Дно Антарктиды

В этот день было пасмурно. Намёки на солнце скрылись за грозными тучами самых разных оттенков серого и синего, небесное светило вело себя как обиженный ребёнок, не получивший похвалы. Деревья тревожно раскачивались на ветру, их зелёная листва выглядела невообразимо красиво на фоне синюшного неба, которое будто словило кислородное голодание. Ужасно красиво. Более подходящего словосочетания я не смог отыскать, пока лежал на кровати Хинаты, что находилась на втором ярусе, ведь благодаря такой высоте и мог наблюдать такую картину. И вновь опустошаться. Бушующая стихия за окном, даже никак не касаясь меня, могла запросто прогнать прочь все негативные и тревожные эмоции. Но почему отсутствие эмоции не считается чем-то негативным? Иногда оно именно так и ощущается. Сейчас я себя ощущаю в таком себе диапазоне между полнотой чувств и полным их отсутствием. Могу сказать, что не совсем понимаю — нравится ли мне. В небе на долю секунды мелькнула яркая вспышка света, чуть не ослепив внимательного меня, предупреждая о будущих более серьёзных грозах и молниях, и, в тот же мимолётный миг небо загрохотало, настолько мощно, будто даже сдвинулось с места, а может мне, слишком зачарованно наблюдающему за этим растущим хаосом, просто так показалось. Странно, это всё совершенно меня не пугало, ничуть не тревожило, наоборот, лишь успокаивало каким-то чудным образом. В последнее время я редко тревожусь. Наверное, тревога — не такое уж плохое явление. Она забирает настолько много сил, что я даже подумать ни о чем своём не могу. Проснуться, учиться, сделать какую-то важную домашку, погулять с друзьями и всё. Прийти спать вместе с ними же. Я настолько привык к этой жизни, где некогда быть интровертом, что сейчас, когда я уже почти весь день абсолютно один, а впереди ещё и ночь, я чувствую себя непривычно. Я отвык от полного одиночества. В нём слишком пусто. Мне внезапно некомфортно. Я не знаю, кем являюсь наедине с собой. Телефон завибрировал на моей собственной кровати именно в тот момент, когда небесный свод озарила очередная волна пронзительных вспышек. Эти молнии были похожи на обнажение лезвия катаны под устремленными на него бликами луны. Мне вспомнилось, как в моём далёком детстве мама очень боялась этих гроз, из-за чего тревожился и я, словно эти паранойи передались мне наследственно, от матери к плоду. Она выключала в доме электричество и не могла спать в такую погоду, хоть и преданно молилась перед сном. Меня это злило. Вернее, так я думал сначала. А потом, в какой-то момент, когда она спала, а за окном творился такой вот саботаж, я побежал делать всё, что делала обычно мама, медленно осознавая, что вовсе не злость я испытывал, а такой же страх. Может, страх тогда меня и злил. И, по мере взросления, он рос со мной тоже, в какой-то миг обретя форму перманентной тревоги. Теперь-то я понимал, в чем отличия страха детства и беспокойства сейчас. Тогдашняя боязливость была детской и утрированной, а нынешнее её проявление было уже настоящим, а потому не таким преувеличенным, но всё равно внушительным и жестоким по-своему, самое главное — довольно правдивым. Детские монстры под кроватью и близко не стояли с тревогой нынешнего поколения. Иногда мне присущ дикий фатализм, ожидание беды, необратимой катастрофы, но я рад, что действительно имею способность уставать бояться. Жаль лишь, что время на то чтобы подзарядиться, такое маленькое, мне его словно бы всегда недостаточно, ведь я быстро возвращаюсь к тому, чтобы ощущать усталость и беспомощность. Можно сказать, в каком-то плане даже этот отдых меня утомляет. Куда деваются мои силы, когда мне даже не на что их расходовать? Звонок повторился, я равнодушно спустился с кровати соседа и отыскал телефон под своим, уже аккуратно застеленным одеялом. Звонки от друзей, что ушли гулять, я заблокировал на сутки, чтобы максимально отдохнуть от социальных связей, значит, звонили точно не они. Этот номер я будто видел впервые. На незнакомые номера я редко отвечаю, но на это раз, словно бы от какой-то скуки, решил взять. Я молчал, но и на конце трубки несколько секунд не издавалось никаких звуков. Я уже думал отключиться, посчитав, что смысла слушать тишину дальше нет, я могу сделать это и в одиночестве. — Тсукишима, блять, алло... — Ойкава? — изумленно догадался я. — Чтоб тебя... Голос парня был каким-то приглушенным и задыхающимся, будто он только что совершил пробежку по лестнице. И снова наступила странная пауза. — Что такое? — осторожно поинтересовался я, не ожидая услышать скорый ответ. — Ну… Мне нужна твоя скорая помощь. Траванулся, видимо. Или подрался сильно. С самим собой. Может, и то и другое... — Чего? Да вы издеваетесь... А почему именно я? — Не задавай тупых вопросов. Пожалуйста. — Ясно... Ты живёшь там же, где и раньше, или снова переехал? — Ага, поторопись. Так как я не разузнал, что именно с Тоору стряслось, то даже не представлял ничего конкретного. Хоть я и спешил, но не так, словно кто-то действительно способен помереть там без моего вмешательства. Страшнее было бы если бы смерть наступила как раз из-за меня. Но Ойкаву, ещё более падший случай, я знал плохо, мы едва ли были знакомы. Неприятного осадка после наших встреч у меня не осталось, потому что этот парень казался мне интересным. Он правда являлся кем-то интересным, по этой причине подсознательно меня притягивал. В то же время, знакомиться с ним слишком хорошо, на близости друзей, мне не особо и хотелось, возможно, я боялся разочароваться, а вдруг он абсолютно примитивен на самом деле или просто действительно такой ужасный человек, как о нём говорят? Я переживал сейчас за него, но не так, как за Хинату неделю назад, к этому недоразумению я бежал со всех ног, забыв об усталости и опьянении. В итоге я добрался до Ойкавы на автобусе, что так удачно мне подвернулся. В голове у меня крутилась мысль — а есть ли у Ойкавы Тоору тот, кто бежал бы к нему, сломя голову, и, до леденящего душу ужаса, переживал за сохранность его жизни? Дойдя до его открытой, пустой, захламленной и крошечной квартиры, в которой вместо воздуха витала пыль, я понял, что мне бы действительно этого очень хотелось, но вряд ли я могу претендовать на эту роль. Думаю, Тоору было бы лучше, если бы это место занимал кто-то другой. Кто знает, может, у него уже есть тот, кому бы он хотел позвонить, но, с разрывающей душу болью за тщетность своих желаний, выбрал меня, просто потому что никого у него в действительности будто и не было, несмотря на кучу людей, что вечно крутились вокруг него, и, несмотря на лёгкую боязливость этого человека, хотели находиться с ним рядом. Он не настолько плохой, чтобы его ненавидеть, но и не такой хороший, чтобы любить. Полная противоположность Ямагучи, которая являлась ещё более безысходной, в отличие от Тадаши, что хотя бы твёрдо держался на своей самодостаточности. Я вдруг понял, что Ойкаву мне больше жаль. В каком-то плане. У него нет выхода, хоть он и жадно ищет его. Даже не просто желает, а именно ищет, не осознавая собственного положения, твердя всем вокруг, что ничего и никого ему не надо. Человеку, что ему дорог, он тоже так говорил, не побоялся ещё больше отпугнуть? Или тому просто плевать до глубины души на этот бедовый запутанный клубок чувств Ойкавы? Или сам Тоору играет с разными людьми разные роли, поэтому я ничего не могу понять? Я сразу догадался, где хозяин квартиры, просто из-за того, что помещение было двухкомнатным, выходит, именно в ванной он и находился. Я, немного нервничая, распахнул и без того приоткрытую дверь, боясь увидеть предстоящую картину. Я не знал, чем смогу помочь. Серьёзно, чем я могу помочь? Тем не менее, развернуться и убежать мне не хотелось, даже если бы представился такой выбор, и этот парень справился самостоятельно, я бы не избежал этой новой проблемы. В последнее время во мне более остро нуждаются, кажется, мне это даже как-то доставляет. Тоору предсказуемо сидел на полу. Непредсказуемо весь в крови и с перебинтованными какой-то первой попавшейся и не самой стерильной тряпкой запястьями. — Нихуя ты быстрый. Я не понял, сказано было это с сарказмом или искренне, от того мне и стало ещё больнее. Я неловко замер в двери, не полностью уверенный в том, что точно могу видеть это, имею право созерцать обнажение чужой слабости, чей обладатель, вероятнее всего, хотел бы скрыть это, но просто не нашёл иного выбора. Внутри у меня что-то ностальгически заныло. Я скривил лицо, и, чаще задышал бы, если бы от удивления и отвращения не потерял на некоторое время способность дышать в целом. Следующие слова Ойкавы окончательно меня озадачили: — Ты одновременно и первый и последний человек, которого я бы сейчас хотел видеть. Считай, тебе повезло. — Прости, — только и выдохнул я. — Да все нормально уже, — он сделал удивлённое лицо, хотя явно был уставшим и абсолютно безразличным, лишённым эмоций, тем более таких, как яркое изумление, но всё ещё умел притворяться, теряя, наверное, колоссальное количество сил на это. Глаза у него были красные. Кажется, он плакал, но захлебывающейся во мне жалости не очень хотелось в это верить, поэтому я проигнорировал возможность данного факта, пусть он всё ещё стоял у меня перед глазами, выделяясь в этой композиции ключевым элементом. Я не разбираюсь в искусстве. Должно быть, именно поэтому моё внимание привлекала в первую очередь не яркая кровь, украсившая небольшое пространство рядом с Тоору, а его слегка покрасневшие пустые и красивые глаза. Он точно не хотел, чтобы я его жалел. Он вряд ли понимал, насколько сейчас меня триггерил. — Почему ты это сделал? — словно бы даже осуждающе спросил я, пока не осмеливаясь подойти ближе. Тоору фыркнул. — Из-за отходы всего лишь. Я не суицидник какой-то, забей. По его наигранно небрежному тону мне и стало всё ясно. Я, наконец, приблизился к нему, своими негнущимися ногами присев рядом. Крови было много, но вену он, кажется, не задел. — Кровь фонтаном не била, значит, все в порядке. Но крови в этот раз было подозрительно много, вот я и труханул слегка. Ещё и под кайфом. Не знал, что делать, и решил тебе позвонить. — Наверное, употребил что-то разжижающее кровь. Сколько времени прошло? — Час... Полтора часа, кажется. В любом случае, меня отпустило. Я уже в порядке. — Но рана... — Если надо зашивать, то забей. Не такая уж глубокая. Заживёт. Такую рану и правда можно было не зашивать. — Но шрам останется, — сказал я то, что этот парень и сам прекрасно знал. — Ага, — беззаботно бросил он, позволив мне убрать зажимающий лоскут тряпки ниже локтя. На полу под его рукой валялась окровавленная зубная щётка. Он так жгут пытался сделать? Не особо надеясь найти что-то в аптечке, когда хозяин дома подсказал где она, я всё же обнаружил там стерильный бинт и пластыри. И всё. Ничего больше там не было, даже обезболивающих препаратов или заживляющих мазей. Это удивило меня, но я не подал виду. Знал ли я как промывать вот это всё, хоть и сам таким однажды промышлял? Едва ли. О своих ранах как-то не позаботился, просто перевязал их, и то, лишь потому что они кровоточили при контакте с тканью, оставляя следы на одежде. Я больше не занимался таким видом самоистязания, это было пару раз — в первый, как пробный вариант, второй — окончательное решение покончить с таким дерьмом, ведь с собой покончить не вышло. Даже жалел, ведь шрамы никак не рассасывались, уродливо, стыдливо и осуждающе жили на поверхности моей кожи. Я пытался мазать какие-то крема, но безуспешно, загорал, но мои дефекты становились от этого только ярче, словно даже солнце не хотело их касаться, назло или просто брезгуя отвратительной картины такого глупого меня, способного лишь ошибаться. Что странно, хоть я и хорошо держался, и всё же иногда хотел себя ранить. Это выходило импульсивно. Наверное, я должен был гордиться, что так и не сдался своим желаниям, но я чувствовал себя ещё более неполноценным и беспомощным; утратив последний смысл терпеть, я терпел, и всё равно, мне будто не хватало самого вида крови, подсознательно мне хотелось истекать ею, захлёбываться, умирать, ведь я этого заслужил, мне хотелось стремительно опускаться на самое дно самодеструктивного спектра моего кошмара наяву. По правде говоря, сейчас от этого вида тошнило даже хуже, чем от запаха. Кровь в таких ненормальных количествах пахла вовсе не металлом, а чем-то гниющим, словно уже начавшим разлагаться, так мне казалось. В последний раз так пахла кровь моего брата. Меня затошнило ещё больше от моих мыслей, и я ускорился, заматывая руку Ойкавы бинтом, пожелав чтобы он больше себя не ранил, или, хотя бы я этого не видел. Этот беспорядок пусть сам убирает. Это его дело. Он мне никто, и я действительно очень не хочу, чтобы такой Ойкава кем-то мне становился. Я не разочарован, как ожидал, я просто напуган и меня тошнит. Разочарование — это очередная пустота, а я сейчас переполнен негативными эмоциями. И, в то же время, мне не хочется, чтобы Тоору однажды окончательно стал жертвой своих же рук, настолько, что я готов умолять его этого не делать. В уничтожительной системе современности итак слишком много таких жертв, как мы. Она вряд ли когда-нибудь изменится в корне. Есть ощущение, что ей невыгодно жить без таких вот потерявшихся. Или мы сами просто её портим, по-настоящему мешаем. — Спасибо, — хмыкнул Тоору. Его голос был таким же, как всегда. Речь построенная им самим, такая ненастоящая, что мне снова стало интересно, как он говорит на самом деле, как он говорит с самим собой или не говорит вообще, нуждаясь в более интересных ему слушателях, чем он сам. Может, он тоже не понимает, кем ему быть наедине с собой? Я почему-то не думаю, что он такой же актёр в кромешном одиночестве. Скорее всего в такие моменты он ощущает себя никем, совершенно потеряв свою личность, разучившись себя идентифицировать. Может ли быть такое, что он из истерического типа людей? Всем ли обнажает свои запястья, мол, смотрите до чего вы меня довели, это ваша вина, я сам бы не хотел себе этого. Мне тоже интересно, отношусь я к нарциссам или истероидам. Для первых я был слишком эмпатичен, для вторых, наоборот, жесток. Звучит бредово, и я постоянно стыдился себя. Как бы глубоко я не копал, чувствовал себя ровно на границе между отчаянием, ищущим любой критики окружающих, чтобы лучше понимать себя, и жажды чужой жалости ко мне, что накрывала бы меня одеялом заботы, но я был уверен в том, что оценок мне всегда было бы мало, а одеяло жалости обязательно бы меня душило. Я в положении человека, постоянно ищущего себя, но вместе с тем и аморфно следующим именно за другими; проживающим жизнь впустую, не наделяя бытие смыслом, но ненавязчиво заботясь обо всём сразу. Во мне слишком много противоположного, удивительно, как только всё это может во мне уживаться. Ойкава поднялся и вышел из ванной, не предложив мне сделать тоже самое, но я, конечно, с радостью последовал за ним, с облегчением покидая этот окровавленный островок, на котором произошла чужая война со своим внутренним "я". Тоору начал рыться в шкафу и, спустя некоторое время, выудил оттуда кофту с длинными руками, в это время я неуверенно сел на кровать, дивана в этой комнате не было. Ощущая неловкость, я не без интереса оглянул небольшое помещение. На одной стороне этой комнаты была кровать с гладкой чёрной простыней и шкаф, пыльный телевизор, который вряд ли хозяин квартиры когда-либо смотрел, а противоположная была обустроена под кухню, имеющую пустые полки, плиту под ними, грязную посуду, громоздящуюся на раковине и небольшой стол, за которым могло бы поместиться пятеро человек, однако стул имелся лишь один. — Один тут живёшь? — слишком уж очевидный вопрос я задал. — Ага. Да и я не то, чтобы здесь живу. Так сказать, существую ночами, чтобы спать, или, когда мне надоедает общество. — Часто оно тебе надоедает? — с этим вопросом я обернулся на собеседника, что уже снял свою футболку, выворачивая рукава толстовки, что беспорядочно спрятались внутри. У Ойкавы было... Жалкое тело. Вроде и сильное, немного подкаченное, даже пресс виднелся. Но всё это я мог заметить лишь присмотревшись, ведь весь этот "порядок", эстетику здорового тела, перекрывали либо уродливые шрамы, либо синяки самых различных оттенков и стадий — от потухающих коричнево-жёлтых, до только разгорающихся фиолетово-багровых. — Только тогда, когда я его чрезвычайно боюсь. Одним словом — "бывает", — ответил Ойкава, обернувшись ко мне. Я неуютно отвёл взгляд, не понимая уже свои эмоции, и, тем не менее, старательно отгораживаясь от них. Это нормально — игнорировать то, что игнорировать хочет твое подсознание. Психика не желает страдать вечно, тратить силы на жалость к тому, что не является нашим, не нуждается в нашем внушительном содействии. С некоторых пор я пытаюсь жить по такому принципу, возведя его в квадрат, и ищу нужную формулу для куба, чтобы уничтожить эмпатию к чужим людям в совершенстве. Переодевшись, Тоору последовал на так называемую кухню и поставил чайник. Эту минуту мы потратили на молчание, каждый думая о своём. Я даже напрягся от неожиданности, когда электрический прибор щелкнул, но не выключился, а хозяин, стоящий рядом, "выключил" чайник сам, просто выдернув провод из розетки. После Ойкава невозмутимо сделал себе кофе, добавив в него три ложки сахара и молоко. Шумно размешивая всё это ложкой, он заговорил, смотря в чашку. — Вот скажи мне, почему кофе такой хуевый стимулятор? Такое чувство, что я от него больше устаю. — Скорее всего, ты неправильно его потребляешь. И недостаточно отдыхаешь. — Я знаю, что надо пить много воды, чтобы почки фильтровали, — словно проигнорировав меня, сказал Тоору. — А по факту, тебе бы съесть чего-нибудь калорийного и с содержанием железа. — Точно? Этим вопросом парень будто бы специально поставил меня в тупик. Я растерялся столь неожиданным уточняющим вопросом и сам начал сомневаться в своих словах, учусь-то на отъебись, чего этот двинутый от меня хочет? — Просто поешь, должно полегчать. — Я всё это хаваю, мне уже по горло. Я так и не понял, что Ойкава имел ввиду, но он непринуждённо хохотнул, благодаря чему я понял, что напряжение между нами немного спало. Однако, значительно комфортно мне всё же не стало, даже когда он, бросив мне свою электронку, лёг рядом со мной на кровать. Я устало вздохнул, уже заебавшись от неловкости, что, кажется, только я один и ощущал. — Мне одному как-то странно от твоей компании? — честно спросил я и тоже прилёг, сокращая между нами хотя бы физическую дистанцию, хоть и не знал, будет ли это верным решением. — Не одному, — уверил Ойкава, который тоже уже курил. — Точно? Мой уточняющий вопрос его вовсе не смутил, наоборот, он словно бы ожидал его, проверяя меня на злопамятность. — Да. Мне тоже не очень в своей компании. Кажется, мне его не победить. Ойкава вновь рассмеялся, но совершенно безобидно. Даже мне стало весело от его лёгкого беззлобного смеха. Как он может так смеяться, словно уже стёр воспоминания о случившемся несколько минут назад? Будто все его проблемы испарились. Я не совсем верил в его тёмные стороны, знал Ойкаву по слухам и Ойкаву, который находился со мной здесь и сейчас. Даже примерно не знал, кто из них настоящий, поэтому испытывал неприятный когнитивный диссонанс. Этот Тоору ненавидел себя. За всё на свете. Наверное, даже боялся. Также боялся общества, делая себя сильным монстром в глазах окружающих, дабы никто не посмел его ранить, обнаружить его истинную боязливость. Такой себе ребёнок, что очень хочет казаться взрослым. Мне требовалась правда, и ради своего покоя я должен был её заполучить. — Ойкава, ты... Правда изнасиловал какую-то девушку? — Ты, конечно, не поверишь, — устало вдохнув, отвечал он, — но это не было насилием. Точнее, я сам не уверен. Она наркоманка поюзаная, сама согласилась дать мне в жопу, может, я и был жёстче, чем она рассчитывала, но она ведь знала, на что шла. Как-то это несправедливо. Я не понял, что ответить, где возразить, а где согласиться, ещё больше запутавшись. — А она просила остановиться? — Не помню. Я сам под кайфом был. В шоке от того, что гандон надеть додумался... Какое-то время мы молча курили, а потом Ойкава вдруг добавил: — Мне её жаль. Но и себя я чувствую обманутым. Двоякая ситуация, знаешь ли, мне неприятно от слухов, они как будто больше меня знают, это раздражает, хочу забыть это дерьмо. — Удаётся? — Конечно. Если мне скучно или произошло неприятное лично мне и с моим участием, то я стараюсь менять что-то, будь это внешний вид, круг общения или место жительства. — То есть, бежишь от проблем, вместо того, чтобы их победить? — Их можно победить? Я изумлённо моргнул. Не думаю. Может, я недостаточно старался, поэтому у меня не получалось. Хотя, старался ли я когда-нибудь, вообще... Не помню, чтобы я выжимал себя на максимум, чтобы проблемы и вправду полностью испарялись. По-крайней мере я всегда чувствовал, что могу сделать больше, чем уже сделал. В комнате стоял полумрак, за маленьким окном этой комнаты вечерело, небесный свод стал темно- серым, а тьма продолжала сгущаться, ведь облака тяжелели, будто наливались свинцом. По этой причине, нас и атаковало уныние. Моё настроение и мысли будто тяготились от давления этого мрачного небосвода. Дождь так и не пошел, обломав предсказания синоптиков, заставив людей вновь растерять к ним доверие. Но меня это не злило, не раздражало, а смешило. Я был уверен, что Ойкаву тоже. Мы — уставшие, какие-то противные, привыкшие к разочарованиям, буквально живущие ими, а потому и возымевшие к ним иммунитет, бесконечную спасительную дозу сарказма с лёгкими отходами горечи. Мы узнали, на что шли. Нам на это было выделено время в виде постоянно сменяющихся периодов. Сейчас я на пике, где сначала должен разрушить себя, а потом смириться с чем-то там ещё, ведь вся жизнь — это бесконечные акты принятия, и сделать окончательный выбор. Надеюсь, я не облажаюсь, как обычно, и сделаю его в свою пользу, какой бы она для меня не стала. Однажды я научусь думать головой, и выбирать ею же, а не как сейчас, пустота чувств переполнится правильным, преобразуется в полноту. Ойкава вдруг хмыкнул в полной тишине. Я подождал около минуты, подумав, что он что-то скажет, но мне осталось лишь слушать тишину, как ни странно, не долго, ведь Тоору все-таки заговорил. — Ты умный. Но именно умные зачастую жестоки. — Не слышал о такой статистике. — Я сам только что придумал. — С чего ты взял, что я умный? — сквозь смех вымолвил я. — Не, я не про такой ум... Я про жизненный. Ну, ты понимаешь... — Тогда этот ум исходит из опыта. — Да, именно так. Опытные тоже жестокие. Иначе просто... Не может быть..? — Тогда мы все однажды набираемся опыта, этого не избежать. Все жестокие. По-своему. Странно, что про "добро" толкует именно этот парень. Но, правда, что если нам всем суждено стать такими? Однажды мы перебесимся и станем злыми. По-настоящему злыми, полными опытного дерьма, что нас упорно ломало, душило, загнобило до невозможности. Главный парадокс взросления — это начать понимать, что ты ни за что не останешься прежним. Не будешь таким легкомысленным всегда. Что необъяснимее — сам не позволишь себе оставить все, как было. — А я попробую. — Ощущение, что у тебя уже не получилось. — Ты не убьёшь мою мотивацию. — Ты смешной. — Ну, значит, это неплохо. Если ты смеешься. Хотя, смеяться тоже можно по-разному. Я прищурился, пытаясь переварить сказанное, раздумывая над тем, что наш разговор, возможно, не несёт в себе никакой смысловой нагрузки, нечего тут искать. — Что ты делаешь, когда у тебя закрадываются мысли о слабости? — спросил меня Тоору, когда я уже поверил в то, что мы сегодня больше не заговорим о чём-то таком странном. — Принимаю то, что у меня всегда есть возможность им противостоять, — даже не подумав, ответил я, словно всегда ждал такого вопроса в экзаменационных билетах жизни. — Даже когда нет сил? — Силы всегда есть. Просто иногда мы не знаем откуда их черпать. — Забавно. По-твоему мы лампочки, что, перегорая, способны продолжать работать? — Вполне верно. Иногда я делаю что-то не потому, что хочу, а потому что у меня ещё есть силы это делать. Порой резерв сил бесконечен лишь по внутреннему стержню — "так нужно". Просто нужно. И у тебя вдруг появляются силы. Электронка Ойкавы снова осветила тьму своей вспышкой. Я даже подумал, что это молния сверкнула. Прямо в квартире. — Кто-то запорол наше детство, а теперь мы сами разрушаем свою юность. Что пугает — впереди ещё жизнь. Как будто это наш долг, благодарность самим себе. Мы, безусловно, молодцы. Ойкава плевался сарказмом, словно токсичными отбросами на себя самого. Были бы эти слова ядовитой жидкостью, он бы с язвительной улыбкой окунулся в неё с головой, но так, будто хуже от этого было бы больше ей. Словно хотел отомстить, сделать ей больно. И совсем немножко себе. Безусловно, только ради профилактики, чтобы напомнить, что верить, ждать и надеяться — тоскливейшая перспектива. Нужно действовать — над всем смеяться. — Но детство уже в прошлом, —отрицал я. — И осталось в нас. Оно до сих пор на нас влияет. Я до сих пор вижу твоё детство. — И каким же образом? В течении жизни мы меняемся. — Тогда почему я вижу маленького Тсукишиму? Ребёнка, боящегося сделать неверный шажок, а потому, незаметно ползущего, сдирая колени, не способного постоять за дорогих ему людей, совершающего тысячи неловких уклонений, боязливо двигаясь мимо лужи, вместо того, чтобы просто её перепрыгнуть, дабы хоть как-то избежать более существенной проблемы, что постоянно была рядом? — Не все лужи можно перепрыгнуть. — Тем не менее, океанами они не являются. Ты ведь даже не пытался. Я смолк, вновь подтвердив свою гипотезу. Я правда не старался. Значит, не так уж это было мне и нужно, не так я был заинтересован, чтобы делать всё возможное. Так ведь? Тогда почему сейчас от этого так тяжело? — Расслабься. Я не виню маленького Тсукишиму. По моему инфантильному мнению, только взрослого можно осудить. Но и этого я делать не стану, я не имею на это права. — Значит, ты не хочешь осуждать себя, тоже наломавшего дров. — На этом наши сравнения и разойдутся. Это так не работает. Мне нравилось с ним разговаривать. Я будто нашёл родственную душу, наконец-то отыскал что-то, способное ко мне бесстрашно приблизиться. С ним я мог озвучивать свои мысли вслух, хоть и не догадывался о том, что слабости Ойкава вполне может использовать в своих смутных намерениях. Он точно не из тех, кто будет шантажировать. Он просто сломает, как можно болезненней, правда, только если действительно этого пожелает. Пожалуй, действительно страшно быть его врагом. — Ойкава. — М? — Как ты думаешь, плохой человек может измениться в лучшую сторону? — Честно, не знаю, таких изменений ещё не встречал. Тебе не интересно, каким я вижу тебя сейчас? Вряд ли я хочу, чтобы кто-то раскладывал меня по полочкам, неосторожно касаясь моих старых шрамов и беззащитно обнажённых ран. В таких ситуациях моя тактильность мертва. — Каким бы не видел ты, о себе я точно другого мнения. Так есть ли смысл слушать..? — Ты полностью олицетворяешь фразу одного философа. Он говорил: «Я — часть той силы, что вечно желает зла, но делает лишь добро»*. Весело, правда? Вроде понятные слова, но вроде и много разных понятий несут... Или я один так их воспринимаю? Я не ответил, хоть и был согласен с этим. — Тсукишима, ты правда не видишь лицемерные стороны себя? Каждый ведь лицемерен... После этих слов по коже у меня пробежал холодок, и я действительно испугался Тоору только сейчас, вдруг поняв насколько его дар убеждения может быть сильным. Считаю манипуляторов слабыми личностями, но, ведь, хоть раз в жизни манипулировал каждый человек, осознанно или нет у него это получалось. Сейчас Ойкава либо говорит правду, либо пытается использовать на мне что-то вроде газлайтинга, "смотри, ты сошёл с ума". Я решил промолчать, решив, что этот путь входит в один из способов спасения. — Как думаешь, мы способны начать беречь себя, когда это действительно нам потребуется? — снова непринуждённо поменял тему Тоору. Я с неприязнью начал понимать, что напряжение между нами никогда не рассеивалось, вряд ли отпустит нас в будущем. Скорее всего, у нас с этим человеком просто нет будущего, наши странные встречи так и говорили о том, что они будут редкими и непредсказуемыми. — Не очень в это верю. Либо, пока не очень в этом нуждаюсь. — Мне нравится взрослеть и ошибаться. Я верю, что ошибки делаю не для того, чтобы разрушаться, а чтобы учиться. Просто, пока я не могу это сделать. Как ты и сказал, время ещё не пришло. — Разве я это сказал? — Именно. А каким ты видишь меня, кстати? Я задумался, но не очень хорошо. Как-то уже не мог нормально думать. Может, в этом и фишка. Тоору ведь тоже долго не думает, но иногда попадает в яблочко, возможно ли, что и у меня так получится, или я совсем не имею данной способности? На что он опирается, раз так уверенно говорит? — В моём городе есть клуб, построенный на месте церкви. Вот, это ты. Тоору перевернулся на живот, в полумраке приглядываясь ко мне. Его глаза были пустыми и снова, словно в не совсем верном арт-хаусном стиле, если он может быть верным, в гротеске, где Ойкава и его сверкающие пустотой тёмные глаза живут своей отдельной комично-трагичной жизнью, я видел лишь их. В моё поле зрения попадало небо, и светящие под окном тусклые фонари, но именно глаза я и видел первым делом, наверное, потому что этого и хотел. Всё остальное отвлекало и раздражало, было слишком навязчивым и безынтересным. — Если тебе интересно, я расскажу о себе. Я не жил в нищете, но нам постоянно не хватало денег. Ещё и отец был конченным придурком. Я боялся его больше, чем моя мать, никогда не мог за неё постоять, ни то что за себя. Она постоянно работала, а отец даже не помогал ей. Вместо того, чтобы обсудить с ним это, я сам начал работать, чтобы маме было легче. Представь мой гнев, когда она просила оставить мои деньги мне. Я чувствовал себя ещё более жалким, чем обычно. И беспомощным. Да, именно так. Фундамент моего детства — комичная беспомощность, настолько никчёмная, что даже смешная. А я цемент, заточенный в нём. Шанс на изменение ситуации был, но я даже не смог с треском провалиться, ведь тупо ничего не предпринял, не решился. Беспомощный урод. А ты безнадёжный. Пока не уверен, но, думаю, ты в этом меня победил. В тот вечер я так и не узнал, в каком именно плане я одержал победу в этой бредятине Тоору. Я лучше и сильнее него или наоборот? Я так и не узнал настоящего Ойкаву, потому что вдруг понял, насколько мы разные, если он умеет так бесстыдно рассказывать о наболевшем, глядя человеку прямо в глаза, своей построенной небрежно- фальшивой речью и пустым взглядом, уставшими скрывать что-то, что их обладатель не хочет отдавать окружающим на растерзание. Предполагаю, что это гордость. Ойкава никому не позволит её сломать. Даже самым родным, даже по-настоящему любимым, даже самому себе. Это и есть его персональный проигрыш. — Знаешь, Тсукишима, ты наверное, уже понял, что я боюсь людей. Они такие страшные. Почему я их боюсь? Сначала я и сам не особо понимал. Но теперь знаю, в чем причина. Люди — жуткие и мерзкие, способны довести нас до крайней точки, а, узнав, что мы болезненно локализируемся в ней, равнодушно пройти мимо. Под влиянием людей мы способны на всё, ужасное или прекрасное. Любое их слово способно ранить, любое действие поменять наше мышление, важные убеждения и жизненные позиции, развернуть цели на сто восемьдесят градусов. Люди стоят того, чтобы их бояться. Никогда не люби людей, Тсукишима, не спасай их в ответ на их равнодушие. Когда тебе становится больно, помни лишь о том, что будет ещё больнее. — Ойкава... Мы ведь тоже люди. — Видишь. Я тоже тебя пугаю. На неуловимое мгновение мне вдруг показалось, что Ойкава и есть самый жестокий человек в моей жизни, немного опытный и гений. Проще говоря, у него... Хороший потенциал. Думаю, вы хорошо знакомы с чувством, когда ты задумываешься о чём-то всего лишь на секунду, не всерьёз предполагаешь и в шутку не произносишь вслух, но эта мысль намертво застревает в голове, ненарочно, но навязчиво лишает покоя. — Тсукишима? — Ойкава беззаботно положил голову мне на колени. — Что? — Можно я сегодня тебя не отпущу. Мне скучно... — Не уловил вопросительной интонации... Звучало так, будто ты ни при каких обстоятельствах меня не отпустишь. — Тебе показалось. Вали, если тебе надо. Мне похуй. Я научусь тому, как тебя отпустить. Я прыснул со смеху, вдруг поняв, насколько всё это неоднозначно. Я не знал, что чувствовать по отношению к этому человеку, он совершал плохие вещи, по-детски мечтал о добре, но сомневался в нём и боялся его вершить, и ещё, Тоору словно бы можно было даже пожалеть. Можно ведь? Но как жалеть такого человека, по частям его периодов, мол, в детстве его понять можно, а дальше уже никак не объяснить, только обвинить? Ойкава поначалу не смеялся, будто уже уснул у меня на коленях, но в какой-то момент в эфемерной безопасности тишины вдруг приглушенно всхлипнул со смеху, чем напугал засыпающего меня.