Дно Антарктиды

Быть молодым не всегда так легко, как может показаться, самый тяжёлый период — прощаться с подростковыми временами. Готовиться к экзаменам и слушать недовольство преподавателей; возвращаться домой далеко за полночь, ощущая тяжёлый осуждающий взгляд родителей и не реагируя, ведь внутри почему-то уже гораздо тяжелее; учиться до потери сознания, зная, что когда-нибудь это кончится и принимать неудачи, как часть процесса; бояться стать жестокими и бояться быть добрыми; влиять на будущее, которого мы и очень желаем и боимся, и окончательно понимать, что за свои поступки придётся отвечать самостоятельно; быть отвергнутыми, а потому тоже кого-то кидать и обманывать; однажды внезапно узнать, что иногда нас может тошнить от алкогольного отравления, а иногда даже от самих себя. Мы смеемся взахлёб и плачем навзрыд, ищем величие в своей душевной свалке, коллекционируем потери, что бережём так, как никогда не попробуем уберечь себя. И никто, возможно, настолько сильно нас беречь уже не будет, но мы до безобразия непоколебимы. Зачастую до ужаса слепы к чужим страданиям, ведь ставим себя на первое место, сквозь собственную неуверенность ни в чем на сто процентов, я всё же скажу, что именно этот последний случай — так редко про меня. Именно во время взросления, движения вперёд, восхождения личности, у нас укрепляется связь с внешним миром или мы можем выбирать недоверчиво ютиться, спрятавшись у него под боком, или даже постоянно метаться туда и обратно, от внешнего к внутреннему, в страхе растерять последнее, но и остаться за пределами первого. И бесконечно, то есть до самого гроба, а, может, и дальше, совершать ошибки, просто потому, что мы не можем всегда знать, как правильно поступить. Возможно, нам никто не подсказал или кто-то ранил, заставив опрометчиво оступиться, или мы сами откровенно сглупили, запоздало, зато самостоятельно это осознав; однако, наличие правильных решений и ответов копится за пределами нашего самопознания, и я непоколебимо верю, что однажды мы поймем абсолютно всё, даже если это будет тяжело, причинит сильную боль. Я хочу всё знать. Ответы на все вопросы, особенно такие как «за что» и «для чего». Мне всё равно на то, что последующая правда может серьёзно ранить, я настолько упрямо хочу всё узнать, что мне ни капли не страшно. Иногда я чувствую себя так, будто во мне не осталось жалости к главному для меня человеку — к себе. Возможно, это очередная ошибка. Но сейчас поговорим об ошибках Хинаты, одного из представителей безнадежного поколения молодёжи. Конечно, я к нему пришёл, точнее сказать, прибежал со всех ног, впервые так сильно боясь опоздать, а опаздывать я в принципе ненавижу. Я интуитивно понимал, что случилась страшная дичь, раз уж Шое обратился ко мне, который мог отказать и слиться, непредсказуемыми временами я так и делал, не то чтобы я такой злой, а просто уставший. Поэтому меня откровенно поразило, что этот парень позвонил именно мне. Не мог ведь он просто со всеми другими разругаться. Я мог быть не прав, и надеялся, что действительно ошибаюсь, но мне даже подумалось, что Хината позвал меня потому, что я был самым мозговитым в нашей компании, почти всегда игнорирующей учёбу. Я, в отличие от них, хотя бы чем-то мог себя заинтересовать. Иногда постараться это сделать, поверить в то, что выхода действительно нет или есть, но замурован, и, пока я его освобожу, уже миллион контрольных, зачетов и экзаменов пройдёт и отчислят меня на раз плюнуть. Но это не значит, что я всё умею, знаю и в силах что-то предпринять в непредвиденный момент, требующий моего соучастия. Что мог сделать Хината, чего ему там неймётся? Я не верю в то, что у него могут быть существенные проблемы. Ему, вообще, по жизни везёт и легко живётся. Не хочу сейчас никого обесценивать, тем более, себя, поэтому меня пугает тот факт, что именно я должен сейчас горе-спасателем, которому и самому требуется спасение, явиться и слушать чужие проблемы чтобы свои под этим давлением ещё хуже затромбировались и стало мне, соответственно, хуже, даже если другому человеку я, допустим, сумел помочь. Именно с такими мыслями, я, запыхавшийся после того, как на своих двоих добрался на шестой этаж, ведь в этом доме лифт не работал, зато слишком хорошо делали своё дело курильщики, выметав с каждого этажа блядский кислород, в котором я, как полупьяная псина, сейчас очень нуждался, добрался до места назначения. Теряя терпение, терпя неожиданное головокружение, я хотел постучать в нужную квартиру и, с первым же столкновением ладони о дверную поверхность, чуть не провалился внутрь. Хината преждевременно открыл дверь. Значит, что произошло я не узнаю прямо со входа. Подумал было я, пока не шагнул в тёмный коридор, чуть на этого человека не наступив. Всё, что получилось вымолвить после короткого мгновения молчания: — Сучара. В ответ привычно получить: — Ты. Хината хрипло смеялся. Я закрыл дверь, чтоб прошедшие мимо квартиры ничего здесь не увидели, и включил свет, сразу найдя выключатель. Только потом медленно присел рядом с заблеванным приятелем, будто хотел просто морально поддержать его, в надежде, что это поможет. На самом деле, я предсказуемо не знал, что делать и спрашивать. — Что ты выпил? Сколько времени прошло? И что там ещё надо знать, помогай, тупорылый. — Антидепрессанты мамины, блять, раньше всё хорошо было, наверное из-за бухла и энергетика, зачем я... Господи, я больше так не буду, только пусть меня уже отпустит, пожалуйста. Я уже… Я немного прочистил желудок, хотя, как видишь, оно само. — А что болит? Тупой вопрос? Объективно я вижу холодный пот, тремор конечностей, и, кажется, невозможность фокусировать взгляд. Зрачки расширены, значит, это психостимуляторы. Антидепрессанты ведь ими являются? Может, нет внушительной передозировки? Хината резко дёрнул плечами, словно в какой-то судороге, будто сейчас его снова стошнит. Выбора у меня не было, как и адекватного плана, ведь меня самого тут уже трясло и тошнило от страха. Я оттащил его в ванную, Шое, впрочем, двигательную активность ещё сохранил. Как только я уже решил загуглить какой рвотный раствор делать, якобы поможет ли обычная тёплая вода или смешать её с чем-то, Хината, оперившись об унитаз, блеванул сам, хоть и выходило у него это с трудом, а, когда получалось, он мог попасть "мимо". Я уже собрался посоветовать ему засунуть пальцы в глотку, чтобы самостоятельно спровоцировать полноценный рвотный рефлекс, но тут же забыл о том, что хотел сказать, ведь локоть бедняги соскользнул с гладкой поверхности унитаза, отчего его непутёвый обладатель резко упал на ободок шеей, с моей помощью не задушившись. — Давай я вызову скорую, — предложил я, дождавшись, когда мучительные рвотные позывы немного стихнут. Я не знаю, что мне сделать, это выше моих сил. — Ты че, тупой? — кое-как отвечал он мне. — Вдруг меня прикроют в дурке, отчислят, потом... Погоди... Дай воды, а то блевать тяжело... Переполнившись сомнениями, я все-таки сделал, как он просил. И просто поддерживал за плечи, пока он рыгал адской смесью красного или розового цвета. Мне оставалось только надеяться, что красное — это не кровь из порванных внутренностей и Хината просто пил вино. Действительно, он за весь день только мороженное своё и ел, какого чёрта бухать полез, ещё и чем-то вставившись, я убью его, если он выкарабкается. Как только ковш, где воды было на пол литра, был выпит, я предложил ещё, но Хината отпирался, уверяя, что только кишками ему там блевать и осталось. Он стал сморкаться, нетвердо опираясь о раковину, объяснив это тем, что рвота у него пошла через нос, а я, тяжело дыша, будто это меня сейчас около часа рвало, сел на пол, только сейчас заметив, как сильно у меня дрожат колени. Однажды они так тряслись, когда я, ещё неокрепший умом, поддерживал пьяного, страшно захлебывающегося рвотой брата, что не мог даже своей головы удержать. Сейчас мне стало страшно, а вдруг Акитеру в тот день тоже наглотался таблеток, были ли у него такие дни? Через какое-то время я проверил пульс приятеля, сначала поспешно заведя таймер на тридцать секунд, чтобы просто умножить на два, а потом на полноценную минуту, дабы посчитать точно, ведь результат меня не устроил. — Вот это, конечно, выворот кишок я пережил, - пробормотал Хината под тревожный звон таймера. Парень всё ещё был бледным, говорил медленнее, скорее всего, из-за переутомления, и дышал теперь вполне обыкновенно. В конечном счёте я решил, что ему постепенно становится лучше. Всё нормально. Порядок. Можно успокоиться. Да, сейчас как успокоюсь, а потом ругаться начну, отомщу Хинате... — А если бы ты сдох?! — заорал я раньше, чем планировал. — Боже, — тот скривился, будто снова переживал тошноту, — угомонись. Всё путём же... — В каком, блять, месте? Больной, тебя бы реально в дурке закрыть. — Лучше сразу в тюрьме, там психи поприличнее. — В жопу там ебут таких, как ты. — Серьёзно? А я думал, это выдумки. Я глубоко вздохнул и задал более существенный вопрос: — Зачем? Что, блять, случилось? Шое фыркнул, устало закатив глаза. — Ого, у меня глаза болят, прикинь. Давление что ли... — Зачем? Ответь перед смертью в благодарность. — Тогда будет не за что благодарить. — Я же пришёл. — Ах, да. За этот спасибо. За всё. Ты хороший... Хороший человек. Теперь мне было интересно, в адеквате ли Хината или какие-то токсические отходы в нём выйти наружу не могут, соответственно, дали в мозг, который итак отчасти бесполезен. Но лучше он себя определённо уже чувствовал, даже щеки у него разрумянились. Хотя, я уже ни в чем не был уверен даже на пятьдесят процентов, и это меня морально убивало. — Мы с ним поругались, — наконец заговорил этот никудышный, словно бы избегая фамилии «Кагеяма». – И он ушёл. С той подругой. И чем, как думаешь, они там занимались? Нет, может, конечно, по своим делам разошлись, но какие у него дела еще могут быть, после того, как мы так жёстко посрались? Мы даже подрались... Дурак, из-за него чувствую себя виноватым. — Сейчас почувствуешь себя ещё хуже, ведь она была со мной. — Не выгораживай его... — Я правду говорю, можешь её спросить. Куроо тоже видел, что она со мной ушла... — Правда?! — у Шое аж глаза заблестели после моих слов. Как легко, оказывается, его оживить. — Погоди, а что вы с ней делали? Вы че, «того»? Я зачем-то кивнул, не желая об этом говорить. Желая разве что забыть этот ебнутый день, стереть его из памяти тринадцатичасовым крепким сном. — А я уже Кагеяму заебал претензиями... Притом просил прийти, но его не было в сети, вот я и прибавил, что прийти куда-нибудь нахуй и не вернуться. Всё равно он предатель. Ойкаву в нашу беседу добавил... — Ойкаву Тоору? — перебил я, не поверив в услышанное. Ойкава был весьма странным персонажем. Он учился в нашем колледже, но прогуливал месяцами, что удивительно — его ещё за это не отчислили. Честное слово, я едва ли помнил как он выглядит, однако ежедневно слышал его имя от преподавателей, делающих перекличку и последующее «отсутствует» от старосты. Сначала этот парень просто был на долгих больничных, а потом наш староста вдруг прекратил объяснять причину, да и не спрашивали его уже привыкшие преподаватели. С Ойкавой я едва ли общался, может, он конспекты у меня пару раз спрашивал, хоть, конечно, и не писал их по итогу. В последнее время о нём расползались устрашающие слухи, мол, он изнасиловал девушку в каком-то притоне, а Кагеяма, который немного общался с этим парнем, прибавил, что тот был под кайфом. Неизвестно, о чем он думает и как живет, скорее всего работает где-то уже, пока мы тут на родительские деньги штаны просиживаем. В любом случае, это не моё дело. Никогда не понимал тех, кто так любит сплетничать, в чем от этого кайф, мне лично только о своей жизни интересно знать, на жизни других как-то похуй, и я искренне хочу, чтобы это было взаимно. — Да-да. Они общались ведь. Сейчас конкретно сдружились похоже. Как он мог... Хината выдавил из себя вселенски- усталый вздох. Мне даже стало его жалко. Я тяжело поднялся на ноги, невероятно устав от этого дня и беготни, сегодняшняя суета уже меня доконала. Надо сделать нам чай. Отыскал кухню в этой довольно большой квартире. Если таблетки, что парень выпил, принадлежали его маме, значит, это квартира его родителей. Странно, я ничего не знаю о его семье, кроме того, что они богаты и недавно открыли какой-то бизнес. Больше Хината ничего не говорил, всегда улыбался, не желая обнародовать то, что творится в его доме. А, возможно, тут происходит что-то страшное, ведь иначе мама Хинаты не пила бы антидепрессанты, и сам он жил бы здесь вместе с семьёй, а не в общаге, на которую всё лето копил, ходил на две подработки, освобождаясь вечером, чтобы родительские деньги на неделю пробухать за одну ночь. Как только чайник вскипел, я стал рыскать по полкам, безуспешно искать чайные пакетики, которых будто никогда тут и не было. Хината невозмутимо хозяйничал на своей кухне, безостановочно ворча о том, как сильно у него теперь болит горло. — Блять, да где они? — с этими словами он распахнул нижнюю полку и начал вынимать оттуда кастрюли. Я молча ждал, решив, что он помогает мне с поиском чая, но Шое вдруг вынул из самых закромов коробку со сладостями. — Наконец-то, — победно ухмыльнулся он, нетерпеливо разворачивая фантик шоколадного батончика. — Будешь? — Нет, спасибо, — растерянно пробормотал я. — Точно, ты же не любишь сладкое. Выходит, ты чай искал? Я кивнул, хотя Хината, мигом нырнувший в соседнюю полку, этого уже не видел, и спустя пару мгновений достал коробку чая, который нужно кипятить, муторно заваривать. Не понимаю, зачем такой чай существует, поражён тем, что его кто-то пьёт помимо моей матери. Поборов лень, ведь не один я в чае сейчас нуждался, я всё же заварил его, выждав указанное на упаковке время. Хината в это время достал две маленькие чашки, которыми лично я точно не напьюсь. Угораздило ведь попасть в дом аристократов, ну и сложные они. — Сахарозаменитель нужен? — предложил Шое, кинув себе в напиток сразу три маленькие таблетки, а я всё также молча покачал головой. — От кого шоколад прячете? — хмыкнул я, дабы завести разговор хоть о чем-нибудь. Как-то неприятно было сейчас молчать. На самом деле, лично я в тишине действительно нуждался, но Хинате явно требуется общение. — Мать сладкое не ест, за фигурой следит и нам запрещает. Помешанная... Мы с батей всю жизнь втихушку ели. — Ого... Но вам она почему запрещает? — Как по мне, только потому, что нас не любит, поэтому на возможную жертву, как срыв с правильного питания, ради нас не пойдет. С отцом тоже самое — он никого не любит, кроме себя. Так... — парень задумался, выстраивая свою странную логическую цепочку. – В таком случае, я никого не люблю в совершенстве. Я их превосхожу. — А Кагеяму? — немного не понял я. — Ну, ладно, я его люблю, наверное, — словно сделав мне одолжение, раздражённо цыкнул парень, неловко переводя взгляд в сторону. Похоже, ему не нравилось, что я уличил его во лжи. — Но в этом нет ничего хорошего. В детстве я думал, что не буду таким же как родители и буду кого-нибудь очень сильно любить, жертвуя собой, если понадобится. Сейчас мне уже этого не хочется, если честно... Столько противоречий во всём этом. — Вы сами с Кагеямой их создаете. Однажды всё решится... — А что, если мы боимся? — Чего? — Одного и того же — понять, что нам просто не нужны серьёзные отношения. — В таком случае, ты ошибаешься, говоря, что не хочешь любить. По правде, ты просто боишься боли, что может проследовать. Но без неё никак, знаешь ли... И нам придется это проглотить. Мы все это знаем. Бережём себя только от того, от чего невозможно уберечь, ни нам, ни окружающим, никто не в силах уничтожить эту боль, разве что заразить, чтобы не страдать в одиночку, и то, напрасно и лишь в умноженный вред. Ведь в одиночку никто не страдает. На планете миллиарды людей, каждый из которых болеет по-своему. Наше сердце, размером с кулак, удерживает в себе чувства тяжестью с океан, это невероятный груз. Когда нам становится хорошо — это просто волны нервных импульсов, выбросы эндорфина, ощутив движение, волнуются в удовлетворении, шумят прибоем, и вовсе не «бабочки» порхают в животе, пробираясь к мозгу, а тревожные «тараканы», что боятся элементарного — чувствовать. В наших силах всё, что угодно, мы всегда можем бороться с неприятными ощущениями, травить своих тараканов, как-то помогать себе, но великое множество выбирает лишь заморозить свой безграничный, такой разный и тёплый океан, сделать его предсказуемым, запретить бушевать, значит, запретить чувствовать. Потом винить любовь и всё хорошее просто за то что всё это не может быть стабильным, всё на свете без исключения имеет свойство заканчиваться. Даже горе от потери однажды может смириться, раствориться как таблетка необходимого витамина в воде, если мы просто потерпим. Да, наверное, так оно и есть. Нужно просто набраться терпения. — Я вроде много о тебе знаю, — вдруг произнёс Хината, отвлекая меня от размышлений, — но ничего такого важного. Ты будто больше всех среди нас молчишь... Не знаю, как объяснить, просто хочу сказать, что ты всегда можешь обратиться ко мне. — С чего ты это? — Просто подумал, что ты никогда не любил... А потом вдруг понял — никто не знает нас лучше, чем мы сами. — В таком случае, какой смысл о себе рассказывать? — Логично ведь! – вскрикнул Шое и нахмурился. — Просто чтобы не держать в себе! — Как по мне, в себе держать и нужно, — фыркнул я. У некоторых просто нет выбора. Не могу ведь я просто во всём признаться. Хината обречённо покачал головой, как обычно делал лишь я, когда решал, что бессмысленно до этой рыжей бошки пытаться что-то донести. Его реакция меня оскорбила. — Знаешь, я сегодня о таком странном подумал... Вернее, Куроо мне сказал. Он спросил, за что мы ненавидим Ямагучи. Типа, почему? Я не нашёл разумного ответа. Действительно, что не так? Почему мы его так невзлюбили? Как стая баранов повелись на чьём-то мнении... Как думаешь, тяжело ему пришлось? Ну, он и правда странный, но не думаю, что заслуживает такого отношения... Я на секунду задохнулся и словно позабыл, как дышать снова. Нужно было как-то ответить, и я пожал плечами, максимально небрежно, сделав вид, что такое меня не заботит. Не хочу сейчас об этом человеке. И жалеть его, тем более, не хочу. Зачем мне это? — Не такая уж он невинная овечка, как ты думаешь, — сам от себя не ожидая, произнёс я, запоздало поняв, что слишком заинтересовано, даже одержимо, звучал мой голос в этот момент. Хината удивлённо моргнул. — Он тебя обидел? Как? — Хуйню не неси. Я раскрываю тебе факты. Не бывает абсолютно хороших людей. На это мой друг как-то странно, исподлобья на меня посмотрел, но на это раз ничего не сказал, вот только от этого отмалчивания мне стало не по себе. И какого чёрта Хината начал трепать об этом парне? Сам ведь был одержим тем, чтобы его обделять. То, что он произнёс сейчас, как внезапно поменял своё мнение, меня поражало до глубины души. Я видел в этом лишь лицемерие, люди не могут так быстро поумнеть. Да, мы растем, меняемся, но не так колоссально и резко. — Что ещё Куроо тебе говорил? О чем расспрашивал? — Как я понял, Куроо хочет с ним общаться. Не знаю, конечно, что под этим «общаться» заключается... Зная Куроо... Нет, он точно не может как-то плохо поступить. Но почему он вдруг заинтересовался Тадаши? — Он общается с Ойкавой, не знаешь? Хината молча повел плечом. — Я пойду, — падая в настроении с разрушительной скоростью, произнёс я. Кажется, близко моё разоблачение, если я буду вести себя подобным образом. — Можешь тут остаться, родители в командировке. — Нет. Зови Кагеяму, иначе я сам позову. — Он в дрова уже, наверное... Ладно, позову, только не бесись. — Да похуй мне, — раздосадовано произнёс я, уже направляясь к выходу. — До завтра! — Пока. Когда я уже открывал входную дверь, то обернулся, ведь хотел напомнить Хинате, чтобы он не оставлял её открытой, но не успел, ведь тот уже болтал по телефону, видимо, с тем же Кагеямой. Разрываемый самыми разными чувствами, я вышел на улицу. Было уже довольно темно, поэтому город освещали фонари. В отличие от моего маленького городка, здесь освещения было настолько много, что даже и не верилось, что уже одиннадцать часов вечера. Временами я скучал по своим родным улицам, усеянным лишь частными домами и ненавязчивыми фонарями. Многоэтажки у нас имелись в центре, и там магазины и кафе ослепляли глаза пёстрыми яркими вывесками. Безусловно, здесь красиво. И я привык к отсутствию кромешной тьмы, ведь хорошо адаптируюсь, вот в чем, пожалуй, мой главный плюс. Куда меня не закинь, какие задачи не прибавь, я, прямо как подопытная собака в клетке или растение, растущее из-под камня, ко всему привыкну, уживусь, даже менять в своё благо ничего не буду, хоть, может, и представится возможность. Не люблю сильные перемены. В то же время без устали твержу, что страдаю от скуки, что скорее сама от такого противоречивого меня уже вешается. Сначала я думал вернуться к Куроо, но поступил в итоге слишком уж необдуманно, свернув в противоположную сторону. Улица, к которой я шел, была существенно дальше и, не исключено, что я потеряюсь, не сумев потом вернуться назад, ведь в этом районе я был лишь раз. Как оказалось, воспоминания во мне ещё жили, умею же помнить всякую ерунду, и вот, я, предварительно купив выпить в ближайшем супермаркете, уже стоял под окном своего одногруппника и по совместительству бывшего одноклассника, Ямагучи Тадаши, причём так, будто уже был готов завалиться к нему в незваные гости. Развалившись на скамейке возле дерева, которое надёжно скрывало меня от чужих глаз, что могли глянуть в окно, ведь, упаси Боже, Ямагучи меня тут увидит, я посмотрел на время, чтобы узнать, что я шёл сюда девятнадцать минут. Ещё минуту я пялил в экран, словно пытался найти на поверхности ответ на волнующий меня вопрос: «Почему я здесь?» Слишком убого себя чувствую. Нет, это действительно, без преувеличений перебор. Вспомнив, что у меня с собой новая бутылка, я открыл её ключами общаги, что, по-своему везению, в сегодняшней беготне не проебал. Меня бесил и разочаровывал сейчас только я сам, творящий очередную бессмысленную хуйню, поэтому лучшим решением было бы сейчас не вернуться к Куроо или в общагу почти не пьяным и полностью разбитым, а просто напиться. Ещё был нетрезвый вариант зайти к Ямагучи или просто выговориться у него под окном. Как хорошо было бы опозорить его перед соседями, конечно, не факт, что его колышет их мнение, но напугался бы он точно. Словил бы паранойю, как я. А мне стало бы легче и никак иначе. Говорят ведь — нервы как простуда, станет лучше, если заразишь ими кого-то, так сказать, заботливо поделишься. Мне же для Ямагучи ничего не жалко. Поудобнее утроившись на скамейке, снова достаточно пьяный, я даже подумал о том, что не переночевать ли мне прямо тут, что мне помешает? Тот факт, что Тадаши меня может лицезреть утром? Ну и что? Как будто меня волнует... Я прыснул своим мыслям, ощущая себя особо тяжёлым пациентом, сбежавшим из сумасшедшего дома. Да, не волнует от слова совсем, поэтому же я сюда приперся. Глаза застилали слезы, я шмыгнул, запрещая испачкать им щеки. Было сложно признаться в том, что мне больно, блять. Обидно. И ещё какие-то там чувства, значение которых я даже знать не хочу, итак всего по самое горло. Нужно перетерпеть. Это просто очередной этап жизни. Временное помешательство, моральная чёрная полоса, новый её уровень, «космическая чёрная дыра». Но когда-то этот период просто обязан закончиться, стоит лишь потерпеть ещё немного и мне станет лучше. Перед тем как станет легко, будет очень тяжело, логично ведь. Потерпи... Да сколько ж можно. От этой боли у меня разрывается что-то больше, чем человеческое сердце, никакие физические страдания не способны затмить эти душевные. Благодаря этой боли я и могу так явно чувствовать что-то иное внутри себя. Никакие логические доводы, законы медицины и объяснения с психологической точки зрения не способны меня переубедить. У меня душа кровоточит, воет, вопит и просится наружу. Жаль, человечество ещё не придумало исцеляющего средства от воспоминаний прошлого, их уже можно назвать своеобразной вредной привычкой. И поэтому мне плевать на всё, включая собственное здоровье, лишь бы просто "душевная сторона" не страдала, я не считаю её чем-то своим, не желаю с ней родниться, не стремлюсь её понимать. Просто вот бы она заткнулась к чертям собачьим, иначе я бы попробовал вырвать её с корня, ручаюсь, если б только был способ сделать это, даже самым болезненным способом, подсказанным прямиком из ада. Я бы выбрал постоянные мучения тела, а не души. Мне может быть до тактильного омерзения холодно снаружи, но именно тошнит меня от пожара, тревожно пожирающего всё у меня "внутри". И никто был не в силах предупредить, что я под окнами того, кто влюбил меня, чтобы отвергнуть, буду блевать алкоголем, заливаемым в меня в этот день в каких-то там количествах, словно разучился не то чтобы здраво мыслить, но и считать. По моему мнению, душевая боль не тормозит процесс, а ломает. Она расходует все ресурсы. Я, к сожалению, не робот, потому постоянно ощущаю дискомфорт и в теле, у меня болят мышцы, ноги, зубы, голова, ноет желудок, спина и шея, иногда постоянно хочется спать, а временами сон может покинуть меня на сутки, иногда я много ем, словно заедаю пустоту внутри, а порой ленюсь сделать лишнее движение, и всё это каждый день, каждый обязательно рождающийся день что-то новое, но всё стабильно плохо, отвратительно, невообразимо, утомительно. Скучно. Я даже страдаю как-то скучно. Будто моё тело вдруг превратилось в камеру пыток, из которой не умерев, не выбраться. Оно действительно является тяжёлой оболочкой, за которой нужно постоянно следить и ухаживать, не знаю, почему вдруг начал это понимать, но лучше бы не приходил к этим мыслям. Прибавьте к этому душевные терзания и заберите эту мерзость от меня подальше. И подумайте всерьёз, пожелали бы вы что-то такое своему врагу? Хоть что-нибудь плохое пожелали бы? Вы ведь не ощутили к нему жалости? Действительно ли вы считаете себя своим главным врагом? Больше люблю я Тадаши от того, что ненавижу, или ненавижу от того, что люблю? Как я поведу себя, когда люди, на которых я опирался, попросят моей поддержки, выдержу ли я, не сломаюсь? Я лежал и думал, как завидую Хинате, что чуть не помер, но после своих пиздостраданий всё же заполучил Кагеяму, и руки мои вдруг сами потянулись к телефону, отыскав номер Тадаши. Переписки ведь удаляют, чтобы начать новые? Если ничего не меняется, то я сам должен что-то делать. Не верю в судьбу, нужно делать что-то самостоятельно. Вопрос лишь в том, насколько это не важно для Ямагучи, верит ли он в судьбу. Если мне плохо, то совсем не важно, как я облегчу своё состояние. Никто не пообещает, что завтра будет лучше, но я могу попытаться сделать хоть что-то. Проще говоря, мне похуй, абсолютно, поэтому и напишу. Тем более он в сети. Не знак ли? Я точно не верю в судьбу? «Спишь?» Тадаши: «Нет. А что тебе нужно?» «От тебя?» «Ничего» «Очевидно же» Минуту он не отвечал, да и интересно, какой ответ на это я ожидал, так недовольно продолжая буравить яркий экран, что у меня аж глаза заболели. Веду себя так, будто сам Ямагучи виноват, в том, что я тут лежу. Я его не понимаю, он меня не понимает, а чудес в этой жизни не бывает, тем более между нами. Любое взаимодействие с ним воспринимается мной как очередной тупик, в который я самолично забегаю. Сплошной загон моих скучных чувств. «Как дела? Что делаешь?» «Спасибо, что дал списать(;» Тадаши:«Пожалуйста). У меня всё нормально. Спать собираюсь. А ты?» «Ясно. Иди спи тогда» Тадаши:«Хорошо.» «Ты не подумвй» «Я пьяныц и один» «Скучно мне, поэтому написал» «От нехуй делаьь» «Нет, я не всех, конечно, так заебываю» «Извтни, если мешаю» Тадаши:«Будешь столько пить — помрешь.» «Тебя ебет как будьо.» Тадаши:«Тебя должно, причём тут остальные.» «Ничего я не должен» «Ахахаха» Тадаши: « Глянь статистику умирающих от алкоголя самыми разными и даже нелепыми смертями.» «Смерть можкт быть нелепой?» Тадаши:« Я не знаю. А что значит "умереть не своей смертью", разве может такое быть в действительности?» « Этого уже я не знаю. Навернлн, так любят говррить те, кто не может принять чью-то смерть» «Зато знаю, что жить, вообще, вредно. Даже кислород окислчет клетки, и мы стареем» «Спи дпвай» «Спокойной» Тадаши: «Тебе тоже. Спокойной ночи, Тсукки.» Интересно, правда ли он поступал со мной негативным образом, были ли у него намерения сделать мне больно? Я не могу быть уверен. Но даже, если эти предположения имели место быть, я не ощущал к нему искренней ненависти, как бы ни пытался себя в ней убедить. Я люблю человека, а не его поступки. В конце концов, мне стало холодно и, как ни странно, от этого «общения» будто как-то полегчало. Решив, что будет не очень красиво сдохнуть тут от холода, я всё же выбрал вернуться к Куроо. Предварительно хотел проверить, действительно ли Тадаши спит, но понял, что не знаю, на каком этаже он живёт и какое окно принадлежит ему. Отчего-то хотелось спросить, узнать и запомнить, словно я тут собираюсь ещё не раз ошиваться, сталкеря его под окнами. Странно, что в такой поздний час в домах так много неспящих людей. Может ли быть такое от того, что многим одиноко? Сколько в типичных многоэтажках одиночек, которых бросили, или, быть может, некоторые просто боятся вступать в отношения? Они боятся быть отвергнутыми или покинутыми? Вполне понимаю эти виды страха. Уходя, люди не всегда возвращаются, это зачастую и является прямой причиной того, почему в мире так много квартир, где не гаснет свет. Эту переписку я удалил сразу же, вдруг представив, насколько умножится мой стыд утром, если я её увижу. В идеале было бы, вообще, напрочь забыть, что я тут был, поэтому я попросил Куроо купить ещё выпивку, словно она и правда помогла бы мне с этим делом и являлась лучшим амнезирующим средством. Кое-как добрался до его дома, от усталости поднявшись на второй этаж на лифте, и зашёл в открытую квартиру, где меня сейчас точно ждали. Причём не только Куроо. Я замер на пороге гостиной, неверящим взглядом уставившись на человека, появления которого никак не мог предсказать, как и состыковать с реальностью. Мне даже казалось, что вот она — моя белая горячка, высшая точка проигрыша перед самим собой, материализовавшаяся живая галлюцинация. На диване полулежал, закинув ноги на спинку, а голову свесив за пределы диванного окончания никто иной как Ойкава Тоору. Улыбаясь счастливо, расслабленно и чуточку напряжённо, потому что не по-настоящему, словно играл какую-то важную роль, которая вполне ему подходила, но мало нравилась. Вопрос лишь в том, насколько важно для него лично её играть. — Тсукишима, давно не виделись, — радостно ухмыляясь приветствовал он, помахав мне перевязанной эластичным бинтом рукой. Главным событием этого дня, даже не только ночи, для меня внезапно стал Ойкава, его пьяные глаза с самыми яркими фиолетовыми синяками — побочками самой жестокой бессонницы. Парень, действительно без каких-либо преувеличений видящий меня насквозь, его хитрый устрашающий оскал, и руки, что словно приклеились ко мне, один разок безобидно приобняв за плечи. Безобидный. Вот какое слово приходит на ум при первом взгляде на Ойкаву. Потом вдруг возникает стойкое предчувствие опасности, словно он — непредсказуемая собака без цепи и намордника. Самое страшное в этом ощущении, что ты и сам не понимаешь, откуда оно берётся, как объясняется, кто Ойкава Тоору, вообще. Это удивительно, но забыть Ямагучи, стереть его из этой ночи у меня получилось. Остались лишь отрицательные эффекты в виде отравления всем, что я употребил за ночь, вплоть до ебучих "вертолетиков", состояния, в котором хочется заземлиться и выжить, из-за чего весь следующий день провалялся с тяжелейшим похмельем и внушительными провалами в памяти, не сумев даже встать утром, соответственно, прогуляв учёбу. А присутствие в этих злополучных сутках Ойкавы так и осталось для меня яркой галлюцинацией; нечёткими бликами отпечатавшейся в моей долгосрочной памяти нераскрытой загадкой.