Дно Антарктиды

Мы свободны до тех пор, пока не переступаем за определенные рамки. За рамки индивидуального портрета человека внутри себя. Мы слышим его чувства, мысли, точку зрения, он решает за нас — что правильно, а что нет, раскручивает мораль и запрещает прикоснуться к вседозволенности в её абсолютном виде. Иногда его сложно понять, иногда даже невозможно объяснить, но прислушиваться больше не к кому. Поведение, нравственность, навязанные нормы, личные проекции для нас – это то, что следует из обыкновенного взгляда сквозь призму, иногда стереотипную и довольно посредственную, никто ведь не видел полноценного облика общеизвестных истин. Нас волнует общественный и внутренний беспорядок только когда он становится более ощутимым, когда его точно невозможно игнорировать. Но нужна ли нам свобода, если никто не подскажет насколько невыносимая ответственность в лице благополучия мира в итоге на нас ляжет, как на оставшихся в живых в секторе вседозволенности? Под гнётом своего тяжелого несчастного случая я хотел отказаться от ответственности и в то же время жадно заполучить всю свободу без остатка. Ведь закапывать человека — тот ещё ужас, даже учитывая, что он уже мёртв. Особенно учитывая, что он уже мёртв. Тем не менее, моё сознание словно бы не хотело в это верить, лежащий в разорванном мешке человек настоящим мертвецом не казался, меня не могла отпустить мысль, что он сейчас проснётся под давлением рыхлой земли, поменяет нас местами и потому на его лицо мне сыпать землю не стоит. Но приходится. Всё враньё. Не взаправду. Бредовое состояние в нарушенной фазе долгого сна. Самый дурацкий розыгрыш за прожитую мною жизнь. Да разве могло со мной такое приключиться? Это уже слишком. Я был благодарен боли в руке и усугублял своё самоощущение слишком быстрым совершением работы тяжёлой лопатой, дабы не думать о своём преступлении, что буквально лежало под моими ногами, отчаянно стараясь поверить в то, что это мусор, так ведь я его называл, такого же человека, как я, оказывается, не так уж и заслуживающего смерти. Впрочем, в каком-то плане этому человеку даже повезло. У него всё закончилось, а у меня только начинается. Если бы представился выбор, то какую сторону он бы выбрал: лежать в земле, не принимая участия в безумной суете, или быть мной, слишком тупым и безнадежным для этого дерьма? Пролитые слезы даровали ощущение внутреннего опустошения, страх, конечно, не рассеялся основательно, однако можно было сказать, что я тоже чувствовал себя умершим. Контролировала растворяющееся восприятие реальности лишь боль этого тела: у меня ныла спина, плечи, предплечья и руки, ладони горели от выступающих мозолей, кожа на тыльной их стороне, высохшая от того сколько я её мыл, покрылась кровоточащими микротрещинами и было жарко. Ужасно жарко, будто я уже попал в ад. Моё лицо теперь было мокрым не от слез, а от пота, тоже солёного, а пить мне и без этого очень сильно хотелось, причём чистой воды. Может, тело — это всего лишь сложно сконструированная оболочка, стиснутые внутренности, захлебнувшиеся в крови, беспристрастная кожура, ненадёжный механизм, расходуемый материал и конечная станция энергии, но в душе мы гораздо сильнее. Это значит, что каждый способен вынести душевные муки в любых объёмах и концентрации. Может, моё тело — всего лишь хрупкая усталая травма и больше не стоит на него рассчитывать, но иногда кажется, что воля — это что-то ещё более безнадёжное. Иногда мне страшно от того, что всё обстоит именно так, и у меня, как организма, созданного человеком и природой, в целом нет смысла даже на то чтобы искать в жизни какой-то смысл, то есть, создавать его, ведь именно мы навязываем своей личной жизни ценности, запутавшись и зациклившись в попытках создать себя. Потому что в результате от меня ничего не останется. Это не значит, что я хочу что-то после себя оставить, запечатлеть память обо мне в подкорках мозга планеты. Я просто не могу вообразить, что однажды начну жить, именно жить, в своём удовольствии из пёстрого спектра острых ощущений до гроба, невзирая на протестующее тело и презирая его всеми фибрами души за слабость и нежелание вливаться в мои ритмы жизни, но в итоге им же и буду побеждён, в очередной раз болезненно, зато впервые осмысленно — миру нужно обновляться, чтобы беспристрастно избавляться от таких несчастных случаев, как я. Хорошо, если всё закончится без препятствий, если я не принесу другим очередных неприятностей и неудобств. Думаю, один из моих самых значимых страхов — остаться немощным, максимально иссякшим, бессмысленным как никогда, перед тем, как, наконец, уйти. Наверное, этот страх преследует каждого, даже последних антагонистов, даже тех, кто хочет бороться за право пожить подольше, прямо до самого последнего вдоха, и тех, кто отчаянно живёт ради других. И что же делать с этим страхом? Просто продолжать жить, именно как человеку, имеющему право на жизнь. Ничего нового, пожалуй, трудности были, есть и будут всегда, боль может жить ярче нас, а мы можем упрямо твердить себе и окружающим о том, что нельзя сдаваться, в конце, конечно, легко засомневаться. Но пусть молча сомневаются лишь те, кто не являются нами. Они знали меньше. И всё же, стоит помнить, что мы боремся именно за то, чтобы остаться здесь подольше, а не за саму жизнь, знаем ведь, что однажды ей придёт невозмутимый конец. Дальше неизвестность, и это пугает еще больше. Страхи продолжат резать плоть площади безграничной пустоты, фальшивой гармонии, что якобы может красиво сосуществовать вместе с ненавистью и любовью. Но это тоже не навсегда. Навечно ничего не бывает. В этом скорее спасение, чем проклятие. Значит, мне не стоит жалеть незнакомого человека, даже если он и погиб от моих рук, в конце концов, и несправедливая случайность внесла здесь свою лепту, может, сама карма постаралась, а я просто попал под её прицел и на самом деле не являлся ее истинной мишенью. Эта странная и, возможно, бездарная логическая петля повисла на моей шее, чтобы не затянуться. Скорее всего лишь по той простой причине, что сейчас не самое время сдаваться. Был бы я один, безусловно, покончил бы со всем, даже не устроив эти похороны, хотя теперь я нечетко, но вижу смысл в этих ритуалах для усопших. Как ни крути, а человек пожил со всем добром и злом, что крутилось от него и к нему, теперь-то пусть покоится с миром, никак не с болью, думаю, её уже достаточно. Когда большая часть работы была сделана и моё собственное тело уже не хотело меня слушать, я изнуренно сел, точнее, обессиленно рухнул на землю. Постепенно восстанавливая дыхание, я потянулся за снятой футболкой и вытерся ею, а толстовку, которую чуть не закопал тоже, накинул сверху, поздновато осознав, что нужно было сделать наоборот. Меня уже откровенно отрубало от усталости, поэтому закончить работу я точно не мог, лопата, которую я поднял, чтобы вонзить в землю, казалась мне неподъёмной. Самое сложное, на удивление и досаду, впереди — поговорить с Ямагучи и убедить не натворить ещё больше ошибок, иначе мои нервы точно этого не вывезут. Мысленно перебирая примерно нужные слова, я вернулся в машину, где Ямагучи уже не плакал, а просто сидел, обнимая себя за плечи и кусая губы, что у него внушительно кровоточили. Такая себе обнадеживающая картинка, безмолвно умоляющая меня просто признаться и сохранить честность, просто уже, наконец, прекратить весь этот абсурд. Да, урок повторяется до тех пор, пока ты его не усвоишь, но это вряд ли мой случай по причине моей бездарности. Я кашлянул, отбрасывая неловкость, сейчас нам с ней явно не по пути, и постучал пальцем по стеклу. Ямагучи вроде бы меня не заметил, но даже не вздрогнул, толкнув локтем дверь, что, оказывается, была приоткрыта. — Всё самое сложное я сделал, уже рук не чувствую, теперь рассчитываю на твою помощь... Там закопать немного осталось, — я вдруг начал не с того, с чего хотел, словно уже даже свои слова не мог контролировать. Ямагучи поразил меня своим тихим, но откровенно наглым: — Что сложного в том, чтобы закопать мертвеца? Сам иди, я не хочу, не буду. — Но... Там не видно его уже, если ты боишься. Если не поможешь, то тебе ещё и меня закапывать придётся, вот повесишь... Повеселишься. Блять, иди, пожалуйста, мои нервы тоже не железные, к твоему сведению. Тадаши, который всё это время на меня не смотрел, словно я — пустое говорящее место, снова укусил себя за губу, но теперь для того, чтобы оторвать выступающую кожицу, а потом на моё удивление действительно вышел и, не спрашивая куда идти, торопливо, но не уверенно последовал в лес, продолжая обнимать себя за плечи так отчаянно, будто таким образом мог уберечь от происходящего. Я, безостановочно хмурясь и следуя за ним, чуть не врезался в него от того, насколько резко он вдруг остановился и обернулся, упрямо просмотрев на меня исподлобья. — Сначала расскажи, что нам нужно делать потом. У тебя план есть? У меня совсем думать не получается... Я нетерпеливо фыркнул и сел на землю, устав стоять на своих отяжелевших ногах. Ямагучи стоял рядом и смотрел на меня сверху вниз. Его опустошённый тяжелый взгляд ещё больше удручал, нагоняя лишь уныние. — Сначала быстро по домам, возьмём... что-нибудь, что надо, — начал я, не особо понимая, что подразумеваю. — Предлагаю идти в Токио, там мой знакомый, его адрес я знаю… Куроо недавно говорил, что Ойкава собирается уехать в Йокогаму. Разумеется, Тадаши я это не скажу, причем и сам буду надеяться, что он всё еще на прежнем месте. — Идти? — Да. — Пешком? — Около сорока километров вполне легко пройти пешком. Трудность лишь в том, что, если мы пойдём лесами, то путь может увеличиться и... — Мы можем потеряться. Что после? Ты знаешь, как в городе пройти, не попавшись ? — По факту, нам бы просто время себе выиграть хотя бы. Может, этого труп... Человека вообще искать не будут, он не выглядит так, будто у него кто-то есть, ну, объективно. — Мы не уверены на все сто. Но можно рискнуть, то есть остаться здесь, так спокойнее, — этими словами Тадаши словно бы хотел поставить точку. — Ты хоть немного выкупаешь? Нам пиздец, если его начнут искать, у нас нет алиби, и мы уже закопали... — Если понадобится, то мы просто объясним, что растерялись и не знали как поступить. Давай ты пойдёшь прямо сейчас и расскажешь всё, а я подтвержу..? — перебил меня Тадаши. — Ну тогда уж точно видеть нам небо в сеточку и сухари жевать, — теряя терпение, процедил я сквозь зубы. — Хоть уголовникам, сидевшим сразу по нескольким статьям, доверяй, мне похуй, но не полиции, когда я, вообще-то, тоже при делах, к тому же, если ты забыл — это ты его толкнул. Подобных деталей в этой теме я избегал, но, похоже, заставить Тадаши ощутить вину — лучшее решение. Ладно, не лучшее, но, быть может, единственное. — Это ты полез в драку, — парень явно испугался, хотя выражение его лица ничего такого не выражало, ни миллиметра испуга, ни грамма волнения. Только искренние следы от дорожек слез на щеках и покрасневшие глаза. — Не я стал последним толчком! — Возможно, он бы упал и после тебя, там угол наклона после падения... Я, конечно, не уверен, но всё же... — Да что ты несёшь?! Мы оба приложили к этому руки, мозги включи! Нехуй на меня всё сваливать… У тебя не получится, я гораздо круче врать умею! Тадаши словно поперхнулся воздухом, не найдя, где ещё возразить. Мы действительно облажались вместе, разве нет? Блять, возможно, мне без него как раз было бы проще, чертов Тадаши, его вина даже больше, ведь защищал я именно его. Правильно говорят, не делай добра. Нужно было просто пройти мимо. Черт, и почему Ойкава просто не останется жить в Токио? Можно будет позвонить ему по городскому. Добраться на попутке, пока не поздно, просто как-то изменить внешность. Да и на автобусе вполне можно, почему бы и нет? Может, вообще, добрых людей найдём, вотрёмся в их доверие как-нибудь, обманем... Я абсолютно точно не могу просчитать наши риски при любых вариантах. Вероятность успеха нашего пути — пятьдесят на пятьдесят, просто из-за нашей неумелости. Так она бы вполне достигла и уверенных семидесяти. Остаётся надеяться на то, что я успокоюсь, остужу голову и придумаю что-то нормальное, может, поумнею, наконец. — А на твоей машине? Нельзя? Я совсем ни в чем не уверен. И боюсь неудачи, сейчас любая ошибка может стать роковой, но моему спутнику точно не следует понимать насколько ненадёжны мои планы, иначе он утратит доверие ко мне. Нужно делать вид, что всё в порядке. Да, именно так, и перед собой тоже нужно делать данный вид. Прочистив горло, дабы это помогло бы мне звучать увереннее, я чересчур небрежно, будто вопрос стоял лишь в том, чтобы сгонять за пивом, ответил: — Во-первых, она мамина, во-вторых, у меня нет прав. Рискнуть можно... Как думаешь? — Конечно, нельзя. Сначала идем до города. А дальше... Мне плохо становится, когда я думаю, что дальше, поэтому подумаем позже, хотя мне совсем не нравится это отсутствие более продуманного плана. С этими словами такой же ни в чем неуверенный Тадаши шмыгнул носом и пошёл в своем направлении. Ладно, нормальный план. Что ему не нравится, всё отлично придумано, я вполне уверен в своих силах. Ощущая ещё более гнетущее напряжение в этой обстановке, я осторожно последовал за парнем, надеясь, что снова истерить он не будет, и мы благополучно закончим здесь и уйдём. Ямагучи точно захотел убить меня своим холодным молчанием, когда увидел оставленную мной в кустах футболку, которую я поспешно и невозмутимо подобрал, будто вовсе о ней не забыл. Пока он молча закапывал неровную могилку, если можно её так назвать, я также молча сидел неподалёку, подогревая жопу на каком-то большом камне, нервно подергивая ногой. Интересно, мы правильно его хороним? Черт побери, да это ведь действительно погребение. Бесплатные ритуальные услуги без вычурных процессий, быть может, дух усопшего смотрит сейчас на нас и ржёт, вполне довольный и охуевший. Как бы глупо это ни звучало, но я даже ненавижу его. Просто спихнул всё дерьмо на нас, а сам подох, мог ведь не общаться с Ямагучи, чего он добивался вообще, черт их всех подери. — Какой дурак производит такие тяжёлые лопаты? — почти закончив пробормотал Тадаши. – Кто их , вообще, покупает... «Моя мама», — зачем-то мысленно ответил я, вдруг вспомнив о её существовании, и тут же поджал губы и сощурил глаза, запрещая себе о ней думать. Только не сейчас. А, может, именно сейчас? Вдруг я увижу её в последний раз? Нет уж, я надеюсь, что ещё вернусь, и всё будет нормально. Перед уходом скажу ей, что хочу пожить у друга, якобы в городе побыть хочется какое-то время. Может, просто ей всё рассказать и она решит, как лучше поступить? Но её же это ранит, к тому же, вдруг, она не поверит, что мы случайно... Спустя некоторое время Ямагучи завершил дело и даже попрыгал на могиле, утрамбовывая землю, отчего я ужаснулся, поняв, что он буквально топчет землю под трупом. Когда мы накрыли выделяющийся участок земли листьями для того чтобы всё выглядело менее подозрительно, начало светать. Измазанный в тускло-бордовом цвете рассвет нагонял ещё больше тоски и ужаса, казалось, что хуже уже точно не будет, но погода, обломав всё наши ожидания, услужливо подкинула внезапный моросящий дождь. По возращению в машину я недовольно осматривал угрюмые облака, представляя, насколько тяжело нам придётся, если дождь будет сопровождать нашу пешую походку в лес. Тадаши явно очень утомился, у него не осталось сил даже на возмущение моему кривому вождению. Мои руки всё ещё были тяжёлые, словно вместо крови в них растекался расплавленный свинец, а рабочая рука, которой я ударился из-за Тадаши, так ещё и копал твёрдую землю тяжёлой лопатой, не прекращала болеть ни на секунду, даже усиливаясь в дискомфорте. Не думаю, что это вывих, скорее всего просто ушиб вкупе с излишним напряжением. Не смотря на то, что правой рукой мне было сложно удерживать руль, я решил гнать быстрее, вдруг вспомнив, что собирался сбежать до пробуждения матери, и, к счастью, добрались мы в итоге без особых последствий. — Ямагучи, выходи. Ты спишь? — Нет, — сонно пробубнил парень, потирая глаза, что несколько мгновений назад точно были закрыты. Выглядели мы ужасно. Словом, я впервые возвращался домой после пьянки насколько сильно измазанный в земле, трезвый и заебанный, с внушительной дозой адреналина в крови. Нужно переодеться в чистые вещи, а эти выбросить. Тадаши, наверное, тоже лучше сейчас переодеть, иначе кто-то может заметить нас по пути к нему. Сколько сейчас времени, вообще? — Блять, телефон! Я где-то проебал телефон, — с этим ужасающим осознанием я вновь вернулся в машину, в которой потери не оказалось. В нарастающей панике я начал прокручивать в голове все возможные варианты, молясь, чтобы единственно верным не оказался тот, который был связан с моими неосторожными раскопками. — Он у меня. Ты его обронил. Я оглянулся на Ямагучи, не понимая, чего сейчас хочу сделать больше — уничтожить его за то, что не предупредил раньше и заставил так испугаться, или отчаянно поблагодарить. — Спасибо, — всё же сухо сказал я, нетерпеливо выдергивая из его рук телефон, чтобы посмотреть на время. Множество сообщений из нашей с ребятами беседы и несколько пропущенных от Куроо вызвали у меня новый стресс в эти злополучные пять утра. Читать сообщения мне было страшно, но я, холодеющими от волнения руками, всё же начал быстро пробегать глазами по написанному, выискивая хоть что-то, что могло бы указать на факт обнаружения убийства. Но ничего такого не было, а обо всем остальном, что меня сейчас не интересовало, я тут же забывал. Звонить ли Куроо? Да, думаю, стоит, вдруг он что-то знает важное, все-таки это его дом. Если бы это не было чем-то важным, он бы просто написал мне лично. Поняв, что я точно не успокоюсь, пока не узнаю зачем мой друг, являющийся хозяином дома, где я совершил преступление, мне звонил, я правда перезвонил ему. — Тсукки, ты как? — голос Куроо не был обеспокоенным, наоборот, даже вполне весёлым, разве что чуть менее энергичным из-за усталости. — Нормально... — Да по твоим словам у тебя всегда всё в ажуре. Ты не спишь что ли? Такой бодрый. — Только встал. Ты почему не спишь? — Только сейчас собираюсь. — Звонил зачем? Что-то срочное? — Да нет. Просто решил узнать, как у тебя дела, а то ты куда-то пропал. — Хорошо, у меня всё хорошо. Дальше спать пойду. Ты тоже иди спи. — Ну, ладно... Добрых снов, мой Тсукки. Отдохни, а то какой-то ты... Я не услышал продолжения, ведь мои пальцы уже сами отклонили звонок, отогнав щемящие в груди тоскливые мысли о том, что я ещё нескоро увижусь со своим лучшим другом, который вообще ничего не знает. Повезло, что окно его комнаты не выходит в сторону моего дома, иначе он бы лицезрел меня и Ямагучи, в такое время стоящих посреди двора в подозрительно грязной одежде. Мимолетно отметив, что дождь может скоро усилиться, я попросил Тадаши быть как можно более тихим, когда мы зайдем в дом, и ни в коем случае не отставать от меня. Открывая дверь, я задержал дыхание и максимально напряг слух в попытке понять, спит мама или нет. Так как дома было тихо, оглушающе грохотало лишь моё сердцебиение, я расслабился, сразу последовав на второй этаж, как вдруг Тадаши, напугав меня в сотый раз за эти сутки, вцепился в мой рукав. Уже поднимаясь по лестнице, я обернулся на него, указывающего пальцем на диван в гостиной. Мама нередко на нём спала, иногда даже телевизор забывала выключить, жаль, не сейчас, думаю, его шум очень нам не помешал бы, особенно мне, считающему, что мы даже дышим слишком громко. Я махнул Тадаши рукой, дабы объяснить, что это в нашем доме в норме вещей и двинулся дальше, пару раз чуть не поскользнувшись из-за промокших носков. Закрывшись в своей комнате, я вздохнул с облегчением, насколько это, вообще, было возможно у меня в сложившихся обстоятельствах, и скорее рванул к шкафу, разрушая его неполноценный порядок, чтобы вытащить полотенца и какую-то одежду, которая может пригодиться мне в лесу. Ямагучи, в которого я кинул полотенце и одежду, не сразу понял, что я от него требую, а потом начал вытираться прежде, чем раздеться. Логику в его действиях я не уловил, но ничего не сказал, внимательно заглядывая в свой стол и бросая в рюкзак, где уже была одежда и пустая банка пива, что занимала столь ценное место, предположительно нужные вещи. Таким образом, я закинул какие-то верёвки, решив, что такое может пригодится; складной нож, единственный, в необходимости которого был уверен; заканчивающуюся пачку сигарет и пару электронок, одну из которых почти сразу убрал, ведь теперь эти вещицы казались мне неоправданно тяжёлыми; деньги, новую зубную пасту и щётку вместе с расчёской, которую в спокойной жизни предпочитал игнорировать; черный фломастер, на всякий случай; спички, хотя на дне сумки уже лежала зажигалка; в итоге у меня даже осталось место на продукты, которые я из дома точно не мог взять из-за спящей в гостиной матери, а это значит, есть большая вероятность того, что нам придётся зайти в магазин... — Дай ремень, — мои напряжённые размышления вдруг прервал Ямагучи. Он уже был в моей толстовке и джинсах, но последнее ему приходилось держать в руках из-за того что джинсы немного с него спадали. — Нормально же, — также шёпотом ответил я, зная, что ремня у меня в принципе, кажется, нет, не помню чтобы в этой детали гардероба когда-то нуждался. — Мне неудобно, — упрямо повторил он, демонстративно и недовольно разводя руки в стороны. И без того длинные штанины в пол, которые мне доставали лишь до лодыжек, опустились ещё ниже. — Держатся же как-то... Ты всё равно в своё переоденешься, не грузись. Начиная злиться, я запихнул свое влажное полотенце в сумку и придирчиво осмотрел своего гостя. Ямагучи Тадаши в моей комнате. Немаловажное уточнение — в моей одежде. Пару дней назад от этого факта я бы вполне мог помереть из-за радости, может, даже и откровенного счастья, но сейчас рядом находилась идиотская причина по которой он здесь. Какая-то часть меня даже рассеяно расстроилась, размышляя над этим. Он слишком выделяется. Пожалуй, нужно что-то с этим делать. Веснушки скрыть, например, волосы в хвост, наверное, соберутся, если постараться. Я попросил его стоять на месте, буквально ничего не трогать во избежание новых неприятностей и направился в комнату мамы, полагая, что можно добыть у неё что-то полезное. В этом женском столике, нагруженным всякой хернёй, я не разбирался, да и ломать голову ещё и над этим мне не хотелось, поэтому я наугад взял какой-то бежевый крем, которым, если повезёт, получится перекрыть даже веснушки и маленькую резинку для волос, которая не выглядела достаточно надёжной, но другого варианта не предвиделось. Мама не так часто красится, зато постоянно теряет что-то из своих вещей, в таком случае вряд ли догадается, что это я у неё что-то спер, если заметит пропажу. В конце концов, взяв с её стола ручку и маленькие листочки, я написал, что уехал в город по важным делам с шуточно-серьезным «не скучай!» и прицепил записку на зеркало. Она точно посчитает это странным, ведь обычно я пишу ей в телефоне, но сейчас не могу этого сделать, ведь её телефон всегда при ней и никогда не ставится на беззвучный режим, а сон очень чуткий, соответственно, я рискую её разбудить. Я подождал пока Ямагучи без новых проблем выйдет из дома, не закрыв дверь полностью, чтобы не щелкнуть ею в лишний раз, и сам уже двинулся следом, едва различая во полумраке куда наступаю. У входа я вдруг наступил на свой собственный кроссовок, из-за которого словил короткий испуг, решил, что страшнее уже не будет и подавил тяжёлый вздох, как вдруг снова обомлел, на этот раз по весьма внушительной причине. Меня абсолютно точно позвала мама, но я, видимо не намереваясь в это поверить из-за усталого ужаса к такой кричащей несправедливости, сделал решающий шаг к двери. Волнение вперемешку с любопытством всё же пересилило меня, я обернулся, уже прокручивая в голове всевозможные исходы событий и оправдания, именно в тот момент, когда мама снова заговорила встревоженным голосом: — Ты куда в такое время..? Не выдержав, я раздосадовано цыкнул, не понимая, что мне нужно сказать. Да я в целом утратил способность говорить, полностью затормозив из-за очередного препятствия. — Ну? Так что случилось? Меня удивила ее проницательность. Хотя, скорее я просто достиг апогея паранойи. С чего бы ей догадаться? И всё же, вряд ли она сдаст собственного сына полиции, я скорее больше боюсь ранить её своим неожиданным проступком. — Ничего не случилось, ты чего... С чего ты взяла..? — с тугим комом, застрявшим в горле, ответил я, вспомнив насколько хочу выпить хоть чего-нибудь. Мои ноги в этот момент отяжелели, словно приросли к полу, тело было каким-то одновременно тяжелым, но и плохо ощущаемым, словно уставший от сегодняшнего ужаса разум вдруг сместился за грань этой оболочки, а мне всё равно хотелось вернуться в свою проблематичную шкуру, дабы контролировать сейчас хотя бы нынешний момент, по этой причине за реальность я держался даже крепче, чем за ручку двери. Мама включила свет, что меня совсем не порадовало, с непривычки и усталости я сощурил глаза, стараясь не отводить взгляд, ведь по моему параноидальному мнению это было слишком подозрительно. —Я ... Так, мам, послушай, мне нужно... Я в город поеду. Но это утром. Попозже. Да, сейчас же рано, понимаю, что это странно. Думаю, будет лучше там немного пожить, так просто надо, не волнуйся, мне так хочется. Это моё решение. Её взгляд стал ещё мрачнее, вместо того чтобы разозлиться и создавать истерику она внезапно расстроилась. В эту секунду я понял, что было бы лучше, если бы она действительно злилась. Не знаю, что подразумеваю под этим "лучше", словно так я бы ощущал себя более уверенно. И совесть грызла меня бы гораздо меньше. Видимо, роль невыраженной ею агрессии пала на меня. Моим накаленным до предела нервам нужно было что-то, на чем я бы мог оторваться и ощутить себя менее виновным, став виноватым в новом процессе. Поэтому, отцепив руку, примерзшую к дверной ручки, я посмотрел на маму в упор, дрожащим из-за неуверенности голосом на повышенных оборотах говоря: — Я что, самостоятельные решения не могу принимать? Я в праве делать то, что мне захочется, хватит мной командовать. Бред ли это? Нет ведь, правда? Я взрослый человек, не знаю, к счастью это сейчас или очередному тотальному сожалению. Поэтому не нужно на меня давить своим манипуляционным тяжёлым взглядом. Я не был уверен ни на грамм, что правильно понимаю её чувства, реакцию и точку зрения, знал лишь, что она хочет знать больше. Я даже за свои собственные ощущения и слова, что вылетали раньше, чем я успевал их переварить, не мог ручаться. — Если тебе здесь так плохо... Неужели... — более тихо проговорила мама, встревоженно обнимая себя за плечи. Я вроде и специально постарался отзеркалить её движения, а вроде и интуитивно встал в оборонительную позицию, скрестив руки на груди, не контролируя язык жестов, но поверхностно анализируя каждое своё и её телодвижение. Решил, что мне только и осталось, что ухватиться за её слова и развернуть в свою пользу, не подозревая, насколько могу сорваться. — Да, вот именно! И тебе тоже здесь, мягко говоря, не очень, но ты ничего не меняешь! Ты понимаешь, что это не моя вина, это только твои проблемы, а у меня есть свои, а я хоть что-то... Я стараюсь что-то делать, как-то их устранять! Ты... Ты просто... Я не поним... Почему... — Давай успокоимся, а потом поговорим. Я неожиданно задохнулся от переполнивших меня слов, бесконечно удивляясь — я столько могу ей сказать сейчас, но даже не знаю, что действительно хочу произнести. Чаще всего я думаю лишь о том, как не задеть людей, как не ляпнуть лишнего, какие более удобные слова подобрать, чтобы не причинять другим дискомфорта, но сейчас... Я когда-нибудь по-настоящему думал о себе? Сейчас то самое время, чтобы думать о своих чувствах, придавая им столько значимости? Я не могу управлять словами, точно не сейчас, возможно, позже я всё исправлю, приложу все усилия без сопутствующего нытья и бессознательных выводов в свою пользу. Иногда в словах действительно нет смысла, но за ними можно спрятаться, порой они причиняют лишь боль, за которую я только и способен, что хвататься и кричать, выискивая новых виноватых, чтобы выгораживать себя перед самим же собой. — Ты никогда обо мне не думала, ты... Вы все одинаковые! Думаете только о себе, это неправильно! Что, поздно поняла свои ошибки? Чего молчишь, где оправдания, где извинения, хотя, нет, не извиняйся, это противно, просто прими уже, признайся, что это ты... Именно ты! Мама, это ты во всём виновата! Я ничем не заслужил всё это дерьмо, я не могу, я не хочу, ты хоть раз задумывалась о том, чего я хочу? С чего вы взяли на себя столько чести, чтобы решать что-то за меня, чтобы решать, какой я человек? Теперь мой голос дрожал уже из-за кипящих во мне чувств, безудержной истерики, будто я вновь глупый семилетний ребёнок с зашкаливающим чувством справедливости, мурашки неприятно рассыпались по коже, адекватное сознание отключилось, злоба затопила его основательно. Я за считанные секунды потерял контроль, а вместе с ним и лицо, нес какой-то безрассудный бред, вплетал в речь даже имя своего брата, причём именно так, будто он меня услышит и поддержит, а потом успокоит и поможет всё наладить, а мама смотрела на меня недоверчивым взглядом, с таким ужасающим неверием, с каким бы она никогда не позволила себе посмотреть в сторону церкви. Фальшивая маска актёра, отвечающего за "достоинство" раскололась по швам, обнажая моё истинное уродство именно перед действительно важным мне человеком. Разумеется, мне было противно от себя гораздо больше, чем от своей мамы, но это я почему-то не сказал, не смог. Быть может, это сгладило бы расцветающее отвращающее впечатление обо мне. Иногда надоедает жить ради хорошего мнения других, обращающих на меня взгляды, до удушения внимательные или же пренебрежительные. Я сам не в курсе, какие эмоции в чужих глазах хочу видеть, лучше бы на меня просто никто не смотрел, не видел, не замечал, не ждал ничего хорошего от моих шагов, ведь они стремятся назад. Лучше бы мама думала, что мои слова — пустой звук, но я чересчур много вкладывал в них ядовитых эмоций, я слишком громко всё это произносил, превознося себя как метафоричную единственную жертву, невинного убийцу и случайного свидетеля одновременно. Я казался чрезвычайно серьёзным, неся глупый истеричный бред на фоне моего нервного истощения, колоссальной потере рассудка на этот промежуток времени. Время — что, если это всё, что у меня осталось на данную встречу? И я не хотел бы проебать его вот так. Я правда не хотел ссориться. Не помню чтобы мы с ней как-то особенно серьёзно конфликтовали. — Ты не в себе, — прошептала мама, кажется, действительно меня побаиваясь. — Я?! Почему я? Почему всегда я?! В каком, блять, месте? Это ты ненормальная! Если и я такой, то только благодаря тебе! — Да что ты такое говоришь?! — внезапно я услышал и её возмущенный крик, а в глазах уличил самую настоящую злость, ради себя приняв её за ненависть, правда, недостаточно настоящую. — Ты хоть слышишь себя? Я стараюсь ради тебя, только в твоё... — Нет! Нет-нет-нет! Хватит врать, замолчи, я не хочу с тобой больше разговаривать никогда, никогда, ты поняла?! Разумеется, я не хотел слышать, что обо мне волнуется мой так называемый «противник». Разве вынесет подобные заявления моя совесть? Чужие утешения действовали на меня как дешёвые провокации. — Пожалуйста, просто скажи уже что у тебя случилось, мы вместе всё реш... — Ты заткнешься, блять, или нет?! Не лезь в мою жизнь, какой бы она ни была. Я же не обсуждаю с тобой твоих мужиков! Сквозь затуманенный из-за выступившей корочки слез взгляд я заметил, как мама удивленно моргнула, тут же резко замолчав. Я тяжело дышал, не желая анализировать сказанное, более того — продолжать продвигать эту тему, разоблачать её только со своей стороны, игнорируя слова "обвиняемого". Существуют такие виды самоуничтожения, что их сразу можно даже и не вычислить, особенно тебе самому, ведь в принципе ты будто бы и не делаешь ничего невероятно серьёзного. Но иногда ты очень хорошо понимаешь, что будет плохо. Например, ты можешь пойти к человеку, который точно поступит с тобой ужасно, или самостоятельно навредить кому-то морально, с небывалой лёгкостью игнорируя своё неправильное поведение. Ты ведь идешь за необходимой дозой неприятностей, какие там будут последствия тебя не волнует, неглупая часть тебя отключается под весом этой ломки. За порчу морального состояния никто почему-то не просит такой же моральной компенсации или же всегда можно выкрутиться, надломать, где тебе нужно, подсознание другого человека — ничто иное как мягкий пластилин, из которого можно слепить всё, что угодно, властвуй и не стыдись – краткое пособие о том, как убить человека в себе. Опять же, очень часто это делается неосознанно, но главная особенность таких моментов — это то, что ты делаешь больно себе, причиняешь в первую очередь дискомфорт именно себе, ищешь как можно более острые углы. Сейчас я видимо на этом пике, ведь всё до ужаса осознаю, но ни черта не меняю, и, честное слово, мне ужасно страшно и, как мне внутренне и хотелось, — больно. Есть я, который крутит калейдоскоп эмоций, смешивая их в уродливый беспорядок, и я, который совершает эти действия, прекрасно всё понимая, совершая жестокие манипуляции над окружающим миром и самим собой. И никто из них не может остановиться по какой-то не до конца понятной мне причине. Иначе как объяснить то, что я сейчас говорю маме, каких ответов жду, успокоят ли меня, вообще, устраивающие меня оправдания, правда ли я считаю, что она обязана передо мной оправдываться? Это ведь не я. Я бы так не поступил в обычном своём состоянии. Я вдруг обнаружил, что больнее всего — это причинять боль другим. Это осознание, обрушавшееся на меня смертоносной лавой, заставило меня поверить, что я и правда схожу с ума. Дурацкий способ самоуничтожения, бесполезная осознанность, как же я обложался, как мне теперь заткнуться. Какое я имею право причинять другим боль и одновременно мудро верить в то, что все проблемы от людей, почему нельзя повернуть время вспять? Я заткнулся, едва ли в силах дышать нормально, словно воздух в доме раскалился до предела за счёт моего негативизма. Скорее всего это был не негатив, а какая-то неправдоподобная ненависть, но под конец она заиграла своей жизнью, говорила за меня, взамен отнимала вдохи-выдохи, я вдруг поверил в неё так, как не верил никогда в себя. В свою маму я все-таки верил больше, просто потому что по правде любил, но на этом мы и разойдёмся, словно в этом доме окончательно не осталось места для слов «люблю» и «прости», зато на века застыло отвратительное «ненавижу», брошенное мною лишь раз, словно бы вскользь и понарошку. Лучше бы она меня ударила. Я стремительно вышел из дома, чтобы подышать и не обернуться на него напоследок. Снова промокший Ямагучи стоявший на безопасной стороне за занавесой безобразного дождя, почти обеспокоенно глянул на меня, но, как только я отвёл взгляд, тут же сгорбил шею, посмотрев в землю. — Я зонт забыл, — хрипло и более спокойно пробормотал я, кулаком потирая мокрые щеки. Сил стыдится, кажется, не осталось. — Не страшно... Наткнувшись на очередной взгляд этого парня, что, как назло, тоже был привычно тяжёлым, утомленным и серьёзным, я раздражённо выдохнул, и, двинувшись вперёд, вымолвил чуть ли не обиженное, будто всерьёз сейчас готов расплакаться от злости и ещё каких-то дурацких чувств: — Че смотришь на меня, нравлюсь? — Я не в таком ключе, ты не подумай... — Охуеть, а я и не знал, спасибо. Чувствую вину, сожаление и нежелание прощаться с матерью на такой неутешительной ноте. Это ужасно и так неправильно, то, что я стал виновником такой ситуации. Нечестно. По отношению к ней и ко мне самому, и к Ямагучи, конечно, тоже. Но ничего не поделать, без толку сейчас об этом думать. Рано или поздно я точно вернусь, всё абсолютно точно налажу, чего бы мне это не стоило. Пожалуй, Ямагучи, что слишком долго собирал вещи в своём доме, когда мы потратили на мои сборы не более десяти минут и пришли к нему, думал примерно также. — Быстрее, — торопил его я, сидя на полу в коридоре, который был таким узким, что мои ноги почти упирались в стену напротив, нервно поглядывая на ручные часы каждые пол минуты. Когда-то эти часы подарила мне мама, не знаю, надел я их из-за того, что мне это просто требовалось или просто чтобы не отчаиваться и держаться ради неё. Но, кажется, теперь лучше держаться подальше именно «от» неё, было бы ужасно, если б она тоже действительно так и считала. Тадаши, конечно, на мое наставление ничего не ответил, последовав на кухню. Мне осталось набраться терпения и надеяться, что он собирает что-то нужное, но мне отчётливо слышался хруст печенья. Я обречённо вздохнул, но ничего не сказал, ведь мой спутник хотя бы ел во время сборов, а не преспокойно сидя на одном месте. Как он, вообще, в такой ситуации ест? Я явно голодный, но ни куска не проглочу, настолько мне тошно. — Ямагучи, пожалуйста! — Помолчи. Пожалуйста. Ты слишком шумный. Я фыркнул на этот «ответ», что последовал мне из ванной. — Возьми еды, может, у тебя есть что? — чуть тише произнёс я. — Иди поешь, если найдешь что-то. В таком случае я решил не уточнять, что можно было взять еды в дорогу из дома. Засек три минуты, намереваясь по истечению срока снова его торопить, и на этот раз более требовательно, однако Ямагучи вышел чуть раньше. — Тебе не грустно? Типа, из дома уходить? Предупредил кого-нибудь, что уезжаешь? Есть кого предупредить? — отчаянно осыпал я его вопросами, пока тот по моему совету надевал ботинки, мол, так будет удобнее и значительно легче идти по бездорожью, хотя сам я остался в кедах. — Я с папой живу, но он в больнице, кажется, на этот раз надолго. В случае чего он знает, что если я не здесь, то в городе. — А почему он в больнице? — спросил я, запоздало вспомнив, что не очень красиво задавать подобные вопросы. Тадаши кое-как завязывая шнурки, путая в них свои тонкие длинные пальцы, ответил в своей привычной спокойной и чуть замедленной манере речи: — Он просто болеет. Я неловко отвёл взгляд, отвлеченно оглядывая небольшую захламленную прихожую. За такой бардак меня бы точно мать убила. По слухам, дошедшим и до незаинтересованного меня, я знал, что отец Тадаши пару лет назад получил травму, отчего с трудом мог ходить, а его мать уже давно здесь не показывалась. Значит ли это, что Ямагучи сам за домом следит? Интересно, с каких пор? Сложно ему пришлось, наверное. Может, потому он и не расстроен тем, что вернётся в Токио? Погодите, вдруг он действительно рассчитывает на то, что там мы и останемся, что, вообще-то, совершенно неточно. Я ложных надежд ему не давал, соответственно, в случае чего его ошибочное мнение — не мои проблемы. Хотя, полагаю, не такая плохая идея — скрыться в городе. Но уж точно не в месте, где мы раньше жили и все наши знакомые об этом осведомлены. Я не следил за тем, что мой так называемый «напарник» бросает в рюкзак, поэтому просто поверил, что он не взял ничего такого, что попусту занимало бы место и без чего мы вполне могли бы обойтись. Так как нам стоило зайти ещё в магазин, мы обоюдными усилиями замазали веснушки Тадаши, что ему совсем не нравилось. Он всячески оскорблял мою идею, называя её максимально глупой и бессмысленной, но я убедил его, что это не так напрасно. Наконец, мы стали раздумывать о том, как нам правильнее поступить, чтобы максимально уменьшить риск того, что нас уличат в побеге. Лично я больше думал лишь о том, почему не создал план заранее, пока ждал этого чертовски неторопливого парня. Я предложил, вернее, очень настаивал на том, чтобы Ямагучи купил всё сам, так как он, по его словам, за это лето в круглосуточный около заправки ещё не заходил, и, по моему мнению, отличался от обычного себя без веснушек и с волосами собранным в хвост, но он не хотел брать на себя такую ответственность, уверяя, что растеряется и будет выглядеть подозрительно. В конечном счёте, убив на эти споры необдуманно много времени, мы пришли к решению, что удовлетворяло обоих: зайдем в магазин вместе, предварительно рюкзаки спрячем где-нибудь в кустах, а делать покупки и оплачивать их будем отдельно, будто друг с другом не знакомы. Проплешины в этом плане, вероятно, имелись, но я надеялся, что буду исправлять их по ходу дела. И как же зря мы не написали, что именно нам нужно купить или хотя бы не обсудили это заранее. Вот, что я понял, осторожно наблюдая за тем, как беспечно Тадаши кидает в корзину то, что на мой беспокойный взгляд было лишним. Моя провизия была логичной и простой, сочетала в себе всё нескоропортящееся и достаточно сытное, что можно есть в лесу, не теряя времени на кропотливую готовку, в то время как Ямагучи набирал слишком много сладкого, словно какой-то наркоман на отходняках. — Я не ем шоколад, — шёпотом бросил я, подойдя не слишком близко к нему к отделу со сладостями, которые я точно не возьму. — Я ем, — ответил он мне тихо, но посмотрел прямо в мою сторону, отчего заставил меня пережить очередную моральную смерть, и неуклюже отшатнуться в противоположную сторону с алкоголем. Гениально, он говорит так тихо, что и я едва ли слышу, но смотрит на меня, и это явно видно на камерах, словно уже забыл о том, как мы договорились вести себя так, будто не знакомы. Мое раздражение всё росло, а руки сами тянулись за бутылкой коньяка, на которую, благо, хватало денег. Отлично, значит, берём то, что нравится, забивая на ситуацию и предпочтения друг друга, замечательно, нечего трястись, меня же тоже в таком случае всё устраивает. Я направился на кассу, решив, что неторопливый и, к моему удивлению, абсолютно спокойный Тадаши провозиться ещё уйму лет, но неожиданно с ним же и столкнулся прямо на глазах продавца. Мы так и замерли, запутавшись с тем, кто первый пойдёт пробивать товары. Кроме нас, кстати, никого в магазине в такой ранний час и не было. Только я первый шагнул к кассе, избегая взглядом всех сразу, как в эту же секунду сделал шаг и Ямагучи, в который раз за эти сутки выводя меня из себя. Сделав вид, что я ничего не заметил, я всё же опередил его, максимально стараясь сохранять невозмутимость. Нет. Это точно слишком странно и подозрительно. Нужно поговорить с ним, показать, что мы знакомы, но за этот день якобы видимся впервые. Надеюсь, Ямагучи не подведёт меня или я сумею правильно его использовать подходящими фразами. — Ты куда это так рано? — небрежно и приветливо спросил я его, даже слегка улыбаясь. Руки в это время у меня неприятно запотели от страха. Тадаши растерянно взглянул на меня и на продавца, словно думал, к кому я обращаюсь. Я старался верить в эту секунду в свою фортуну, но точно не в этого парня, что от непонимания того, чего я от него требую, мог и отмолчаться. — Ну... Я... По делам, — всё же вымолвил он, неуверенно опуская глаза. Находясь настолько близко, я увидел как растекся на его лице тональный крем и чуть не взвыл от отчаяния, стараясь прикинуть, насколько хорошо это видно продавцу, что почти на нас не смотрел. Разве эта женская штукатурская хрень не должна быть устойчивой даже к урагану и мировому потопу, не то что к моросящему дождю на улице? — Ясно, — только сейчас ощутив, как сильно сушит у меня в горле, ответил я. Хорошо, что Тадаши тоже догадался взять воды. Расплачиваясь дрожащими руками, костяшки которых были изранены, я, переводя внимание от своих рук, рассеяно добавил: — Давно не виделись, кстати. — Не так уж... Я наигранно хохотнул, выдавив из себя короткое «это точно», и, наконец, крепко схватив ручки пакета, вышел из магазина, быстро направляясь к нашим спрятанным вещам. Сердце всё еще отбивало бешенные ритмы, покалывая с левой стороны, руки покрывались холодным потом от очередного пережитого стресса и мне ужасно хотелось наконец-то прильнуть к бутылке с водой. Ямагучи подошёл через несколько минут, и я не стал его ни за что ругать, ведь уже остудил голову и понял, что всё у нас прошло вполне успешно, а я слишком всё утрировал из-за своей тревоги. Я настолько перенервничал, что не сразу понял, как нам повезло — дождь, что, как я думал, мог усилиться, вдруг прекратился. Солнце освещало нашу убогую драму, будто действительно с удручающе навязчивым любопытством сконцентрировалось лишь на нас двоих, ожидая новых оплошностей. Это лето с его непредсказуемой погодой обещало мне быть самым запоминающимся в максимально неоднозначном и мрачном плане. Я впервые так неистово захотел апокалипсиса, ведь тогда людям точно было бы не до нас.