Дно Антарктиды

С приходом лета, когда на каникулах я вернулся в родной дом, а погода с каждым днём становилась всё более непредсказуемой и капризной, не дожидаясь более внушительного тепла, скромно и, наверное, зря не требуя ничего взамен, зацвели ландыши. В моём личном видении, они были двух совершенно разных видов — а именно, те, что мирно и кстати контактировали с природой, осторожно и заботливо украшая её, подобно благоухающим дарам утопающему миру, и те, что злостным навязчивым сорняком разрастались по двору из-за моей матери, решившей посадить совсем немного. Я бесконечно удивлялся этому явлению. Меня душили эти странные цветочки, сначала одним своим запахом, а теперь уже самим существованием. Это как слишком долго и тесно общаться с кем-то, кто высасывает из тебя все моральные силы. Осознанной частью сознания я понимал, что вовсе не ландыши были причиной, по которой мне хотелось бежать из родного места. Более тяжелым образом на меня влияли воспоминания о том, сколько дерьма здесь я пережил. Наш дом был огромным и пустым. Когда в детстве я спрашивал маму, зачем нам нужен настолько большой дом, она отвечала, что так веселее и свободнее жить. Я никогда не чувствовал ничего такого, боялся монстров, почему-то считал, что раз места так много, то они точно тут обитают, точно ворвутся однажды в мою комнату на втором этаже. Я боялся их, но вовсе и не думал, что они способны меня убить. Смерть и само её понятие не были мне понятны, как и любым детям, в то время как сейчас я с ними был даже знаком. Теперь я снова верил в монстров. Я не ощущал свободы, лишь уязвимое холодное пространство, окружившее меня со всех сторон, въевшееся в меня молчание чудовищ, главных моих хозяев; чувствовал опасность, почти как в детстве, в каких бы уголках дома не находился. Постепенно эти существа обрели всё, даже свой истинный облик, словно заполучили настолько могущественную власть надо мной, что перестали видеть смысл в том, чтобы скрываться и мучать меня своей отвращающей непредсказуемостью. Сейчас я понимал, что "монстром" здесь можно назвать всё: и стены этого дома, что безразлично душили меня, будто назло мне сужались, мол, получай желанное отсутствие пространства; и высокие потолки, ведь я ощущал, что не я расту, а они становятся ниже; и старые обои, сдирающиеся со стен в комнатах, в которые почти не заходили; моя собственная кровать, на которой чаще всего мне снились лишь кошмары; и ванная комната, что была белой, а кафель в ней мерцал, подобно звёздам, упавшим на снег в ночь смерти моего брата. Мне было страшно пораниться в этой ванной и измазать её слишком яркой для белого "отсутствия" цвета кровью. Судя по всему, монстры там были могущественнее всего, однажды мой разум пал под их влиянием. Это случилось в то утро, когда я решил, что мне нужно сходить в школу, чтобы немного отвлечь себя от трагического инцидента и решил побриться. Кровь из пораненной щеки ещё не успела капнуть на раковину, но воздух уже покинул мои лёгкие, словно кто-то его просто выкачал. Я странно дышал, пытаясь восполнить дефицит кислорода, пытался быть в себе, но немой ужас, незримым копьём вонзившийся в меня, подвёл все мои старания, ноги подкашивались, руки тряслись, и мне было страшно видеть своё отражение настолько, что я даже подумал, что монстр поработил меня и способен медленно и мучительно убить. Конечно, это была лишь паническая атака, являющаяся реакцией на перенесённый стресс. А монстры, спящие в моём подсознании, постепенно трансформировались в меня. Пожалуй, мне нечего было бояться, кроме себя самого, кроме осознания того, что я — обычный человек, значит, без шуток и преувеличений могу сойти с ума, кроме той неправильной версии меня, которая умела настолько дико пугаться. Что радовало — кажется, меня совсем не боялась мама. На какое-то время она забылась в своём горе, погрузившись на самое его дно. Мы оба сидели на этом дне, но каждый по разным концам океана, оба одинокие и опустошенные, будто только горе у нас и осталось, больше ничего, никогда. Время растянулось, как жевательная резинка, к которой мы намертво липли. Даже окружающий мир казался мутным и нечетким, яркой в жизни того времени можно было назвать только кровь и особо яркие обязательные рассветы, которые в бреду тогдашних бессониц я иногда путал с закатами. Но мама вышла на поверхность раньше, ведь у неё ещё был я, была ответственность в виде того, что меня нужно кормить, слышать и по возможности даже слушать, помогать в моём будущем выпуске из школы, а я словно так и остался на этом дне какой-то своей частью. Оставил там кусочек своего сердца, например. Что-то точно там осталось и всё время просило за ним вернуться, но я знал, что это ловушка — ведь если я снова спущусь на это дно, оно меня больше не отпустит. Однако, пока у моей мамы был я, у меня была она и осознание того, что я не могу её оставить, самолично толкнуть в пропасть, оставить на комфортном, но таком неправильном дне. Мне нужно было идти дальше, усердно учиться, мастерски врать другим в том, что я ещё полон амбиций, просто ленюсь их реализовать, радовать маму своей учебой. Не думать о том, насколько сильно убьёт меня её собственный конец, ведь одно важно — я должен быть рядом, когда мир в её глазах начнёт разлагаться и гаснуть, я должен стоически перенести дни, в которые буду до ужаса беспомощен. Потом я смогу сделать всё, что угодно, всё, что захочу на тот момент. И, несмотря на свои усердные попытки, я почему-то вновь это ощущаю. Я снова на ебаном дне. — Как думаешь, может, я правильно сделала, что не впустила его? — этим утром спросила меня мама, когда мы сидели за обеденным столом, слишком большим для двоих человек. Не знаю, в чем конкретно дело, но почему-то мне даже нравилось, что мама перед Акитеру тоже как-то облажалась. Она выгнала его из дома, чтобы он вернулся, когда прекратит бухать, а, когда он явился через пол года, так и не впустила, вовсе ему не поверив. Брат сказал мне по секрету, что правда не пил пару месяцев, а я не мог отказать ему в том, чтобы пойти с ним выпить, ощущая его отчаяние. «Пусть лучше захлебнется в алкоголе, чем в слезах», — так решил я. Здорово, что в последнюю нашу встречу нам с ним было весело. И то, как быстро он вёл машину, и то, как разрешал мне в ней курить и слушал мои истории из школьной жизни, заливаясь заразительным смехом, и то, как за несколько секунд «до» я вдруг осознал насколько сильно по нему скучал, насколько сильно им дорожил, и, конечно, не успел произнести это вслух. Даже в эту чёртову аварию мы попали, к сожалению, незабываемо. Да и чем бы ему помогла моя искренность? Что-то упрямо подсказывало мне, что очень бы помогла, но я не хочу так думать, мне неприятно, а ему сейчас плевать. Не думаю, что я был типичным бытовым тираном, как минимум по отношению к матери, поэтому сквозь жалкие слезы, бесстыдно сбегающие из моих глаз, и тугого болезненного кома эмоций в горле, что я пытался проглотить вместе с куском мяса, казавшегося безвкусным как никогда, я всё же сказал ей: — Возможно. Мне не хотелось сильно врать ради Акитеру, как будто ему было теперь до этого дело. Мы так и расплакались с ней, едва ли принимая то, что это горе — не эгоистично наше личное, оно наше общее, мы одинаково виноваты, мы бесконечно страдаем, но мы делаем это вместе. Значит, даже этот дом вместе с его ужасами не мог сломить нас. Даже я, монстр до глубины души, что-то умею чувствовать, хоть и не хочу. Ни за что не променяю безразличие на глубины. Это тяжело. Думаю, мама отлично меня поняла, когда я ушёл в свою комнату, оставив её с моим недоеденным завтраком. Зачем она вспоминает это? Хоть пытается забыть или нет? Я достал сигареты, кое-как отыскав зажигалку в кармане джинсовки, открыл окно, устроившись на подоконнике и нервно закурил. С поступлением никотина в мой организм, я медленно успокаивался, и, наконец, совсем прекратил ныть. Почему, когда мы оба страдали по брату, я жаждал её абсолютного внимания? Может, я боялся остаться один? Безусловно, я ужасно скучаю по нему. Мне его не хватает, я готов избавиться от своих вредных привычек и жить мучительную бесконечность взамен на то, что мне его вернут, достанут из могилы живым и здоровым, плевать, если он продолжит пробухивать свою жизнь дальше. Почему-то сейчас мамино внимание, без остатка обращённое на меня, мне уже не требовалось. Уже поздно показывать мне все стороны своей сильной материнской любви, ведь у меня совершенно иные пути исцеления. Словно услышав мои мысли, она вдруг постучала в комнату, тихо спросив можно ли ей зайти. Я закашлялся, от неожиданности подавившись дымом, нервно потушил сигарету об уличную сторону оконной рамы и бросил окурок во двор, потом напшикался дезодорантом, набрал в рот ненавистных шоколадных конфет, что заботливо были оставлены на моём столе, и с набитым ртом ответил: — Можно, если осторожно! В следующую секунду я услышал мамин смешок, и она открыла дверь. Я в это время, внимательно смотря в потолок, будто что-то там выискивал, деловито опрыскивал дезодорантом подмышки под кофтой, попадая в основном на рёбра. — Хотела спросить, как тебе салат? — Не знаю. Я же не люблю капусту... — Ох, я думала тебе она нравится. «Не мне», — мрачно подумал я, в ответ ей лишь неопределённо пожав плечами, и, наконец, оставляя в покое дезодорант. — К тому же, это были листья салата. Салат в салате... Я усмехнулся под мамину улыбку, юмором я явно пошёл в неё. — Как учёба? Нравится? — Нормально. Темы интересные, — саркастично сказал я. Не хочу обсуждать учебу на каникулах, это худшее, что на них можно сделать. Мама засмеялась, уловив мой сарказм. — Главное, чтобы тебе было интересно. — Мне очень интересно выживать, — кивнул я. Мама покачала головой и подошла ко мне ближе, а потом потрепала по волосам, едва ли дотягиваясь до моей макушки. Она как будто стала ещё ниже. Или я больше вырос? Конечно, не буду говорить это ей, а то и сам от этих мыслей приуныл. Вообще, она очень сильная, мне стыдно, что я совсем нет. Но и быть сильным, совсем как она, с какой-то стороны, я не хочу. Ведь это значит, что мне придётся пройти через ещё больше трудностей, через очередной колоссальный пиздец. Я хочу быть сильнее, но так, чтобы больше никогда не обливаться слезами и смотреть на преграды с уверенностью, жаль, без жизненного опыта это не получится. — Чего такой грустный? Ты же на пьянку собирался... — Ма, это ведь завтра. Да и какие пьянки? Так, просто... Гулянки. Всего лишь. Её насмешливый взгляд так и говорил: "Не держи меня за дурочку". Мне нравилось, что общение у нас нормальное, даже очень хорошее, если сравнивать с теми семьями, где для того, чтобы отпроситься гулять нужно весь дом вылакать и тысячу отличных оценок на учёбе получить, не столько ради себя, сколько ради родителей; где такие разговоры и шутки, как между мной и моей мамой, вообще, табуированы. — Много не пей, плохо будет! — начала она давать мне уже более серьёзные наставления. — Не буду я, — подавив смешок, заверил я её. — И уберись, пожалуйста. Я пойду в церковь, — перед тем как закрыть дверь, произнесла она. — Ладно. Как только дверь закрыли с другой стороны, я тяжело выдохнул. Оглядел комнату таким недовольным взглядом, будто хотел заставить порядок навестись самостоятельно. Иногда я могу начать истреблять беспорядок даже в два часа ночи, ощущаю удушающий меня дискомфорт даже от малейшего бардака, мотивация сделать это может прийти ко мне когда угодно. Но сейчас я не ощущаю ни капли того воодушевления. Покурю спокойно, а потом займусь делами. Я снова сел на подоконник, устремившись взглядом во двор, выжидая, когда мама выйдет и скроется из виду. А в церковь она всегда собирались быстро и ходила туда даже тогда, когда я приезжал буквально на день, словно выбирала Бога, а не меня, которому только и оставалось, что молча терпеть её молитвы за приёмом пищи и делать вид, что меня всё устраивает. Сам я в Бога больше не верил, даже ненавидел, и, пожалуй, это было взаимно. Иногда ловил себя на мысли о том, что раз я так отчаянно проклинаю его, то это значит, что я в него верю и не имею права называться истинным атеистом. Скорее всего, я ему просто не доверяю, доверие к создателю было утрачено полностью, и, если среди людей — это самое страшное, что может случиться, то что тогда с "ним"? Не всё ли ему равно? Касаются ли его наши беды? Запачкают ли чьи-то слезы? По моему мнению, люди, что так слепо во что-либо верят, не меняют мир. Те, кто верит в Бога, Вселенную, людей, справедливость, все, кто всё ещё бесконечно и трепетно верит и ничего не предпринимает — пустые блокаторы общества. От веры ничего не меняется. Это преступление на руках человечества. Мир может меняться только благодаря нашим усилиям, без нашего прямого упорного содействия он не станет другим. Я хочу, чтобы он стал миром, в котором я так остро нуждаюсь — миром без таких жертв, как все мы. Я мрачно наблюдал, как мама постепенно уходит, ни разу не обернувшись, а руки мои уже тянулись к почти пустой пачке сигарет, и, неуклюже задев её, обронили на пол. Чертыхнувшись, я потянулся за упавшей пачкой, рукав толстовки зарделся, обнажая длинную полосу шрама, и я раздражённо снял тяжёлую вещь не по погоде. В религии моей матери был один важный обряд — омывать тело. Не знаю, такой ли он важный и во всех течениях ли применим. Как бы то ни было, я не хочу, чтобы с моим телом проделали тоже самое. Оно ужасное, лишенное эстетики, какое-то душевнобольное, как бы странно это ни звучало. Я не хочу чтобы его видели мёртвым, оно и живое какое-то отталкивающее. Мне не хочется чтобы обнажались все мои шрамы, чтобы кто-то посторонний знал о местоположениях моих родимых пятен, чтобы люди увидели это, дабы сразу же забыть или запомнить на всю жизнь. Мне претит мысль о том, что кто-то может слишком поздно меня жалеть, я не нуждаюсь в похоронах и жалости в принципе. Мне не требуется всё это. Я хочу покоя хотя бы своей оболочке после всего пути, что мне удастся преодолеть. Жизнь после смерти существует, но только для живых, которых сам ты хоть в какой-то степени волновал, в хорошем или плохом смысле, своим присутствием, нахождением непосредственно "здесь", в привычном тактильно-разговорчивом мире, который до твоей смерти казался этим людям безостановочным. Чужая смерть способна остановить мир в чьих-то глазах. Парадокс — остановшись внутри, жизнь всего мира беспристрастно продолжится снаружи, мимолётно намекая, что двигаться дальше "надо". Кого-то эта диллема с обязанностями и собственными желаниями не будет волновать по причине отсутствия мотивации, топливом которой раньше был ты, и, даже если бы из мёртвого тебя родился призрак, то никак бы не остановил чужое признание поражения, не уверил бы, что сдаваться не стоит, сдаваться — это смешно и глупо, именно поэтому никто этому не учит. Всё же, напомнив себе, что мама просила навести порядок, а такое случалось редко, ведь эта женщина смирилась с чудными явлениями моей комнаты, я отыскал наушники, чтобы трудиться было не так скучно. Но мысли мои были заняты вовсе не музыкой. В процессе уборки я анализировал прочитанное в беседе ребят, где говорилось о том, что Куроо хочет позвать к нам завтра Ямагучи. Почему мой лучший друг это делает? Чего он добивается, не самого ли Тадаши? Психанув от этой пугающей своей нелогичностью мысли, я затолкал половину своих вещей, что уже собрался складывать, в самую глубь полок шкафа, чтобы аккуратно сложенные положить вперёд. Иллюзорное наведения порядка было выполнено, и теперь я был свободен. В голову мгновенно пришла неплохая мысль — поговорить с Куроо. Желательно вживую, чтобы видеть его, сразу уличить во лжи, которая вдруг может промелькнуть в его взгляде, жестах или словах, произнесённых вслух. Точно. Так я и сделаю. Неважно, что моя заинтересованность может вызвать у него нежелательное любопытство, я просто не могу оставаться в неведении больше ни секунды, это сводит меня с ума, ломает стены моего заслуженного покоя, что я старательно возводил на это лето. Под кроватью у меня лежала небольшая банка пива, я решил, что пришло её время. Выпью для храбрости, а то уже начинаю тревожиться. Либо это самовнушение, либо алкоголь действительно эффективное седативное, хотя, по факту просто угнетает нервную систему, но, разумеется, очень непредсказуемое. Быстро осушив и кинув пустую банку в рюкзак, чтобы выбросить через тысячу лет, я, чуть не забыв накинуть майку, стремительно спустился в коридор и начал завязывать трясущимися руками кроссовки. Сердцебиение учащалось, но я списывал это на свою тахикардию, не желая признаваться себе в том, что я боюсь. Куроо жил в доме по соседству, буквально справа от нашего, и на то, чтобы дойти до друга, мне не приходилось долго идти. Жаль, ведь пройтись и успокоиться мне бы сейчас не помешало. Спустя минуту задумчивого сидения на полу, я вдруг понял, что боюсь именно правды, что может меня огорчить и даже сильно ранить. Мне не хочется ничего знать о связи Куроо и Ямагучи. Я не хочу ругаться и терять друга, с сильной болью отбросив его в прошлое, вредящее моему здоровью, а потом на протяжение всей жизни вспоминать нашу с ним разрушенную дружбу, длившеюся настолько долго, что её было жаль терять даже просто на каком-то циничном уровне. Я до сих пор помню, как эта дружба зародилась. Всё началось с того, как я начал готовиться к поступлению в начальную школу, и на соседском участке, который пытались продать множество лет, в кои-то веки появились покупатели. Разумеется, учившийся кататься на велосипеде мальчик тут же привлек мое внимание, и я, некоторое время изучая незнакомца из окна своей комнаты, бесстрашно совершил первый шаг к знакомству. Постепенно узнавая открытого Куроо, я проводил лучшие времена своего детства с ним и его отцом. Моё детское «эго» немного завидовало тому, что у Тэцуро отец в принципе имелся, тем более такой замечательный, действительно любящий своего сына, но я успешно это перерос. Я искренне радовался любым удачам друга, а он моим, мы сидели за одной партой в школе, вместе взрослели, вместе впервые напились в хламину и тогда же даже неумело поцеловались, доверив друг другу самый первый поцелуй, тем самым молчаливо и обоюдно признавшись в своей ориентации, всегда были рядом, даже тогда, когда безграничный Токио вместе с нашими разными и размытыми планами на жизнь, разделил нас. От такого взросления мы дошли до того, как всё меньше разговариваем в реальной жизни. Но я всё ещё верил в то, что мы вместе, уже не был уверен, было ли это интересно самому Куроо. Потому я не хочу его ненавидеть, считать своим врагом, чтобы ни случилось. Именно по этой причине мои ноги сами понесли меня совершенно в противоположном направлении от нашего возможного разрыва. Бредя по дороге, я злился на себя, на Куроо и Ямагучи. Почему мы втроём знакомы друг с другом? Было бы лучше, если бы я никого из них никогда не знал, и не было бы у нас никаких проблем. А абсолютно никаких проблем у меня не возникло, если бы не существовало меня. С этими мрачными мыслями я поднял голову, всё это время опущенную на дорогу. Из-за всех этих размышлений я даже не заметил, как практически дошёл до дома Ямагучи. Раздосадовано цыкнув, я уже собрался развернуться и всё же пойти к Куроо, чтобы, в конце концов, всё разузнать, ведь эта неизвестность меня уничтожала, но вдруг обомлел. «Что убивает— тоже делает сильнее». Именно так любил поддерживать меня мой лучший друг, что сейчас спокойно выходил из дома моего бывшего недодруга, нынешнего недоврага. Лишь сейчас мне впервые стало интересно: что бы убило самого Куроо? — Тсукишима! — он заметил меня практически сразу, именно в тот момент, когда я отбросил трусливую мысль спрятаться. Мне надоело прятаться, мне не нравится то, что он общается с Ямагучи, меня тошнит от своего притворства и вечного токсичного стыда за то, что я даже не могу просто признаться своим не абсолютно традиционным, практически толерантным друзьям, в том, что я тоже из их стаи, меня душит моя ничтожность, моё собственное отвержение себя. Какой же я жалкий. Я никогда не встречал настолько никчемных людей. Я за долю секунды возненавидел себя за то, что позволил себе довериться такому, как Куроо, уверенно называя его другом в своей голове. Тэцуро, подошедший ко мне, явно собирался что-то сказать, но я уже врезал ему по лицу, не желая слушать оправдания, впрочем, вряд ли он бы собрался передо мной оправдываться. Не ожидавший этого Куроо отступил, а потом согнулся от боли, а я сжал кулаки, требующие продолжения, то есть, справедливости, с такой силой, что даже ногти вонзились в кожу, наверняка оставляя следы. Я ждал, когда Тэцуро выпрямится, уже зная, что будет дальше: мы подеремся, выбьем из себя и друг друга всю спесь путём причинения боли, словно забыв, что мы всё ещё друзья. И я вполне мог бы проиграть, если бы забыл о том, почему мы дерёмся, но дом причины моей ненависти, пламя которой сжигало все связанное с Куроо, всё, что я имел, заставлял меня двигаться, запрещал принять поражение, даже когда воздух обжигал лёгкие, с трудом поступая внутрь из моего кровоточащего, чудом не сломанного носа. Сломанный нос болит иначе, надеюсь, мои мысли не ошибочны. Больше надеюсь лишь на то, что мой более благоразумный противник остановится первым и сам остановит меня, потому что я уже, кажется, себя не контролирую. — Стой, — тяжело выдохнул он, увернувшись от моего удара и одновременно выплюнув кровь. — Блять, ты рехнулся?! Куроо наклонился и пихнул меня в живот головой, будто добиваясь моего падения. В итоге, после недолгой борьбы, мы оба упали на жёсткий асфальт, разъярённый я оказался под давлением чужого тела, а мои беспокойные руки Тэцуро крепко прижимал к асфальту. Впивающиеся в голую кожу острые камни, словно раскрошенное стекло, причиняли мне более отрезвляющую боль, чем бывшие удары, и сейчас этот парень, судя по всему, не собирался меня бить, ведь его слова явно указывали на отступление. Полагаю, победа за мной. — Даже на войне живых отпускают, если они показывают белый флаг, — восстанавливая дыхание, проговорил нависший надо мной Куроо. Я наблюдал за тем, как стекает с его разбитой губы кровь, часть которой он уже размазал по подбородку и скатываются с лица бусины пота, рискуя упасть на меня, пока те, что украшали шею, скрывались за воротом такой же майки, как моя, только белой, что его смуглой коже шло больше. Открытые вещи его эстетичному крепкому телу, вообще, очень здорово подходили. Сам от себя не ожидая, я вдруг прыснул, вспомнив, как смешно Куроо меня повалил. Горячая кровь, стекающая с моего носа, заползала мне в рот, одаривая металлический привкусом. — А мёртвых..? — кое-как произнёс я, ни на секунду не прекращая хохотать. Куроо, напряжённо оглядывающий меня, недоумевающе нахмурился. Когда он меня отпустит, у меня уже запястья затекли? — Чего? После этого вопроса я чуть не задохнулся от распирающего меня смеха, заходясь в конвульсиях радости, ощущая, как из глаз зачем-то сбегают слезы, из-за которых мутнеет небо перед моими глазами. У меня истерика, не иначе, однако Тэцуро скорее всего думает, что я так веселюсь. Кое-как прекратив смеяться, я охрипшим голосом проговорил: — Отпусти, я уже спокоен. Давай поговорим нормально. — Мы и так можем поговорить. — А? Следующие слова Куроо, что тут же скатился с меня и лег по правое плечо, доказали, что сотрясение мозга беднягу миновало: — Иди в пизду, Тсукишима, бесишь меня, псих, ещё раз так сделаешь, я тебя выебу, предварительно вьебу, возможно, будь готов. Ты, блять, чем думаешь, мне вот реально интересно… — Это кто кого ещё! — Я сильнее. — А кто сейчас сдался? — Могу продолжить. — Замолчи, либо отвечай на мои вопросы! — я нетерпеливо приподнялся на локте, чтобы наблюдать за реакцией друга. Щеки его раскраснелись после борьбы, из-за его смуглой кожи я не сразу это заметил. — Для начала, почему ты выходил из дома Ямагучи? — Ой, блять, — Куроо вдруг нарочно ударился затылком об асфальт, что говорило о его досаде вкупе с разочарованием. Как замечательно так долго дружить, настолько хорошо друг друга можно узнать, читать по глазам и поведению без особого труда. — Я просто вернул ему телескоп! — Не ори... Какой ещё телескоп, нахуй? — Ты угараешь? Я недавно кого звал на звезды смотреть? Кто-то ещё сказал, что дохуя занят. Я сделал глубокий вдох, медленно приходя в себя. Теперь меня ранил укол совести за то, что я не пошёл с другом смотреть его чертов звездопад. — Ну, ты не говорил, что телескоп у него возьмёшь. С кем звезды смотрел, кстати? — А если бы сказал, то ты пошёл бы? Пиздец... — Нет, сдалось мне это. Я фыркнул, в попытке разбавить обстановку, и безобидно похлопал друга по груди, мол, не сердись. Настроение у меня взмывало вверх, в то время как у Куроо, кажется, ровно наоборот. Несправедливо я на него накинулся, стоило бы извиниться. В том, что он знает о моих чувствах к Ямагучи я уже не сомневался. Но на то это и мой лучший Куроо, раз всё всегда знает и во всём меня поддержит. Тэцуро, кряхтя и охая, принял сидячее положение. — Нос зажми, завалишься сейчас от кровопотери, я твою тушку нести не буду. — Как это не будешь? — возмутился я, всё же садясь и прикрывая ноздри оттянутым подолом майки, из-за которого обнажился мой торс, что был не такой крепкий, как у Куроо, зато в принципе имелся. Погода сегодня явно нас пощадила, не обжигала слишком сильно, просто теплее, чем можно было, обогревала. Мозг не плавился от этой температуры, но куча проблем его нехило перегревала, видимо, поэтому я так непростительно деградировал. Я прищурился и тщательно обыскал небо на наличие хотя бы одного облака, но безуспешно, а значит, с большой вероятностью, жара ещё наберёт обороты, у неё на это все шансы. Солнце грело это лето, старалось, но все мы почему-то считали, что на самом деле оно способно на большее. Прошла лишь какая-то часть лета, дальше последует самый разгар потепления, будет слишком жарко даже для того, чтобы покурить. Странно, в последнее время всё слилось воедино. Недели пролетали так быстро, что даже было немного страшно, прошедший учебный год казался размытым мгновением, от этого было и спокойно и тоскливо одновременно. Либо это обычная система счета времени для тех, кто живёт от выходных до выходных, либо побочный эффект взросления. Интересно, что особо трудные моменты могут тянуться целую вечность, если не напоминать себе, что всё проходит. Грустные раны затягиваются, оставляя бессмертные рубцы и шрамы, и даже весёлые веснушки на лице Ямагучи иногда блекнут, но также покорно живут всегда. Всё проходит в душе человека, однако вовсе не бесследно, эмоциональный спектр внутреннего не является сезонами одного года, травмы не тают основательно, подобно снегу. А моральная боль печёт, как солнце в самый разгар лета, до ужаса живая и настоящая, это ничем нельзя заменить. Перед нами простиралась ровная гладь тротуара, ведущего прямиком в церковь, фальшивую земную берлогу Господа. Раньше я не задумывался о том, что Ямагучи живёт практически напротив церкви. Куроо святое место вовсе не смущало, он невозмутимо достал сигареты и протянул одну мне. Я отпираться не стал, всё равно Бог нас тут не осудит, может, подкинет очередного дерьма, но привыкшие мы примем это спокойно, назло продолжая следовать запрещенному сценарию, не особо волнуясь о том, что мы гораздо слабее. Зато гораздо терпеливее. Вытерпел бы Бог все, что перенесли мы? — Тсукки, — позвал меня Куроо. Только ему я разрешал так сокращать моё имя, хоть и с трудом, наступая на горло своей гордости. — М? — Давай так: если Ямагучи придёт, значит, всё у вас будет, а, если нет, то пошло всё нахуй. Что думаешь? — Отличная идея. Так и сделаю. Он не придёт. Внутренний голос так и кричал мне об этом. Странно, не думал, что Куроо такой наивный. — Кстати, хочешь совет? — Не особо. — Замри, — я поперхнулся, словно действительно уже последовал этому странному "совету", но мои лёгкие, в этот миг пропускающие в себя никотин, не были к этому готовы. — Замедлись. Успокойся. Ты даже куришь поспешно, это так странно. Я недоуменно посмотрел на приятеля, взгляд которого был прикован к церковному куполу, и действительно стал курить медленнее. Пока мы молчали, слушая, как кто-то бьёт в колокола, я и не заметил, как закончились наши сигареты, у «неспешного» Куроо почему-то быстрее. Немного помедлив, будто собираясь с мыслями, он, наконец, произнес: — Наверное, ты думаешь, что ненавидеть проще, чем любить. Возможно, это действительно так. Но мне бы не хотелось, чтобы ты проебал всё на ненависть. Она забирает всё. — А любовь, типа, нет? Она даже нас самих себе не оставит. — Я думаю, любить — это понимать, что ты без него сможешь, но тебе не хочется. — В таком случае, я просто одержим и это не чувство любви. — Нет, Тсукишима. С трудом и болью ты сможешь "без". Справишься. И абсолютно нормально, что ты не хочешь этого. Может ли быть такое, что я не успокаиваюсь только потому что не получил твёрдого отказа? Думаю, да. Мне нужно его получить. Даже, если он будет звучать не слишком уверенно. Но лучше бы это звучало как самый твёрдый и бескомпромиссный отказ в моей жизни. В признании и его получении не должно быть компромиссов. Если одна сторона осмеливается признаться, то вторая должна быть достаточно смелой, чтобы принять искренность, ответив взаимностью, или признаться в ответ в том, что ей эти чувства неинтересны. Это ведь просто, как обычное правило приличия. Здесь нужно вспомнить, что Ямагучи плохо разбирается в подобных правилах, зато предельно честный, иногда даже чересчур. Возможно, я не прав, зато достаточно уверен. Если раньше я стремился завоевать чужое сердце, то сейчас мне смертельно необходимо узнать, что Ямагучи не собирается его мне отдавать. Абсолютно точно и по-настоящему не хочет. Смешно то, что я, кажется, недостаточно смелый. Может ли трус быть сильным? Для других, может, так и есть, но для себя самого этот человек никогда не признает, что он довольно силён. Каждый человек чего-то боится, смелость заключается в том, чтобы взглянуть страху в глаза, якобы "бесстрашно", но это не сказки про героев и злодеев, люди сочетают в себе и тех и других, здесь нет места бесстрашию и не может быть, коленки будут дрожать, внутри всё холодеть. Так или иначе, смелыми быть нужно. Невозможно исключить, что отважные солдаты хранят тайну того, что спасали не столько родину и своих семей, сколько самих себя. Они знали, что погибнут. За секунду "до" вдруг понимали, насколько душераздирающе хочется просто жить и завидовали сбежавшим трусам, наивно полагая, что у них всё хорошо. Суть в том, что нет гарантии — остались ли живы трусы, достаточно ли спокойно они жили с самими собой. Хочу ли я стоять в их рядах? С Ямагучи наедине я тоже чувствую себя как на какой-то войне. Прямо перед залпом, где противник хладнокровно заряжает обойму и немного мне сострадает, даже жалеет, а мне мерзко от этой жалости, я готов сбежать от нее и застрелиться самостоятельно. Но словно бы оставляю себе последнюю надежду на то, что Ямагучи целится не в меня или просто промажет. Нам ведь никогда не избавиться от надежды. Она преследует нас всегда и преданно, не покидает даже в момент, где нам осталась всего секунда до конца. Надежда даже в поражение не всегда верит, настолько сильная и сумасшедшая её мощь. — Твоя мама снова пошла в церковь? — Да. — Ну, её можно понять. Это даже хорошо, что есть что-то, за что она цепляется... — посчитал нужным "утешить" меня Куроо. — А я? — я фыркнул, разочарованно не понимая, почему люди, которые не переживали чувства утраты, настолько не могут приблизиться к чувствам потерявших. Жалость и сострадание на самом деле отличаются в таких ситуациях, но спаяны воедино. Взгляд сострадания иногда настолько граничит с безграничной жалостью, что становится лишь тяжелее. Можно понять окружающих, которые сбегают от несчастливых людей. Я бы тоже убежал, можно сказать, с мамой я так и поступил. Любопытно, что Куроо никогда от меня не сбегал, он вряд ли хорошо меня понимал, но всегда держался и всегда рядом. — У тебя же есть я... — Нет, я про то, что почему Бог, а не я? Я же... Ближе? — Видимо, нам не понять её материнские чувства... — Просто интересно, если б и меня не стало, что бы она делала, опомнилась бы? — Не верю, что ты хочешь чтобы она страдала, — внимательно глянув на меня, произнёс Тэцуро. — Не хочу, конечно... Думаю, она попала бы в секту. Совсем бы с ума сошла. Но, если она сделает так при моём существовании, я её не прощу. — Она так не поступит. Ты ей дороже Бога... Какая странная ревность, — Куроо всё же не сдержал смешок, который так и рвался наружу. Почему ревность? Я же просто возмущаюсь. — Кстати, помнишь наш договор? — этот человек похоже решил добить меня своей внезапно нахлынувшей ностальгией. — Какой? — не сразу понял я. — Ну, вспомни! — Да о чем... Погоди... На то, чтобы вспомнить у меня ушло не так много времени, как я рассчитывал и я, удивляясь тому, что мой друг, такую довольно важную вещь помнит, выпалил: — «Кто первый сдохнет, тот урод, предатель и гореть ему в аду?» Этот бредовый "договор" мы заключили после похорон моего брата. Именно Куроо его придумал, наверное, переживал, что я что-то с собой сделаю. Именно тогда у меня появилось ощущение, что всю жизнь мы тоже «горим». И, если жизнь так трудна на самом деле, то существование ада не просто неоправданно жестоко и угнетающе, а просто невозможно. По правде в него не хочется верить никому. Мы все атеисты в какой-то мере. —А я дословно не очень помню, — Тэцуро недоверчиво хмыкнул. — Там точно так было? — Да. — Нет. — Говорю тебе, так и было. — Да ты вечно всё забываешь, башка дырявая. — Надо было записать тогда, балда. Так и было. — Ну ты даёшь. Раньше был менее упрямым. — А мне всегда быть податливым, так что ли? — Нет, конечно, мне всё нравится. Угомонись, псих бешеный. — Кто бы говорил. Поговорив ещё немного, перебирая останки нашего прошлого, мы в итоге решили пойти к Куроо. Тот предложил мне выпить и вдруг сделал "успокаивающий" ромашковый чай, из-за чего мы снова дурачились и ругались, разумеется, не в серьез. Я был рад этому дню и тому, что стены моего покоя все-таки сохранились, а Куроо доказал, что имеет полное право на моё доверие, из-за чего я не мог оставить его за границами этих самых стен. Конечно, если засомневаешься в человеке один раз, то сомнения тебя больше не отпустят, но это нормально. Можно даже сказать, что я был по-настоящему счастлив в этот день, ведь наша дружба сохранилась и обещала жить ещё долго. Я больше не хотел допускать конца нашего общения и пообещал себе чаще писать Куроо и вместе с ним гулять. Теперь я верил, что в силах построить хорошее будущее, достойное в моём понимании «достоинства» и надёжное, крепкое, несокрушимое, яркое и запоминающееся. В результате, я заночевал у него, не желая возвращаться в свой собственный дом, словно бы так спасался от монстров, вновь им овладевших. Ненавижу ощущение потери контроля, с чем бы оно ни было связано, но именно так себя и ощущаю "дома". Мне не хотелось оставлять в этом опустошенном, великом, а потому и одиноком месте маму, но я знал, что она привыкла. Это осознание щемило в груди, заставляло щуриться от накатывающих слез обиды, безысходности и отчаяния одновременно и бежать от своих мыслей прочь, концентрироваться либо на бесконечном безразличии, живущем внутри меня холодным эмоциональным кладбищем, либо на том, как в телевизоре хохочет какой-то антигерой, а в реальности, буквально в нескольких сантиметрах от меня Куроо энергично хрустит чипсами, и мой завывающий желудок сам требует пищи, доказывая, что у меня, к великому облегчению, есть какие-то базовые потребности и дискомфорт уже самого тела, несмотря на то, что эмоции казались даже более реальными и живыми, чем человеческая оболочка, к которой можно было прикоснуться. Иногда есть ощущение что я и есть — сгусток эмоций, не человек, а то, что находится в его неуловимой душе. Я никогда не понимал чем представлена "свобода", если нами владеют монстры. Видимо, такие, как моя мама считают, что свобода — это просто устрашающая пустота, которую хочется захламить правилами, но иногда даже законы, которым мы подчиняемся, бессильны, а война с собственными монстрами — самая тяжёлая и непредсказуемая.