I've seen that look in your eyes It makes me go blind Cut me deep, the secrets and lies Storm in the quiet
Хеймердингер едва заметно мотал ногами, в удивлении вскидывая брови, и наблюдал за работой Кейсо. Она высунула кончик языка от напряжения, то и дело покусывая и так настрадавшиеся от нервозности губы, и запыхтела от попыток удержать горячий инструмент пальцами. Олово под паяльником отзывчиво плавилось и скрепляло тонкие проводки. На самом деле, механизм новых перчаток для миротворцев был практически идеальным, вылизанным Джейсом и Виктором до блестящей корочки, и лишние телодвижения девушки только и могли, что случайно сжечь контакты одного из механических пальцев. В конце концов, Кейсо продвигалась на ощупь, очерчивая каждый миллиметр пальцами, желая удостовериться в законченности работы. Основная причина ее нахождения в лаборатории была пустота помещения. Все постепенно разбредались по домам, и чем выше луна поднималась из-за горизонта, тем меньше людей оставалось в комнате, пока та и вовсе не опустела. Кейсо уже было полезла в карман за импровизированной картой — ну, как картой, скорее, кривыми пометками да черточками, главное, что нужные люди поняли бы ее неумелые записи — как тут дверь с тихим скрипом приоткрылась, впуская в помещение советника. И вот она битый час пыталась найти себе занятие в лаборатории, на ходу выдумывая важность дел, которые вроде как не успела завершить ранее. — Кейсо, вы хорошо справились, просто великолепно, — советник неуверенно похлопал ее по плечу, чуть потянувшись к девушке. В конце концов, их недавняя перепалка оставила свежий след в памяти обоих и очевидно снизила прежнюю расположенность девушки к йордлу. Судя по тому, как напряженно она встречала и провожала любое их пересечение на работе и вне ее, советник понимал, что, вероятно, наговорил много того, чего не следовало. Кейсо нравилась ему. Она смотрела на искусство инженерного дела и попытки верно истолковать хекстек иначе — вероятно, здесь отыгрывал роль ее недуг. Она не могла полагаться на те факторы, на которые полагались зрячие люди, и оттого ограничения врожденных возможностей заставляли ее искать другие выходы из ситуации. Это, безусловно, очень хорошо развивало как умственные способности, так и критическое мышление, именно поэтому в некоторых моментах он был в ней уверен больше, чем в Викторе и Джейсе. Мужчины слишком яро бредили своими идеями, в то время как приземленность Кейсо позволяла им оставаться на ногах, остужала и весьма здраво оценивала риски. Джейс был без ума от хекстека, Виктор и подавно, а Кейсо хоть и восхищалась им, но в равной степени подходила к нему с настороженностью, — и это было именно то, чего, по мнению советника, не хватало мужчинам. И все же девчонка была из нижнего города, и это сразу ставило пару десятков крестов на ней, так, заочно. Йордл прожил много лет, достаточно для того, чтобы повидать нескончаемые потоки насилия, прикрываемого благими целями. Он видел солдат, идущих под чужими флагами, и видел предводителей, которые верили в свое дело так сильно, что переставали замечать, что их стремления и вера приносят хаос. Кейсо как раз напоминала ему таких людей, и он, хоть убей, не мог отделаться от этого чувства. — Вы знаете, тут моей заслуги практически нет, — отрицательно мотнула головой она. — Я уверен, что аукцион пройдет наилучшим образом, тебе стоит отдохнуть, — он с недовольством взглянул на ее помятый вид, обессилено поникшую голову и тени под глазами. Она и раньше торчала в лаборатории сутками напролет на пару с Виктором, прерываясь лишь изредка на короткий сон. Было забавно, врываясь очередным утром в лабораторию, заставать их, свернувшихся в один неразборчивый клубок вокруг друг друга на небольшой софе в углу. Хеймердингер видел: они вдвоем, их характеры и взгляды на жизнь были диаметрально разными, но отчего-то здесь, в стенах лаборатории, они оба находили свое утешение не только в работе, но и друг в друге. Каждый бежал от своих демонов, и пристанище, которое они находили здесь, сближало их сильнее, чем что-либо еще. И все же, даже несмотря на привычно бессонный образ жизни, сейчас Кейсо выглядела куда более помятой, чем обычно. Нездоровый блеск в ее глазах оповещал не только о перманентной усталости, но и о каком-то затяжном шторме в душе, с которым у нее не хватало сил справиться. Это выражалось в резких движениях, столь непривычной молчаливости и странно мечущемуся взгляду, словно она все искала и искала ответы на свои вопросы, а найти никак не могла. Девушка вымученно улыбнулась, устало проводя рукой по лицу больше для виду, чем на самом деле. Кейсо любила работать, может потому, что это было едва ли единственным, в чем она достигла более-менее удовлетворительного для нее результата, а, может, потому что попытки утопить в вечной занятности свои метания были весьма удачными. Хеймердингер явно интересовался ее вкладом в общий процесс, хотя и после пары-тройки визитов в первые месяцы стал навещать их нечасто. Причина, по которой он вдруг решил навестить ее именно в тот вечер, когда девушка намеревалась побродить в лаборатории в одиночестве и сделать несколько важных для себя заметок: электричество, свет, внутренняя защита и блоки питания, — не казалась очевидной. Но Кейсо слышала сомнение в голосе советника слишком явно, чтобы догадаться, что он просто-напросто ей не доверяет. Вряд ли он мог бы считать, что Кейсо вознамерится сбежать: станется оно ей, сбегать перед появившейся возможностью запечатлеть свое имя маленьким корявым почерком под именами золотого мальчика Прогресса и его напарника Виктора. Но какая-то нотка, оттенявшая его слова, была заметна даже ей. — Не хотелось бы лишний раз Вас напрягать, но я думала еще поработать, — она сделала небольшую паузу, нарочито расслабленно потягиваясь в кресле — так, словно и вправду переживала лишь за время советника и то, что ему нахождение здесь в напряг. — Досадно, что ключа от лаборатории нет, приходится всегда уходить раньше. Кейсо вновь склонилась над раскрытым механизмом, стискивая в руках паяльник. Она паршиво отыграла свою роль — это она знала наверняка — слишком уж впопыхах и без нормального сна прошли последние дни, слишком уж сильно контрастировал еще пущий холод от Виктора и навязчивые воспоминания о мимолетных прикосновениях шерифа-мерзавца. Хотелось винить в том, что она поддалась на чуждые ей ласки — хоть и назвать их таковыми было весьма сложно — кого угодно, кроме ее самой. Мол, это он зажал ее в угол, не давая ей выбора. Но разве он не дал ей долгих несколько минут на размышления, на попытку уйти, что-то ответить, воспрепятствовать? Конечно же дал, и это растекалось противным сомнением в душе. Кейсо не любила, когда она не могла принять на себя полную ответственность. А признать, что ей даже понравилось нечто непривычно нежное, трепетное, такое, чего у нее не было с самого детства, — она не могла. И все же попытаться подбить советника, так или иначе, стоило. Хеймердингер замер за ее спиной. Не то что бы советник боялся оставлять ее в лаборатории одну с полным доступом к помещению, но отчего-то сомнения вгрызались в мысли клыками, плотно обвивая нутро. Он не любил предрассудки, но мысль, что девчонка та еще своевольница из Зауна, висела на краю сознания стойким напоминанием. Он аккуратно прокашлялся, пытаясь вложить в свой голос как можно больше мягкости, мол, я-то не против, честно, но… — О, ну тогда Маркус побудет тут, пока ты не закончишь! — он радостно воскликнул, заприметив заглянувшего в дверь шерифа, чье лицо при виде девушки вытянулось недоброй гримасой. — Добрый вечер, шериф. Кейсо от неожиданности дернула рукой в сторону, размазывая чертову металлическую смесь куда дольше положенного, и замерла, с силой стиснув зубы. Паяльник, схваченный чуть ниже безопасной ручки, неприятно припек пальцы, и девушка, тихо выругавшись под нос, когда советник ловко улизнул из лаборатории, перехватила инструмент, раздосадовано шипя на приглушенную боль. Грубая кожа рук, привычная к подобной работе, переносила такое намного легче, и натертые мозоли пропускали куда меньше боли, чем могли бы. Зато теперь, когда по ее нервозной неосторожности плата механизма была залита застывшим металлом, у нее и вправду нашлась работа на ближайшие пару часов. Отчищать это придется долго, не забывая устало пыхтеть и злиться, что упоминание шерифа, как и осознание, что он молчаливым надзирателем будет наблюдать за ее работой, — вызывают в ней непонятную нервозность, раздражение и неконтролируемое стискивание зубов. Эмаль протяжно скрипнула, словно пытаясь всеми способами обозначить негодование хозяйки, но как только Кейсо осознала, что мужчина незаметно пристроился у двери, как в былые времена, ее плечи немного расслабились. О его присутствии, казалось, забыть было проще простого. И ни пустое помещение лаборатории, ни воспоминания о вечере, ассоциировавшимся с треском канделябров в коридоре, ни отчего-то враз потяжелевший воздух — ничего не могло ее выбить из флегматичного спокойствия, пока она упорно отдирала олово от механизма. Маркус и вовсе собирался оканчивать вечерний осмотр, более того — направлялся уверенным, непоколебимым шагом прямиком к себе в кабинет, находившийся в противоположном конце здания, но проходя мимо лаборатории, раздосадовано заметил полоску света из-под дверей. Раздосадовано, потому что знал: сил просто пройти мимо, безразлично скользнув бровью на приглушенный девичий голос оттуда же, у него не выйдет. Казалось, что его тянуло к месту, где находилась девушка, каким-то гребаным магнитом: ноги без его на то ведома тянули туда, куда разум отказывался идти самостоятельно, и он ежедневно проклинал себя за это. Шериф мог с уверенностью сказать, что ничего кроме раздражения и злости к девушке он не испытывал, но его разуму, казалось, хватало и этого, чтобы ежеминутно напоминать мужчине острым покалыванием в губах о чужих прикосновениях. Его выворачивало наизнанку от того, что уста Кейсо остались растекшимся медом на языке — таким сладким, что было едва ли не приторно. Но воспоминания, словно в зацикленном круге, без конца возвращались к тому вечеру снова и снова, и он ничего не мог с этим поделать, кроме как продолжать все сильнее презирать девчонку, словно она была эпицентром всех его несчастий. Чем глуше отдавалось тиканье наручных часов, чем медленнее текли минуты за минутой, тем сильнее Кейсо ощущала, как тишина давит на нее раздражающей скукотой. Компания советника и то была повеселее гробового молчания. Время безобидных и не очень перепалок сошло на нет, и даже шериф, находясь в непосредственной возможности, чтобы обозвать Кейсо очередным ругательством, молчал в тряпочку. Это раздражало. Подлый шериф, всегда вызывающий лишь надменное умиление над своей недалекостью и тем, как легко он попадался в ловушки светлячков в Зауне, сейчас был тем, кого прочитать по щелчку пальцев не выходило. Ей хотелось быть увереной, что она знает его слишком хорошо, чтобы предугадать любые действия, но оказалось, что это было не так. Это раздражало еще сильнее. — Не зазорно ли шерифу тратить свое драгоценное время на то, чтобы прозябать в пропахшей химикатами лаборатории? Что, среди миротворческих стервятников так и не научились разделять обязанности? — Что, в Зауне так и не научились работать молча? — на пару тонов грубее ответил мужчина, и Кейсо нахмурилась. Она не совсем понимала, что заставляло ее раз за разом открывать рот в его присутствии и наполнять пространство между ними очередным хамством. Даже тогда, когда это не было необходимостью, более того, даже тогда, когда у нее была возможность провести вечер в долгожданной тишине — вместо этого она провоцировала мужчину так, словно это было источником ее энергии. Или так, словно это оставалось единственным ярким ощущением в окружавшей ее жизни. Кейсо любила нарушать предписания, и едва скользящий между строк флирт, которого она раньше не замечала, а, может, и намеренно игнорировала, — был едва ли не самым ярким нарушением всех норм и этики. Но мужчина, казалось, был не в том духе, чтобы поддерживать эту перепалку. — Если ты думаешь, что такими глупыми провокациями сможешь выпроводить меня, чтобы похозяйничать в лаборатории для своих целей, то у меня для тебя плохие новости: ты слишком низкого обо мне мнения. Кейсо раздраженно фыркнула и закатила глаза. Честно говоря, собственное мнение о шерифе ее вообще не волновало, но вот то, что он научился достойно отвечать на ее провокации, вызывало недовольство. Дальше пришлось работать молча, потому что вновь проигрывать словесный спарринг у нее не было ни малейшего желания. Когда лишний сплав был убран и вычищен до блеска — по крайней мере, она упорно на это надеялась — Кейсо стала шарить руками по столу в поисках отвертки. Чертов инструмент никак не желал находиться, и вероятно, она даже пробубнела себе под нос что-то вроде: «Да где же эта проклятая отвертка», так как спустя непродолжительное время услышала тихие шаги за спиной, звук отодвигаемой стопки бумаг, с которой пару листов все же соскользнули на пол, судя по характерному шуршащему звуку, а затем в ее руку толкнулось металлическое острие. Благодарить она не собиралась, и была уверена, что от нее этого не ждут. Но то, что мужчина так и не ушел, оставаясь поблизости, где-то на расстоянии вытянутой руки, заставило Кейсо как-то победно усмехнуться. Хотя чья именно это была победа она так и не поняла. Девушка парой аккуратных движений закрутила нужные винты и требовательно подняла взор, откладывая инструмент в сторону. — И как давно ты догадался обо мне? — задала она в лоб вопрос, даже не стесняясь. А чего, собственно, было стесняться? Ходить вокруг да около, продолжать притворяться, что она такая же незаметная пешка, которую никому не раскусить. Да вот главный противник ее-то и раскусил. В конце концов, этот вопрос рано или поздно поднять пришлось бы, и в данном случае его безопасней было озвучить как можно раньше. — Почти сразу, — пожал плечами он прежде, чем успел подумать. — Но когда увидел светлячка на руке — убедился. Я сначала подумал, что это лишь плод моей фантазии, не более, но потом все стало удивительным образом вставать на свои места. — И почему же ты не сдал меня до сих пор? — А ты почему не сдала меня? — увидев, как девушка развернулась к нему и вопросительно нахмурилась, не вникая в смысл его слов, он аккуратно облокотился на стол рядом, едва сдерживая желание позорно провести носом по ее дымчатым волосам — что же это, они просто… Разговаривали? — Тебе здесь верят, всего одно слово о том, на кого я работаю, — и меня отправят в Тихий Омут. Всего одна небольшая история, кем на самом деле является Силко — и Пилтовер может направить отряд в Заун для зачистки. Почему же нет? — Ты прекрасно слышал сотни моих попыток достучаться до совета. Стоит мне открыть рот на тему химбаронов, как меня ждет непрезентабельная компания миротворцев, гадко желающих выбить из меня всю дурь. Половине чиновников отстегивается добрая часть выручки за контрабанду, и если ты считаешь, что Пилтовер и вправду прислушается ко мне, ты глубоко ошибаешься, — она нервно повела плечом. — Они улыбаются мне, делают вид, что готовы чуть ли не принять меня в высшее общество, но никому не нужны такие серьезные проблемы с Зауном. Никто не рискнет отправлять туда солдат только потому, что я им сказала, даже если я нахожусь под покровительством советника Хеймердингера и лица всея Прогресса — Джейса. Думаешь, мы не просили помощи у Пилтовера? Кому, как не тебе это знать: все, что мы усвоили за последние годы, — помощи ждать не стоит ни от кого кроме самих себя. К тому же на Силко работает безмерное количество людей лишь из страха и потому, что у него есть рычаги давления в виде пригодной жизни, поощрений и возможности общения с их близкими. Даже если я приду в совет, раскаюсь во всех своих грехах и слезно попрошу вытащить Заун из той дыры, в которую ее опускает Силко, они не сделают этого, даже если и поверят каждому моему слову. Это их армия, их ресурсы, и они просто не готовы рисковать этим даже ради спасения тысячи. — Но ты так и не сказала, почему не сдала меня. — Ты тоже. Казалось, это было более похоже на замкнутый круг. Кейсо вдруг захотелось дать шерифу шанс на то, чтобы оправдать себя, объяснить свои зверства, словно у него была веская причина служить Силко — все это в купе и стало причиной ее молчания с того самого дня, когда Медарда задала прямой вопрос о шерифе, а Кейсо, удивив саму себя, промолчала о его продажности. Маркус же просто смотрел на девушку и видел в ней олицетворение всех грехов, которые успел свершить, работая за взятки. Сквозь ее глаза на него были обращены взоры сотни жителей Зауна, чьи жизни он отнял своими или чужими руками: они смотрели на него сквозь серьезный белесый взгляд Кейсо, и он понимал, что она — последняя связующая перед собственной пропастью невозврата. В его душе все еще пылал маленький огонек надежды, что однажды все это мракобесие закончится и он сможет стать на путь добропорядочного шерифа, но если он перережет последнюю нить в виде Кейсо — этого шанса уже не будет никогда. Возможно, им не требовалось слов, чтобы заочно понимать, что их привычные образы дали трещину, пропустив немного человечности и попыток уберечь от смерти того, кого всегда считал врагом, словно попытка искупить какие-то свои личные грехи. Маркус скосил глаза на девушку, которая размеренно протирала инструменты после работы и, кажется, даже не спешила уходить. — Что же ты не оборачиваешься, когда чувствуешь чужое присутствие? Не ты ли мне говорила, что на этом игровом поле слишком много тех, кто поджидает за спиной? — Кейсо нахмурилась, упорно игнорируя непонятный нарастающий внутри ком от вкрадчивого голоса. — Или ты не боишься меня? — Я еще не решила, стоит ли мне тебя бояться. — Когда ты отравила меня мерцающей дрянью, — казалось, его голос прозвучал с затаенной обидой: видимо, те воспоминания все еще настойчиво гудели в памяти, — и безвольно трепыхалась у меня в руках, кажется, у тебя не возникало сомнений на этот счет. Уголок губ Кейсо дрогнул. Шериф ходил по очень тонкой грани, срывая злость на что-то более утробное, и девушку сбивало с толку свое желание узнать, чем это в итоге закончится. — Считай, что ты сам ответил на свой вопрос. Это я заставила тебя считать, что ты вот-вот переломишь мою шею. Думаешь, у тебя есть свобода выбора? — она развернулась, усаживаясь на стол, и насмешливо скосила глаза в его сторону. — Все, что ты делаешь или говоришь в мой адрес, является лишь продуктом хорошо спланированных действий. — Это так? — Маркус нахмурился, не понимая: неужели его поступки и мысли столь очевидны, но широкий оскал, расползшийся на лице девушки, оповестил том, что она просто придумывает очередные узлы на ходу. — Какой же ты ведомый, — гортанно рассмеялась она, запрокидывая голову. — Конечно нет, я же не могу знать действия человека наперед. Даже такого предсказуемого, как ты. Мужчина шумно втянул носом воздух, ощущая, как нерв у глаза уже привычно дергается, стоит Кейсо ухмыльнуться на свой лад, и грубо схватил ее за запястье. Это было, скорее, защитным механизмом: когда он не мог переиграть ее на словах, в ход шла физическая сила, — то, в чем он по определению ее превосходил и то, что никогда бы его не подвело, в отличие от слов. — Перестань меня дразнить, — прошипел он. — А то что, господин шериф? — ухмыльнулась она, то ли не замечая, что мужчина находится в непозволительно опасной близости от нее, то ли намеренно игнорируя этот факт. Где-то на подкорке сознания Кейсо уже начинала понимать, что ей едва ли не жизненно необходимо выводить мужчину из себя, потому что он, в отличие от Виктора, поддается ее провокациям именно так, как ей того хочется. Флегматичность ученого выводила ее из себя, заставляла выворачиваться наизнанку, чтобы заставить его улыбнуться, засмеяться — хоть немного сдвинуть его вечную мерзлоту к ней. «Может, не стоит даже пытаться?» — всплыли слова Виктора в голове, и Кейсо с трудом подавила раздраженный вздох. Впервые что-то лежало перед ней на раскрытой ладони, но что бы она ни делала, как бы ни старалась — ей не удавалось этого достичь. Виктор подкармливал ее редкой скупой похвалой, прикосновениями на грани реальности, так, что Кейсо часто задумывалась, не почудилось ли ей. Она часто шутила и глумилась над его неуверенностью, но почти никогда не пересекала грани дозволенного, потому что Виктор был единственным, чье личное пространство она уважала. Скорее всего, причиной тому являлось слепое боготворение мужчины, даже несмотря на отсутствие здравого объяснения этому. Кейсо не просила чего-то непостижимого, лишь бы он хоть раз заметил ее, лишь бы хоть раз открылся так, чтобы каждую фразу и откровение не нужно было вытягивать по слову, по капле, лишь бы он не стыдился ни ее, ни ее компании, большего и не нужно было. Но он боялся даже этого, словно девушка была проказой, болячкой, из-за которой ему было стыдно находиться рядом, почему — не мог объяснить даже Виктор. Лишь вскармливал в ней бесконечное желание тепла, которого она лишилась с прибытием в Пилтовер и которое продолжала обменивать на редкие сухие касания и сбивчивые диалоги. Он напоминал ей неосязаемого призрака, за которым можно было лишь наблюдать, но не иметь возможности прикоснуться. А к стоящему прямо перед ней мужчине не нужно было тянуться или бежать, он был досягаемый, реальный, и от него разило жаром и злостью — тем, чем и сама Кейсо, вероятно, была наполнена до краев. Наверное, именно это стало своего рода спусковым крючком. Желание поддеть его и доказать хотя бы самой себе, что проблема не в ней, а в Викторе, взлетало слишком быстро. — Не советую Вам, шериф, — она, словно осознав ошибку и двузначность сказанных ею слов, поспешила опровергнуть их и отодвинулась дальше по поверхности стола, загоняя себя в еще большую ловушку, когда Маркус безапелляционно прижался к нему, вставая ровно меж ее ног, и отрезал ей любые пути отхода. — Вы прекрасно знаете, что мне верить нельзя. — Ты играешь со мной, — выдохнул он ей куда-то в волосы и отрицательно качнул головой, словно пытаясь доказать ее вину. Воротник рубашки внезапно стал слишком давить на шею, и отрицать, что причиной этому была излишняя близость девушки и какое-то замирающее предвкушение, было глупо. Маркус понимал, что уже пересек все предупредительные рубежи и потом попытаться оправдать себя тем, что он этого не хотел, — это все ее поганые провокации, — уже не выйдет. У него было достаточно времени, чтобы отстраниться, и достаточно свободного пространства, чтобы остаться там, где он и стоял. Но любое движение девушки побуждало делать шаг навстречу, и момент, когда он очутился между ее бедер, ощущая каждое мимолетное трение, он пропустил. У него было много шансов отказаться от утробных желаний, но даже это терялось на фоне понимания, что у нее этих самых шансов было даже больше. Вместо этого колени Кейсо касались его ног, ненавязчиво задевали их, и мужчина неосознанно подался вперед, ощущая жгучую необходимость сбавить напряжение в паху прикосновением хоть к какой-то поверхности. Он казался себе нетерпеливым юнцом, но Кейсо, с ее дразнящей улыбкой и молодым разгоряченным телом, жар которого он отчетливо ощущал через ткань брюк, не давала ему иного выхода. Маркус сцепил зубы, обещая себе, что не сделает первого движения, хоть в чем-то он не имел права проиграть ей, хотя бы здесь не мог оказаться безвольным слабаком. Но она просто сидела, бездумно упершись взглядом перед собой, и не двигалась: не поднимала призывно брови, не скользила пальцами вдоль его мундира, не обхватывала ногами его бедра. — Я из нижнего города, иначе мне просто скучно жить, — ей хотелось, чтобы это прозвучало привычным игриво-надменным тоном, а еще лучше — предупредительным отказом, но проклятый голос сорвался от разливающегося внутри мандража. Сердце предательски скатывалось к пяткам, отплясывая какой-то ритмичный танец меж ребер девушки. Чтобы разобраться с происходящим дерьмом следовало сделать хотя бы один полноценный вдох, но страх ни в какую не давал даже мысли воедино собрать, не говоря уже о том, чтобы позволить телу лишний глоток воздуха. Что было еще более забавным, так это трезвая мысль, мелькнувшая где-то между чужого рваного выдоха у виска и собственной попытки сглотнуть, обжигая сухое горло вязкой слюной: этот страх был едва ли не самым привычным и родным, что она вообще могла ощущать в Пилтовере. Вероятно, подобные прогулки над краем пропасти, как сейчас, были тем, без чего девушка жить просто не умела — спасибо воспитанию среди азартных Зауновских бродяг — и тем, чего она совершенно была лишена в Пилтовере — городе, который был слишком пресным для озорного характера Кейсо. Попытки задеть Маркуса были чуть ли не единственным, что напоминало ей о прошлой жизни. В этом и заключалась основная загвоздка: ей нравилась компания Виктора и непривычно искренние, до боли душевные разговоры с ним, попытки поделиться древними проблемами, до которых ему особо-то и дела не было, но стоило ей показать, кем она привыкла быть всю жизнь, Виктор шарахался от нее в страхе, как от огня. А Маркус страха не испытывал. Маркус знал ее такой всегда. Осознание припекало внутри, как разогретый на ярком солнце металл. Как бы ей ни было легко с теми, кто окружал ее сейчас, стоило им узнать о крови на ее руках, стоило им хотя бы приоткрыть завесу того, кем она является на самом деле, они не дали бы за ее душу и ломанного гроша. Внутри юрким тлеющим угольком все еще теплилась надежда на то, что человек, ставший занимать важное место в ее жизни — слишком важное, чтобы она вообще могла позволить себе такую вольность — все же сможет принять ее такой, какая она есть. Но с каждым оборванным разговором этот уголек становился все более крохотным, так, словно за неимением паломнического восхищения со стороны девушки и правильного, в его понимании, поведения, Виктор терял к ней интерес. И Кейсо, со всей присущей ей уверенностью в полном контроле над ситуацией, совершенно не учла, как легко поддается и тело и душа чужому теплу — теплу, которое она всегда считала, что не заслуживает; не учла, что нутро, как глупый бесполезный мотылек, будет тянуться к единственному свету после кромешной тьмы, в которую ее день от дня погружал ученый. Виктор, сперва показавшийся ей спасительным глотком воздуха среди мракобесия Пилтовера, сейчас все плотнее сжимал изысканную ладонь на ее горле, и Кейсо — свободолюбивая, дерзкая Кейсо — даже не была уверена, что она хочет, чтобы он разжимал свою хватку — лишь бы продлить это мучительное прикосновение мягких пальцев подольше. Маркус пытался понять, кажется ему, что ее дыхание сбивается, или это последствия приблудившейся фантазии и больной надежды, что мучает его сновидениями не первую ночь. То и дело сжимающиеся в тонкую полосу губы и мечущиеся глаза, так, словно она пытается скрыться от его взгляда — и в какой-то момент ему показалось, что если он ничего не предпримет, то разрушит этот до неприличия вязкий момент раз и навсегда, и больше девушка дразнить его не будет. Ему, честно, хотелось ошибаться в своих догадках, хотелось выкинуть противно опьяняющую туманность из головы, но по мере того, как его пальцы касались потертой ткани девичьих брюк, а затем невесомо двигались дальше, выше — он был почти уверен, что мурашки следуют табуном вслед за его движениями — она дышала все более поверхностно и рвано. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть, что ее тело, словно пронизанное сотнями игл, неконтролируемо сжимается под каждым его движением, ему отчаянно не хотелось себя провоцировать, и ровно столь же отчаянно и жадно он следил взглядом за своими пальцами, впитывая каждый вздох чужих уст и дрожание ресниц. Он видел то, чего видеть абсолютно не хотел: в ее взгляде почти не сквозило плохо прикрытого желания, лишь намерение взять матч-реванш и отыграться в этот раз; она умело замыкала на нем ошейник и тянула на себя, а у него хватало сил лишь на то, чтобы безвольно поддаваться. Вот только так же он видел, что она пыталась создать ощущение своей уверенности и полного контроля над ситуацией, но сама дрожала от какой-то нездоровой зависимости от происходящего и невозможности прекратить все одним уверенным «нет». Маркусу не следовало напоминать, что Кейсо — из Зауна, оттого желание адреналина, желание дразнить зверя из клетки, азарт и безбашенная необоснованная уверенность бурлили у нее в крови. Кейсо явно намеревалась играть до последнего, а затем отпустить. Вот только отпустить у нее не выходило, и Маркус, к сожалению самой Кейсо, отчетливо это видел. Слишком опасной была их маленькая игра на двоих, слишком неестественным и аморальным было происходящее сейчас в замкнутом пространстве лаборатории, оттого ее гложело желание выйти из ситуации победителем, даже если она по своей глупости поставит на кон все. — Останови меня, — отчаянно прошептал он, наконец, останавливая ладони на ее бедрах, но в противовес своим же словам лишь сильнее дернул девушку к себе, придвигая к краю стола. Ее слабые, едва ли не показательные попытки упереться ладонями в грудь мужчины и оттолкнуть ни в какую не вязались с тем, как ее тело неуютно елозило в его стальных тисках и как она, черт бы ее побрал, выгибалась и терлась о натянутую ткань его брюк. Маркус прекрасно видел, что даже это было не нарочно, неосознанно, что в ее белесых глазах не было ничего, кроме злости на саму себя, но противиться он уже не мог. — Уходи, Маркус, — Кейсо понимала, какими жалкими кажутся ее слова на фоне сбившегося дыхания от звучания чужого имени из своих уст. — Проваливай, ради всего святого. — Недостаточно, — на выдохе проговорил он, впиваясь пальцами в бедра так сильно, что Кейсо зашипела от боли: наверняка завтра там останутся многозначительные следы. Его губы, желая того или нет, нашли особо чувствительную точку на шее, затем начав свое медленное движение вниз, и где-то на этом моменте Кейсо стала смутно понимать, что бесповоротно проигрывает. Она сцепила зубы, проглатывая скулеж собственной беспомощности. Ей, может, и хотелось бы обвинить шерифа за эти действия, хотелось бы сказать, что он, как и те миротворцы, пользуется положением и ситуацией, вот только она прекрасно понимала, к чему приведут ее полуночные провокации шерифа, который остался с ней наедине в пустующем помещении. Точно так же, как и интерес узнать, как далеко она сможет зайти, прежде чем вовремя улизнуть, обводя его вокруг пальца. С ее уст должно было сорваться одно единственное «нет», но Кейсо была бесчувственным солдатом слишком долго, чтобы не позволить себе этой маленькой слабости. Чего она хотела добиться, — Кейсо и сама не понимала. В последнее время она вообще перестала понимать свои сбивчивые мысли, скачущие из крайности в крайность. Когда же принципиальный лидер светлячков превратился в того, кто неосознанно уступает человеческим слабостям, поддаваясь остро режущему возбуждению с человеком, которого раньше люто презирал? — Я ненавижу тебя, слышишь?! — ее голос продолжал предательски хрипеть. — Ты прекрасно знаешь это, потому что принес в мою жизнь лишь смерти близких мне людей, — она не была уверена, говорит ли она это для него или для себя в попытке убедить. — У тебя нет ни души, ни чести — вообще ни черта святого, лишь проклятая зияющая дыра, потому что нутро ты давным-давно продал Силко. — Все еще недостаточно, — прорычал ей на ухо Маркус, игнорируя слабые попытки оттолкнуть. Девушка и хотела бы сказать что-то, чего будет достаточно, вот только как это сделать, если тело позорно предает ее, выдавая утробные потребности, как на ладони? Ей бы стоило задуматься о том, что происходящее сейчас грозилось ввести совершенно ненужные переменные в ее жизнь, но контраст того, сколь остервенело вжимал ее в себя Маркус и с какой деликатной нежностью он прослеживал незримые дорожки кончиком носа по ее щекам и шее, едва касаясь губами грубой кожи, заставлял ее теряться в своих же чувствах. К горлу подкатывала совестная тошнота. Хотелось думать, что основной причиной этому служил тот факт, что она предавалась похоти посреди рабочего места, на котором они с Виктором так любили проводить время за интересными разговорами. Но об этом она думала в последнюю очередь, и червячок совести услужливо хихикал в сторонке: мол, так ли ты без ума от Виктора? Впрочем, мысль, на самом деле колыхавшая сознание, была куда более болезненной: что бы сказал Экко и остальные светлячки? Осталось бы в их глазах что-то помимо разочарования и презрения, увидь они ее, зажимавшуюся со следующим в списке ненавистным врагом после Силко? Кейсо хотелось верить, что среди завалов собственных бичеваний она могла отыскать оправдание этому хотя бы для самой себя: как бы странно это ни звучало, ни казалось, но движения шерифа были в разы аккуратнее тех, с которыми ей уже приходилось сталкиваться. И это не просто подкупало ее, это буквально заставляло плавиться ее душу, потому что впервые за годы своей жизни у нее всколыхнулось понимание того, что кто-то может желать ее просто так, без повода и причин. В голове поучительным внутренним «я» зазвенел голосок Эмис, и Кейсо, несколько раз упорно моргнув, шумно выдохнула под очередным деликатным движением чужих губ. «Разве ты не должна хоть иногда думать о себе, — однажды с деловым видом оповестила ее девчонка, ничуть не стесняясь насмешливого прищура Кейсо. Эмис была одной из немногих, кому Кейсо позволяла без конца поучать себя наивно детским примудростям жизни, иногда звучавшим несоизмеримо взросло. — Не всегда светлячки должны полагаться лишь на тебя. Ты скоро совсем померкнешь в этих темных лабиринтах — ты, конечно, не видишь, но в канализационных стоках, которые ведут к нашему дереву, до чертиков темно. Раньше ты светила нам всем столь ярко, что едва ли не затмевала солнце, а сейчас твой свет становится все более блеклым, потому что ты берешь на себя слишком много, считаешь, что можешь отогреть нас всех, совершенно забывая, что на всех тебя не хватит. В погоне за помощью другим нельзя забывать, что чем больше ты будешь им отдавать, тем меньше останется от тебя самой. Твое мерцание светлячка стало едва заметным, Кейсо, потому что даже ему нужна подзарядка. Даже ему нужен кто-то, кто поможет зажечь тебя обратно, когда самой на это сил не останется». Кейсо тогда лишь сощурилась, щелкнув девчонку по носу, и преувеличено недовольно пожурила за излишне серьезные мысли. Детские аналогии Кейсо со светлячком, светом и всеми вытекающими веселили девушку. Сейчас же эти слова, так спонтанно всплывшие в голове, отдавали болью вдоль всего позвоночника: как в таком юном возрасте Эмис могла разбираться в мироустройстве столь недурно? Мысли о яркой, вечно хохочущей девчонке отзывались теплом в груди ровно до того момента, как Кейсо вспоминала проклятую ночь, когда слышала ее смех в последний раз. Кейсо любила всех светлячков одинаково, по крайней мере, старалась так думать, но наивная рыжеволосая Эмис не могла не выделяться среди остальных. Она могла бы вырасти и стать тем, кто ведет людей на революцию, потому что за ее светлыми мечтами хотелось следовать и самой Кейсо. Как так вышло — девушка не знала, но безоговорочно взяла девчонку под свое крыло, ощущая острую потребность оберегать ее и защищать примерно так же, как и Экко. Девушка не сразу смогла рассмотреть в этом собственное обезболивающее и прямо пропорциональную зависимость: когда она принимала на себя ответственность за кого-то, на душе становилось не так паршиво. Эмис стала олицетворением того света, который необратимо гас в самой Кейсо, той незапятнанной чистой душой, которой не смогла стать она. Поэтому Кейсо и не смогла сдержать навязчивого желания оберегать девчонку и вкладываться в ее воспитание в любое свободное, помимо организационных вопросов, время. Иметь под боком человека, который верит в счастливое будущее и лелеет надежды на лучшее, было неплохо — это разжигало внутри ответный огонь, когда собственный запал начинал иссякать. Но излишняя привязанность несла за собой не только приятные дополнения. Куда больнее было терять тех, кто занимал в сердце слишком особое место, тех, кого рвался защищать сильнее всего. Осознание, что вновь сил не хватило даже на это, более того, смерть безапелляционно и неоспоримо лежала на ее руках — давалось с трудом. Переживать утраты близких было нелегко, а продолжать жить дальше с этим осознанием и непомерным грузом за душой — практически невозможно. Кейсо помнила, как почти отошла от дел после той ночи, не находя в себе силы вести людей туда, где она не могла выбить им достойной жизни. Но украденный хекстековый кристалл, который светлячки намеревались использовать для помощи подверженным мерцанию, вернул Кейсо небольшую надежду, которую в последствие и отобрал Пилтовер, преступив очередную границу дозволенного. Именно после этого, открыв глаза однажды утром, она четко осознала, что больше ждать не может. Ждать, увиливать, жалеть Пилтовер и пытаться поддерживать мнимый мир с верхним городом — не может, потому что он отобрал у нее единственную надежду, чтобы позабыть о своей вине перед светлячками. Кейсо проснулась тем утром такой же, как и всегда, но Экко все равно заметил эти неуловимые перемены. Она больше не была готова надеяться и прогибаться под Пилтовером, она больше не желала давать им шанс за шансом. Она приняла для себя решение, отговорить от которого его не смог даже Экко. Несмотря на очевидный риск, ее идея не могла ему не нравиться. Все это: смесь хорошо спланированных слов, действий, врожденной наглости и чистой импровизации должны были привести ее в Пилтовер под нос самому совету. Но уж точно не должны были привести ее на стол, усадив раздвинутыми ногами лицом к Маркусу. Все, что она должна была копить внутри — плохо скрываемую злость, а не желание, чтобы уверенные прикосновения продажного шерифа не прекращались, потому что впервые в жизни чьи-то мужские руки, помимо братских объятий Экко, дарили необходимый ей покой. Кейсо сжала кулаки, опустила голову и затряслась от нахлынувших воспоминаний и самобичеваний: от того, как сильно ей не хватало своих близких, от того, какой грязной она себе казалась, впервые наслаждаясь нежными мужскими прикосновениями, от того, сколько презрения внутри вспыхивало от понимания, чьи именно прикосновения это были. Спроси у нее кто-то прямо сейчас, что она чувствует к Маркусу, она ответила бы — ненависть, и это было бы чистой правдой. Шериф был лишь обычным человеком, подверженным собственным слабостям, но когда между ними оставались годы вражды и разных взглядов на мир, никакая нежность, никакое желание и попытка забыться хоть на мгновение не смогла бы искоренить того, что взращивалось внутри годами. В жизни не бывало, как в сказке, и перестать искренне ненавидеть и презирать продажного миротворца за такое короткое время у нее просто не вышло бы. Но даже это не отменяло того, что в эту самую секунду ей было чертовски хорошо. Шериф, до этого невероятно чувственно целовавший мочку ее уха, тут же отстранился, словно трезвея от ее состояния. Она сидела с низко опущенной головой, вцепившись в свои брюки так сильно, что костяшки приобрели бледный оттенок. Он нервно запустил пятерню в волосы, оглядываясь по сторонам, словно только сейчас осознал, где они находятся и что делают. Под ложечкой засосало не то от поникшего вида девушки, словно все его действия носили исключительно насильственный характер, не то от зудящих губ, которым нестерпимо хотелось продолжить соприкосновения с чужой кожей. От нее пахло металлом и гарью, и среди надушенных дорогими духами дам этот запах внезапно показался ему самым чудесным из окружавшего его приторного потока. — Я не… — начал было он и тут же осекся, не зная, что сказать. — Я не хотел… Хотел. Еще и как. И повторил бы это снова, если бы не непривычно затравленный вид девушки. И причиной тому была даже не излишняя настойчивость или грубость мужчины, как предположил сам Маркус, проклиная себя за несдержанность, наоборот — слишком трепетные прикосновения вызывали в груди Кейсо куда больше презрения к себе. — Разве тебе не противно? — вдруг вскинула она глаза, наполненные отрешенной горечью — от недавнего возбуждения и мутного взора не осталось и следа. — Разве не противно от того, кто я есть? Тебе не горчит на губах смрад Зауна, когда ты касаешься ими меня? Шериф болезненно выдохнул, делая шаг назад нее. Разве она была не права? Мог ли он сказать, что в какой-то момент перестал ненавидеть отбросов нижнего города, как по щелчку пальцев? А, может, он мог с уверенностью сообщить, что не испытывал злости к самому себе за то, что его взгляд твердо приковывался к Кейсо и никак не хотел сменять траекторию? С момента ее появления в Пилтовере и до сегодняшнего дня он испытывал лишь мизерные изменения в своем восприятии исключительно Кейсо, да и то ненавидел их. Эти же изменения касались и уровня собственного понимания, что жизнь давно свернула куда-то не туда. Обманываться в поисках причины, почему и при каких обстоятельствах его прогнившее нутро разглядело в Кейсо занятную личность, единственную, кто мог, не боясь шерифского гнева, искренне и безвозмездно послать его к черту, используя при этом все известные и неизвестные ему эпитеты — он не мог. Неудовлетворенная потребность в женщине — пышущей юностью, наделенной острым языком и обученной переключать мышление мужчин с мозга на детородные органы — играла свою роль. Интрижки в его возрасте мужчину мало интересовали, особенно учитывая снобство большинства светских дам, да и светлые чувства к единственному человеку, который не видел в нем пропащего говнюка — погибшей жене — все еще прочно сидели в сердце. Вечные издевки Кейсо и ее хамство заставляли лишь желать показать ей, что он стоит намного выше ее, а затем он вдруг увидел, что девчонку это убивает: медленно, болезненно, как яд, растекающийся по венам. В Пилтовере и так было множество людей, которые вечно указывали ей на место у ног, и ее взгляд со временем перестал блестеть так, как раньше. В какой-то момент он словил себя за мыслью, что ее задорного взора — такого же живого, как раньше — ему не хватает. Лишь глупец сравнил бы первые вспышки собственничества, смешанного с вожделением, с пресловутыми чувствами. Маркус не умел чувствовать ничего, кроме трусости и беспокойства о дочери, уже нет. Зато привычка достигать и получать все, что ему только взбредет в голову — а в особенности то, что ерепенится и не дается без боя — не отпускала на протяжении первых месяцев ее пребывания здесь. С женой всегда было тепло и спокойно; желание оберегать небольшой уголок умиротворения не покидал его на протяжении тех нескольких лет, что он провел с ней. Огонь Кейсо же его дразнил, выводил из себя, заставлял желать ее и владеть ею, не более. Этого хватало, чтобы он вел, а временами и ощущал себя, как влюбленный мальчишка, каждый раз, когда глядел на нее или находился рядом. Но этого оказалось не достаточно, чтобы образумить его, отрезвить, заставить взвыть от вида очередной крови невинных на руках. Недостаточно, чтобы при последнем визите к Силко он всадил пулю тому в лоб, а не покорно, почти что по привычке принял потертый мешочек с золотыми, а на очередной вопрос Силко о девчонке презрительно скривился и ответил: — Я уже говорил сотню раз: мне нечего добавить. Что ты хочешь от шлюхи при совете? Она знает о твоих делах не больше, чем голодранец с Линий. — Неужто завидуешь, что у золотого мальчика прогресса и его ассистента есть своя личная зверушка, сидящая у его ног? — гортанно рассмеялся тогда Силко, и Маркус сцепил зубы. В глазах внезапно запекло столь сильно, что он позорно зажмурился. Силко не имел права, не смел говорить так о ней, он не стоил и мизинца на ее руке, впрочем, — шериф разочарованно выдохнул, — он тоже не стоил. Маркус старался оправдывать себя тем, что защищает, оберегает жизнь Кейсо, отмывает свои грехи, хоть и таким изощренным способом, но почему-то в голове поселилось четкое понимание: Кейсо предпочла бы подохнуть от руки Силко, чем быть защищенной таким способом, чем знать, что мужчина покрывает ее грязью за спиной, чтобы отвадить интерес наркобарона. Она лучше бы сама пришла сюда и приставила револьвер к виску, гордо вскинув голову, чем позволила бы так трусливо скрывать себя. И все же слова Силко вызывали внутри непомерную ярость. Мысли о том, что Кейсо и вправду рвалась покорно сидеть у ног Виктора, выжигали в нем органы, ведь она была не такой. Она была не покорной, и это оказалось самым чудесным, самым естественным, что было в ней. А Виктор этого не видел. Ученый не заслуживал ни ее, ни ее огня, наоборот, душил его, не давая вздохнуть ей. Отнимал у шерифа ту Кейсо, которую он хотел лицезреть. А затем Маркус понимал, что «его» Кейсо не существует и существовать не может. Силко смеялся раз за разом. Думал, да и не приминал очередной раз озвучить свои мысли, что шериф бесится, ведь ученым и совету всегда достается все самое лучшее на блюдечке с голубой каемочкой, старался разжечь еще больше ненависти к верхнему городу. А Маркусу не хватало духу встать хоть раз на ее защиту — как Виктору, который лишь угрюмо отмалчивался, когда Кейсо защищала свою мысль перед советом. И чем он был лучше? Мог лишь кривиться под мерзкую ухмылку Силко да соглашаться с ним. Кейсо спрыгнула со стола, неуютно передернув плечами от затянувшегося молчания. Демонстрировать очередные пробоины в идеально выстроенном образе не хотелось, особенно перед шерифом. Она знала, что следует сказать, чтобы его лицо исказила гримаса отвращения раз и навсегда — знала, потому что все жители Пилтовера читались слишком хорошо, брезгуя определенной подноготной вынужденных мер человеческой жизни. Знала, что всего пара незначимых фактов, и пелена сладкой неги спадет с глаз Маркуса, а желание позабавиться с Кейсо не будет вызывать в нем ничего, кроме рвотных позывов. Раньше это не казалось проблемой, а сейчас мысли о том, что единственный столь же «испачканный» человек в Пилтовере, как и она сама, тоже отвернется от нее, вызывали жгучую горечь и обиду на весь белый свет. Даже несмотря на то, что это было лишь мизерной ценой уверенности, что хотя бы присутствие шерифа не будет мешать ее плану. Можно было бы сказать, что она делала одолжение ему, но в первую очередь она делала одолжение именно себе. Ей по горло хватало проблем с теми играми, в которые она, по всей видимости, не наигралась в детстве: с восхищением возвышенной натурой Виктора, переросшим в какое-то слепое обожание и помешательство. И непонятного гадкого замирания перед человеком, чьи поступки искренне презирала, ей совершенно не нужно было. — Хочешь, я тебе помогу с этим? — наконец, разрушила она тишину, внезапно понимая, что собраться с силами оказалось не так просто. — Подтолкну обратно на путь благородного солдата, по-старому ненавидящего нижний город и каждого отброса из него? Если ищешь себе кого-то светлого и непорочного, того, кто будет достоин твоего лучезарно-важно статуса, поищи в другом месте, — она горько хмыкнула, а затем, немного помедлив, развернулась и указала на полосы под глазами. — Знаешь, что это? Так клеймят в Зауне шлюх в зависимости от их градации. Хочешь работать и получать за это деньги — значит, будь готов изуродовать себя на всю жизнь. Бывают девчонки подешевле, бывают подороже, бывают те, кто предпочитают обслуживать только мужчин или исключительно женщин, у кого-то ограниченный набор услуг, а у кого-то наоборот — чертовски разнообразный. Так вот двумя полосами клеймят тех, кто... — Готов работать с клиентами, которые любят, — перебил ее мужчина, скрипнув зубами, — особые услуги. Да, я знаю, ваши местные законы и правила. Кейсо судорожно повела плечом до неприятного хруста. Тело застыло само по себе в каком-то стазисном состоянии, без возможности ни пошевелиться, ни вздохнуть лишний раз. Это не входило в ее планы. Впрочем, сдерживать стоны, сидя на рабочем столе лаборатории, пока шериф недвусмысленно намекал о своих желаниях сбитым дыханием, не входило и подавно. Она ощутила, как мужчина несколько мгновений постоял, словно колеблясь, потом склонился к ней и мимолетно, будто с сожалением очертил татуировку на скуле пальцами, чтобы через мгновение развернуться и направиться к выходу. Кейсо практически ощутила остужающее злорадство на кончике языка: он такой, как она и считала. Как бы горько это ни звучало, но ее слова, казалось, сработали блестяще. Больше не будет ни компании шерифа, чьи прикосновения внезапно захотелось вернуть на законное место у ее бедер, ни ее собственных метаний. Знать, что он ничем не отличается от Виктора, презирая ее с настоящим прошлым, было намного проще и отрезвляло, заставляя приписать мужчину очередным именем в колонке тех, кто не готов снять розовые очки и видеть мир таким, какой он есть. Но мужчина, против воли и ожиданий самой девушки, остановился перед самой дверью. — Вот только как бы я ни хотел, как бы ни старался, как бы ни убеждал себя — это ничего не может изменить, — он не мог не позволить себе напоследок полюбоваться промелькнувшим замешательством на лице девушки — сейчас это принадлежало только ему и никому больше. — Ключи в дверях, я заберу их у тебя завтра. Дверь за ним хлопнула, и Кейсо, сжав стол со всей силы, затрусилась, а затем ударила по нему кулаком, пытаясь выместить злобу. Вышло ровно наоборот, и она зашипела от досады на неприятное ощущение в суставе и ситуацию, в которую сама же себя и загнала. Блестящий план, который казался ей единственной соломинкой на спасение — к черту провалился вместе со словами шерифа. Было бы намного проще принять очередную прогнившую натуру, чем поверить, что мужчина все это время знал о ее отвратительном для Пилтоверских неженок прошлом, но даже это не повлияло на его слова и поступки. Было намного проще поверить, что его лицо исказила гримаса отвращения, и он поспешил бы удалиться из лаборатории, желая забыть прикосновения к ней, как страшный сон, и совсем невозможно было принять, что ему могло быть на это все равно. Вероятно, первому человеку в Пилтовере, которому правда было неважно. Шериф все больше и больше напоминал ей о Зауне, разжигая привычный огонь в душе, который в Пилтовере стал стремительно тухнуть. Она обессилено рухнула на стул, понимая, что сил и желания обследовать лабораторию для составления подробной карты — собственно то, ради чего она отчаянно пыталась выпроводить Хеймердингера — нет. Воспоминания, уловив непривычную подавленность, всколыхнулись внутри неконтролируемым потоком — последствия того, что все паршиво-неприятное она всегда откладывала подальше, отказываясь вспоминать и принимать особо тяжелые жизненные тупики. Это был тот период жизни, которым она не гордилась, но стыдиться не могла и подавно, хотя редкие воспоминания ночей в дыму бордельской травы давались с отвращением. Никто из светлячков никогда не указывал ей на это, а если тема и заходила — не осуждал, разве что особо смелые пареньки по-доброму отшучивались, получая неслабые нагоняи от Кейсо. Жители Зауна всегда относились к этому совершенно иначе, потому что понимали реалии жизни. В те времена, когда Силко только начинал свою торговлю, а идея светлячков едва стала приобретать первые конкретные очертания, Кейсо встретилась с осознанием: если она хочет помогать Экко и паре других бродяг, которые прибились к ним одними из первых — придется жертвовать даже тем, чем жертвовать, казалось бы, было катастрофически нельзя. Алые полосы на лице она получила через год после того, как пришла в бордель в поисках хотя бы каких-то мизерных денег на еду и теплую одежду для своих «детей». Это было своеобразной платой за возможность получать больше золотых: осквернять себя подобным знаком или нет — было делом каждого, но выбор Кейсо редко зависел лишь от ее моральных принципов и желаний. Чаще решающим грузом на весах была выгода для светлячков. Последующие пару лет вспоминались туго, отдаваясь ощущениями тушащихся о нее самокруток и привкусом поганого пойла, которым ее поили, чтобы она и ее тело были более податливым для всех действий, которые заблагорассудится делать клиентам. Двое, трое, четверо — со временем все переросло в одну сплошную массу, позабытую под тоннами дешевой травы и умением девушки абстрагироваться от происходящего. Видел бы ее тогда Виктор, — Кейсо запустила руку в волосы и горько рассмеялась, — уж точно не стал бы марать себя даже ради общения с ней. Как же много для некоторых значила мнимая непорочность, когда сами они были наполнены разного вида грязью — от зависти и до злости — до краев. Разницы на самом деле не было, верхний город сам очертил линию того, что было «приемлемо», а что нет — вот она, выгода власти в руках. Все, что верхушке неподвластно, закон приписывал под гребенку преступности или аморальности. А если кто-то вдруг словит одного из вельмож, выбегающего с голым задом из борделя Зауна, курящим травку, да и в целом нарушающего правила их нормы — закон скажет: «У нас свобода выбора», и все лишь похлопают лояльности совета. Как удобно. Некоторые грехи были более очевидными, как в ситуации с Кейсо, а зачастую и были лишь необходимым инструментом для выживания. Но Виктора, как и весь пилтоверский народ, это никогда не волновало, лишь бы не уронить свою поганую начищенную до блеска корону. Мысли все еще спутанным клубком зависли в неопределенном положении, то растекаясь горячей негой под воспоминаниями от прикосновений, то еще сильнее переплетаясь. Всколыхнувшуюся искреннюю радость, облегчение, а может и надежду на то, что ее вдруг кто-то принял без излишних иллюзий, без попыток выкроить и вылепить из нее нечто подходящее и достойное, запихнуть куда поглубже к концу вечера ей так и не удалось.***
Не нужно быть зрячим, — думалось Кейсо, — чтобы ощущать всю мрачность чуть хрустевшей под ногами земли. На улице было тепло, но здесь трава все равно казалась излишне промерзлой. Однажды ее сюда привел Джейс. Он, как всегда, что-то беззаботно рассказывал ей, демонстрируя запас неиссякаемых историй и баек, пока, проходя мимо какой-то ограды, не остановился, утаскивая девушку в сторону. — Мы чтим историю, — сказал он ей. — Здесь похоронены все погибшие на той революции с обеих сторон. Все, до единого. Тогда Кейсо лишь неопределенно хмыкнула на его слова, думая о том, что под видом прельщающего благородия, верхний город наверняка устроил праздничную, лицемерную церемонию, а затем сгреб все тела в одну безымянную яму. Сейчас же она стояла на краю кладбища, зябко передергивая плечами от давящей атмосферы, и размышляла о том, что где-то здесь, под многослойным земляным покрывалом, лежат ее родители. Незапятнанные ненавистью к верхнему городу, все также безмерно любящие свою дочь и не имеющие понятия, в какую сточную канаву она загнала себя. По своей воле или нет — значения уже не имело. Она все думала о том, что если кто-то, хоть кто-то, помимо Виктора, узнает, что по вине Пилтовера, можно даже сказать, что от его кровавых рук погибли ее родители — то это будет едва ли не последним, что услышит этот человек. Этот факт казался чем-то слишком личным, настолько, что если однажды ей придется его озвучить, значит, дела будут идти совсем плохо. Значит, терять ей будет уже нечего. Даже ее полуночное откровение перед Виктором, вырванные из души воспоминания и искренняя, ничем не приправленная ненависть к Пилтоверу — сейчас казались ошибкой. Безвольной слабостью, которую она не смогла спрятать, не смогла больше молчать, потому что ученый вдруг ни с того ни с сего показался тем, кто примет и поймет ее слабости лучше всего. На деле же все, что было связано с Виктором, и можно было описать одним этим чертовым словом — «слабость». Кейсо не любила быть слабой, и не любила вещи, делавшие ее таковой. — Не думал, что тебя могут интересовать такие места, — казалось, девушка слишком глубоко ушла в размышления, чтобы не заметить очевидно немелодичного звучания трости по брусчатке. Виктор, как преследующий ее фантом, появлялся в минуты особо затяжной и тяжелой смуты, минуты, в которые ему следовало быть как можно дальше от нее, иначе ее истерзанная, прошитая сотнями латок душа будет либо искать в нем долгожданное забвение, невзирая на его протесты, либо наоборот — будет искать выходы в более привычной злости, жестокости и попытках сжечь все дотла. На кончик носа упала первая капля, и Кейсо сдержанно скривилась. Не хватало еще стоять с мужчиной здесь, на окраине города под ливнем. Словно в ее жизни и так было мало отягощающих мыслей и меланхолического бреда. Впрочем, дождю, который смог бы наконец смыть с нее сотни натянутых масок, грязи и удушающей пыли Пилтовера, она была несказанно рада. Почему-то именно сейчас оказалось легким — опасно легким — выложить то, что было на душе чугунным грузом. — Когда ты теряешь кого-то на улицах Зауна, у тебя нет возможности попрощаться с ним так, как следовало бы, нет времени оплакать его, как хотелось бы, некуда даже прийти, чтобы вспомнить, рассказать о своих делах или просто почтить память. Некоторых подстреливают миротворцы прямо на главной площади, а если ты попытаешься им помешать или хотя бы забрать тело — то отправишься на тот свет вслед за ним. Некоторые погибают на твоих руках, но чтобы выжить, приходится идти дальше, оставляя близкого человека на съедение крысам и особо голодным бродягам. А эти места позволяют хотя бы на мгновение ощутить присутствие тех, кто оставил однажды, — она неопределенно обвела рукой пространство перед собой. — Для этих мест никогда не было различий: с верхнего ты города или с нижнего, отброс ты или магнат, бродяга или богач — каждый рано или поздно оказывается здесь вне в зависимости от того, как прожил свою жизнь, сколько заработал и пролил чужой крови, сколько благих намерений взрастил или даже свершил. — Тот мужчина в таверне Зауна — он ведь сказал тебе о ком-то, верно? — правильно истолковав ее тоскливый вид, спросил Виктор. — Кого ты потеряла? Кейсо тихо усмехнулась и покачала своим мыслям: принятие неизбежного стало приходить к ней слишком быстро. Слишком, чтобы она не стала ощущать презрение к себе удушающей плетью — следование жестко выставленным целям, казалось, постепенно убивало любую человечность, будь то скорбь по близким, привычная жизнерадостность, возможность пуститься в раж тогда, когда заблагорассудится или… поддаться своим желаниям, сидя на столе лаборатории. — Просто еще несколько светлых душ, которые незаслуженно верили мне. А я их подвела. — Ты выглядишь так, будто для тебя это было чем-то важным, — он запнулся от ее сощуренных глаз, тут же спеша объясниться. — Я имею в виду, словно это было чем-то… Даже не знаю. Решающим? Ты стала холодной. — Хочешь сказать, я перестала так явно показывать свое расположение к тебе, добиваться внимания, которое ты брезгуешь мне уделять — и ты сразу решил, что я стала «холодной»? Что вообще за сопливо-книжное выражение, ей Богу? Ты же не мальчишка, — скривилась Кейсо. — Раньше ты выглядела здесь счастливой, — он пожал плечами, не поддаваясь ее попыткам переметнуться на иные темы. — А сейчас даже лишние часы за работой, кажется, приносят тебе лишь утомление. — Пилтоверу никогда не удавалось делать меня счастливой, — она зябко вздрогнула, приобнимая свои локти, — а вот некоторым людям — да. Но им, кажется, это никогда не было важным или достойным внимания. — Было и есть, — сипло проговорил он, в попытках удерживать свой голос ровно: в понимании мужчины его слова звучали практически, как признание. — Просто эти люди не готовы принимать такие внезапные решения, они ждут откровенности от тебя. — Я не за искуплением пришла в Пилтовер и уж точно не для того, чтобы каяться в своих грехах и исповедоваться, Виктор. Мне просто нужно знать, что мне есть здесь место. Ты этого пока не понимаешь, но тебе решать, в какую сторону склонится чаша весов. — Весов? — мужчина непонимающе хлопнул глазами, не вникая в непривычно заумные аналогии девушки, а затем его осенило легкой надеждой. — Речь о том, останешься ты в верхнем городе насовсем или нет? — Возможно. — Об этом или нет? — с несвойственными ему нетерпеливостью и нажимом переспросил он. — Я же сказала, — она предупредительно сощурилась, — возможно. — Тогда что будет, если я склоню весы не в верную сторону? — не унимался он. — Я уничтожу Пилтовер, — она пожала плечами, так же упорно пригвоздив взгляд перед собой. — Уничтожишь? — Виктор не сдержал тихого смеха, в упор не замечая серьезного тона девушки. — Стало быть, убьешь всех жителей? — Чтобы уничтожить кого-то, не обязательно причинять ему физическую боль и нести смерть. Иногда достаточно разбить сердце, — она повернулась к нему, пытаясь вложить в неконтролируемо хлесткий взгляд хоть каплю предупреждения. — Или отобрать то, что он ценит больше всего. Виктор хмыкнул и покачал головой, когда девушка направилась прочь шаткими шагами. — Кейсо, я же хочу помочь тебе, — он прикрыл глаза, взъерошивая непослушные волосы. — Чего же тебе стоит быть со мной честной хоть раз? — Проблема в том, Виктор, — она на мгновение остановилась, кидая короткий взор через плечо. — Что ты путаешь честность с упрямой прямолинейностью. Я говорю тебе правду с момента прибытия в верхний город, но ты в упор ее не видишь, предупреждаю о последствиях тех или иных твоих решений, но ты каешься лишь спустя очередную ошибку и шишку от старых граблей. Близкие мне люди погибли из-за очередного молчания Пилтовера, запустив необратимый механизм, вопрос в том, услышишь ты мои слова хоть сейчас или нет? Мне не обязательно отстреливать жителей Пилтовера, чтобы город ощутил мое желание отомстить ему, но пока я не начну стрелять — ты не поверишь моим словам, верно? Мне не обязательно говорить «ты нравишься мне» — что-то вроде этого бреда, который принято у вас озвучивать вслух — чтобы выражать и показывать это всеми доступными способами. Пока я не скажу это в лицо — ты будешь упорно отрицать свою вовлеченность, делать вид, что не знаешь, о чем речь. Разница, которая является решительным фактором в спусковом крючке механизма, в том, что тебе будет недостаточно, даже если я буду кричать тебе о чем-то, что клубится у меня внутри, — она перевела дух после длинной речи, досадно пряча руки в карманы. Она ведь не лгала: смерть светлячков оборвала внутри нечто, что восстановить внутри никак не выходило. — А кому-то удается слышать каждую мою мысль, каждую просьбу о помощи, срывать внутренние неозвученные желания даже тогда, когда мои уста молчат. Вот и вся разница.