Дно Антарктиды

Pov Тсукишима Утро казалось по-настоящему желанным, это были редкие модели утра, которые мне нравились. Кто-то ненавидит это время суток за то, что оно не сосуществует с возможностью нормально выспаться, а мне оно не нравится исключительно за само его существование, словно это что-то лишнее и только усложняет жизнь, потому каждое утро приятнее избегать в продолжающемся сне. Не знаю в чем причина нынешнего умиротворения, возможно, всё дело в Ямагучи, в том, как беззаботно он спал, навевая на меня чувство, будто я всё ещё во сне, далеко от проблем суровых реалий, не принадлежу жизни и никак в неё не вовлечён, разумом находясь за гранью реальности. Сейчас продолжать спать не хотелось, ведь такая реальность меня устраивала, пусть рядом и была неприятная тягостная мысль о том, что это однажды кончится. Я надеялся, что не навсегда. Почти был уверен, что Ямагучи действительно будет ждать. Мне хотелось бы ещё немного таких утренних пробуждений. Личное согласие и уверенность к моему выбору ещё не достигло пика, видимо, поэтому я чувствую обиду за такой исход дел. Но я сделаю всё максимально верно. Думаю, Ямагучи тоже это поймёт, быть может, не сразу. Как бы ни было мне тревожно, лишь бы рядом был кто-то, кто был на моей стороне без сомнений и упреков, кто остался бы на ней на моё личное и, возможно, уже преопределенное "навсегда", но всё же именно я в ответе за свои решения, я не могу опираться лишь на чужое мнение и не должен ради него идти против себя и своих личных убеждений. Никогда не понимал почему кто-то должен принимать нас такими, какие мы есть. Толика рациональности в этом, конечно, есть, однако же, если в нас преобладает зло, минимальная осознанность к своим поступкам и исключительный негативизм, то с этим порой нужно что-то делать. Это нужно исправлять, менять себя, подстраиваться, дабы помочь тому самому человеку принять нас такими, какими мы становимся по истечению жизни. Ведь жить без внутренних изменений не получится ни у кого, жить — и значит меняться. Жить — значит приспособляться, лавируя между компромиссами, выясняя всё сразу. Интересно, насколько я важен этому человеку? Какие выводы он сделает? Действительно ли он на моей стороне? Сможет ли простить? Я ведь обещал ему быть рядом... Я тяжело вздохнул от последней мысли, отгоняя расцветающую пышным бутоном тоску, переполняющую жизненную ёмкость легких. Что уже случилось— того не изменить. Мне нужно отсечь из нашей жизни это преступление, чтобы забыть о том, что оно у нас было. Иначе не создать равновесия между нами, не достичь баланса в себе. И даже если вся моя жизнь будет вынужденным смирением, то в ней всё ещё есть Ямагучи. Мой взгляд упал на моё запястье, испещренное шрамами. Лучи солнца, без труда проходящие сквозь полупрозрачную занавеску окна, слегка согревали участок кожи. Иногда в самые дерьмовые периоды можно увидеть ценность жизни, ощутить её всей душой. Логика в невыносимых временах всегда будет подразумевать, что умереть легче. Абсолютно всегда. Но слишком скучно и эгоистично искать лёгкие пути. Я подумал, что мне хотелось бы другую руку. Если не другое тело, более здоровое и крепкое, так хотя бы кожу или конечность. Я часто ощущаю горящее желание «содрать с себя шкуру». Насколько бы я не хотел ровной поверхности кожи, но всё равно с беспокойной неприязнью хотел провести по ней ногтями с такой силой, словно действительно намеревался содрать. Я лёг на спину, переводя взгляд на всё ещё спящего Тадаши. Теперь уже он лежал спиной ко мне и из-за задравшейся футболки виднелся островок острых позвоночных выступов, похожих на протяжение горных цепей, на которых, как ни странно, тоже имелись веснушки. Я осторожно, будто действительно мог пораниться, провёл пальцем по неровному пути костей, и то ли одумавшись, то ли испугавшись пробуждения спящего, резко одернул руку. Я сел, озадаченно взлохматив волосы, мгновенно отвлекая внимания в попытке узнать, где у Ямагучи лежат сигареты. Убив ради поиска свои нервы и неуклюже ударившись о край кровати коленом, я всё же добился желаемого. И вот, спустя несколько минут уже сидел с сигаретой в зубах на подоконнике, на котором почти полная пачка и оказалась. Мельком глянув на Ямагучи я понял, что заслонил ему доступ к солнечному свету, а в комнате итак достаточно холодно из-за слишком раннего утра, и незамедлительно подвинулся в другую сторону. — Доброе утро, — вдруг услышал я и чуть не выронил зажжённую сигарету. Из-за моей суматохи Ямагучи, что сейчас сонно наблюдал за мной, наверное, и проснулся. — Доброе... Разбудил? — Нет. Ты рано проснулся. Выспался? — Да, конечно, — я неспешно затянулся и только тогда понял, что не спросил разрешения покурить. — Не возражаешь? Мне вспомнился случай в лесу, тогда позже проснулся именно я, а курил мои сигареты именно Тадаши. Ему на ум, кажется, пришло тоже самое, это я понял по насмешливой ухмылке и последующему: — Они общие. Мои губы растянулись в улыбке, в груди теплотой разлилась высшая степени умиления вместе с благодарностью. Мы умылись, позавтракали тем же кофе и печеньем, говорили без остановки обо всём сразу, будто до этого времени наши рты не имели звуков и подвижности, или у нас был лимит на речь, а сейчас его время истекло. Мне до безумия нравилось разговаривать с Тадаши, узнавать его мнение и исследовать его интеллект, познавать что-то новое из спектра его эмоции и быть прямой причиной их явления. Когда наше мнение разделялось, он был таким собранным и ненавязчивым, что я открыл для себя— это и есть та самая правильная позиция выражения своих точек зрения, а Ямагучи также не так равнодушен и открыт для изучения меня. Он выглядел так, будто мысленно делал какие-то выводы, притом вполне уверенно. Мне нравилось это, его рост в осознанности, которого, наверное, никогда не хватало мне самому. Кроме того, я был доволен тем, что мы наконец-то не говорим о трудностях. Да, они никуда не денутся и лучше не тянуть время, но ведь не маяться ими постоянно. Я лежал на коленях Ямагучи во второй раз в жизни, мы игнорировали включённое аниме, не особо в нём интересуясь из-за более интересных тем, рождающихся в процессе беседы. Я был в восторге от мысли о том, что, как оказалось, мы взрослели одинаково и так по-разному одновременно, в самом деле став мудрее и смелее, а наши взаимоотношения окрепли так, будто никакие психологические ограничители в виде стыда или гнева никогда не вставали между нами. Близость измеряется заботой, ласками, тембром голоса и температурой. Близость измеряется площадями и расстоянием, когда наша кожа соприкасается друг с другом, пропуская разряды тока, а потом увеличивает теплопродукцию, уравнивает теплопроводность на двоих, склеивая нас, смешивая наши атомы, сплавляя воедино; концентрированием нас как материальных и ментальных субстанций, словно мы уже являемся вписанным в друг друга дополнением; позволением скользить кончиками пальцев, как по сырой штукатурке для создания фрески, по бугристым и ровным поверхностям вен цвета молодой сирени, синяков с их личными стадиями угасания, царапин и шрамов, веснушек и родинок. Близость кроется в отражениях наших ощущений друг на друга. В том, что автономность одного приобретает нужду в другом человеке. Любовь выявляется демонстрацией близости, не особо нуждаясь в таблицах измерений и каких-либо подсчётах в целом. Измеряется степенью усталости ног Ямагучи, когда я лежу на них, разрешая больше не чужим пальцам касаться моих волос. Время близилось к полудню, примерно тогда я и запланировал побывать дома. Я пообещал Ямагучи проведать его вечером и рассказать ему всё, что удастся узнать, а он решил сходить в магазин, расспросив, чем я обычно ужинаю. Кажется, подобной внимательностью ко мне он и выражал заботу, от этого я чувствовал себя значительно нужнее. Я взял бы Тадаши с собой, ведь настолько привык, что он всегда шёл следом, что сейчас, оставшись без него, мне было как-то не по себе. Должно быть, я просто отвык от какой-то доли чувства одиночества? В жаркий полдень наши улицы уже полнились громкими детьми, их переливчатым смехом, беготней и играми. Когда я миновал группу детей, где общими усилиями и не совсем честно выбирался водила в игре в салочки, то заметил, как резко этот ребяческий гомон стих. Не успел я встревожиться, как за моей спиной послышались шепотки в виде мальчишьих возмущениях о моём росте и девичьих язвительных насмешек по этому поводу. Я не сумел подавить смешок и попытался вспомнить, завидовал ли высоким людям в их возрасте, но понял, что такая ерунда как внешность, меня на тот промежуток времени мало волновала. Да и компанию, в которой я играл, пожалуй, тоже. Либо мы опаздывали в развитии, либо нынешние опережали его. Дойдя до своего дома, я не без опаски преодолел двор. Замер перед дверью, не зная, что делать, хотя это было очевидно— постучать для начала, звонок-то наш сломан, хотя не исключено, что мама уже вызвала кого-нибудь для починки. В голове родился ироничный вопрос: сколько ещё в моей жизни будет дверей, перед которыми я буду ссыкливо стоять и маяться. Вероятно, больше, чем я могу себе представить. Эта мысль отчего-то успокоила, потому я осторожно постучал в дверь. Через минуту ожиданий никто не открыл. Я постучал снова и в этот раз усерднее, а потом ещё и ещё. С каждым ударом покрасневших от соприкосновения с прочной поверхностью костяшек меня одаривало физической болью и очередными тревожными раздумьями. Очевидно, дома никого не было. Но я, максимально негодуя, позвонил в звонок несколько раз, постоял перед дверью ещё несколько минут и обошёл двор, прежде чем всецело понять это. Моя тревога не была беспочвенной, её объясняло то, что в абсолютно каждые воскресные дни, которые я сам наблюдал, мама была дома и отсыпалась до обеда, прямо как я. Да что я нервничаю, уверен ведь, что всё в порядке. Озадаченный таким положением дел, я просто пришёл к выводу о том, что мне только и остаётся идти к Куроо. В его нахождении дома я сомневался гораздо больше. Он мог быть там, где я максимально не ожидал, в конце концов, летом он наслаждается по полной. Тем не менее, я не упустил шанс позвонить и в его дверь. Как отреагирует мой лучший друг, которого я знал чуть ли не всю свою жизнь, я не мог предсказать. Скорее всего разозлится, а потом распереживается и даже пожалеет. Сомнений в том что ему можно доверять не было никаких. Оно и неудивительно, мы же слишком долго были вместе и прошли через множество испытаний. Он поддерживал меня всегда, и я старался поддерживать его тоже, Куроо — тот человек, перед которым я никогда не чувствовал себя должником. Мы просто были рядом и берегли друг друга так, будто иначе не могло быть ни в нашей реальности, ни в одной из других возможных. Я был уверен, что он укажет мне верный по его мнению путь, а подтолкнёт лишь в том случае, если я сам попрошу. Знал, что он не пойдёт против моего собственно принятого решения, даже если оно сильно его огорчит. Дверь действительно открылась. Я не знал, насколько удивлён сам, но по взметнувшимся кверху бровям Тетсуро, что сильнее подчеркнуло лисий разрез глаз парня, понял, что его потрясению нет предела. Из своих чувств я уловил тоску, то самое самоощущение, когда ты снова видишься с тем, кого по факту не видел не так уж долго, а по внутреннему сравнению — большое количество скоропостижно утекающего времени; а ещё непонятный осадок из горечи и недовольства— Куроо снова бухал до чёртиков. Я слишком ясно видел темные отеки под глазами и сухую кожу — симптом интоксикации, и впавшие щеки, позволяющие наблюдать ещё более заострённые скулы, чем прежде, объясняемые тем, что алкоголь в такие моменты замещал Куроо и нужду в пище. Ещё можно было сослаться на то, какой бледноватый желто-землистый оттенок приобретала его кожа, что в обычное летнее время была очевидно загоревшей, светлея на тон с наступлением зимы. За такое чрезмерное злоупотребление алкоголем, граничащее с первой стадией алкоголизма, я, как и обычно, хотел его отругать, зная, что он просто выслушает меня, согласится и даже поблагодарит за мое неравнодушие, но через какое-то время послушания снова войдёт в эту колею. Я не особо переживал, ведь следил за его поведением при возможности и не замечал, чтобы Куроо действительно становился безотлагательно зависимым. Раньше я бы просто видел в нём человека, склонного к алкоголизму. А сейчас алкоголиком я бы его назвал, возможно, не самым опустившимся. Только я открыл рот чтобы что-нибудь сказать, как вдруг понял, что не знаю какие слова произнести, а Куроо, спасая меня от очередного мозгового штурма, поступил так, как я допускал в своих предположениях — сгреб меня в крепкие объятия. Воздух из моих лёгких вывело до основания, а в позвоночнике что-то щелкнуло, едва ощутимо расслабив. Стоило отметить, что последнее с моим дискомфортом в пояснице было как нельзя кстати. Я приобнял его в ответ и похлопал одной рукой по лопатке, призывая успокоиться. — Тсукки, ты..? — отпустив меня за мгновение до того как я уже решил просить пощады, безмерно удивился Куроо. Смотрел на меня он так недоверчиво, будто вот-вот попросил бы ущипнуть. Его вопроса я не совсем понял, однако не растерялся и все-таки ощутимо ущипнул за щеку. — Нет, блять, белая горячка твоя. — Охуеть. В самом деле, точнее и не скажешь. Пожалуй, на его месте я бы не подобрал и слова, и мне потребовалась бы не одна минута для преодоления шока. — Ты снова с перепоя? — Конечно, без твоего присутствия самоуничтожаться только и остаётся, а ты что думал? — недовольно и, может, как-то обиженно фыркал Куроо. — Тебя где носило, ебнутый?! А меня осведомить? По правую руку живу! — предсказуемо начал возмущаться он, подтолкнув меня внутрь дома, как когда-то в малом возрасте заводила с улицы грязного и упертого меня мама, чтобы я хотя бы поужинал. Останавливая дальнейшие ругательства друга, я сразу перешел к делу, здорово, что в каких-либо вежливых коммуникационных прелюдиях мы никогда не нуждались. Рассказывая то же самое, о чем я поведал Ойкаве, но в больших подробностях, я не ощущал той тяжести, что преследовала меня в тот раз. Наоборот, казалось, что я умнею и становлюсь крепче духом всего лишь от пересказа этого кошмара, ведь я мысленно обдумывал правильный выход из ситуации в очередной раз. Поначалу на лице друга с помощью мимики я наблюдал широкий спектр эмоций— от изумления и страха до самого настоящего недовольства и гнева. Но большую часть времени Куроо слушал меня с таким неподдельным изумлением и, безусловно, чрезвычайной серьёзностью, что я и не мог представить его конечную реакцию и встречные вопросы. Как ни странно, Куроо вовсе меня не перебивал. Это указывало на последнюю степень его потрясения. Как только я закончил своё повествование, Куроо сказал, что ему надо взять «секундочку» и подумать, и теперь исключительно молчал уже я. С похмелья Тетсуро чувствовал себя неважно, потому одновременно курил сигареты и пил воду прямо из графина. Я в это время осматривал его гостиную, а вернее то, во что она превратилась из-за адского беспорядка: пустые бутылки на столике и под ним, одежда Куроо, разбросанная на полу и спинке дивана, скомканный плед, что парень скинул на пол, дабы освободить место для меня. В парочке мест на абсолютно белом диване виднелись розовые капли от вина, что, кажется, и не пытались скрыть. Видимо, мать Тетсуро уехала по работе, а отец не возвращается из-за того, что завален работой в Токио. Такое порой случалось. Куроо в такие дни звал меня на ночёвку, либо сам ночевал у кого-то, либо же спал в гостиной, объясняя это тем, что так ему спокойнее. Одиночество его не пугало. Просто он не особо любил чувствовать себя одиноким, обладая общительным темпераментом. Попытавшись прикинуть, насколько ужасно Тетсуро себя чувствует, если всё так однозначно плохо в его физическом состоянии, я не смог ничего предсказать. — Это лютейший кошмар, но не беспокойся больше, мы решим всё, — наконец, произнёс Куроо. В минуты замешательства он имел вредную привычку хмуриться и прищуривать глаза, и за счёт своей невероятно серьезной мины, словно взрослел на несколько лет. — Насчёт этого мужика я ничего не слышал, ко мне никто вроде не приходил, копы уж тем более. Я вообще его не знаю, по твоим описаниям бомж какой-то, но, если он нарик, то деньги откуда-то брал, вероятно. Значит ли это, что у него кто-то есть? А чего не ищут? Значит, нет? — Нельзя исключить, что только пока о нём не спохватились. Во внимательном взгляде Куроо, что будто в душу пытался проникнуть, я обнаружил сомнение: — Вы правда его грохнули? Кусты во дворе, конечно, были разрушены… Слишком сложно поверить. Вы там, случаем, не сильно обкурились? — Куроо, блять. — А что? Помнишь девку ту, с которой у вас, скажем, хуйня какая-то случилась... Как её? В общем, вот она ко мне и приходила. — Зачем? — не понял я. — Тебя спрашивала. Понятия не имею, на кой ты ей... Между нами повис вопрос: «Может, она неспроста объявилась?» — Да нет, он ей никем не является, — нахмурился я. — Нет, я про другое: кто знает, может, она видела что-то, — покачал головой Тетсуро. Как бы она могла увидеть? И что именно? Эти вопросы следовало на время оставить. — Ну... Я ей позвоню, — растерянно кивнул я. — Позвони. Но это потом. Ты, кстати, не поверишь где, а если локальнее,—с кем она сейчас, — без особого энтузиазма интриговал парень. На всякие сюрпризы у меня уже сил не было, своих хватало с лихвой, однако я, даже не сделав заинтересованный вид, спросил: — С кем? — С Кагеямой. С нашим Кагеямой, — помрачнев ещё больше, выдал Куроо. Здесь я и правда прихуел. Вопросов было так много, что я не знал с чего начать. Хотя, пожалуй, больше всего меня интересовал Хината, все-таки этот малец, возможно, настрадался. Впрочем, причину такого поворота событий я ещё не знал, поэтому не был ни в чем уверен. Куроо, видя моё удивление, стал рассказывать все сам, судя по словам, с самого начала. — Он думал предложить встречаться Хинате, типа, уже официально, но все раскрылось с максимально хуевой стороны. Рассказ со слов Кагеямы я не слышал, со мной он видеться не хочет, но Хината утверждает, что тот жестит с химозой, просил вполне серьёзную сумму денег, и, возможно, ввязался в какой-то пиздец. Кагеяма тебе ничего не говорил? Блять, как только думать об этой хуете начинаю, сразу настроение падает и выпить тянет. Куроо тяжело вздохнул, явно переживая неприятные чувства. Я в это время пытался вспомнить, было ли что-то в поведении Кагеямы напрягающее, но, к сожалению, на ум ничего не пришло. Он всегда был веселым и энергичным, пусть порой и просто притворялся таким. Наверняка Тобио общается с Ойкавой до сих пор. Что с ними будет дальше— мне не может быть известно. Если Тобио плотно подсел на синтетику, я бы, пожалуй, был осведомлён, мы все в любом случае заметили бы хоть как-то, значит, переусердствовать с этим он начал с самого начала каникул или где-то в конце учебного года. Меня в самом деле огорчило то, что я сейчас услышал. От Кагеямы можно ожидать многого, но точно не чего-то подобного, я понятия не имел в чем причина его изменений. — Нет, я ничего не знал... Да что со всеми вами творится, совсем как люди закончились? — удрученно спросил я. Куроо, якобы постыдившись, опустил взгляд, и пробубнил: — Да уж, надо было тоже в лесу с Ямагучи Тадаши помотаться. Почему ты, вообще, не сказал мне сразу? — Если бы на моём месте оказался ты, то как бы поступил? — Тоже со страху съебал бы в ебеня. Наверное. Мы посмотрели друг на друга с выражением лица «не стоит над таким смеяться», и, устав давить лыбу, практически одновременно прыснули. — Как у тебя дела, кстати? — отсмеявшись, спросил я. Тетсуро потер шею, как он делал, когда чувствовал себя неловко. — Так себе, — с мрачной улыбкой отвечал он. — Я тебе не говорил, но мои родители разводиться удумали. С весны уже. Просили не распространять. Прости, знаю, тебе можно довериться, просто не очень об этом хотелось... Я впал в самый настоящий ступор. На кожу неприятным плотным слоем легли мурашки и так же быстро и неожиданно испарились без следа. О серьёзных проблемах в семье Куроо я слышал в первый раз, обычно случалась всякая бытовуха, несуразные недовольства и быстро прекращающиеся ссоры без рукоприкладств и криков. В моём понимании полной семьи подобное считалось нормальной демонстрацией семейных отношений, достаточно внимательных и осознанных. Только сейчас я открыл глаза, поняв, что просто идеализировал эту семью, считая её пределом мечтаний, и позволял себе игнорировать довольно равнодушное отношение матери к сыну и постепенное охладевание главы семейства к ребёнку и, судя по всему, жене. Было глупо не замечать такое. Разве получилось бы у Куроо так напиваться, если бы им интересовались? Страдал бы он дефицитом внимания, что большинство принимало за вид общительности, и разве окружал бы себя большим количеством людей так жадно, если бы чувствовал себя комфортно наедине с собой? Думаю, он и сам недостаточно понимал проблему и причины своих страхов, возможно, он и не думал, что чего-то боится. К тому же он, ровно как и я, был из тех, кто переживает всё глубоко в себе, не вынося наружу по различным причинам. Не важно, насколько мы близки — всё равно порой не хотим говорить о чём-то, ведь это может привести нас к нежелательным саморефлексиям. И я, к сожалению, не относился к тем, кто умел достаточно правильно сопереживать кому-либо и поддерживать, хоть и часто примерял их чувства на себя настолько детально и внимательно, что невольно смешивал с ними и свои собственные эмоции, из-за чего подолгу не мог отделаться от их влияния. Поэтому всё, что я мог сделать, это похлопать Куроо по лопаткам и осторожно напомнить: — Ты можешь поделиться со мной чем угодно. Я поддержу. И пережить неприятное чувство собственной бесполезности. — Знаю, — заметно повеселел Куроо, и, явно желая сменить тему, продолжил: — Харэ сопли разводить, а то заплачешь ещё. Давай думать дальше. Вас никто не видел по твоим словам, но это нельзя отрицать так сразу. Нужно придумать план того, что делать при каждом варианте событий. — Я думаю, нужно признаться, — просто сказал я, нервно сцепив пальцы в замок. Куроо, задумчиво стряхивающий пепел, вдруг замер, а потом просто потушил окурок. — С чего такие выводы? — холодно спросил он. — Так будет правильно, — ожидая такой реакции от друга, я старался звучать увереннее, чтобы расположить его на свой лад. — Тебе это «правильно» как в будущем поможет? Только лишь навредит. Очень навредит, Тсукишима. Думай головой, дурной. Сиди на жопе ровно с Ямагучи своим, никто и не кинет на тебя подозрения. Или можно перекинуть его на... кого-то другого. — Мне не нужно такое будущее. — А какого хуя ты своего напарника покрываешь? — пытался надавить на меня Куроо. — Потому что в самом деле виноват я. Как минимум больше виноват я. Я и заставил его со мной возиться и бежать, он предлагал просто рассказать о случившемся. — Но технически... В пизду, блять, может, ты и заставил его, но он мог как-то тебя переубедить, если бы постарался. Значит, он был не против. — Что ты несешь? — Это ты что морозишь? Совсем охуел от любви своей? Да если бы не Ямагучи... — Замолчи. — Если бы не он, то всё у нас было бы.. — Куроо! — Любовь — это приходящее и уходящее, то, на что ты просрешь всю свою жизнь! Если не думаешь о себе, то подумай хотя бы обо мне и своей маме, мир не вертится вокруг одного лишь Ямагучи! — вспылил Куроо. — Я знаю это, поэтому пытаюсь поступить так, как нужно! Я думаю обо всех сразу, тебе ли не знать?! — выкрикнул я в свою защиту. — И что с мамой? Почему её дома нет? Тетсуро сразу успокоился. Я бы списал это на то, что он легко остывает, однако сейчас это было как-то резко. — В больнице она с позавчерашнего дня, немного подлечиться нужно... — хмуро ответил Куроо, явно боясь пересекаться взглядом со мной и вновь потирая шею. — Выходит, что-то серьёзное, — подытожил я, опираясь на его поведение. — Нет. Я не знаю, но волноваться тебе не стоит. Просто... — видимо, Куроо решил сдаться, поняв, что лучше я узнаю сейчас, чем потом: — С гемоглобином что-то и уровень лейкоцитов повышен. Так она сказала. — Подозрение на что? — теряя терпение, добивался я. Несмотря на то, что выглядел я рассудительным, в душе у меня что-то неприятно копошилось. Начать бояться, гневаться и горевать мешал шок. — На то, что первое тебе пришло на ум, — подразумевая онкологию, отвечал Куроо. — Но это лишь подозрение. Нет смысла сейчас об этом переживать. Мне почему-то даже стало смешно, хотелось пошутить над тем, что теперь в ответ на мой проступок забирают кого-то из моих любимых, но, уличив в этом неуместную защитную реакцию, я сдержался. Схватил наполовину полную бутылку крепчайшего пива, что мне не особо нравилось, и допил. — Поэтому тебе следует остаться, — вздохнув, продолжал разговор Куроо и протянул мне сигареты, явно понимая, что в них я тоже нуждался. — Я не хочу, чтоб она узнала, — честно ответил я. — Возможно, она была бы за тебя, если слышала бы разговор. Но мне почему-то кажется, что она бы оставила всё на меня. Раньше я считал это равнодушием, сейчас же понимаю: она просто думала, что, если не вмешиваться в мою жизнь, то я буду поступать так, как сам того хочу, и буду меньше жалеть в будущем. Я бы пожалел, если бы остался. Отбывая срок за то, что считаю по большей мере дурацким стечением обстоятельств, где нет моей вины, я бы тоже жалел. Но лучше я поступлю по совести. Мне кажется, что... Я думаю, мои срывы участились как раз из-за того, что я снова скрываюсь не столько от себя, сколько от своих ошибок. — Правда сильно участились? — сосредоточенно выслушав меня, спросил Куроо. — Именно. Между нами повисла недолгая тишина. По окончании этой паузы, я пришёл к выводу о том, что Куроо просто приводил мысли в порядок и ждал, когда я докурю. — Я тебя не прощу, — напоследок сказал он. Эмоциональное перенапряжения и ощущение собственной ненужности запеленали ему глаза, создавая неверное впечатление о происходящем. Я так и ушёл, не попрощавшись, не потушив окурок нормально, сделав вид, что не заметил как сильно дрогнул его голос из-за сгустка обиды и страха, вставшего поперёк горла. Разумеется, я не держал на него зла и искренне надеялся, что всё у него наладится как можно скорее, или как минимум он не будет чувствовать себя настолько брошенным, как сейчас. Я явно сделал недостаточно. Вряд ли он хотел бы меня видеть дальше, пожалуй, из-за своего подвешенного состояния и проблем он принял моё решение за самое настоящее предательство. И своими последними словами не столько выразил свою позицию, сколько просто пытался оставить, наивно и по-детски, как неосознанными и капризными детьми мы некогда манипулировали родителями, еще не зная, как добиваться желаемого правильным образом. Думаю, в нас обоих жили те самые эгоизм и собственнический инстинкт, которые мы перебрасывали друг на друга гораздо чаще, чем думали. Тем не менее, я не ощущал себя обиженным и надеялся, что и Куроо останется более менее понимающим хотя бы по отношению ко мне. Если я должен что-то потерять, если какие-то детали меня, как состающей из них конструкции, должны отпасть, то это может быть что угодно и кто угодно, но не Куроо. Я ушёл, вооружившись надеждой на это, давил желание вернуться и прибить своего никудышного лучшего друга, накричать на него, и чувствовал себя так, будто действительно что-то остави