся спрятать эту радость природы. Водная гладь была вполне способна утопить все мои проблемы, любые уродские мысли и гниющие во мне воспоминания, которые стоило бы уже истребить самостоятельно, но нет, мне было страшно сейчас в нём топиться, даже морально. Страшно, потому что я не знал, чего ожидать от этого дна, конечно, чего, вообще, ожидать от смерти. Казалось, лживо заботливая стихия поглотит меня раньше, чем я хотя бы мельком успею заметить её истину. Оно не хотело никому открываться, словно боялось чего-то. Казалось, дна здесь и нет вовсе, сколько не ищите, глупые люди. Если это природное явление могло быть человеком, то больше всего оно ассоциировалось у меня... Вмиг растеряв своё в кои-то веки приподнявшееся настроение из-за этой мысли, я раздраженно фыркнул. Какого чёрта. Ощущение экзистенциальной тревоги и подавленности в один миг обрушилось на меня вновь, без шанса на апелляцию, с чувствами, что мёртвым ледяным морем прижились во мне, было уже никак не договориться, они не могли растаять, а я в это время терпеливо горел, подобно ведьмам, которых когда-то сжирал пожар необразованного средневековья. Тут же захотелось плюхнуться в эту воду. Бесстрашно шагнуть в нее, смыть мысли, отрекаясь от грехов, хотя бы телом стать немного чище. Почему люди помнят тех, в ком уже и не нуждаются вроде вовсе? Почему нельзя стереть хотя бы особо неприятные воспоминания? Хотя бы токсичный стыд за себя и перед другими людьми? Почему мне только блядские девятнадцать, а я уже вляпался в кучу дерьма самого различного сорта, как мне это разгребать? Да, можно попробовать забыть, но в моём случае я не могу даже просто сделать вид, что забыл. Я отошёл от греха, объективно являющимся этим озером, подальше, внезапно ощутив к нему острую неприязнь. Эти чувства также не покинули меня, когда я направился в дом. Я вдруг понял, что ужасно устал от своих друзей. Иногда кажется, что я способен искренне возненавидеть всех их просто за то, что они всё ещё сохранили способность крепко спать и не видеть плохие сны, что является прямой причиной того, что они не перенесли того, что перенёс я. А я в это время ещё общаюсь с ними, чувствуя себя лицемерным и несправедливым, следуя за ними в своем ошибочном пути. Мне с ними неинтересно, тяжело и весело, они не подходят мне, а я не подхожу им, но я всё ещё рядом, они рядом, от этого почему-то недостаточно легче. Я не знаю, чего хочу или боюсь. Может, я боюсь одиночества, поэтому держусь за них, как за хрупкую ветвь в топящем меня цунами жизни, а, может, я завидую этим бедолагам за то, что на их долю выпало меньше трудностей и неудач. Моему душевному дисбалансу в виде вины, требующей оправдания, так удобнее. Ей удобнее смотреть на других, она не имеет зеркала или чего-либо, кроме озера чужих глаз, в которое мне неловко заглянуть, и это, пожалуй, хорошо. Одни из множества окружающих меня глаз я откровенно избегаю. Я бы сдох от вновь раскрывшегося в полной мере горя на месте, если бы увидел себя в этих глазах, бесстыдно и открыто заглянувших в меня, молча понял, что они прочли всё, просчитали меня до мелочи, оголили всю правду, и об неё же и ранились, обрекая себя на тяжёлые страдания. Из дома вдруг вышла какая-то девка, я заметил, как ужасно её трясло, как она держалась за плечи в безуспешной попытке себя согреть, словно находилась голышом на морозе. Что она потребляла, как долго, в каком сейчас состоянии, её имя, фамилию, адрес, возраст, является ли знакомой кого-то из нас—я не знал ничего. В уголках её рта я увидел белую пену и равнодушно зашёл в дом, решив, что это крем, которым недавно заливался Хината, и, которым эта особа, видимо, сейчас будет блевать. Её лицо тем не менее казалось мне знакомым, будто я видел расплывчатую версию похожей девушки, но её действительно мог назвать именно девушкой, а не потреблядью, которая без пяти минут в коме. Не со своим ли покойным братом я её видел? Убожество. В отличие от нее у меня всё под контролем. С тех пор я больше её не видел живой, а имя узнал только из-за ее похоронной фотографии, что выложила в сеть её соболезнующая подруга и отчего-то надолго запомнил. И этот инцидент, конечно же, не стал ощутимым толчком для меня, побуждающим меняться. Человеку свойственно меняться в течении жизни, ломаться, якобы становится сильнее. Есть ощущение, что я стремлюсь утратить эту способность, избежать её, как какой-то страшной участи, по непонятным мне причинам.