Тейватская похлёбка

      Тень от пухлого пернатого облака лениво ползёт по земле. Сперва она накрывает каньон Светлой Короны, потом плавно спускается к его левому краю и наконец касается Логова Ужаса Бури — места, которого одни лишь облака и не избегают. И хиличурлы. Хиличурлы тоже здесь. Их редкие группы обосновались то тут, то там, растаскав поваленные ветрами деревья на шалаши, и старый Мондштадт смог вздохнуть по-новому — то был вздох десятков хиличурлов, единственных живых существ на всеми покинутой земле.              Облако медлит, но накрывает и одиноко лежащее на каменном обломке-балконе тело. Хиличурл спит, и тень становится чем-то сродни одеялу. Он точно чувствует это: переворачивается с одного бока на другой и в полусне по привычке поправляет маску — чтобы случайно не съехала. Дубинка лежит рядом, одинокая, будто позабытая за ненадобностью.              Почётный рыцарь отнимает руку от статуи семи Архонтов и с самым задумчивым видом оборачивается к огрызку былого моста. Вид задумчив настолько, что порядком проголодавшаяся Паймон сглатывает слюни уже не из-за мыслей о еде.              — Ну что, с еженедельной задачей покончено, кто там у нас дальше? — спрашивает она, пытаясь отогнать странное предчувствие. Предчувствие не отгоняется — не муха же.              — Помнишь его? — Паймон прослеживает за направлением указательного пальца и втыкается взглядом в спящего хиличурла. — Он всегда там спит, — поясняет почётный рыцарь. — И ему будто всегда снится какой-то сон. Иногда кажется, что плохой.              — Э-э, ну да…              — Как думаешь, почему он спит именно тут?              — Э-э, Паймон думает, что, может… О! Может, на них все ещё действует заклятье магов бездны? Когда мы шли спасать Двалина, они здорово мешались нам по их указке. Этот хиличурл, должно быть, продолжает охранять проход к статуе! Просто устал и прикорнул.              — Может быть… А может и нет.              Паймон с сомнением смотрит на почесывающее ногу тело. Иногда оно бормочет что-то несуразное и подёргивается. Такое бывает, когда убегаешь от кого-то во сне.              — Думаешь, ему стоит как-то помочь?              — Думаю, можно чуток растормошить его. Чтобы лёг удобнее хотя бы. Не дело на краю так валяться, даже навеса нет. Глядишь, ему начнут сниться хорошие сны, и он перестанет так дрыгаться каждый раз.              — Но он нападет на тебя, если заметит!              — Хорошо, что я знаю кое-кого мелкого и неслышного, кто поможет мне.              — Правда?! Саю? Но она далеко, в Инадзуме…              — Кое-кого, чьи шаги неслышны, ибо их нет — этот кое-кто летает.              Паймон серьезно задумывается, и чешет свою голову одновременно со спящим хиличурлом. Почётный рыцарь и бровью не ведёт, продолжая ждать. Каменный лик Барбатоса, глядящий на них сверху, постепенно темнеет: облаков наползает всё больше, и вот уже целое небо — хиличурлово одеяло. Задувает неспокойно ветер, покачиваются, будто танцуя, тонкие деревья, редко разбросанные по обросшим травой скалам у краёв платформ. Собирается дождь. Противоположно погоде, лицо Паймон проясняется.              — Паймон поняла!              И тут же мрачнеет.              Ей на нос срываются первые капли.              

***

      Он опять чешет ногу — дурацкая привычка, появившаяся не пойми с каких времён. Всегда на дождь чесалось. Он переворачивается на другой бок, чтобы сменить руку. Лодыжка зудит, как покусанная комарами, и видения немного блёкнут. В ушах нещадно капает, и ему бы наконец проснуться, но он сухой, как дрова для растопки, поэтому дождь, наверное, всего лишь сон. Он жмурится и вновь поправляет маску — та успела свесить свои острые концы куда-то в сторону. Щека под слоем шерсти за это время замерзла, и приходится пощупать ее, чтобы понять: сухая али нет. Сухая. Дождь всё-таки снится.              Это неплохо, что дождь — хоть какое-то разнообразие в его соннике. Это даже хорошо: он проснётся, и ноги не будут болеть, как от долгого бега, потому что он впервые ни от кого не бежит. Он сидит с дедом на крыльце и просто слушает дождь.              — Смотри, сейчас закончится, выглянет солнце, и появятся разноцветные полоски на всё небо, прямо как конфеты-тянучки, — говорит он. — Честно-пречестно, я сам видел тогда!              Дед важно кивает: конечно всё так и будет, конечно.              — Да поверь мне, — не унимается он, — они как дугой обогнут вон те дома, и будет красиво. Это не только я видел, но и ребята с соседней улицы.              Как же их звали? Дед мягко и ободряюще похлопывает по плечу, и имена друзей совсем растворяются, точно сахар в горячем чае. Перед глазами сияет улыбка, в которой недостаёт нескольких зубов. Похоже на пианино. Тучи расползаются, и в открывшиеся проруби, будто длиннохвостые рыбы, ныряют солнечные лучи. Они плавают над верхушками домов, и всё внутри замирает: а где же…              — Смотри! Смотри! — вопит он, вскакивая. Под ногами скрипят доски крыльца. — Вот они! Вот! Видишь? Скажи что видишь, дед!              Он точно видит, потому что улыбается ещё шире и притягивает к себе неугомонное, подпрыгивающее, как мячик, тело.              — Это радуга! — наконец смеётся дед, и в его глазах отражается маленькое озадаченное лицо. Давно позабытое.              И только тогда, глядя на себя такого: с глазами, носом, ртом и по-детски пухлыми губами, — он слышит песню. Дед ещё что-то объясняет, но его слова слишком тихие, а вот песня — нет, та тоже тихая, но она перекрывает все, даже поднявшийся ветер. Он смотрит то на весело рассказывающего что-то деда, то на бледнеющую радугу, окольцевавшую крыши домов, и молчит, как рыба. Слов песни не разобрать, язык неведомый, непонятный, но кажется, что поётся о чём-то хорошем.              От этого становится очень спокойно, и он улыбается — и деду, и радуге. И открывает глаза. Сквозь прорези маски виднеются мокро поблёскивающие камни, обложившие его со всех сторон. Руки ощупывают пространство вокруг, но оно сухое.              Тогда он переворачивается на спину.              И видит на небе радугу.