Дно Антарктиды

Pov Тсукишима За несколько месяцев до трагичной смерти моего брата, я впервые был отвергнут. Чувство окрыленной влюблённости, неизвестной мне до тех пор, напоминало мне некое подобие истерического помрачения сознания, какого-то продолжительного нервного срыва, невероятного вдохновения — всё сразу. Это вряд ли звалось любовью. Я не знаю, чем она является, но симптомы ее точно отличались от стандартных бзиков влюбленности. А влюбиться — не значит любить. Мне повезло, что так оно и есть, ведь моя ситуация сложилась довольно неудачно. Иными словами, вы когда-нибудь влюблялись в того, кому человеческое тепло, в принципе, не особо важно? В того, кто не нуждается в вашем внимании и уж точно никогда к вам не привяжется, как ни старайся, как ни вяжи свои зависимые сети и ни раскачивай эмоциональные качели путём манипуляций и прочего нездорового дерьма. Таким человеком и являлся Ямагучи Тадаши, наш местный редкий экземпляр с синдромом Аспергера или, как обычно его здесь звали, "больной на голову". Люди в нашем родном необразованном городишке никогда его не любили, считали странным и чужим, его не принимала ни одна группа окружающего социума, ни сверстники, ни взрослые и даже сейчас, в Токио ничего не менялось, словно сам этот парень каким-то образом отталкивал от себя людей. Честно говоря, раньше я не понимал, почему все испытывают к нему такую острую неприязнь. Я предполагал, что их ненависть заключается исключительно в их непонимании — они просто не хотят понять этого парня, не стремятся узнать его поближе, им лень делать это и, наверное, они еще и боятся. Людей часто отталкивает необыденное. В детстве я слышал недовольства своего отчима насчёт того, что в детский сад наравне со мной ходит некий «дефектный» ребенок, мол, нельзя ему находиться рядом с обычными детьми. Мой брат поступал лицемерно, соглашаясь с ним, когда тот был непосредственно рядом, и в то же время абсолютно обычно говоря с Ямагучи лично, словно намереваясь обсмеять, но точно не подружиться. Я бесился с этого, ненавидел Акитеру, считал себя жалким, а его злым и плохим, и не мог понять— почему я так неистово требую честности? Но правда Ямагучи бы ранила, так мне казалось, потому я молчал, пока моему старшему брату этот мальчик не наскучил. Стремясь выяснить, что же не так, я тоже стал общаться с ним. Сначала ничего не получилось от слова совсем, в ответ мне было лишь испуганное игнорирование, но ничего такого опасного, слово «дефект» так и осталось непонятым мелким мной, ведь я не видел в этом человеке каких-то ненормально плохих качеств. Он был просто ребёнком, таким же как я, да, именно так, довольно странным, но в чём-то мы были даже похожи. В более взрослом возрасте, когда мы с этим мальчиком поступили в одну школу, я начал получать от него всякие заумные слова, которые, честно говоря, совершенно не понимал, однако делал вид, что всё в порядке и мне интересно. Мне правда было радостно просто от того, что он говорит со мной, так ещё и больше, чем с другими, я почти не обижался на то, что когда начинал рассказывать что-то я, то натыкался на небрежную незаинтересованность. Ямагучи был не против говорить, но чаще только о том, что было интересно лишь ему; улыбался реже всех остальных вместе взятых; не принимал излишнюю теплоту в общении, отчего я боялся просто так без повода делиться с ним чем-то; терялся, когда что-то шло не так, как он хотел, по причине чего я старался всегда приходить вовремя и не делать того, что ему могло не понравиться. Иногда он говорил, что устал и хочет побыть один, и я искал ультиматум, заключающийся в том, чтобы я находился поодаль от него, но в зоне видимости, и издалека наблюдал, как Ямагучи качается на излюбленных им качелях. В такие моменты он выглядел особенно отрешенным от мира и мне было интересно, что творится в его голове, неужели там не найдётся местечка и для меня. Казалось, что он устал от какой-то важной миссии, обитание на этой планете слишком его изнурило. От общества все когда-нибудь устают, это я мог понять, и континуум любых отношений способен завершиться только из-за такой вот утомленности. Больше всего меня всегда удивляло то, что, когда этот мальчик падал на асфальт, разбивая колени в кровь, то тут же вставал и продолжал идти дальше, становясь в моих глазах героем без чувства боли. Без чувств, вообще. Хрупкой ледышкой, которая, разбившись, создала бы непредсказуемо много шума, и на моих глазах никогда не разбивалась, даже не покрывалась трещинами. Конечно, Тадаши что-то чувствовал, но практически не выражал эмоций, однако, если плакал я, он не осуждал, не говорил ничего, взгляд его не становился брезгливо-насмешливым. Ему словно было настолько без разницы, что порой меня это даже ранило. Но такими и должны быть герои, поэтому ими так опасно восхищаться. Ещё большая опасность заключается в том, что иногда слишком прозрачна грань между восхищением и влюбленностью. Слишком тяжело быть рядом с героем. Я мирился с этим на протяжении всего детства и держался рядом, но и не слишком близко, ведь границы этого человека тоже были особенными. Я просто следовал за ним, как ожившая игрушка, о которой хозяин уже давно позабыл. Позабыл, точнее говоря, ненадолго отпустил, дав свободно дышать, я его лишь в период, когда началась пора моей юности, гордо называемая «средняя школа», где без выпендрежа просто никак, ври людям вокруг, строй из себя непонятно что, не рискуй быть настоящим собой, если себя хоть немного стыдишься. Ребята, зная о странностях Ямагучи, сторонились его по прежнему — пожалуй, это всё, что совсем не изменилось. Кажется, только я видел изменения в поведении своего знакомого и его внешности в целом. Меня постоянно волновало его существование, даже больше других, но совершенно на другом уровне. Я видел как он становился выше, всё боясь, что он и меня перерастёт; как совершенствуются его навыки рисования без дополнительных художественных уроков; как парень вздрагивает от каждого звонка, наверное, уже замучавшись пугаться столь громкой трели; как завороженно слушает учителя по биологии, изредка моргая и слегка приоткрыв губы; и как смотрит в окно на не интересующих его уроках истории, полностью погружаясь в себя. Мечтой моих друзей было стать взрослыми и ещё более крутыми, вряд ли они представляли, что подразумевают под этим желанием, и чего конкретно ждут от будущего. Моей беспрерывной мечтой, настолько тайной, что и я не сразу о ней узнал, было стать к Ямагучи настолько ближе, чтобы знать о чем он думает на таких вот скучных ему уроках. Моей мечтой являлся Ямагучи со всеми его странностями, разговорами и молчанием, со всем, что он в принципе имеет, видимо, я много требовал. Я не видел серьёзных проблем, всё ещё не мог состыковать вместе слова «дефект» и «Тадаши». Преграды не пугали слишком сильно, а этот парень отдалялся всё больше, словно уже и не видел меня, пугая этим и вводя в перманентное раздражение. Самому мне в это время полюбилось моё необъяснимое чувство, мне нравилось любить всецело и без остатка, преданно и даже как-то мазохистично, мне нравилось осознавать все плюсы и минусы объекта моих мыслеформ и с заботой принимать их, хоть меня никто и не просил этого делать. Всё это было ужасно странно, но потому и жуть как интересно. Мой интерес даже и не думал потухать со временем, фальшиво названным спасительной панацеей, всё это настораживало, возрастало и, кажется, и не думало останавливаться. Иногда я стыдился, считая себя одержимым, когда смотрел на него чаще, чем на себя в зеркало, не менее ста раз за всё наше знакомство пытался незаметно посчитать веснушки на его лице или поймать взгляд, зная, что этот парень не из тех, кто любит играть в гляделки, я даже перестал тратить время в своем любимом месте в школе — в курилке, по факту являющейся туалетом, в котором мы с ребятами учились курить. Не зная, что из школьного мне действительно интересно, я изучал те же предметы, чтобы подойти к нему и обсудить это, однако, как же странно работает смелость — в детстве я без малейших колебаний вступал в яростный спор со своим вспыльчивым отчимом, а в более осознанном возрасте не мог и слова вымолвить без дрожи в голосе перед хрупким безобидным одноклассником. В то время в застенчивости мы друг другу не уступали, но Ямагучи отчасти был смелее. Не знаю, что нас сломало, возможно, это был тяжёлый путь взросления, ведь в какой-то момент я обнаружил, что Тадаши стал более замкнутым, а я наглым. Время ожесточило нас, принесло потери и обучило всем степеням болезненности, заставило остервенеть от усталости и разочарования. Терпение, совсем как набережные камни, которые омывают волны, однажды стачивается, становится острее, теряет свой первородный вид. Так, медленно и верно я и пришёл к выводу о том, что влюбился. И без особого труда смог остановить эти чувства ожидаемым и болезненным отказом. Пожалуй, мысль о том, что я могу стать отверженным, пугала меня настолько, что я готов был ничего не менять, но все-таки решил — так больше нельзя. Мне хотелось получить результат, достигнуть итога. Всё очень просто — если боишься, делай быстро, покончи с этим за более маленький промежуток времени, за которой не сможешь пострадать больше, если бы тормозил, так сказать, «руби на корню». Конечно, не одними лишь этими житейскими правилами я руководствовался, намереваясь объяснить ему свою тайну. Я твёрдо знал, что мои собственные чувства не будут приняты должным образом, по крайней мере, не так сразу. Поэтому нужно было начинать с малого, узнавать ещё больше, хотя в процессе я понял, что, сколько не пытайся Тадаши узнать, никогда не станешь достаточно просветлённым. Все люди с его же особенностью — разные, соответственно, я даже не знал, на что могу максимально надёжно опереться. И, тем не менее, изучая его расстройство в совокупности с ним самим, я возобновил общение с максимально безопасного и комфортного ему расстояния, что стало недосягаемыми световыми годами в моём личном видении — мы общались переписками, а я чуть ли не жил ими. В основном говорил Ямагучи, медленно снова привыкая ко мне. Я терял терпение, даже поплакал однажды со психу, поняв, что продвижения в своём плане я не вижу, да и не намечается оно в скором времени точно, ведь объект моих страданий даже не думал говорить обо мне, интересоваться мной, как отдельной личностью с эмоциями и своим собственным настроением, и, что более угнетающе, — на самом-то деле не говорил даже о своих ощущениях, ничего такого важного о самом себе он мне не рассказывал. Он не наблюдал явных изменений атмосферы, практически не понимал намёков, а из-за моих просьб рассказать о том, как он себя чувствовал в течении дня, я натыкался на глухую стену, где было вырисовано какое-то смутное «обычно». Однажды, апатично прочитывая его пересказ какой-то книги, я получил свой приз за терпение, в виде того, что Тадаши признался, что ему нравится со мной общаться. Неосознанно я наделил эти слова чем-то запрещенным в мировоззрении этого парня и решил, что это мой шанс. Призыв к действию. Последний шаг, каким бы он ни был. В тот момент я лишился страха и совершил слишком резкий поворот, всего лишь позвав его гулять. Что в этом такого? Мы часто гуляли в детстве, можно ведь попробовать как раньше. Убеждённый в успехе, я даже не думал насколько меня выбесит короткое «нет» без капли объяснений. Я даже не стал спрашивать, почему он не пойдёт, догадывался ведь, что ответит, что ему не хочется. Всё, что мне оставалось делать в этом тонущем корабле — это умолять его не тонуть. Безусловно, Тадаши был непоколебим, никакие уговоры и уловки на него не действовали, наоборот, лишь отталкивали. Ощущая приближающийся конец, под взрыв эмоций, которые Ямагучи по своему везению не мог понять, я запоганил всё разом, слишком резко, по-идиотски грубым и глупым: «Да что ты ломаешься вечно, я же не ебаться тебя зову». Едва отправив сообщение, моя голова вдруг остыла, но было поздно, я уже достаточно обосрался, за секунду зарыв себя в могилу. Я понял, что до безобразия тупой, так ещё и слабый, если даже просто напечатать не могу более правдивые слова в виде: «Кажется, я тебя люблю». В своей жизни я ещё ни разу не слышал таких слов, словно слово «любить» во всех уголках Японии было чем-то постыдным, замещалось ненавязчивым и блеклым «нравишься». Таким образом, я мог бы стать первооткрывателем, несмотря на то, что иногда быть первым особенно страшно. Какое-то время мой собеседник что-то печатал. Но так ничего и не отправил. Он не заблокировал мой номер, но я ясно понял, что контактировать со мной он больше не будет. Вот и всё. Так просто. Дело оставалось за малым — перестать страдать и больше никогда в жизни так по-дурацки не влюбляться. Всё до одури просто, до боли ясно. Эти отвратительные чувства, поманившие своим начальным воодушевлением, не стоили траты колоссальных сил. Как бы я не убеждал себя в обратном, но бесконечно знал, что Ямагучи всё же стоил каждой погибшей в борьбе за его сердце нервной клетки. Всё действительно могло быть проще, если бы я не облажался еще больше, прибавив к своему собственному избитому отказом сердцу еще и чувство вины, если бы мой брат не стал причиной смерти бабушки Тадаши, погибшей в аварии, виновником которой действительно был Акитеру. Он даже не поплатился за своё преступление, его не посадили за решётку, ничего, вообще, с ним не случилось. Этот парень просто стал чаще пить, окончательно пал в моих глазах, хотя в то же время я его и любил, наверное, невозможно всей душой ненавидеть кого-то родного. Мои чувства к нему были слишком амбивалентны, меня это отяжеляло и путало. Я окончательно перестал верить в людей и справедливость. А эта пожилая женщина, как я, к сожалению, знал, являлась для Тадаши самым близким человеком. Ямагучи редко о ней говорил, не демонстрировал никаких особых чувств к ней, словно был совершенно безразличен, но даже я понимал, что он её очень ценит. Не своих родителей, вскоре равнодушно бросивших его, не меня, добивающегося его всеми возможными силами, не людей вокруг, что его невзлюбили, а именно свою пожилую бабушку, что научила его всему, помогла лучше адаптироваться к миру, объяснила необходимые нормы общества и всё подобное. Пожалуй, если бы не она, я бы и не поверил никогда, что этот парень способен переживать какие-то сильные чувства. Мне всегда было интересно, насколько светлыми и горячими его эмоции могут быть, имеет ли он «душу», способен ли осязать её морально, растворяться в ней, и, что с ним из-за этого случится. Что, если ему просто нельзя «таять», подобно ледникам, под огнём теряющим свою изначальную форму, может, вся его сила и заключается в таком вот отсутствии эмпатии, и это вовсе не напрасно? Способен ли кто-то понять его в совершенстве? Точно не я, понял уже, что не стоит даже и пытаться. И зачем я, вообще, снова терзаю прошлое. Говорят ведь, чтобы зажило — не трогай. Да, шрамы имеют свойство чесаться, но так ли нестерпимо они о себе напоминают, чтобы без устали касаться их? Все, пожалуй, или, как минимум большинство, знают ощущение, когда ты засыпаешь в опустошенном состоянии с обнадеживающими мыслями о том, что утром будет лучше, но нет, лучше не становится ни на грамм, причём ты даже будто и не спал вовсе. Нож, которым ты нарезаешь себе сэндвич на обед, тупится от безмолвного нытья, вода, льющаяся из-под крана в режиме ближе к «ледяным источникам», не в силах разбудить, но ты всё же топаешь на пары со своим организмом, покалеченным внешним и внутренним, с каждым шагом трансформируясь в человека, как будто без общества и этой учёбы ты человеком быть не можешь, не имеешь права. Осознанной частью себя понимаешь, что профессия нужна, ещё более осознанной половиной твёрдо убежден в том, что вообще-то и сам не знаешь, чего именно ты хочешь, но это нормально. Ненормально — это не хотеть ничего. «Стимул» человеческого организма рано просыпаться — чтобы захотеть спать. И так по кругу, с некоторыми вещами, вроде долгого недоедания, чтобы ещё ярче захотеть есть не всегда работает, не стоит расстраивать пищевое поведение, оно не понимает экспериментов, граничащих с издевательским пренебрежением собой. Забавно, что некоторыми ночами у меня столько энергии, что даже ничего не делается нормально. Мои стимулы в такие моменты преобретают более яркий смысл в моем суждении, а с рассветом стремительно блекнут. Любопытный круговорот, совершенно не скучно, оказывается. Моя пустота не вписывается в мои будни, ей просто нечего в них делать. В последнее время я довольно часто просыпаюсь разбитым. Поэтому каждая секунда после пробуждения очень ценна и тратится на то, чтобы собирать себя по кусочкам, вспоминать по деталям, открывать только старые дверцы, в попытке найти новые, и с ужасом захлопывать обратно. И каждый чёртов раз совершать те же ошибки, с наигранным интересом наблюдая за тем, когда я уже поумнею, когда мне будет достаточно. Самое страшное было летом, когда я жил один, снимая квартиру недалеко от общежития. Было страшно, что настолько обленюсь, что перестану рано просыпаться и мучительно хотеть спать, страшно забить на учёбу и начать полностью деградировать, заживо разлагаться, страшно прекратить даже бояться. В конце концов, я съехал в общагу, куда тоже собирались пару моих друзей со школы, посчитав, что это будет правильным решением. Мы были той самой компанией пустоголовых и по-своему сломленных, что потопали в медицинский вместе, кое-как сдав вступительные экзамены, запоздало поняв, что нам недостаточно всего этого хотелось. В общаге было весело и непривычно, я являлся интровертом и чувствовал, как тяжело им иногда здесь приходится. В моей комнате жило трое человек, включая меня. К счастью или сожалению, один был Хинатой, с которым я общался со средней школы, а со вторым я скорешился почти сразу же, причём даже ближе, чем планировал, ведь Нишиноя оказался практически таким, как Хината. Иногда я чувствовал себя единственным взрослым и адекватным человеком среди них, более мудрым и эмоционально зрелым, не факт, что это верно. Думая обо всём этом, засыпая буквально на ходу, я споткнулся на ровном месте об свои же ноги. Почему, засыпая опустошенным и подавленным, я не могу проснуться другим? Что в этом сложного? Кажется, я что-то делаю не так, но это вполне нормально, все мы грешники системы под гордым названием «жизнь». На самом деле у меня кое-что есть, более значительный двигатель, чем чувство тревоги и страха — и это обязательства, наделённые большим смыслом, чем, наверное, нужно. Я должен нормально учиться, должен быть общительным, должен терпеть, когда это от меня потребуется. Я не знаю для чего всё это. Наверное, знаю, но пока не могу объяснить, не хочу. Возможно, я боюсь понять откуда берутся корни моего чувства долга и являются ли они нездоровыми. Только я дошёл до ворот, как вдруг услышал бесстыдно громкое: — Тсукишима! — Кагеяма, я хорошо тебя слышу, не волнуйся, — не оборачиваясь, зевнул я. — Ты не меняешься, — бодро повиснув на моём плече, протараторил тот. — Ты о чем? Его слова ввели меня в ступор: — Всегда утром злее, чем обычно, меня это веселит. Иногда друзья могут и не подозревать, что творится в моей душе. Они и малейшей догадки не имеют, что настоящими друзьями, как таковыми, я их и не считаю вовсе по каким-то необъяснимым причинам, словно в принципе боюсь обзавестись друзьями, держу эмоциональную дистанцию, не желая привязывать и привязываться. С ними весело тусоваться, даже когда голова полна проблем, требующих незамедлительного решения. Как минимум, эти проблемы требуют быть услышанными, проанализированными и хоть немного решеными, чего я не могу им дать. Мне не с кем говорить. А когда начинаю говорить с этими ребятами, понимаю, что даже и не о чем. Слова тугим комом застревают в горле; доверие топится в сомнениях, разрывающих душу; кажется, что вполне серьезные и внимательные глаза напротив обсмеют, осудят или обесценят меня; легкие требуют нервной затяжки, а расслабившаяся вмиг глотка выдаёт короткое: «Да заебись всё». В течение взросления я получил важный урок: как только ты раскроешь себя, тебя могут безжалостно растоптать, а самая безопасная позиция — это саркастичная тень, надёжно прикрывающая свою истинную форму. А ещё иногда может очень захотеться замереть. Просто остановиться. Может, прекратить терять время в том, что мне не нужно, в этом профессиональном направлении, что вряд ли является "моим", в этих людях, что меня окружают, в этой «недозависимости» от алкоголя, что так и тянет меня на самое дно бутылки. Иногда я думаю, что мне здесь не место. Возможно, место, люди и алкоголь — просто являются отрицательным эффектом моей неопределённости. Я сам виноват. Если бы захотел вовремя сориентироваться, среагировать, подумать получше, если бы я хоть чего-нибудь захотел, то смог бы заниматься тем, что мне по душе. Теперь проблема лишь в том, что кроме очевидных потребностей, ничто меня не волнует. Я просто доживаю, прожигаю жизнь, только разрушаясь— существую. Живу от выходных до выходных, ничем не интересуясь, ничем даже и не успевая интересоваться из-за учёбы и бухла, что крутятся вокруг меня всегда, преданнее любых людей. Словно вся жизнь в один момент свелась к тому, чтобы вставиться, забыться, не важно когда это уместно, не важно, насколько это опасно. Словно единственный безопасный вид привязанности — это любить материальное, не имеющее свойство бросить тебя, разве что убить. С этими демотивирующими раздумьями я и не заметил, как мы с Кагеямой дошли до нужной аудитории. Мой попутчик тут же сбросил свои вещи, громко сообщив, что мы с ним идём в туалет. Я прыснул со смеху, лицезрев безразличие одногруппников, ну, действительно, кого волновали наши дела? К слову, наш колледж ничем не отличался от других хороших учебных заведений Токио, занимающих какое-то хоть даже и низшее место в каком-то дохуя важном списке. Жопу я иногда рвал, но на верхушку айсберга забраться не стремился. Стабильно старался, так сказать, за границы золотой середины в учёбе редко перешагивал, боясь, что не осилю, если ещё точнее — смачно облажаюсь. И первое место в списке лучших учеников я ещё ни разу не занимал даже в школе, один раз заняв второе, понял, что это ебучий позор, и мои старания того не стоили. Мне это неинтересно, и всегда найдётся кто-то лучше, незаменимыми люди быть не могут, соответственно, мне не нашлось необходимого для победы пыла. А, как первокурсник, я уже знал, что мне не стоит тратить на этот год все имеющиеся нервы, они итак бесконечно на грани, накалены до предела, а дальше — не легче. В большинстве процентах случаев в наш туалет мы ходили только курить, практически каждую чёртову перемену, иногда даже на пятиминутках. Что здорово — всем было поебать, никакие преподы не делали нам замечаний насчёт того, что мы в этом туалете ошиваемся, когда есть улица. Хотя, очевидно палиться с вредными привычками тут также запрещалось, иначе давно бы выделили специальное место для наших нужд. Так мы обыденно заперлись с Кагеямой в одной кабинке, самой дальней к стене, так ещё и с удобным подоконником. Крутые здесь туалеты, тесные кабинки моей родной школы и рядом с ними не стоят. Почему-то наедине с Тобио я ощущал напряжение чаще, чем с другими, словно боясь, что он снова начнёт затирать о том, чего мне не хочется слышать, например, о своём Хинате, про которого он говорил уже совершенно неосознанно, или ещё хуже — просить советы. Ненавижу советовать что-то людям, от этого столько проблем. Кагеяма достал одноразку, чем нехило меня удивил, обычно ведь презирал этот дорогостоящий и ограниченный в продолжительности работы вид электронных сигарет. Такие временами курил либо я, либо Хината с Куроо, ведь у нас было больше лишних средств и желания. Когда-то я даже глупо подозревал, что меня обделяют пониманием и доверием из-за того, что я отношусь к семейке богатых, хотя, это не совсем так. Просто моя мать, сколько я помню, встречается с женатыми богатеями, неизвестно, где она их только находит. Когда-то меня это оскорбляло и откровенно злило. Впрочем, и до сих пор пятнающая мою гордость мама выводила меня из колеи, я будто ждал, что меня начнут в открытую стыдить этим, опускал глаза, когда на мне подозрительно надолго задерживался нечитаемый взгляд какого-нибудь учителя или сверстников. Но сейчас я живу не с ней, приезжаю редко и деньги, что она мне шлёт, трачу в основном на свои вредные привычки, практически не ощущая угрызений совести. Мне не за что стыдится перед ней, разве что только за неё. — Тсукишима, блять! Я перевёл задумчивый взгляд со своих колен на Кагеяму, осознав, что он зовёт меня уже не в первый раз. Тобио из небогатой семьи, страдающей из-за отца-алкоголика, что и на сына руку поднимать не против. Мы разные, но открытой неприязни между нами никогда не было. Интересно, этот парень хоть когда-то меня ненавидел? — Че? — Хуй в аче. Сотый раз спрашиваю, ты где будешь на каникулах? — Пока не думал. Скорее всего, я собирался в родной дом, не знаю почему, но я скучаю и в тоже время не очень люблю это место. На расстоянии я о нём думаю, но по возвращении быстро раздражаюсь. — Как думаешь, я настолько предсказуемый? — вдруг спросил я. — Только сейчас докумекал? Хотя, погоди, я, кажется, так не думаю… Я нахмурился и снова затянулся. — Тсукишима. — М? — Тебе тут не скучно? — В смысле? Я долго фокусировал взгляд на ткани брюк, внезапно заметив в них какое-то движение. Не успел я испугаться, как понял, что это всего лишь оптическая иллюзия. Мне казалось, в этой плотной ткани между тонкими нитками зародилась сотня мелких существ, похожих на муравьёв. Я чаще заморгал, но это мне не помогло. Отвести взгляд я не сразу додумался, слишком залипнув. Но, когда я ответил на вопрос, этот «прикол» исчез. — Мне скучно. Тебе ведь тоже. — Ага. Но тебе скучнее. У тебя же были... цели? Цели. Были. Я усмехнулся, но как-то безэмоционально. Во что мы выросли, став чуть более осознанными, и насколько зрелыми станем ещё, разочарованно ломаясь из-за этого? Кто из нас вернётся сюда на второй курс? Кто-нибудь сделает это без сожаления? — Будь ты там, где хочешь, тебе было бы не так скучно. — А что насчёт тебя? Почему только про меня говоришь? — Да я тупица, какой от меня толк. — Неправда, — всё, что я мог сказать. Кагеяму просто ничего по-настоящему не интересовало. Вряд ли он был таким падшим случаем. А если и был, то это тоже нормально, я не считаю глупых людей дефектом или катастрофической ошибкой человечества. Каждый занимает определённые роли, каждый имеет право быть таким, какой он есть, каждый имеет право жить, как ему вздумается и не всегда знать, чего хочется. Хинату и Нишиною, что также были из нашей группы, мы так и не дождались, прозвенел звонок, а значит, они опоздают. Кажется, довольно сильно опоздают. Каким-то образом, наслаждаясь утренней рутиной в тишине, я забыл их разбудить, хоть и знал, что сегодня моя очередь. Кагеяма слез с подоконника, намереваясь открыть дверь кабинки и выйти. Я, не сдвинувшись с места, кивнул ему, намекая на то, что хочу остаться подольше, а тот лишь пожал плечами в ответ, мол, делай, что хочешь. Как только дверь мужского туалета закрылась, я остался один. Ощущая себя хуже и морально и физически, я всё же покурил ещё, словно бы это помогло мне заполнить пустоту, но по факту лишь усугубляло. А хмурая погода за окном, которая стабильно держалась на протяжении всей весны, добавляла сырых оттенков от себя. Наверное, это апатия. Состояние полного безразличия, равнодушия. Но так ли я равнодушен? Что-то ведь меня гложет, что-то будто тяжёлым мусорным мешком висит внутри моей груди, я чувствую это душой, кажется, даже внутренностями я это чувствую, мне трудно дышать, а сердце дрожит от тревоги, морально чешется, безжалостно зудит. Почему меня колотит? То, что я сегодня чувствую, скорее можно назвать опустошением с какой-то тревожной тоской. Вроде пустота, но ещё и тревожная, и я её ощущаю. Странное чувство. Копнув глубже, думая больше, я словно бы даже в силах её коснуться, и уже каким-то образом уверен, что она будет мягкая и плотная, слизкая, налитая тёмной кровью, как какой-то внутренний орган, наподобие того же самого сердца, эта субстанция ещё будет гниющей и уродливой, без единого запаха, словно омертвевшая часть меня, а кровоточить также будет, беспрерывно наводя вокруг грязь. Эти чувства есть у всех, люди, сами того не замечая, живут с этим, пустота окружает нас, медленно и неосторожно пожирает изнутри, и во мне крепче всего прижились эти чувства. Я контактировал с ними чаще, видел их в отражении зеркала. Я мог увидеть свою печаль даже в расширенных зрачках друзей, когда им точно до меня не было никакого дела. Можно сказать, я сам виноват, что так много времени терял на саморефлексии, наверное даже, «самокопания», изучал свои чувства, в то же время отгоняя их прочь и, тем самым, сворачивая в нитевые клубочки, которые ужасно путались, теряли свою индивидуальность, правильную форму. Разве можно понять себя полностью? Наверное, нет. Тогда зачем я пытаюсь, будто мне полегчает, если я буду предсказывать все, что почувствую в будущий миг? Мы меняемся, растем, а что-то в нас неизменно. Легче всего видеть свои новые, только сконструированные под давлением неприятных ситуаций стороны, но именно их я и игнорирую, обращая внимание лишь на то, что стабильно не меняется во мне спустя истекающее время, консервативно хватаясь за это. Возможно, поэтому сейчас у меня душа дрожит, мне хочется закричать и сломать что-нибудь, оглушительно разбить о кафельную поверхность пола, добавить своей реальности лучшего качества. Сердце будто бы крошится от ощущения надвигающейся беды, но катастрофы не происходит. Я не могу понять опустошён я тоской или переполнен страхом; могу определить, где начинается точка невозврата в моём подсознании только тогда, когда становится слишком поздно возвращаться в свой изначальный, якобы нормальный вид. Устав терпеть боль в животе, что преследовала меня с самого утра, я закинулся какими-то обезболивающими, что всегда были в моем кармане. Взросление — часто хреновая вещь. Что-то болит, тревожит и обременяет, заставляет становиться ответственным, даже если ты и с роду таким не был, что интереснее, — в ответственности, оказывается, часто мало хорошего, не завидую тем, кто обладает таким характером пожизненно. Ещё этот период дарит нам осознанность, благодаря которой получается реже ныть и убиваться по пустяковой херне. В этом и единственный плюс. Может, поэтому телу и постоянно дерьмово, то там, то здесь, словно основная задача этого самого долгого периода — не бонусы в виде «ты справишься», а очевидное и безотлагательное «ты должен справиться», и никто тебя не похвалит, ведь мы обязаны проходить трудности и в одиночку. Осознанная часть нас ли это или привитые обществом законы? Может, не так уж страшно иногда полагаться не только на себя, это вовсе не признак слабости — просить помощи? Кто-то делит людей на сильный и слабых. Мне всё это до одури непонятно. Особенно то, что якобы слабый человек может убить себя своими же руками и успокоиться, а сильный продолжит каждое утро врываться в неутолимый ритм жизни, если этого не хочет, с перманентными болями в душе или теле, с бессонной комой и единственной несбыточной мечтой, размышляя о которой, возникает ощущение, что даже конец света реальнее, чем свое идеальное умиротворение. Конечно, смерть страшна и слабым и сильным, перед ней равны все. В этом строгом делении общества мало логики, ведь, убить себя тоже не так-то просто, и, возможно, человек терпел и старался все наладить очень долго. Но, если эти стереотипы имеют хоть какое-то даже малейшее место быть, выигрышная позиция явно у «слабаков». Не считаю себя сильным, хоть мне и хочется, и никогда не думал, что когда-либо скажу это, но хотел бы я стать по-настоящему, стереотипно, максимально слабым, хоть бы на день. И пары минут мне бы хватило, просто, чтобы потонув в депрессивных периодах жизни, токсичном страхе и собственной безнадёжности, с которой просто невозможно жить дальше, полоснуть по вене, как по ветке дерева в далёком детстве. Эти ностальгические ветки стали бы для меня в этот момент невероятно яркими, наполненными смыслом, а холодная сталь лезвия, сделав своё дело, обязательно утратила бы свою ценность. Я знаю, я пробовал быть слабым. И я слишком отчётливо помню, как в панике побежал останавливать кровь. До сих пор не понял, в тот момент я испугался или понял, что мне не хочется умирать. И никогда, наверное, не пойму, каким легче быть и, реально ли действительно быть слабым волей, когда ты до мозга изнашивающихся костей — человек. Вернулся в класс я буквально через пять минут. План остаться в уборной хотя бы на пол пары пошёл коту под хвост, когда я понял, что собственной персоны сейчас не вынесу, нужно быть рядом с людьми, не с ними, а просто рядом. Открыв дверь в аудиторию, я тяжко вздохнул, запоздало осознав, что забыл занять себе место. Асахи, с которым я чаще всего сидел, сегодня сел с Нишиноей, на что я, конечно, не обиделся, ведь по понедельникам выбора у меня не было, и обычно я занимал парту один; но сегодня явно не мой обычный день, на это указывали прогульщики, что вдруг вспомнили об учёбе, оставив мне лишь одно место, которое никто обычно не занимал. Уже ясно, что мне осталось сесть лишь с Ямагучи, радуясь только тому, что он не из умников, сидящих впереди, и всегда старается сидеть дальше всех. Вот и сейчас он занимал самое дальнее место, прямо у окна, в которое так и смотрел. Проклиная свою фортуну, я прошмыгнул в класс, стараясь быть незаметным, и, как ни странно, мне удалось и преподавательница обернулась лишь тогда, когда я успешно и чуть громче, чем хотел, приземлился на своё место. Видимо, она слишком была увлечена своей презентацией, к моей удаче, зависшей именно на момент моего появления в аудиторию, воссоединения с одногрупниками, которые ржали, благо, слишком сдержанно, чтобы подставить. Ямагучи рассеянно посмотрел на меня, но никакого удивления на его лице я не отметил, будто всё настолько буднично, что даже скучно, и я каждый день так приземляюсь рядом с ним с пятнадцатиминутным опозданием. Однако, для меня это было в очевидную новинку, я чувствовал себя неловко в этой компании и не знал, как себя вести: как мои друзья, брезгующие этим безобидным пацаном; некие дебилы всячески донимающие его, благо, только словами; преподаватели, вечно чем-то недовольные или же я сам. Но как я теперь реагирую? — Привет. Точно не так, как раньше, поэтому на подобное больше не поведусь. Я больше не верю в искренность Ямагучи, хоть и не так плохо его знаю. Я пораженно приподнял брови, вовсе не наигранно, ну, может, совсем капельку. Он со мной поздоровался, быть не может, как же редко он проявляет инициативу. Ощутив прилив презрения вместе с какой-то недоверчивостью, я глянул на него, чтобы напоследок сказать что-то обидное. Однако, все слова, даже заученное посылание далеко и надолго, абсолютно всё вылетело из моей бедовой башки, когда я увидел его улыбку. Никто, пожалуй, не улыбался так старательно, как Ямагучи Тадаши, когда пытался быть воспитанным. В то, что он реально хочет общаться, я тоже до остекленения не верил. Он не такой плохой чтобы его любить, но и не такой хороший, чтоб его ненавидеть. Этим от нас он и отличается, в нём тотальные противоречия. Сегодня я именно так это и чувствую. Вернее сказать, я больше ничего не чувствую к нему, всё выжжено во мне опытом. Я надменно, а потому и громко фыркнул, и, тушуясь из-за растерянности и внутренней печали, рождающейся воспоминаниями былых дней детства, проведённого с этим человеком, устало лёг на парту лбом, отодвинув ненужные мне и моему соседу плакаты с описанием мышц, хотя мне хотелось резко и со всей дури о деревянную поверхность буквально приложиться, потерять сознание и не думать о херне, или, что ещё лучше, — схлопотать амнезию, дабы постараться изменить жизнь и не влюбиться в Ямагучи снова. Да, может, я и не чувствовал ничего к нему такого? Ну, нахуй оно мне? Он просто был интересен, как личность, и бесил своим равнодушием. Нас ведь бесит, когда нас кто-то не замечает. С другой стороны, почему я, вообще, хотел, чтобы он меня заметил… Я снова хожу по кругу, пора уже завязывать думать об этом. Воспоминания прошлого никак не повлияют на наше будущее, в то время как тревога за будущее, не поможет верно двигаться в настоящем. Живот начал болеть ещё сильнее. Таблетки не хотели действовать, настолько я заебал свой желудок или что там у меня так бессовестно болело. Из этих же уроков помню, что, когда ты ощущаешь, какой-то дискомфорт, то не можешь сосредоточиться на важном. Что-то там в мозгу, называемое «таламусом» не даёт нам обратить внимание в важную гущу событий. Вот и сейчас, побеждаемый болью, окружённый Тадаши, которого было словно бы слишком много, хоть он просто тихо сидел рядом и снова пялил в свое окно, я не мог слушать эту анатомию, так сказать, своей хватало с избытком. Мне не нравился этот день, эта пульсирующая боль, уставший с самого утра Ямагучи, холодная парта и погода, мне не нравился цвет сонного неба, что слишком чётко показывало большое окно этого кабинета. Стекло было таким чистым и необъятным, что заглядевшийся я будто утопал в нём. Мой мозг был обманут и ощущал себя точно не в кабинете и даже не на улице. Мне казалось, что я где-то по середине, погребён в стекле, в котором мне безумно тесно, но вместе с тем и любопытно, ведь оно защищало меня от людей, но не от их взглядов, что были обращены словно бы лишь на меня, отчего мне было не очень комфортно. Возможно, что-то похожее почувствовал и мой сосед, потому и оторвал от окна свой затуманенный взгляд. Скучно. Спать хочется. Хотя бы чтобы боли и скуки не чувствовать. Я достал телефон из кармана, предварительно чуть не обронив его, и застрочил в беседу с друзьями первое, что пришло на ум. «болит желудок, когда поем, и тошнит. ваши вердикты?» Я редко всерьёз жалуюсь на здоровье, ясно, что нет смысла ныть, если ничего не предпринимаешь даже толком. Хина: «Тоже самое, кстати» «Я гуглил, это панкреатит...» «я уже докумекал, что это гастрит, провожу диагностику о кислотности с помощью интернета» Хина: «Нихуя умный, похвалить тебя?» «отъебаться всего лишь» А$$: «В медицинском учится.» «Будущее в хороших руках.» Кагей: «Из медицинского он знает только про спирт» «прошу заметить, что он для дезинфекции души» Хина: «Начались, блять, речи Гиппократа. Коллега, мне обезболы не помогают» «нужны особенные» «у меня в комнате есть» Хина: «Особенный ты мой, я не досижу» «сгоняй, общага же рядом » Хина: «Почему я» «мне хуевее» Хина: «Схуяли» «у тебя есть силы ржать над Кагеямой» Хина: «А ты в курилке ебашил. И я ещё не простил тебя за то, что ты забыл нас разбудить) » «кагеяма, блять. И я не просил прощения) » Кагей: «Он сам допёр» Нишиноя: «заткннтесь, блять, лучше найдкте где домашку скатать» «тсукишима, спиши у соседа своего» «он не сделал» А$$: «Я думал, что он заечка. » Хина: «...» Нишиноя:«охуел? » А$$: «Заучка*. Прошу прощения. » «Какого это— сидеть с ебанутым?» Хина:«А че после «?» точки нет?. » «чувствую, что становлюсь ещё ебанутее» Хина: «Так и знал, что это заразно» А$$: «Я этот вопрос твоему соседу адресовал. » «Вы отлично сочетаетесь. » «Совет по опыту: не заговаривай с ним, а то заебет. » Хина: «Аахах0хаахахаа» «лады, идите нахуй» Нишиноя:«клгда я уже похаваю сукааа» Хина:«Он маленький, а жрёт за семерых, я вам отвечаю» «максимально странно слышать это от такого же хинаты» Нишиноя: «я просо заедаю стресс» А$$: «Ешь клетчатку тогда, белок, а не быстрые углеводы. Ничего ещё не слиплось? » Нишиноя:«а че?прлверь)» «итак срёт дх, куда ему клетчатку.а проверить стоит, асахи, вперде» Нишиноя:«ххвьпахаах» «слышьте, чо придумал: мне в рот плюёт картридж, а хотелтсь бы чтобы ты» «Кагеяма, верни телефон Нишиное» Нишиноя: «как лвйкнуть соо в этом приложении» «хината, мы похрду опять халаты дрг друга пурепутали» «да халаты у вас общие уже, пожалуй, в начале года уже перепутали.и не только халаты...» А$$:«Xs- ку носят одной модели.» Нишиноя:«прртестую.эску!» «эт хуйня, что забавнее- у них пятно от жижки у обоих рядом с карманом.только хината тупее, пытался замазкой скрыть, сделал хуже» Хина:«Наша асс абьюзер. А Тсукишимушка всегда прав, я тупее абсолютной тупости сердца. Только дай попарить, мой сел» «камера работает» Хина:«Мне похуй» «а мне нет» Нишиноя:«а я скйчас обосрусб» «всем похуй» Нишиноя:«ладно.следующая хирургия ж?а потом фарма.сквжите хирургичке, что я брлею» А$$:«Чем?» Нишиноя:«поносом» Хина: *изображение* «пиздюк» Куроо: «мой Тсукки что-нибудь там делает, кроме того что спит?» «бедолага, сломаешься щас» А$$: «Ого. Явление глиста народу.» Куроо: «почему у вас весело?» «почему Ямагучи тут такой милашка?» Хина: «За такое в наших кругах…» Куроо: «я хотел сказать, что Тсукки милее)» Хина: «Тогда почему ты сейчас забыл добавить "мой"?» Куроо:«чтоб ты мозг свой крошечный загрузил очередной парашей» Нишиноя: «не знвю, как всё это комментировать» Кагей: «АХХАХАКХКХФУБЛЯХКХА» Нишиноя: «теперь знаю, спаеибо» Хина:«Тсукиш кст седня стонал во сне)))» Нишиноя:«А1АХАХАХАХАХАХ, ДА-ДА, В 5 УТРА, МЫ ОХНЕЛИ. Че этл ты так))?» «ты приснился).» «хули не спите в 4 утра, черти?» Хина:«Тебя слушаем.» Нишиноя:«всб общагу на уши постввил, и ругвется ещё.» Кагей:«Во даёт» «А как перестать стонать во сне кст, ебетня?у меня просто друг этим страдает, вы не подумайте...» «уже и не надеюсь на серьёзный ответ» А$$:«Поебитесь.» «спасибо, друзья!» Кагей:«С друг другом?» А$$:«Друг с другом.онанисты ебаные.» Кагей:«Мб так бывает если долго не дрочить?» А$$:«Смотря что для тебя долго.» Хина:«День.а тсукишима на воздержании походу, поэтому такой деловой пидарас» Нишиноя:«дал бы в жрпу один раз» Кагей:«Не дрочун, получается» А$$:«У него-то как раз этой энергии побольше вашей ахах.» Нишиноя:«повкзло куроо» Хина:«Если это из-за спорта, то там уже спирт.он стал реже тренить, тестостерон падает» «я треню чтобы унять агрессию на вас» А$$:«Да жопу он качает.» Кагей:«Нишиноя, угарай тише» А$$:«Блять, он теперь будет бояться спать, зачем вы так?а что снилось то, внатуре?» «я не помню, заебали пиздеть, я храплю так может» Нишиноя:«АХАХХАХ000ХАХХАХАХА» Хина:«В следующий раз на видео снимем» «я вас потом сниму, ебанашки» «стону хоть красиво?» Нишиноя:«аж передернуло разлк» «передернули*» Хина:«Пиздун, я вообще-то курил под это» «ну и нехуй ныть» Хина:«Ну пореже страсти всё равно, изнасилую же, терпение не железное)))» Нишиноя:«ьак это не в пкрвый раз???бля, буди мння, кидок» Хина:«Я и пытался когда-то, но ты меня послал» Куроо:«я хочу к вам.» А$$:«Вы с тсукки на "вы" перешли?» Кагей:«Минус один.у нишинои тлф забрали.кто следующий?» А$$:«Хината. Куда съеб?» Хина:«вышел попарить» «ливаю, скучайте» Когда от боли захотелось буквально взвыть, я тяжело вдохнул, черт знает в которой раз, неуютно пряча замершие руки в рукава толстовки. Сквозь усталое полусонное сознание, я слышал, как тихо чиркает ручка Ямагучи и прислушался внимательнее к преподавателю, который ничего не диктовал. Ритм движения ручки был больше похоже на рисование, чем выведение букв. У него, кстати, ужасно корявый почерк, везде разный, местами даже красивый, но рисовал он всегда отменно. Я уже откровенно устал вздыхать, да и соседа моего это, наверное, подзаебало, если он меня ещё замечал, но именно так я и поступил — снова тяжело, будто я сам Бог, выстеливший землю и тупых людей, что пытаются до меня достучаться, вздохнул. В последнее время каждый день был таким тяжёлым, что порой мне казалось, что я действительно могу проспать неделю, ни разу не проснувшись. Я спал на парах, обессиленно падал на кровать, вернувшись в общежитие и спал там, просыпался под вечер всё таким же разбитым, бессмысленно существовал до часу ночи, проводя время в телефоне или с друзьями на улице, а потом беззаботно спал ночью, если достаточно успел устать перед ночным сном, хотя, в это время сон был прерывистым и тревожным. Кофе едва ли помогал избавиться от этого чувства бодрствующе-сонной комы. Вот и сейчас, на паре по анатомии, вполне интересном мне предмете, я не могу даже сидеть в более менее спокойном состоянии, спина будто загружена сильнее мозга, который, хоть и всегда работает, но пиздец у меня тормозит вне зависимости от времени суток. Наверное, каких-то витаминов не хватает. И спортом я редко теперь занимаюсь. Времени нет. Может, хоть зарядку по утрам делать? Вот соседи повеселятся, наблюдая, как я пытаюсь быть энергичным с утра ещё и таким "здоровым" способом. Телефон вибрировал в кармане, оповещая о новых сообщениях, но мне было лень сейчас общаться. Я редко чему-то завидую, обычно мне плевать на чужую жизнь, и я всегда надеюсь на то, что это взаимно, но сейчас готов захлебнуться чёрной завистью из-за энергичного Хинаты. Ну что там у него может болеть? Пока только я нахожусь в вынужденном из-за боли положении. — ... Селезенка — кладбище эритроцитов, — сквозь полудрёму до меня все еще доносился голос преподавательницы. Спасибо, хоть она говорит так увлечённо. Видно, сама заинтересована своим предметом. Везёт же кому-то, заниматься тем, что им действительно нравится. Не думаю, что я так уж сильно не хочу иметь дело с профессией, связанной с медициной. Это просто в учении тяжело. Может, из-за учёбы мне и не нравится это все, но потом я загорюсь заново? Для этого ведь люди перегорают? Только вот, что-то долго длится моё выгоревшее состояние овоща, который ни в чем уже не нуждается, тем более культурном и духовном. Быть может, поэтому мне и скучно жить. Просто нужно развиваться в других течениях. Чего-то мне, допустим, не хватает, вот я и стал лёгкой наживой для хронической усталости, загнав себя в унылое существования. Кое-как разлепив веки, я, продолжая лежать на затекших руках, посмотрел на своего соседа. Конечно, сначала убедился, что мои одногруппники не увидят, что я на него смотрю. Интересно, ему действительно нравится этот предмет? Он кажется внимательным на каждой паре анатомии. Также его взгляд становится чуть более оживлённым на патологии. На философии он слушает каждое слово преподавательницы, но словно бы так скептически, кажется, что он в любой момент готов с чем-то поспорить. Иногда у него даже губы приоткрываются, и явно не из-за воодушевления, он будто хочет сказать что-то о нелогичности и бредовости слов, что пересказывает преподша из уст уже давно мёртвых философов. Я сижу по правую сторону от него в такие моменты, и часто представляю, каким будет его выражение лица, если он сильно разозлится. Возможно ли его настолько выбесить? И почему он так ничего и не говорит на этой философии? Вспоминает, что бессмысленно оспаривать слова мертвецов, не имеющих могущественного влияния на современную жизнь, или просто глушится внутренней неуверенностью? Иногда он довольно болтливый. В любом случае, мне действительно было бы интересно послушать его на таких вот парах. Может, его точка зрения схожа с моей, мы бы вместе противостояли этой устаревшей философии, создав свою собственную, обоюдную, в увлечении забыв о том, что это не имеет смысла. Был бы он рад, что я с ним согласен? Хотел бы дружить со мной снова? Ему не стоит со мной дружить. И мне тоже не хочется быть его другом. И всё же, как бы сильно он ни любил какой-либо предмет, тоже мог быть рассеянным и отвлечённым. Или, как сейчас, засыпающим прямо сидя. Словно завороженный, я наблюдал за тем, как медленно мой сосед моргает, как сонно взмахивают его ресницы, желая просто уже затормозить в начальной фазе сна и проехать до конечной его остановки в глубокую крепкую дрему. Иногда он, устав противиться желанию спать, закрывал глаза более, чем на секунду, и тогда я, чтобы не уснуть уж точно, считал сколько секунд его глаза будут закрыты, где-то уже на третьей отвлекаясь на его бесячие веснушки, что к лету были ярче, чем всю зиму и, из-за бледности его лица, были всегда заметны, или острый кончик носа, который до забавного гордо стремился кверху. На чей его нос похож? Точно, у меня ведь такой же. Брат часто смеялся надо мной, мол, выше носа своего точно не прыгнешь. Тогда я обижался, а мое сознание обрастало сорняками каких-то неопределённых комплексов за всё сразу: и за свой нос, и за рост, и за то, что сколько бы я не старался, самым лучшим не был никогда и нигде, а Акитеру фыркал и уверял меня, что я тупой лишь в том, что не вижу своих перспектив. Но я знал это и слышал часто и отовсюду, будь то учителя, родные или даже соседи. Мне не требовались перспективы. Когда я слышал о том, что у меня хорошие амбиции, думал лишь о том, что, как же жаль, что мне всё ещё есть куда стремиться, а пока я всего лишь на «хорошо, но я могу лучше». В погоне за этим «могу», я совершенно забыл про «хочу». Можно сказать, я просто привык забивать на свои желания, я не знаком с ними, и, кажется, я и вправду ни разу не делал в учёбе того, чего сам очень хотел. Должно быть, мне просто ничего такого и не хотелось вовсе, такой уж я человек, что ничего мне неинтересно, и в этом нет ничьей вины. Моё нутро отличалось двумя базовыми моментами: живостью и эмоциональностью. То есть, я ощущал себя живым и имел эмоции, как и любой человек, но что-то возвращало меня к моему естеству, к этим двум константам эффективнее, чем всё. Поэтому сейчас я был полностью и безвозвратно сосредоточен на двух факторах моего нынешнего "я": боли и Ямагучи. Если честно, адское сочетание. Вы попробуйте думать о ком-то, кто вам неравнодушен, в момент сильной боли. Появится ощущение, будто вы при смерти и крутите в голове самое светлое, что с вами случалось, но ярче всего мелькает этот человек, что так и не стал вашим, его имя вышивкой с тонким кровавым кружевом ложится поперёк вашей души, завязывается на дыхательном горле. В какой-то момент вы просите голову отключиться, вам ведь итак достаточно больно. Вы задыхаетесь, но вы делаете это в атмосфере, пропитанной его запахом, возможно, вам лишь кажется и это последствия агонии. Мне казалось, что все способны осязать аромат его мятного шампуня, Атлантической свежести, Тихого океанариума посреди человеческой россыпи, или как ещё могли прорекламировать типичный мужской шампунь, но я ощущал его острее и ярче, мне он казался редким и тяжелодобываемым. Да, я определённо задыхался от существования двух составляющих моего душевного "я"— неясной боли и ещё более загадочного Ямагучи, но я делал это так, будто это самое сильное проявление милосердия в мою темную сторону, самая лучшая смерть. Меня одолевали капризы кретина, хотелось чтобы Тадаши никогда не менял свой шампунь и никто другой не смел восторгаться им так же как и я. А ещё найти такой же, словно возобновляя тёплую родственную связь между нами. Интересно, а каким гелем для душа он пользуется? Я вдруг пожалел, что не поздоровался с ним. Ещё и фыркнул, как обиженный на хуйню придурок. К наиболее вредной для меня привычке относилась привычка сожалеть обо всём. Моя колоссальная усталость становилась сильнее из-за моего такого же уставшего соседа, но я не злился на него за это, видимо, даже на это не было сил. Энергии не было настолько, что даже, когда Ямагучи сам заметил мой сонный и вместе с тем внимательный взгляд, и неуютно повернул голову в другую сторону, интуитивно обняв себя за плечи, языком тела неосознанно говоря о том, как ему неуютно, я продолжил на него смотреть, мысленно усмехнувшись этой ситуации. Интересно, у него веснушки по всему телу так? Эта мысль мне совсем не понравилась, вдруг разозлившись на себя, я сам отвернулся в другую сторону и уже всерьёз попытался заснуть. — Симпатика — это состояние стресса. Вспомните ситуацию, которая заставляла вас бояться. Вспомните какой-либо свой страх. Что происходит с нами в такие моменты? Мы ощущаем всплеск адреналина, наше сердце колотится, подгоняет больше кислорода, потому наше дыхание учащается. — И давление понижается, — решил сумничать Хината. — Нет, Хината... Так. В таком случае, логично, что парасимпатика — это состояние покоя... Симпатика, значит. Если запоминать методом ассоциации — мне симпатичен стресс. — Тсукишима, тебе неинтересно? Я едва ли сдержался, чтоб раздражённо не цыкнуть и с усилием воли принял нормальное сидячее положение. Сказать о том, что мне, вообще-то, тяжело из-за боли, я не мог из-за какой- то гордости и стыда. — Не я такой, это мой таламус не может избавить меня от лишних мыслей. А душой я с вами. — Каких ещё мыслей? — по тону ясно, что эта женщина собирается меня застыдить. — Влюбился что ли? Как предсказуемо. — Да. В сон. Он меня уже замучил. Преподавательница сдержанно улыбнулась. — Можешь уединиться с ним вне моей аудитории. На моём предмете не спи, пожалуйста. — Ладно. Извин... — Ямагучи, а ты у нас снова не в форме. Что на этот раз? Я посмотрел на своего соседа, не ожидавшего такого резкого переключения внимания преподавательницы и всего класса в целом на него. Он явно растерялся, я понял это по тому, как парень начал нервно ковырять заусенцы возле ногтей. Странно, я ведь тоже не в форме, так чего она прикопалась? — Я забыл, — только и сказал он. Я мысленно подчеркнул, что ему стоило бы извиниться. Эта преподша не из тех, кто заводит любимчиков, лижущих ей жопу, каким Ямагучи, по причине своей правдивости не умел быть и даже не пытался, однако, если как-то провиниться перед ней, может даже банально не поздороваться в коридоре, хорошего отношения к себе и не жди. В ответ женщина лишь тяжело вздохнула, а по классу пробежали ехидные смешки и шёпот. — Он и с формой выделяется белой вороной, какой смысл ему соблюдать дресс-код, — хихикнула девушка, сидящая впереди нас, своей соседке. Одолеваемый смешанными и не очень приятными эмоциями, я несильно ткнул её ручкой и недовольно произнёс: — Заткнитесь, я, вообще-то, спать тут пытаюсь. — Ой, прости, Тсукишима. Ямагучи точно слышал её оскорбление, но так и не поднял взгляд, опущенный на пальцы, заусенцы которых он уже начал сосредоточено сдирать до крови. Я знал, что таким его до слез не довести, но все равно мне казалось, что он очень расстроен. Скорее всего ему было просто максимально некомфортно, но уже привык к такому. Кое-как отсидев ещё сколько-то минут в своём состоянии, одурманенном усталостью и сильными обезболивающими на полуголодный желудок, я узнал от одногруппников, что следующей парой философия, и на сегодня она заключительная, и, разумеется, сделал правильный выбор, то есть, решил прогулять. Что я там не знаю в этой философии? Помню главное, что единственным верным и адекватным считаю Канта и его фразу на все случаи жизни, особенно на те, когда до тебя доебываются тупыми вопросами: «Я знаю, что я ничего не знаю». Едва ли помню, как приперся в комнату, открывая которую три раза уронил ключ, причем дверь-то, как оказалась, была открыта, и лег в кровать. Как бы сильно я не уставал, а засыпать быстро, как мои соседи, начинающие сопеть чуть ли не раньше того, когда их голова соприкасалась с подушкой, я не умел. Поэтому следующий час, ощущая себя пьяным и тупым, считая замедленные удары сердца, и, равнодушно раздумывая над тем, что было бы неплохо посчитать пульс, я провёл в полудреме. В это время в комнату успел завалиться Хината, предложив мне поесть, мол, полегчает. Уставший я ляпнул ему что-то вроде злобно-жалкого «мне нормально» и, наконец, уснул. Едва я открыл глаза, как сразу понял, что в комнате не один. Это я почувствовал по аромату излюбленной электронки Хинаты со вкусом энергетика, самого такого ядерного на запах и настоящего на вкус. Сейчас, кстати, от одного лишь этого аромата меня неимоверно тошнило. — Доброе утро. Как делишки? Кое-как. — Отлично. Хината сидел в полумраке, даже не включив свет, за что ему отельная благодарность. Неплохо с ним жить. Он уважает чужую усталость, чувствует её, разве что о личных границах частенько забывает. Обычно так бывает лишь когда ему плохо, а плохо нам, вообще, часто, такое мы поколение, наверное. Сами себя закапываем, сами и страдаем. Такими темпами, через какие-то тысячи лет земля сдохнет, ведь населять её будут лишь депрессивные страдальцы, уставшие быть бойцами, комфортирующиеся в персональной жалости к себе, требующие душевной боли, как наркоман дозы во время ломки, не ради удовольствия, а просто, чтобы почувствовать себя более настоящим. Каждый первый будет с попыткой суицида, как минимум, одной, или же просто кромсающим себя любым из видов самоповреждения, что возымеет первое место по зависимости. Наркота в таком случае, напротив, возымеет легальность, но от неё не останется ни ровного следа, ни кристальной пыли, ведь люди будут умирать в себе самостоятельно без внешней помощи. — Ты охуел столько таблов пить? Хината бросил в меня пустую пачку обезболов, а я посмотрел на неё так, будто видел впервые. Впрочем, так оно и было, ибо я не помню как выдул столько и, когда успел, вообще. Голова, видимо из-за этого и болела, тошнило, но желудок был в полном порядке. — Уже вечер, — меня хватило на то чтобы равнодушно удивиться. — Да, — любезно подтвердил мой приятель, точно одарив осуждающим взглядом, который я не видел в полумраке. – А год сейчас какой? — Тот, что был утром. В следующую секунду послышался тихий смешок и тут я заметил кого-то, лежащего на коленях Хинаты. Сначала я подумал, что это кот, но, откуда взяться коту в общаге, приглядевшись, я всё же узнал Кагеяму. И долго они так сидят? О чем болтают? Почему именно в этой комнате, Кагеяма же живёт в двушке, а сосед его появляется только под комендантский час, эти двое могли бы просто уединиться и не заставлять меня чувствовать себя лишним. — Удивительно, но я иногда забываю какой год, — произнёс Тобио. — И правда удивительно, — саркастично фыркнул я. Нужно погулять на свежем воздухе, может, мозги на место встанут. — Поешь, — уже, наверное, в пятый раз за этот день напомнили мне. Во рту тут же стало кисло, будто мой организм протестующе собрался извергнуть наружу желудочный сок, и я, игнорируя тошноту и головокружение, поднялся и деловито стал рыскать по комнате в поисках еды. Готовить было лень, а Хината предложил свою стряпню, но, зная как он готовит... Проигнорировав сомнения, я всё-таки поел, пожалуй, рамен испортить трудно даже Хинате. Сил будто бы прибавилось, а состояние медикаментозного опьянения медленно сходило на нет. Мне не хотелось звать Хинату с Кагеямой с собой на прогулку, поэтому я молча ушёл, убедившись, что ключ лежит в кармане. Таким образом, эти двое, оставшись в комнате наедине, и не подозревали, что меня не будет какое-то время. Оба потом будут писать мне лично, и обижаться за то, что я оставил их вместе и им было неловко, словно в их таких неловких отношениях виноват был именно я. В любом случае, им нужно чаще находиться лишь в компании друг друга, а не прятаться за нашим присутствием. Только я вышел на улицу, как сразу понял, насколько холодно. Одна толстовка едва ли спасала меня от этой хмурой ветреной погоды. Матеря её и весь этот странный непродуктивный день, я направился к скамейкам. Ужасно хотелось пить, во рту всё сушило. Так обычно бывает, когда долгое время сильно недоедаешь, а потом вдруг набрасываешься на еду, схватив жор. Я называю это лёгким пищевым похмельем, а мой организм ебанутой издёвкой. Только я заприметил впереди скамейки, как меня охватило очередное недовольство — на моем излюбленном месте, скрытым опущенными ветками дерева, уже сидела какая-то девушка, и, честно говоря, общаться с ней, как и с кем-либо, мне сейчас не хотелось, но что-то привлекло меня в этом одиноком силуэте, сгорбившемся словно бы в каких-то страданиях, неизвестно, душевных или физических. Наверное, она тоже замёрзла, вот, что я понял, когда все-таки приземлился на своё обыденное место. Незнакомка лениво повернула голову в мою сторону, одарив тяжёлым усталым взглядом. Платье у неё было красивое, абсолютно летнее, и руки бедняга сжимала в кулаки, словно бы так пыталась согреться. Она была красивая, обладала ненавязчивой и какой-то не самой типичной внешностью, и явно долго малевала лицо и укладывала волосы в своей интересной короткой причёске, актуальной сейчас для желающих выделяться, когда родной цвет волос гармонировал с нетипичным, в её случае, чёрный с обесцвеченным пепельным. Её стиль словно пытался выразить истинный облик — такой уставший, смелый и чувственный одновременно. Как только я хотел спросить, в порядке ли она, девушка вдруг заговорила. — Ну и зачем я два часа собиралась... — Что? — осторожно переспорил я, не поняв смысла её слов. Если она тут ждёт парня то, честное слово, я найду его, из-под земли достану, и выставлю на улицу в самой легкой одежде, а эту особу в общажный холл заведу, хоть вроде бы и запрещено посторонних приводить. — Я думала, мы всей группой пойдём гулять, — тяжело вздохнула девушка, так ничего особо мне и не прояснив. — Ну, тогда домой иди..? — Не хочу никуда. Я запуталась. На этих словах я лишился дара речи и будто бы снова почувствовал себя обкуренным. Я совсем её не понимал, мои мозги совсем отказали. — Как мне понять, что я люблю человека? Нет, не так, это я знаю. Как разлюбить? Чтобы уж наверняка... — вдруг спросила она и, словно бы оживившись из-за внезапного общения, нырнула рукой в чёрный маленький рюкзак, что лежал на асфальте, достав из него электронку. Впервые вижу, чтобы девочка не стыдилась курить. На наших тусовках они обычно хотя бы делали вид, что немного стыдятся, непонятно зачем. Пожалуй, так даже лучше. — Ну... Как бы, я и сам не знаю. Интересно, куда девается моё умение нормально разговаривать, когда я открываю рот? Почему в голове я способен на сложно закрученные конструкции предложений, создаю их самостоятельно, а вытащить из себя не могу ничего, кроме каких-то признаков живой речи? — Почему ты так хочешь разлюбить? Так ли это... нужно? — попытался я сгладить свои ошибки. — Вообще-то нет, но мне просто интересно. Я на той стадии осознания тщетности своих чувств, что скоро мне придётся делать выбор. Хочу сделать его в свою пользу, хоть раз в жизни, я думаю, это будет правильно. — Почему ты называешь свои чувства бессмысленными? Объяснила их этому человеку? — Как я ей объясню чувства, что точно не взаимны? Зачем, вообще, это делать? Мы ведь так хорошо общаемся. Я уже раскрыл рот, хоть и не знал, что сказать. Действительно, зачем? Ну, ради своего покоя, может? Надо же, она жила столько времени, твёрдо убеждённая, что её не любят в ответ, но продолжала держаться рядом с объектом своих чувств, отчасти, я её понимаю. Безнадега — вот что такое безответная любовь. Чувства, которые на самом деле не имеют значения ни для кого, кроме тебя, которые ни для кого не будут на самом первом месте. Отупевшие эмоции, что тебе порой приходится скрывать, чтобы жить дальше, хоть и хочется сдаться уже этому желанию исчезнуть из неумолимых ритмов жизни от такого на первый взгляд пустяка, как любовь. На самом деле нам не нужны эти чувства, человек ведь не глупое существо, зависящее от общества. Да, мы рождаемся и обитаем в социуме, но вовсе не обязательно находится к нему так близко. Вполне нормально, если твоей комфортной дистанцией является полное ограждение себя от людей, как от прямых переносчиков заразных сложных эмоций, но это может быть опасно, ведь несёт ряд разных негативных симптомов в виде полного одичания, например. Нам ведь всё равно приходится выходить в общество, а контактировать с ним хоть изредка, всем, на самом деле, хочется. И я рядом со всеми, просто, чтобы стоять на ногах и казаться полноценным, но никто мне не нужен. — В любом случае, это не значит, что другим плевать на тебя, — сморозил я очередную глупость. Утешить эту девушку почему-то очень хотелось. Можно сказать, когда-то я сам нуждался в подобных словах, хоть и знал, что они пусты. — Тебе не плевать? — с хитрой улыбкой спросила она меня. В её прозрачно-серых глазах я видел горькую усмешку. Забавно, но сейчас мне не плевать. И пусть, что скорее всего, через день я обо всём забуду. — Я сейчас приду, подожди, — сказал я, торопливо поднявшись с места и, на всякий случай, пояснил: — Я тебя провожу. В моих планах было захватить одежду потеплее и действительно проводить эту девицу до дома. Не знаю, что это за внезапное желание опекать проснулось во мне, однако, если оно и раздражало, то я не считал его чем-то неправильным, да и, всё равно мне больше нечего делать. Вернувшись комнату, я мигом достал из шкафа ветровку. — Ты куда? — спросил меня Кагеяма. Я мимолетно посмотрел на него, отметив, что ничего не поменялось, они с Хинатой так же лежали и курили и вряд ли до моего прихода говорили о чём-то важном. — Я за пивом, — ответил я первое, что пришло на ум и выбежал прежде, чем меня начали допрашивать. — Нам тоже возьми! — бросил мне в спину Хината. Я даже услышал, как он чертыхнулся, по всей видимости, решив, что я его просьбу прослушал. В это время я успел подумать, что денег, которые лежали в кармане, на этих двоих точно не хватит, да и не хочу я бухать сейчас. Я снова выбежал на улицу и, решив не носиться по территории, перешел на обычный шаг. Был ли я удивлён тому, что девушки на месте не оказалось? Конечно. Если меня кто-то подставляет, посчитав, что это необидно, или просто сдавшись эгоистичным импульсам, меня это всегда волнует и, кажется, будет волновать всю жизнь. Можно было уже хотя бы прекратить удивляться тому, что такое происходит. Не желая больше размышлять о подобной хуйне, я раздражённо вздохнул и надел куртку на себя, хоть и планировал отдать этой незнакомке, что вряд ли ещё раз мне повстречается. Что, вообще, со мной происходит? Я какой-то сумасшедший. Раньше я часто ощущал себя бельмом на глазу этого общества, которому было бы лучше, если б меня не было рядом. Сейчас спокойно понимаю, что всему миру просто без разницы. Почему-то от этого не легче. Я старался ни о чем не думать, однако меня застали врасплох мысли о том, что, возможно, мне действительно кто-то нужен. Всего лишь как болеутоляющее, способное хоть немного вылечить меня от всего того дерьма, что со мной случилось. На многое я не рассчитывал, хотя, многого как раз и просил. Кому интересно жить бок о бок с чужими бесконечными проблемами? Любой недуг нужно лечить комплексно и с корня, одними лишь «лекарствами» себя не спасешь. Всё это время я продолжал жертвенно болеть своим прошлым, словно это и являлось моей главной зависимостью. За пивом в этот раз я все-таки пошёл и в тот же день простудился ещё сильнее от того, что выпил прямо на улице.