Дно Антарктиды

Pov Тсукишима Несколько дней, проведённые в лесу, выдались ещё более тяжёлыми, чем я рассчитывал. Я ужасно устал от них. Каждый миг был окутан безмолвным мраком, заряжен напряженной атмосферой, депрессивные мотивы самых леденящих душу ужастиков, что буквально стали моей нынешней жизнью, раздавались повсюду, как снаружи, так и внутри. Мне хотелось бежать, сломя голову, от всего: от Ямагучи, воспоминаний и самого нашего побега. Каждое утро мы просыпались наугад, кто раньше встанет, тот и будит второго, если он спит слишком долго, готовили по очереди. А еды уже было мало, как бы мы ни старались расходовать её разумно всё равно постоянно надоедали, ведь расходовали калорийность пищи гораздо больше, чем потребляли. Но никто не говорил об этом вслух, хотя по тому, как каждый из нас ворочался от голода и неудобства во сне, всё итак было ясно. Вот и в эту ночь я не мог уснуть. Думаю, когда царство сна наконец заберёт меня в свои объятия, наполненные беспокойными кошмарами, мне снова приснится еда. Однако, если такими снами я словно бы даже как-то насыщался, сны о погоне и нашем заключении под стражу, разумеется, были гораздо более пугающими для меня. Впрочем, это неудивительно. Ощущение неизбежного предстоящего наказания постоянно было со мной, оно всегда было ближе, чем Ямагучи, который вроде находился рядом, но вроде и так далеко, что совсем не мог поддержать на этом нашем странном энергетическом расстоянии. Думаю, даже лучше, что мы виноваты вместе. Так нам не так уж одиноко и страшно, хотя умиротворения друг в друге мы всё так же не можем найти. Я повернулся на другой бок, ощутив, как онемела моя ушибленная ранее рука, на которой в нынешний момент я неудобно лежал. Когда давление на неё прекратилось, она начала изнывать от прильнувшей к ней крови, словно стала вдруг оголенным проводом, пропускающим разрушительные разряды тока и болезненной пульсации, сверкала изнутри, как радостные бенгальские огни. На время этого дискомфорта я сфокусировался на нем, будто очень уж нуждался сейчас в этом ощущении. Раньше я так спокойно жил, мне даже казалось, что я какой-то неживой. Будто от меня осталась только болезненная оболочка. Ничего не происходило невероятно интересного или страшного. Я желал изменений, какими бы они ни были. И сейчас, находясь в лесу, в множествах километрах от дома, вместе с тем, с кем я точно не мог бы оказаться, я бегу от самой гущи событий, ничего толком не зная, отрезанный от мира, современной цивилизации, пышущей столькими удовольствиями и удобствами, которые я раньше не ценил. Мало того, что я изолирован от неё, так ещё и бедного Тадаши за собой потащил. В голове не укладывалось, что есть иные виноватые кроме меня и поэтому казалось, что эта вина пожирала меня изнутри, справедливо не касаясь никого другого. Жертвенной частью себя я был даже вполне доволен, что Тадаши мучается меньше, конечно, лишь до тех пор, пока не осознал, что и сам не знаю, насколько ему херово. Также я испытывал какую-то странную смесь обиды и разочарования. Говорят, что обида — это результат собственных пустых ожиданий, горечи, исходящей от того, что всё пошло не так, как тебе хотелось. Жестокая ирония. Мой мир перевернулся с ног на голову, но совершенно не так, как мне было угодно. Никогда бы не подумал, что в лесу настолько неудобно. На кой черт эти прогулки сдались путешественникам? Хотя, нашёл с чем сравнить, им гораздо лучше, они хотя бы на своих плечах несут только рюкзаки без какого либо груза убийства, пока мы одновременно и вынужденно и по собственной глупости спим на жёсткой земле, занимаемой насекомыми, голодаем и умываемся в ледяных ручейках. У нас нет навыков того, как выживать в лесу, но нельзя отрицать, что какие-то знания, данные в школе, немного спасают, иначе мы бы уже давно полегли тут, отравившись заражённой водой, схватив дифтерию и прочие неприятности на свой и без того дохлый организм. Можно сказать, практически всё нужное у нас есть: какая-то аптечка, тёплые вещи, некоторые предметы личной гигиены, проще говоря, листиками не подтираемся и на том «спасибо». Мой старающийся во благо моей психики оптимизм даже не обращал внимания на отвратительную жёсткость земли и неудобную "подушку" из травы, шумных фантиков и упаковок, в каком-то хаосе замотанных в свитер. Я прислушался, изучая звуки природы. До сих пор непривычно. В городе постоянно стоял какой-то шум, даже когда, казалось бы, было тихо. Как только я начал обитать в лесу, то сразу понял, что никогда тишины и не слышал. Здесь она была мертвецкой. Даже когда ухали совы, жужжали комары и другие насекомые, я слышал лишь это гробовое молчание леса, и, готов поклясться, оно пугало пуще неожиданных криков животных. На меня давила эта громкая тишина, я не мог в ней достаточно спокойно существовать, постоянно ощущал лишь напряжение, гармония леса являлась для меня газовой камерой, пыткой перед смертной казнью, дату назначения которой никто не говорил. Очевидно, что это ожидание в разы мучительнее самой смерти. Неожиданное открытие — жить пиздец как хотелось. Я раздражённо, хотя, скорее даже максимально измученно, вздохнул и укутался в лёгкую толстовку, являющуюся моим одеялом. Холодно. Очень холодно. Охуеть можно от того насколько холодно лежать на земле, уже утратившей тепло, под сводом ясного летнего неба, украшенного раздражающе яркими звёздами. Даже звезды умирают, лопаются, как дешёвые шарики на праздничных торжествах или мои собственные нервы, уставшие тревожиться. Но истинное человеческое терпение, видимо, не имеет лимита. Именно так я ошибочно решил в эту ночь. Слишком светло, удивительно холодно, бесконечно тихо. Странно, как это ещё окончательно не свело меня с ума? Видимо, всё ещё впереди, сейчас что-то просто меня жалеет, но вечно это продолжаться не может. Я коснулся догоревших веток, что недавно служили нам утепляющим костром. Уже думал лечь прямо на этот обгоревший участок земли, но тут же обжёгся и одернул руку, зашипев от боли. Какого чёрта, он ещё горячий, а земля подо мной нет? У меня даже не было сил злиться, поэтому я обречённо сунул руку под кофту, положив на живот, чтобы не тратить тепло понапрасну, мол, не так уж зря покалечился. Ощущаю себя единственным неадекватным в психушках давних времён, когда за больными даже не ухаживали, лишь вкалывали в них какие-нибудь сильные транквилизаторы, чтобы не буянили, не особо парясь о дозировке, делая даже из вполне здоровых ярых последователей безумия. Примерно так я сейчас отравлен физической и моральной усталостью, смотрю на психоделические картинки, собрав в себе все тяжелые недуги и потому лишён абсолютно любых сил, они израсходованы до основания. Даже бухать и курить мне уже не особо хочется. В меня забралась эта отравляющая печаль вместе со страхом, именно эти два чувства внезапно стали моими базовыми. Мой взгляд, изучающий догоревшие в мрачных позах остатки веток, переместился на Ямагучи и на нём же остановился. Наверное, уже спит. Интересно, он всегда так засыпает, свернувшись калачиком, или это вынужденное положение из-за холода? Ему снятся те же кошмары что и мне? Он не заболел, случайно, почему так сопит? Будто услышав мои мысли сквозь сон, Тадаши неуютно зашевелился, на некоторое время сбив своё стабильно умиротворенное дыхание. Меня взбесил этот странный поступок с моей стороны, но я всё же пожертвовал ему свою толстовку, хоть его уже и укрывало что-то по сохранению тепла ближе к моему, может, даже теплее. Вернувшись на свое место, я снова посмотрел на него. Забавно, даже в темноте я, кажется, вижу его веснушки. Они похожи на потухшие звезды и вовсе не раздражают, наоборот, успокаивают, будто доза эффективного седативного. Нет, не так, скорее самого сильного транквилизатора. Я даже не заметил как уснул, провалившись в сон резко и неожиданно. Примерно так у меня работало чувство влюблённости — сначала изводило медленным ожиданием осознания своих чувств, а потом вдруг накатывало резко и разом, и я безвозвратно терялся в формулах этих тщетных ярких эмоций. Пару раз я словно бы боролся со сном, ведь, когда предчувствовал, что засыпаю, неожиданно ощущал, как забываю сделать вдох и открывал глаза, держа их открытыми до тех пор, пока усталость не забирала мои последние силы сопротивляться. В последние секунды борьбы, сдаваясь потребности во сне, я зачем-то пообещал себе, что обязательно продолжу дышать и слегка бредил перед конечной стадией крепкого сна. На этот раз мне не снились кошмары, и я не просыпался несколько раз за ночь, словно сны больше кого-либо меня ненавидели и сами уже устали меня мучать, настолько я их достал. Проснулся я как всегда последним, причём на это утро так, как если бы был под похмельем, сушняк долбил по самые мозги. Бессилие опьяняло теперь не только моё тело, но и сознание. Даже казалось, что я чувствую запах сигарет, наверное, все-таки подсознательно я хотел курить. Однако, всё, что я мог — это открыть глаза и хотеть пить, уже даже не есть. Голод недовольно скрипел под рёбрами, не требуя еды, казалось, что желудок уже основательно потребил какой-то свой слой. Меня тошнило. Вставать и что-то делать не хотелось. Зато было чуть теплее, ведь на мне лежали какие-то вещи. Осознание последнего заставило проснуться окончательно, я забегал глазами в поисках первой своей причины двигаться дальше, просыпаться и следовать куда-то, делая вид, что я твёрдо знаю куда иду. Ямагучи сидел неподалеку, оперившись о дерево спиной. Сначала я не догнал, что именно в этой картине не так, а потом резко сел от внезапного озарения, пережив долгое головокружение. Тадаши курил, и, нет, думаю, мне не кажется. Не настолько я ебанулся, чтобы видеть галлюцинации. И это не похоже на типичное «пробуждение в сон». Может, и нет ничего удивительного, но я впервые вижу, чтобы он держал эти сигареты в руках. Заметив движение с моей стороны, он повернул голову, окинув меня мрачным взглядом, и тяжело вздохнул. А потом сделал предпоследнюю тягу, отчасти нервную, стряхнул пепел в металлический стакан, который обычно именно я использовал как пепельницу. Ещё не решив, разозлиться мне или забить на это болт, я, предварительно безнадёжно прочистив горло, хрипло произнёс: — Это мои сигареты? — Теперь общие. — Че? То есть, почему? Тадаши презрительно цыкнул, чем окончательно выразил то, что сегодня не в духе. — Сам же говорил, что теперь у нас всё общее, мне, вообще-то, тоже это не очень нравится! — Ладно-ладно, — поспешно произнёс я, мол, успокойся. — Я просто не знал, что ты тоже куришь. — Это только по пятницам. Поэтому не считается. Наверное. — Почему именно по пятницам? — совершенно запутавшись, спросил я. В ответ мне выдали такой отчаявшийся вздох, будто я задал совсем уж тупой вопрос. — Потому что пятница — конец недели. Я словно бы ставлю точку для одной недели, чтоб перейти к другой с чувством завершённости. — Но конец недели в воскресенье... — Я про учебные недели. В пятничные вечера они кончаются. Я удивлённо хмыкнул, прокручивая в голове его слова. Забавно, я курю из-за привычки, он — чтобы чувствовать себя спокойнее. Неужели ему было настолько некомфортно, что он решил глушить повседневность вредными привычками? Пожалуй, могу его понять. Однако, если в моём случае никто не виноват, и я сам медленно и верно подводил себя под крест, в ситуации Тадаши виновным вполне можно было назвать всё, что угодно. Не знаю, так это или нет, но складывалось стойкое впечатление, что Ямагучи как бы совсем предельно утомился. Тёмные синяки, залегшие у него под глазами, с каждым днём отвоевывали всё большую площадь, расширяя территорию. Либо я раньше не замечал, что его веснушки лежат даже на таких первых признаках недосыпа, либо это случилось у него недавно. На бледном оттенке лица любые цветные пятна казались ещё более насыщенными, в то время как глаза — тусклыми, лишёнными жизненной искры, переполненными пустотой. — Я уже приготовил еду и поел. Ешь давай и идем дальше, — резко произнёс он, стряхивая пепел в металлическую кружку перед тем как окончательно потушить сигарету. Надо же, Тадаши умеет так злиться. Насколько же он задолбался? Его терпение явно отличается от моего, наверняка он просто не видит смысла в том чтобы скрывать от других что-то, тем более, своё настоящее настроение. — Ладно. Погоди, так я же сегодня должен... — Мне делать было нечего, поэтому я решил не ждать тебя. — Понял. Доброе утро, блять. Всё ещё охуевший я что-то невнятно пробормотал себе под нос и для начала направился к ручью, чтобы умыться. До него, к слову, идти минут пять. Можно было и устроится ближе к нему, но Ямагучи уверил меня, что не стоит. Почему? Может, ночью холоднее рядом с водой? Да куда ещё холоднее-то… Иногда я задумываюсь, а как бы выживал тут с друзьями? Стопроцентно, они бы ныли по поводу и без. Хината бы уже коньки отбросил, Нишиноя продолжал шутить даже на смертном одре, Кагеяма истерил бы каждый Божий день, Асахи... Да Асахи бы уже сдался. Я так думаю. Здравый рассудок повёл бы его по нужному пути. А Куроо, пожалуй, подгонял меня поддерживающей атмосферой. Смог бы кто-то из них взять вину лишь на себя? Сделал бы так я сам? Вряд ли. Мы недостаточно самоотверженные, да и было бы нечестно выручать всех, затопив лишь себя. Не признаю самоотверженность, глупое качество, идиотское. Оказывается, я скучал по ним. В частности по Куроо, с которым у нас в последнее время были какие-то натянутые отношения. У нас просто произошло недопонимание, и, к моей великой радости, все уже разрешилось. Но теперь я и знать не знаю ничего из своей прошлой жизни, загнанный собой в этот ебучий лес, не в силах наблюдать за тем, что находится за его пределами. К моему возвращению Тадаши продолжал сидеть под деревом, но теперь он грел руки о другую чашку с чаем, что являлся для нас кипятком и смесью найденных нами трав. Мы не особо знали ядовитые они или нет, поэтому, попробовав раз одну такую мешанину, не рисковали добавлять что-то новое. Я комментировал это максимально небрежным «сойдёт», а Ямагучи прямо поблагодарил меня за то, что я его своим чаем не отравил, чем вызвал у меня что-то вроде гордости за себя вперемешку с какой-то неловкостью. Иногда прямолинейность этого парня не только смущает, но и нехило так тревожит. У меня промелькнула мысль о том, что этот несчастный чай подходит ему больше, чем сигарета. Но ничего не поделать, пиршество я в лесу устроить не могу, ресурсы в нашем незавидном положении не позволяют, от пятниц я тоже не избавлюсь, разве что могу покромсать их в бумажных календарях. Мы с Тадаши не очень часто разговаривали. Иногда его пробивало на какие-то непринуждённые беседы, но этого становилось всё меньше и меньше, то ли так сказывалась его усталость, то ли он просто уже не хотел со мной общаться. А я просто не знал, как начать разговор, что, вообще, говорить, когда нам обоим так трудно и кажется, что нет никакой надежды на более радостные времена. Для нас они словно бы были под запретом, в этом мрачном лесу мы потеряли последний шанс обрести покой. Ямагучи хотел вернуться домой, наверное, даже больше, чем я, и всё, чего мы желали сейчас — это прежней своей жизни со всеми её дефектами и проблесками удовольствия, быть может, даже с тем фактом, что там мы больше не общались. Нам надоел этот путь, мы остервенели от усталости и неопределённости. Мало того, я, более эмоциональный и вспыльчивый, ещё и тяготился каким-то необоснованным огромнейшим чувством вины перед этим парнем и либо раздражался на него, донимая своими пустяковыми претензиями, от чего он лишь беспристрастно хлопал глазами или утомленно прикрывал их, не желая слушать мой бред; либо я, в очередной раз вспоминая о своей никчемности, во всём его слушался и молча терпел недовольства по факту. Изредка он действительно довольно сильно расстраивался, я немедленно извинялся и спрашивал, что я могу для него сделать так, будто действительно что-то смог бы, вне зависимости от того, что бы Ямагучи у меня попросил. Но он ничего не просил, разве что просто помолчать рядом и прекратить скрывать нашу обоюдную усталость, ведь она не является обязательной тайной абсолютно всегда. Ей только на руку, что мы врем себе и друг другу. Иногда яростное сопротивление в виде сокрытия усталости забирает ещё больше сил. Ямагучи сильнее, чем я думал. Но всё равно иногда не может взять себя в руки. Одного меня с моими участившимися волнениями нам бы хватило, но этот человек, якобы напоминая о своём существовании и возвращая меня в реальность, в которой мне итак осточертело находиться, говорил то, о чем можно было промолчать или на полную анализировал очевидное. Например, спрашивал о том, сколько нам дадут за убийство или как бы нас могли вычислить, если бы мы не подались в бега. Сначала я терпеливо отвечал, но потом делал вид, что уснул, не понимая, зачем он говорит о таком, мог бы и помолчать, итак атмосфера между нами постоянно отягощена. А чего я хотел? Беспечно мотаться в лесу, как на обычной прогулке? Лучше бы мы просто заблудились в нём, никого не убив, не скрывая никакую свою вину. Но мы — неумелые преступники, не исключено, что ещё и заблудившиеся. Это крайняя степень пиздеца в моей жизни. Иногда мне было настолько ебано, что хотелось плакать, мой спутник, например, позавчера уже ревел передо мной, абсолютно не стыдясь. Причиной этих слез была очередная ссора из-за очередной догадки о том, что мы потерялись, где я убеждал его, что всё в порядке, а он — обвинял меня в очередном вранье, не веря даже в «ложь во благо». В тот момент я едва ли сдержался, чтобы тоже не пустить слезу, но вовремя вспомнил — было бы кошмарно, безнадёжно и тоскливо опустить руки вместе и тупо дать волю эмоциям. Пусть лучше они обглодают меня изнутри, зато Ямагучи никогда не поймёт, что я слабый. Сейчас я просто не могу показаться слабым. У нас итак всё меньше и меньше мотивации с каждым таким вот утром. И абсолютно никакой дисциплины, какой-то частью себя мы действительно не осознаем того, по какой причине здесь находимся. Иногда появлялось некое подобие наигранной лёгкости, ощущения, будто мы даже немного успокоились, отчего-то решив, что дальше труднее вовсе не будет. Я словно уже смирился. Мне вполне спокойно. Когда я отключаю мысли. Это я понял по тому, как вновь стал обращать своё рассеянное и усталое внимание всецело на Тадаши, хотя паранойи последнего времени не позволяли мне даже замечать того факта, что именно Тадаши мой горе-напарник. С ним мне в этом лесу как-то более терпимо, не знаю, как так вышло. Я привыкаю к нему заново и рискую начать бояться появиться в городе не столько из-за одичавшего в какой-то миг сознания, погруженного в перманентные страхи, сколько просто из-за того, что Тадаши вскоре утратит свою утешающую энергию для меня, ведь мы можем разойтись. Так или иначе мы разойдёмся когда-то, вспоминая об этом приключении со страхом, сожалением и с чем-то иным, словно бы даже забавным. Рюкзаки наши перестали быть такими тяжёлыми, отчего двигаться нам было легче. Уставший я ковылял кое-как, не насытившись каким-то раменом, в котором соли было запредельно много, и никакой кипяток не смог её разбавить. Ямагучи неплох в готовке, но очень рассеянный и многое делает по-своему, игнорируя мои советы. В прошлый раз он каким-то замечательным образом перепутал сахар с солью, над чем я поржал и внутренне посокрушался одновременно, без претензий поедая сладкую лапшу. Знаю ведь, что, если начну напирать, этот человек просто предложит готовить раздельно, каждый для себя, что для нас очень неудобно и непрактично в такое время. Причём иногда он выдвигает свои предложения так безэмоционально, будто просто ставит перед фактом, не желая слушать препирания, раньше я не наблюдал такого чрезмерного отсутствия интонации в его голосе. Ещё я понял, что не такой он и малодушный, как мне когда-то казалось. Открыто заботу он не проявлял, но изредка укрывал меня, когда я спал дольше него или накладывал мне немного больше еды, объясняя это тем, что мне это требуется для силы. Не понимаю, на что он опирается, однако, логику в его словах вроде улавливаю. Пожалуй, он понял, что это наша обязанность — на всякий случай следить друг за другом для большей выгоды и надёжности. В этом не кроется что-то большее. Задумавшись, я споткнулся о торчащий корень дерева, ожидая услышать, что Тадаши попросит меня быть более внимательным, как обычно он это делал, но он вдруг схватил меня за руку. Я удивлённо посмотрел на него, намереваясь сказать, что все нормально, как вдруг он уже отпустил меня и присел на корточки. — Тебе плохо? – забеспокоился я. Ямагучи осматривал дерево, не слушая меня. Его эти корни так затересовали? Мы видим их часто, и изредка Тадаши садится, внимательно оглядывая дерево. — Мы точно здесь не проходили? — внезапно спросил он. Я нахмурился и забегал глазами по сторонам. На второй день пути я понял, что следует внимательно следить за передвижением, чтобы не заблудиться, поэтому обычно не терял бдительность, как сейчас. Но это место я точно видел впервые, кое-как научившись различать даже одинаковые деревья вокруг. — Точно. Таких деревьев полно ведь. С чего ты взял, что мы здесь уже проходили? — Не знаю. Но ты споткнулся. Вот я и задумался. Споткнуться — это знак какой-то что ли по его мнению? Теперь мнительный я растерял остатки уверенности. На всякий случай я нарисовал маркером, что все-таки взял с собой не зря, крестик на коре дерева и мы продвинулись вперёд. Тадаши обычно утыкается взглядом в землю, ни на что не обращая внимания, хотя стоило бы, но он не изменял своим привычкам даже тогда, когда сильно поцарапался о сухую острую ветку лбом, чудом не глазом. Я просил его быть настороже, обращать внимание на всё сразу, однако у него это, кажется, не получалось. Устав думать о трудностях, я озадаченно потер шею. От засыпания на твёрдой земле постоянно ломило тело, которое всё никак не могло привыкнуть к таким изменениям. — Твоя рука приходит в норму? — вдруг спросил Ямагучи. Я машинально посмотрел на правую руку, отметив, что она выглядит чуть менее опухшей, чем раньше. Болит вроде бы тоже поменьше, хоть и безостановочно, может, это от того что я замотал её обычным бинтом, решив, что в этом будет смысл. — Ага... — меня тут же перебил чихнувший Тадаши. — Будь здоров. Надеюсь, он не болеет. Только этого нам для полного счастья не хватало. Да и как он заболеть мог, в холодных ручьях мы не плескались с головой, всё ждём, когда на небольшое озеро наткнемся, мне, уже достаточно липкому от пота, это было бы как нельзя кстати. Мы двинулись дальше, и теперь я начал рассматривать именно деревья, едва ли успевая замечать, что творится у меня под ногами. Рука пульсировала под слоями бинта, отвлекая от более важных мыслей, уставшие ноги, что уже натерлись из-за обуви, заплетались от накатывающей с каждым шагом усталости. Странно, что если не разговаривать об усталости, то ее словно бы и нет, то есть её вполне можно игнорировать. Однако, если прятаться от чего-то, то оно не исчезнет, я понимаю это. Внутри меня копошились беспокойные сомнения и страх заблудиться. Мы итак идём, не держась дороги, шансы на быстрое возращение в нашу так называемую основную «цель» уже утеряны. Я с каждым днём всё больше боюсь, что мы до Токио в принципе не доберемся, хоть это и казалось мне чем-то довольно простым, легко выполнимым. Кругом деревья, устрашающие, навевающие мрак и сомнения, которых во мне и без того по самое горло, зелёный цвет леса вовсе не успокаивает, наоборот, беспощадно топит, тихонько забирает рассудок даже когда мы во сне и не принадлежим себе, и наши с Ямагучи молчаливые страхи, о которых напрямую даже он не говорит, понимая, насколько некстати сейчас посвятить себя бесконечному нытью, впрочем, мне неизвестны даже мои пределы, о том, когда мой попутчик достигнет своих, я не могу догадываться. Кругом отчаяние. И мне отчего-то кажется, что от меня оно и исходит, именно я морально слабее. Я впервые настолько боюсь сдаться и опустить руки. Это не какая-то контрольная, не борьба за оценки, не сохранение дружбы. Всего этого у меня уже не осталось, теперь только вперёд, к ещё большему отчаянию и безысходности, к очередной сильной боли, к новым испытаниям, способным забрать у меня то, что я считал самым надёжным и бесконечным — терпение. Я больше не верю в терпение, даже в самую его малость, теперь оно кажется мне непредсказуемым и жестоким, способным толкнуть меня в пропасть, где я останусь наедине со своей болью, из-за неё, впрочем, не в таком уж и одиночестве, в той борьбе, в которой даже не попытаюсь защищаться, ведь это бессмысленно. Со временем мне стало известно, что боль неизбежно становится спутником человеческой жизни. Благодаря страданиям мы раскрываем все свои истинные стороны, обретаем новые качества и отрекаемся от старых. Через кровоточащие открытые раны в душе в нас проникает стойкое равнодушие, иногда настолько мощно и резко, что мы теряем терпение или даже рассудок, самообладание покидает наш разум, нас расплющивают негативные эмоции, словно для себя мы — не больше, чем грязь под своими же ногами, и раздражает перманентный сильный дискомфорт. Под этим удушающим давлением наше сердце способно треснуть и расколоться только для того, чтобы превратиться в самое опасное холодное оружие, закованную льдами душу Атлантиды, орудие пыток, массового поражения всего, что, упаси хладнокровный Боже, попадёт под наш объектив, став даже не основной, а всего лишь очередной целью, жертвой, зачастую не успевшей перед нами провиниться. Мы становимся самыми страшными серийниками для своих и, что более ужасающе, совершенно чужих нам чувств, которые, возможно, вовсе не хотели нас ранить, и просто проходили мимо, быть может, и искренне старались помочь, подарить нам такое желанное тепло, но мы, как неловкие маньяки, заметающие следы своей ненормальности, как тупые пьяницы, засыпающие на лютом морозе, как последние мазохисты на выпуске, непоколебимы. Отвергаем любовь и не хотим верить в свет, пробивающийся сквозь щель в кромешной тьме, остаёмся холодными, чтобы не давать другим повода думать, что мы слабые. Я ненавижу боль. Я ненавижу то, что без неё не получается в этой жизни существовать. Единственное и невозможное, чего мне бы хотелось пожелать приходящим на этот свет, — это безболезненной жизни, но зачастую мы не можем получить даже спокойной смерти, а наша награда за выдержку — безмерный ужас перед концом. В жизни без мучений и заключается счастье, в этом теплится истинная мечта каждого человека. Но мы не понимаем всей важности выдержки и добра, выбираем молча мёрзнуть, не в силах понять, что никакая боль не сделает нас сильнее. Она не является нормой и каким-то обязательным уроком и способна лишь уничтожать. Трудности не закаляют, они заставляют застрять в пустом самопожертвовании, примёрзнуть к месту, ожесточиться именно к самим себе, так где здесь выгода? Нужно делать выбор в свою пользу и, зная свою цену, не делать всякому дерьму скидку, а, не узнав стоимости чужих чувств, не совершать поспешных действий. Однако, испокон веков люди не знали покоя, и, возможно, никогда его и не познают. Человечеству свойственно разрушаться, ведь это то, что оно умеет делать лучшего чего-либо. И потому мне больно. Мне до омерзения холодно. И я не могу сказать об этом вслух, боясь разрушить внутреннее тепло Ямагучи, но, думаю, по мне всё видно, я выдаю себя насквозь как постоянно трясущимися руками, не раз испачканными кровью, которую никогда не отмыть, так и собственной дрожащей душой, кровоточащей уже у мира на глазах, бесстыдно извергая слабость, что скопилась в ней токсичными отходами. Я как аморфный призрак в перманентном треморе и, кажется, ничего не поможет, кораблекрушение будет происходить, пока океан не иссохнет, обломки не заполнят все до основания и нечему уже будет там ломаться, даже моим раздробленным мыслям не останется места, пока мне, наконец, перестанет быть так больно. Ощущая себя жалким и отвратительным, я понял, что всё слишком утрировал, моё сердце — не больше и не приятнее, чем стекляшка разбитой бутылки из-под ядовитого спирта, но, какого-то чёрта, имеет способность столько всего чувствовать и с беспощадностью неуклюжей катаны разрезает всё, чего коснётся. Ямагучи вдруг взял меня за руку, видимо побоялся, что я снова споткнусь. Я держу его за руку только в самых безмятежных снах, в их пределах он является для меня мнимым всё исцеляющим "лекарством". Я привык к холоду настолько, что тепло меня пугает. Это как страдать бессонницей всю ночь, приглядываясь в кромешную тьму в поиске опасности, молясь о наступление рассвета, уснуть под утро и, проснувшись, болезненно ослепнуть от бьющего по глазам вроде бы долгожданного солнечного света. Непривычно, а вроде и желанно. Облегченно тяжело, как однажды принять правильное печальное решение и из-за него тосковать. По-своему невыносимо. Именно поэтому я первый отпускаю его руку. Словно услышав хоть одно из моих тысячи желаний, природа, наконец, раскрыла нам свои потаённые сокровища. Озеро, которое я, к великой радости, заметил, действительно было обнаружено к самому вечеру. — Как раз время устроить привал, — радовался я, надеясь, что Тадаши не отвергнет мою идею. — Тогда давай тут и останемся, скоро солнце сядет. Ляжем пораньше и ты выспишься, не будешь до наступления духоты спать. Едва ли Ямагучи был знаком с моими бессонницами, которых не пугала ни усталость от долгой и тяжёлой ходьбы, ни недоедание. В любом случае, сейчас нам действительно было бы неплохо отдохнуть побольше. Мы скинули вещи там, где остановились, чтобы по продолжению пути не сбиться с более менее правильно намеченного направления. Посчитав, что сначала лучше искупаться, пока вода точно более тёплая, а потом уже и готовить ужин, наскоро чем-то перекусили, дабы не свалиться с голоду, и допили всю оставшуюся воду, жадно разделив её на двоих, чтобы в пустые бутылки сразу же набрать озёрной и дать ей отстояться, а позже обеззаразить перед потреблением. Я взял с собой единственные оставшиеся вещи, чтобы сразу в них переодеться, и полотенце. Вода была не такая чистая, как я себе представлял. Разумеется, я уже даже не брезговал, устало удивлялся лишь тому, что действительно в озере буду мыться, используя гель для душа. Никогда не думал, что такое со мной приключится. Ямагучи уже стаскивал с себя футболку, а я неуверенно замер, вдруг поняв, что ничего он не стесняется. Может, мне после него пойти, пока ужин приготовить, всё равно он на мне? Я пришёл к выводу о том, что не могу больше терпеть и просто отошел подальше от Тадаши, скрывшись между тяжёлыми свисающими ветвями дерева. Несмотря на голод, хотелось оттянуть время перед тем, как снова возиться с едой, от такой неудобной готовки я уже устал. Закат, как взрыв, замерший в стоп-кадре пределах небосвода, ослеплял своим кроваво-малиновым свечением. Обычно верхушки деревьев скрывали солнце, и такие закаты мы не могли лицезреть, впрочем, нам было и не до них. Но сейчас деревья немного расступились, ненавязчиво окружали озеро, одолжив ему необходимый островок, и потому свободного места было достаточно много, а солнце жило здесь своей жизнью, настолько свободно и уютно, что мне даже казалось, словно воздух тоже окрашен в малиновый. Даже бесконечные кроны деревьев решили расслабиться здесь, отступили под влиянием уходящего солнца и уже не так напрягали своей угрюмостью, разливаясь палитрой новых, ранее не виданных мной оттенков. Вода в озере действительно была ещё теплой и выбираться из неё под власть вечерней прохлады было особенно неприятно, но я всё же с сожалением вышел, оставшись ногами по лодыжки, вязнувшими в теплом мутном иле. Как можно быстрее вытерся и оделся, а ступни в итоге обтер о траву, не найдя иного выбора. Мне уже виднелся отсюда костёр, что разжег Тадаши. Подойдя ближе, я увидел, что постиранные вещи он легкомысленно бросил на какой-то кустарник с редкими острыми ветвями, похожими на погнутые ржавые шпаги. Свои я закинул на самую низкую ветвь дерева, только сейчас подумав, что можно было действительно их постирать, а не просто ополоснуть. Ямагучи сидел в черных майке и шортах у костра, соблюдая не слишком безопасную дистанцию от него, и бросил на подошедшего меня нетерпеливый взгляд, наверное, ждал, когда я уже приступлю к готовке. Я попросил его помочь с чисткой картофеля. Всё-таки хорошо, что Тадаши его купил, хватило нам лишь на два дня, наверное, можно было взять и больше. Поставив воду кипятиться, я запоздало вспомнил о том, как этот парень чистит картошку, практически половину из неё превращая в отходы, и поспешно сел рядом, чтобы тоже заняться делом, хотя складным ножом это было делать менее удобно, да и моя покалеченная рука теперь не могла работать быстрее. Я мимолётно глянул на Тадаши, вдруг поняв, что он не совсем в шортах, но ничего не сказал, лишь подавил обречённый вздох. — Если тебе неудобно, не напрягай руку, это только во вред, — вдруг сказал он, не смотря на меня. — Нормально мне, — тут же ответил я, но, немного подумав, понял, что Тадаши, в целом, прав. Бедную картошку я в покое не оставил, просто немного замедлился, не желая признавать свою неправоту. В какой-то момент мне стало скучно, так я объяснял себе, внимательному лесу и всему свету тот факт, что отвлёкся на то, как ходят из-за движения руки, выступающие лопатки на спине Ямагучи, щурясь, чтобы рассмотреть веснушки, беспорядочно рассыпавшиеся на них. С кончиков волос парня на его плечи падали капли, что меня отчего-то раздражало, так и хотелось прикрыть чем-то его кожу. Разве ему не холодно? Я внимательно наблюдал, как капля воды стекала по локону его чёлки и, наконец, упала на заострённый кончик носа. В этот момент парень тихо шмыгнул носом, из-за чего я снова начал подозревать, что он болеет. Подтвердив мои мысли в очередной раз, Тадаши чихнул, чуть не поранив пальцы остриём ножа. Я рассеянно кинул ему «будь здоров», в попытке посчитать, сколько раз за этот день он чихнул. — Спасибо, — вдруг ответил он, хотя раньше отмалчивался от моего приличия. – Кстати, в нашей стране не нужно желать здоровья в ответ на чьё-то чихание или кашель. — Я знал это, но никогда не понимал, что плохого в том чтобы на это ответить? Что неприличного в чихании, как такой естественный процесс может потревожить окружающих? Ямагучи чихнул снова, а я неуверенно промолчал, утратив весь свой оправдывающийся пыл и ощутив неловкость. В последующую секунду нашей внезапной паузы, я вдруг увидел смешливую улыбку Тадаши и даже интуитивно наклонился вперёд, чтобы убедиться в том, что он действительно улыбался, хоть и на жалкие пару секунд. Я озадаченно потер нос и попытался вспомнить, когда Ямагучи в последний раз так улыбался на моих глазах. У меня не получилось. Что более важно — этот парень, судя по всему, и правда болеет, а лекарств у нас нет, даже жаропонижающих. — Ты не температуришь хоть? Тадаши коснулся лба тыльной стороной ладони, в которой держал нож, испугав меня тем, что опять может пораниться. — Нет. — Как ты ладонью определишь, тем более св... — Я не могу разрешить тебе целовать меня в лоб. Я удивлённо хохотнул. Когда-то в детстве я тоже думал, что без градусника температуру можно измерить лишь губами, ведь так делала мама, и только ей это позволительно. Вдруг забыв о соблюдении комфортного расстояния между нами, я потянулся рукой ко лбу Тадаши, и, когда моя ладонь едва успела его коснуться, парень вздрогнул от неожиданности и отстранился, неосторожно выгнувшись в спине. Я резко отдернул руку и обескуражено вздохнул. Пора бы уже привыкнуть. А раздеваться, значит, передо мной, заставляя меня стесняться, для него в норме вещей? — Вроде нет температуры, — лишь сказал я, решив, что промолчать и сделать вид, что ничего не произошло будет ещё более неловко. — Ты часто болеешь? — Нет. А ты? — Не-а, — соврал я, отводя взгляд, будто этот парень с особым подозрением на меня смотрел. — Ну, могу и летом заболеть, бывает. — У тебя плохой иммунитет. — Да нет же. Я что, дите малое..? — И ты не умеешь признаваться в том, что ошибаешься. — Вот это заявление, а ты как будто умеешь! — Ошибка не приравнивается к слабости. — Только в определенных количествах. — И врешь ты часто. Не понимаю, почему... Так странно. — Ты ещё более странный, — фыркнул я, отчего-то радуясь, что мы общаемся. — Как бы... Разве тебе никогда не хотелось быть, как все остальные? Ну, имею ввиду... Вот мне бы хотелось, чтобы я был абсолютно таким же, как все. Так же проще..? — Мне кажется, было бы скучно без такого Тсукишимы. И твоё место в этом мире предназначено лишь для тебя. Ты не можешь ни с кем поменяться, или же просто перекладывать на других ответственность за свою жизнь. И все люди разные, это нормально. Я задумался, вдруг не найдя, как и где возразить. — А я считают, что многие одинаковые. Но в тебе мне кое-что непонятно. Я не понимаю: как человек не может переживать тот же спектр эмоций, что и я? — Это и есть странность? — Просто для меня это... Не так обыденно. Мне кажется, эмоции важны, как и то, что их нужно правильно распознавать. — Почему? Что для тебя особо важно, какие именно эмоции? Как и "всем" — самоотверженно ненавидеть и любить? — Ямагучи отложил нож, освободив руки, и устремился взглядом в распаляющийся костёр. Я заметил пару царапин на его ладонях и тоже посмотрел на языки пламени, раздумывая над своими словами. — Любовь — это что-то больше, чем эмоция. — Ты преувеличиваешь. Это просто эмоция, сильнейшая привязанность. Все чувствуют её примерно одинаково, но преувеличивают самостоятельно, каждый по-своему. Все так одержимы этим чувством, что даже не могут принять как данность, что выражать свою любовь можно по-разному, у кого как получится, они зациклены на своих правилах и стереотипах, чтобы в итоге понять, что всё было тщетно, прийти к разочарованию не столько из-за расставания, сколько из-за того, что они наделяли объект привязанности слишком большим смыслом. — Просто у тебя никогда не было такого, — возразил я, хотя фактически был вполне согласен со словами Тадаши. — И не надо. Хоть раз видел по-настоящему счастливых пар? Нет, они всегда чем-то недовольны, ругаются, перекладывают друг на друга слишком много обязательств, расстаются и почему-то снова сходятся, меняются ради другого человека, словно действительно можно так вот взять и измениться в лучшую сторону, ограничивают свободу и постоянно подстраиваются. Отношения — тяжёлый труд, зачастую бессмысленный. Когда кто-то делает своей паре подарок, чаще всего это что-то материальное, счастья там на пять минут. Удовлетворение не безгранично, легко может наскучить. А что с расставаниями, сколько там боли? Неизмеримое непредсказуемое количество на более долгое время, чем от всех подарков вместе взятых. — Но врождённую потребность человека в том, чтобы любить и быть любимым никто не отменял... В это ты тоже не веришь? — Это скорее программа, заложенная в нас. Вовсе не потребность. И она не обязательна. — И не важна? — Не обязательна, — твёрдо повторил Ямагучи. — Социум может жить без любви. Дружбы достаточно. Любых взаимоотношений. Кажется, я совсем запутался. Интересно, всего ли достаточно Ямагучи? Раньше я в этом не сомневался, но сейчас я думаю, что он просто боится. Странно, с чего бы ему бояться, сам ведь не переживал такого опыта. Наверное, просто опирается на чужой опыт, что содержал лишь негативное. Ну и как ему объяснить, что так не всегда и не у всех? — Тогда почему ты ни с кем не дружишь? — неожиданно для себя прямо спросил я. — Думаю, мне бы хотелось, чтобы кто-то мог с уверенностью назвать меня другом. — И почему не получилось? Ну, как бы… Ты мог бы постараться. Едва успев произнести этот бред вслух, я до боли прикусил язык. Ужасные слова. Просто отвратительные. Я же сам их ненавижу, так почему именно их и произношу? — После тебя я понял, что плохо стараюсь, моя собственная неуверенность как бы… всё портит, — все-таки ответил Тадаши. — И, вообще, это слишком сложно. Сначала было вполне просто, но, видимо, по мере взросления всё слишком сильно меняется, а я не успевал следить за твоими изменениями. Если я тебя когда-то обидел, то извин… — Чего? Нет, это не ты должен извиняться! – всполошился я, в порыве чувств замахав руками, мол, да забей ты. Наверняка мое искреннее чрезмерное изумление Тадаши и насмешило, он открыто улыбнулся и просто сказал: — Тогда давай не будем искать виноватых. Что произошло, то уже произошло. Нужно уметь поспевать за настоящим. Я удрученно кивнул, не в силах оторвать взгляда от его улыбки, что быстро потухла, как и озорные смешинки в его глазах. Он беззлобный и всегда открытый. Да, у него есть какие-то "тёмные" стороны, как и у всех людей, было бы нечестно отрицать это. Каким образом я наделил его какими-то откровенно ужасными качествами в своей голове? Насколько я был обижен, если так яростно искал в нём дефекты, будто так мне действительно было проще жить. Разумеется, это глупое поведение, но можно понять. Если честно, то, как он мыслит вызывает у меня восторг, не остаётся ни капли сомнений в том, что он понимает, что говорит, поэтому так спокоен. Он знает, что может быть не прав и вовсе не ставит перед фактом, а просто выражает свою точку зрения. — Слушай, как считаешь, почему мы прекратили дружить? — осторожно спросил я, отчаянно желая услышать ответ. Тадаши, уже обнимающий себя за колени, покрытые блеклыми синяками и редкими веснушками, оглянулся на меня, задержав острый пристальный взгляд, чем абсолютно сбил с толку. Когда он так смотрит, мне становится не по себе, словно он душу мою выворачивает наизнанку, а мне максимально стыдно её показывать. — Не знаю. Мне показалось, что ты... Или я… Не важно, — вдруг сказал он, поспешно отводя взгляд. Дальше он точно не хотел бы ничего говорить, поэтому мне пришлось додумывать самому. Что это значило? Может, он посчитал, что я из тех, кому дружбы недостаточно? Конечно, так и было, но я не думаю, что он действительно догадался. — Скажи, Тсукишима, ты правда видишь во мне человека, которому не бывает по-настоящему трудно? — Нет, конечно… Всем без остатка бывает трудно. Разве нет? — Если ты так уверен, зачем задаешь уточняющий вопрос? — Ну, просто чтобы добавить, что ты не такой уж… понятный. — А ты понятный? — Да. — Опять ты врешь. — Да я как открытая книга! — Нет таких людей. А ты вообще от них далеко. — В таком случае, я не вру, а просто плохо себя знаю. — Хорошо, меня устраивает такой ответ. — Значит, наши важные переговоры окончены благополучно. Мне хотелось поспрашивать его о чем-нибудь ещё. Например, о том, что не съедает ли его одиночество изнутри, не хочется ли ему от этого бежать? Остаток вечера мы разговаривали о всякой ерунде, максимально отвлекая себя этой беседой от каждую секунду наступающего непредсказуемого завтрашнего дня. Я вдруг понял, что мы боимся даже времени во всех имеющихся смыслах. Время тоже может обернуть всё не в нашу пользу, оно чуть не главный наш враг. Ямагучи изредка кашлял, снова подтверждая мои опасения о том, что подхватил простуду. Оставалось надеяться, что мы как можно скорее выйдем из леса, заключившего нас в удушающие объятия. Отчего-то я решил, что легко усну этой ночью, но у меня не получилось. Половину ночи я курил, поглядывал на время, гаснущий костер, и на Ямагучи, быстро заснувшего рядом, переживая мрачные мысли, что наступали на меня всеми своими вражескими силами именно в ночное время суток, тогда, когда я оставался наедине с тишиной. Мятеж, горящий во мне, временами прятался, но преданно оживал, когда потухало солнце, навевая всё самое грустное, что хранилось во мне всегда. Я переживал именно грусть, тихую, жертвенную, довольно навязчивую, молчаливую и растерянную. Это чувство не являлось каким-то особо ярким, его можно было изгнать, посмеявшись в компании какого-либо человека, но в одиночестве ощущалось оно как самое сильное угнетающее давление на подкорку сознания с тусклыми проблесками шанса на надежду, на которые не хотелось обращать внимание – настолько они раздражали своей слабостью. Пусть слабость и является нормой, ведь не существует никого морально сильного в абсолютнейшем совершенстве, но я всё равно не хочу с этим мириться. С другой стороны, как я могу побороть свою слабость, если не могу одержать вверх над чувствами внутри себя или просто сосуществовать в состоянии гармонии?