Мерцание светлячка

I feel myself go insane I've got a lot I cannot say For too long, I've been too fake Pretend to be all that you need So tell me the truth, my baby, Is it me, is it you?

Граненый стакан подрагивал в такт рук девушки, и она раздраженно отставила его на стол, стоило ее зубам нервно цокнуть о стеклянную поверхность. Виктор так и не появился, продолжая поддаваться на уговоры Джейса познакомить его с очередным инвестором, а Кейсо казалось, что она медленно сходит с ума. Эмоции и мысли, оттеняющие сознание последние недели, были свернуты аккуратным незаметным клубочком внутри, который она, затаив дыхание, старалась лишний раз не трогать, но сегодня что-то пошло не так. Хотелось думать, что причиной этому стал визит Экко, и вполне себе немаленькая доля правды в этом была, но все же не основная. Когда Кейсо шествовала к столу от веранды, сдерживать гримасу презрения у нее совершенно не выходило — едва не поддалась, подумать только. Подстилка Силко, грязного, поганого наркобарона и убийцы — шериф, который разве что его личной шлюхой не работал, да и то не факт — стоял в каком-то полушаге от того, чтобы Кейсо, дрогнув душой, поддалась на его действия. Она бы показательно сплюнула, да вот место и окружение не позволяли. Забрать его бокал, унизить, указать на место и роль обычной игрушки забавы ради в ее жизни виделось самым верным и умным ходом. И лишь когда Кейсо вернулась к столу, поднося пресловутый бокал к губам, дрожь пробила намного сильнее, чем раньше — казалось, от него все еще разило жаром чужих губ и запахом мужчины. Она пыталась выкурить его табак как можно быстрее, желая поскорее избавиться от привычки различать аромат шерифа за версту, но казалось, это стало уже невозможным. Кейсо несмело, почти что робко прикоснулась губами к краю стакана и втянула носом воздух: мягко, сладко, терпко — у краешка губ, невыносимо тянуще и горячо — где-то глубже, под ложечкой языка и на деснах. Глаза устало прикрылись. Напряжение всегда сбрасывалось очевидными способами — простыми, заунскими, без лишних прелюдий и забот. У Кейсо было достаточно подруг с привилегиями, с которыми можно было забиться в дальний угол убежища светлячков, позволяя отчаянию и напряжению выскальзывать через касания к чужому телу, срывания чужих стонов и хрипов. Кейсо любила контроль, и слышать свое имя, шепчущееся девичьим шепотом в сбивчивой просьбе, ей нравилось. Это сбрасывало то, что еще пару минут назад казалось разрывающим душу грузом. Запах шерифа, баритон с легкой хрипотцой и обессиленный шепот — с горечью, мольбой, которым он одаривал ее на балконе — не казались ей тем, что забавляло. Это больше не было смешно и не было похоже на ее попытку поддразнить, поиграть с чужими слабостями, дергая фантик на ниточке перед глупым котенком. Кейсо не ощущала триумфа на кончике языка, и по телу не разливалась приятная дрожь. Хотелось вернуться обратно и попросить прощения. Прежде, конечно, послать шерифа на все четыре стороны и предупредить, чтобы его заносчивая задница даже не смела к ней приближаться, а затем искренне и безоговорочно попросить прощения. Не потому, что мужчина его заслуживал, нет, Кейсо, как и он сам, знала, что ее маленькая игра не была и малюсеньким искуплением всех его грехов. А потому, что день Прогресса, так скоро приближающийся и так отчаянно собиравшийся лишить ее крупицы спокойствия, приобретенной здесь, и так принесет за собой достаточно расплаты тем, с кем она пересекалась в Пилтовере. Кейсо не знала, сколько времени провела, уткнувшись носом в стакан — позорно вдыхая исчезающий чужой аромат и размышляя о том, не стоило ли ей хоть раз накормить своих клокочущих демонов — досыта, до отвала — так, чтобы пилтоверские будни напоследок воспылали пестрящими воспоминаниями. Почему-то мысль о том, каким контрастом горели бы ее бедра от холодной плитки балконных бортиков и горячей кожи шерифа, заставила ее испустить нервный смешок. Вот это было бы представление для какого-то недалекого, воспитанного по всевозможным правилам этикета вельможи, который случайно заглянул бы на веранду. Она хохотнула второй раз, не понимая, ударило ли ей в голову вино или же это было последствием развязных мыслей, отвратительного вечера и желания совершить какую-то глупость назло. Например, назло Виктору, заполнявшему собственную внутреннюю пустоту за счет ее боли, или Экко, который не удосужился даже спросить, в порядке ли она, — все это в куче сбивало ее мысли чуть сильнее, чем следовало для трезвости ее ума. — Проводить тебя до покоев? — наконец вырисовался возле нее Виктор, неловко ероша волосы под недовольный взгляд. — Я старался сбежать от них, честное слово. Девушка вздохнула, и мысли, назойливым роем распирающие голову, исчезли в мгновение ока. Кейсо горела, протяжно рычала где-то на подкорке сознания, едва подавляла в себе желание кусаться и брыкаться, но Виктор был подобен быстродействующему седативному, и девушка успевала остудиться раньше, чем осознавала: она не любила остужаться, потому что это делало ее — ту, которая любила опаляющие костры, необдуманные поступки и дикую страсть сильнее всего — безликой. — Будь так добр, — пробормотала она, вставая на ноги. В этот раз Кейсо сама схватила его под локоть, намереваясь доказать что-то себе: даже тихо, незаметно для него втянула носом чужой запах — запах боли, ночных мучительных сновидений, железных цепей и дисциплинарного послушания, а еще, почему-то, его аромат стал ассоциироваться с мерцанием. То ли в силу того, что последние месяцы она отвыкла от этой вони, то ли потому, что мужчина замыкал ее сознание, как у безропотного животного. Виктору не хватало лишь давать ей команды, чтобы она сникала, опускала голову и брела их послушно выполнять. — Гляньте, как изменилась, а так и не скажешь, что бродяжка, — чужой голос врезался в спину почти что физическим хлыстом: мурашки скользнули по лопаткам, пробежались острыми иглами вдоль позвоночника и рассыпались искрами где-то у копчика. Она сжала руку Виктора сильнее, чем следовало, оставляя тонкие отметины от ногтей. Кажется, Кейсо даже знала владельца этого голоса — один из частых визитеров заведения азартных карточных игр в нижнем городе, наследник какого-то очередного высокого рода, обычный заносчивый юнец с золотой ложкой в заднице. — Ты забываешься, — стальные нотки всего на мгновение отделили голос Виктора, и Кейсо удивленно приподняла брови. Видимо, алкоголь весьма благосклонно влиял на его прежде слабые попытки настоять на своем. — Этот человек привносит в жизнь Пилтовера намного больше, чем ты. Девушка тихо ухмыльнулась себе под нос: мальчишка Виктор мог быть мужчиной, когда ему это было нужно. Вот только, — Кейсо скривилась и резко выдохнула, — обычно его «нужно» не было связанно с ней. — Может и так. Но отброс он и в Пилтовере отброс: коварный, преступный, бессердечный. Аккуратнее, господин Викор, иначе она разобьет и Ваше сердце. У таких, как она, нет души. Кейсо замерла, вслушиваясь в размеренный ритм сердца: удар, второй, третий, — и прикусила губы. «Ну же, пупсик, скажи хоть что-то». Она ведь могла ответить и сама, могла огрызнуться, удивить его своим неиссякаемым запасом матерной ругани, вот только если нелестные выражения были безграничны, то ее выстроенная стена, гордость и самоуверенность подходили к концу. Верхний город выжал ее досуха, оставив почти что пустую хрупкую оболочку — любое колыхание ветра, чужие неуместные слова или отсутствие слов — и Кейсо рухнет, как груда камней, которую она возводила годами вокруг себя. Рухнет, обнажив обиженного на весь свет ребенка без собственных идей, целей и мечтаний, потому что все это принадлежало другим — светлячкам. Все, что она делала в жизни, все, ради чего жила, — это ее коммуна, община, любовно выстроенная из ее же крови и плоти. В попытках защитить их, подарить лучшую жизнь она совершенно не заметила, что собственные потребности не просто затерялись на фоне чужих, а и вовсе исчезли. Ей не хотелось, чтобы окружавшие ее люди стали катализатором подступающих к глотке равнодушия и злости на весь белый свет. Сбежать бы сейчас в Заун: напитаться, зарядиться присутствием близких людей, местной энергией и атмосферой, заигрыванием с кем-то, в конце концов, но сил бы не осталось даже на это. Хотелось упасть в чьи-то руки — так, чтобы убаюкивали, оглаживали и успокаивали, так, чтобы зарывались грубыми пальцами в самую сердцевину, с болью и досадой вытаскивали окаменевшее нутро, но бережно, аккуратно очищали его — скорлупку за скорлупкой. Ей хотелось вырываться с боем, криками, ей хотелось зарядить кому-то под дых — смачно, с удовольствием, но в конце концов вновь оказаться разбитой и упиваться этим до самого рассвета, пока силы быть железной, стойкой Кейсо, несущей на своих угловатых плечах дела нижнего города, не вернутся в строй. Пока утренние лучи не высушат что-то последнее, надорванное внутри и не дадут очередной толчок на последнем издыхании добраться до цели: спасти своих людей, дать им шанс на достойную жизнь. Но Виктор молчал. Молчал, скрипел зубами и позволял Кейсо увести себя из зала. Казалось, он практически услышал щелчок чего-то надтреснутого внутри, потому что когда они проходили по безлюдному коридору мимо арки, обрамляемой лунным светом, он на мгновение запнулся, в нерешительности встряхивая головой; она показалась ему бестелесным призраком. Толкнешь того и гляди растворится среди бесконечных темных коридоров совета. — Ты не такая, — он мягко тронул ее за плечо, желая убедить в неверности слов вельможи, и она остановилась, как-то неестественно распрямившись с танцующими желваками у скул, — я же знаю. — Ты не знаешь меня, — он даже не понял, прикрикнула или, наоборот, мучительно тихо прошептала, но ее голос отдался каким-то болезненным звоном в ушах, и он отшатнулся, глядя на ее искаженное ни то от ярости, ни то от разочарования лицо. — Ты знаешь лишь того человека, которым я стала здесь — ту часть меня, которую пришлось достать из-под корки, чтобы обжиться здесь, а не отправиться за решетку! Ты знаешь, кем я была по ту сторону моста? Знаешь, какие вещи делала, чтобы выжить? Ты ни черта не знаешь обо мне за пределами той уютной башни, которую выстроил вокруг моего образа. Не знаешь и даже не пытаешься узнать, потому что боишься, черт возьми! Боишься того, что можешь там увидеть! — она запнулась, взъерошивая волосы, и со злостью вытащила шпильку Кейтлин, чтобы откинуть ее в сторону: хоть какой-то жест для мимолетного успокоения катившейся под откос нервной системы. — Не боюсь, — твердо начал он, но лишь небольшая ухмылка с ее губ заставила его вздрогнуть: он боялся даже тогда, когда она просто улыбалась — развязно, нагло, не по-пилтоверски, и он понимал, что это — лицо Зауна, это — лицо наркотиков, чьей-то крови и отсутствия моральных принципов. — Я бы принял тебя даже такой… Его голос предательски захрипел, потому что последние слова произносить было особенно тяжело, и насмешливый хохот Кейсо отразился от стен коридора. — Ты хороший друг, Виктор, правда хороший. Но не кидайся громогласными словами направо и налево, что знаешь меня. И не спеши говорить, что примешь меня любой. Сначала увидь ту другую сторону и лишь тогда давай обещания, потому что если ты не сможешь их выполнить, то отброс из Зауна и вправду останется без души, — она посмаковала это забавное слово, окутанное тоннами романтичных легенд, и непреднамеренно скривилась. А затем, в очередной раз нервно взъерошив волосы, снова засмеялась. Иначе, с ноткой подступающих к горлу истерики и безумия. — Впрочем, пупсик, у меня ее и так нет. Говорят ведь: глаза — зеркало души, так скажи же мне, что тогда не так с моей? Какая же напасть сидит внутри, если меня наградили такими глазами?! Она грязно выругалась. — Ты всегда говорила, что не считаешь свои глаза недугом, — как-то глухо ответил Виктор. Было странно видеть Кейсо, извечно шутящую о его ненависти к собственному корсету, с блестящими глазами, исполненными презрением к самой себе. — Вот только в последнее время твои слова воспринимаются как единственное имеющее смысл, как молитва, как блядские божьи заповеди, — она схватила его за скулы, приближая чужое лицо к своему. — И что, ты доволен, что я стала считать себя чертовым уродом? Так ты, кажется, говорил прежде о людях вроде нас с тобой? — Я просто хотел починить нас, вот и все, — выдохнул мужчина, боязно мотая головой в ее зажатых пальцах. — Мне не нужно было себя чинить, Виктор, — она с горечью выдохнула ученому в лицо, понимая, что просто-напросто пугает его, и убрала руку, — Я не казалась себе какой-то неправильной, пока не встретила тебя. На фоне твоих возвышенных мыслей, на фоне воздушного образа я казалась себе грязной, испорченной, лишней деталью в твоей идеально спланированной жизни. На самом деле все это так и есть, но раньше это не казалось проблемой, это не было чем-то порочным, потому что моя жизнь вынудила меня стать такой. А вот из-за тебя мне хотелось «исправляться»: носить пропахшие литрами духов тряпки, сдерживаться в выражениях, чтобы ни в коем случае не запятнать, не очернить тебя. Не потому, что я просто не могла совладать с собой, а потому, что ты позволял это. Ты обещал, давал взамен какие-то обрывки того, что могло бы быть, а затем вновь делал вид, что не было сотни неоднозначных слов с твоей стороны. Она резко развернулась, почти оборвав себя на полуслове, и пошла дальше по коридору, чувствуя жгучее желание оказаться наедине с собой. — Кей… — Оставь свои попытки исправить кого-то для тех, кто в этом нуждается. Я устала, как безмозглое существо, барахтаться в твоих ожиданиях и завышенных требованиях. Я устала позволять тебе утолять собственные страхи за счет себя, а потом стоять посреди шумного зала, наполненного незнакомыми людьми, и сдерживать рвущийся наружу вопль отчаяния, ведь моя «поломка» — не то, о чем ты помнишь, но то, во что ты постоянно — осознанно или нет — тыкаешь меня носом. По мере того, как громкий гул от ее шагов в грубых ботинках отскакивал от стен коридора, бил по барабанным перепонкам самой Кейсо, она едва ли не физически осязала, как натягивается и натягивается нить между ней и Виктором. Девушка остановилась у поворота на следующий пролет, давая ему последний, мизерный шанс: не оправдаться или попытаться выставить себя невиновным — просто признать, что он на протяжении всех месяцев делал что-то не так. Но коридор отзывался давящей тишиной и скользящим по полу сквозняком, да и только. В покои Кейсо ворвалась резко, тут же скинув с себя обувь, и с размаху навалилась на стену, упершись в нее ладонями. Захотелось взвыть — надрывно, громко, но голос определенно подвел бы ее, поэтому она лишь уткнулась лбом в каменную поверхность, обессилено прикрывая глаза. Ей бы сейчас забыться здоровым сном, да вот только если тело и можно было скрыть под слоем теплого и мягкого одеяла, то продрогшее, раздробленное нутро — нет. На ум приходили только скверные воспоминания: побои от миротворцев, стычки с Силко, потери близких, противный привкус чужого члена на языке и сухая боль от царапающих изнутри пальцев и ногтей. Нотт Столлерт — имя, вырубленное на подкорке очередным клеймом, грязным собственническим жестом. Она провела несколько лет в борделе, но этот миротворец отчего-то вспоминался особенно ярко. Может, дело было в том, что клиенты почти всегда оставались для нее безликими незнакомцами, ровно как и она для них, а в ту злополучную ночь, отдающую болезненной горечью, на нее были уставлены пять пар чужих глаз. Знание Виктора о тех событиях до сих пор вызывало непомерные злость и обречение. Кейсо стиснула зубы до резкой боли в висках. Она не любила, когда кто-то считал, что гребаные полосы на лице давали вседозволенность и право посягать на ее тело, брать где и когда вздумается, словно одна эта татуировка означала, что она открывает рот по щелчку пальцев. Пальцы царапнули поверхность стены, и Кейсо выдохнула сквозь зубы, когда дверь за ее спиной тихо скрипнула. — Я же сказала: уходи. У меня нет желания больше об этом говорить. Я стараюсь не маячить у тебя перед глазами той Кейсо, которая может внезапно сорваться в кювет просто потому, что ей захотелось позабавиться, я стараюсь быть сдержанной, но это же не я, черт возьми! Даже если мне казалось, что я готова была вывернуться наизнанку, чтобы стать нужным пазлом в твоей жизни, хоть на коленях приползти к тебе. Если бы ты просто попросил… Если бы просто попросил остаться — я бы осталась, ну что за блядская несправедливость?! — А если бы я тебя попросил, ты бы не осталась, — уязвлено прозвучал голос со стороны дверей, принадлежавший совершенно не Виктору, и Кейсо резко обернулась, не скрывая вспыхнувшей злости. — Шериф, — протянула она с презрением. — Сукин сын, неужто я неясно выразилась часом ранее? Держи свою паленую шкуру от меня подальше, если не хочешь закончить никчемную жизнь раньше положенного. — Угрожаешь миротворцу? — его голос звучал излишне ровно для ситуации, в которой сама Кейсо тяжело дышала, едва сдерживая подступающую к горлу ярость. — А разве миротворцев не учат манерам? Например, стучать, прежде чем входить в чужие покои. — У меня есть привилегии. — Да? — она гортанно рассмеялась. — Ты маленький надменный человечек, который считает, что раз девушка позволила зажать себя у стены, значит, ты можешь заявляться к ней в покои и разочарованно шептать, что ты, оказывается, и даром ей не сдался. Ты ожидал чего-то другого? Пешка Силко — человека, чье существование является моими главными головной болью и угрозой — будет считать, что имеет хоть какие-то мизерные шансы на то, чтобы я вдруг ни с того ни с сего дрогнула сердцем и воспылала к тебе пресловутыми чувствами? Это не привилегии, детка, а банальная жалость. Кейсо слышала его шаги — слышала и кривилась, потому что сильнее всего на свете хотелось ему врезать: за то, что научился заглядывать за ее ширму и подходить с умом к своей новой находке, за то, что он услышал те слова, которые и перед Виктором сказать было боязно, не то что перед другим, третьим человеком, а еще за то, что ей все-таки хотелось, чтобы он подошел. Самым неприятным было осознание, что каждую эмоцию, отражающуюся сейчас на лице, скрыть не выходило, только не сейчас, и это стягивало легкие в один маленький комок. Она нащупала графин с водой на стоящей рядом тумбе и запустила его куда-то перед собой в сторону двери, не в силах сдержать едва заметного дрожания от звона стекла. — Проваливай отсюда, я не в настроении, чтобы пытаться отпеть твою прогнившую душу. — Я хочу тебе помочь! — Помочь? Уложить на кровать и трахнуть? Конечно, не стесняйся, я ведь привыкшая! — Ты же так не думаешь, — он отрицательно замотал головой, пытаясь убедиться в этом сам. — Я же знаю тебя. — Хватит, — прошипела сквозь сжатые зубы Кейсо, ощущая, как глаза противно пощипывает. — Прекратите считать, что вы все меня знаете. Пары горячих поцелуев и задушевных разговоров для этого недостаточно. В каком вообще надуманном мире ты живешь, раз считаешь, что можешь вломиться ко мне покои посреди ночи и ожидать, что я раздвину перед тобой ноги после глупых сопливых песенок? — Да с чего ты взяла, что я пришел за этим?! — Маркус, не сдержавшись, хлопнул ладонью по стене за девушкой. Он старался донести свои мысли верно, но выходило, как и всегда, паршиво — объяснения никогда не были его коньком. Хотелось с силой сжать ее горло — так, чтобы она хрипела и закатывала глаза от недостатка воздуха, так, чтобы наконец стала податливой. — Желаешь откровенности? Я хочу тебя: твое тело, искривленные в насмешке губы, тонкие пальцы и хрупкую шею. Хочу, как не хотел, наверное, никого: чтобы ты стояла на коленях и молила о том, чтобы я поимел тебя, чтобы послушно закрывала свой рот, когда мне того захочется, чтобы кричала в подушку, обессиленная и изнеможденная. Это то, что затмевало любые здравые мысли на протяжении последних трех месяцев, я даже, черт возьми, не мог контролировать свое тело, как желторотый юнец в пубертатный период. Но направляясь сюда по коридору, все, что я чувствовал — это необходимость разубедить тебя в мыслях, мелькнувших в твоих глазах перед уходом. Я увидел твой взор после слов того подонка и подумал, что если ты… Если ты останешься одна наедине с тем, что бушевало у тебя внутри от чужих фраз, то в тебе что-то сломается. — Я уже сломана! Давным-давно, и если ты считаешь, что мелочным тварям из верхнего города выйдет добиться своих целей — то у меня для тебя плохие новости, — надрывно повысила голос она. — Засунь свою помощь себе в зад. Не прельщает человеку, ничего не знающему обо мне, пытаться меня вылечить. — Может, и так. Может все, что я о тебе знаю, это всего лишь то, что ты оказалась здесь не по чистой случайности, что ты — светлячок, против которого я должен бороться, как шериф Пилтовера и как подручный Силко, что ты пропитана ненавистью к верхнему городу и презираешь каждого жителя здесь, что ты всегда проговариваешь губами имя Виктора, когда он находится рядом с тобой. А еще я знаю, что ты почему-то пытаешься быть излишне самоуверенной, хотя на самом деле такой не являешься — не настолько, как ты хочешь показать окружающим. Я знаю мизерно мало о тебе и хочу знать больше, и не понимаю, почему бы тебе просто не показать мне? — Да потому что и нескольких лет не хватит, чтобы узнать обо мне больше, недоумок. Потому что жизнь научила меня быть такой недоверчивой, научила, что абсолютно каждый, даже самый близкий человек может внезапно предать, оказаться по иную сторону. Те, кого я не уберегла, те, кто наставлял на меня пушку в Зауне, были детьми, которых я обязана была защищать, потому что больше оказалось некому, но я не справилась! И теперь я могу лишь быть свидетелем того, как те, кого раньше считала друзьями, сражаются на противоположной стороне и убивают моих людей. Ты ведь наверняка знаком с дочуркой Силко, а знаешь, каким светлым ребенком она была? Как я рвалась защищать ее, как обещала Вандеру заботиться о его детях? А сейчас она отстреливает моих людей, потому что я не справилась! Потому что слаба! Может, — Кейсо запнулась, ощущая, как в горле пересохло от быстрой, сбивчивой, почти что бессвязной речи. — Может, я не хочу, чтобы хотя бы ты отвернулся от того, какая я на самом деле? — Мне для этого не обязательно смотреть через призму того, как ты преподносишь себя этим засранцам. Тебя ведь… Тебя ведь здесь уже никто не держит, никто не посмеет причинить вред, если ты скажешь что-то не то. Я им не позволю, — шериф стиснул кулаки, ощущая, как собственное нутро вздыбливается в протест таким слабым словам, уязвляющее высмеивающим его — сильного взрослого мужчину — перед пигалицой из нижнего города. — Почему ты пытаешься быть не тем, кто ты есть, почему ты стала вежливо улыбаться всем вокруг, когда на деле их ненавидишь, почему выворачиваешь нутро наизнанку, притворяясь тем, кем ты не являешься? — Потому что стоит хоть кому-то узнать о том, что у меня внутри, как их стошнит от меня настоящей! — с отчаянием прикрикнула Кейсо. — Потому что, черт возьми, я никому не буду нужна такой, какая я есть! — Но это… это не так, — ему не верилось, что Кейсо, чью самодовольную ухмылку он лицезрел столь часто, могла искренне так считать, а еще он не понимал, что же сотворил с ней ученый, раз девчонка стала смотреть на себя со стороны Пилтовера. — Если Виктор считает тебя не достаточно идеальной, как очередное свое изобретение, это не значит, что с тобой что-то не так, — Кейсо раздраженно рыкнула, намереваясь все же хорошенько вмазать шерифу, но он перехватил ее руку на полпути, понижая голос до излишне горького шепота. — Мне кажется, что я даже Силко ненавижу не так сильно, как тебя за твои извечные игры и насмешки, за то, что делаешь все это забавы ради. Но ты… Ты ведь прекрасна… Маркус прикусил язык, мысленно проклиная себя за слова, произнесенные мимо воли. Он ничего не мог с собой поделать: злость, за которой он скрывал собственное бессилие перед подступающими к горлу непривычными чувствами к бродяжке, раздражение, выжигающее изнутри легкие, стоило девушке кинуть на него прищуренный взгляд исподлобья — все это сгорело в мгновение ока, стоило ему лишь однажды дать слабину, несдержанно прижавшись к ней губами тем пресловутым вечером. И с каждым днем все накопленные эмоции, вся та ненависть преобразовывалась в невозможность сдерживать собственные порывы. Желание быть все ближе и ближе увеличивалось с геометрической прогрессией, а презрение, копившееся последние месяцы, выливалось бурно, всплесками, в попытках нагнать упущенное время. День потакания собственным вспыхнувшим наваждениям был соизмерим с месяцем попыток разубедить собственное нутро, что он безнадежно пропал в туманных глазах Кейсо. Ему хватило всего нескольких суток, чтобы вынырнуть из собственных неверия и отрицания и с горькими обречением и злостью на самого себя признать: смех Кейсо стал катализатором собственной тяги к жизни, дозой мерцания, а также скорой погибелью от невозможности быть хотя бы ее охранным псом, верно, с благоговением взирающим на снисходительный девичий взгляд. Маркус ненавидел себя за это осознание. Если бы Кейсо умела сдаваться, то сейчас было самое удачное для этого время: поднять белый флаг и капитулировать. Но она была бы не собой, если бы с горькой усмешкой не осознала: на самом деле судьба подкинула отличный шанс. Все, что ей нужно было, так это распалить шерифа и позволить ему сделать то, что творили с ней и раньше — и это станет последней каплей, чтобы Кейсо больше не испытывала жалости совершенно ни к кому. Все, что ей следовало сделать — это покорно встать на колени и позволить человеку, который стал вызывать внутри что-то теплое, ответное его словам, поиметь ее, чтобы это противное чувство исчезло раз и навсегда. Клин вышибался клином. Чтобы ее внезапные желания, порывы чертовой привязанности к Пилтоверу и поганые соцветия растворились раз и навсегда. Для этого придется чем-то пожертвовать, кого-то поиспользовать, потому что отрезать любые пути отхода самостоятельно уже не выходило. Тень сомнений столь плотно укоренилась внутри, что она была практически на грани. Казалось, подует легкий ветер — и она склонится в ту или иную сторону: приторные аристократы, сухость Виктора, лживость совета и прочее все дальше отворачивали Кейсо от светлых помыслов. И в то же время: привкус вина на губах, когда она слушала песню Маркуса, разрывающую легкие до самого основания, легкий смех его дочери, шум бьющихся о пирс волн, когда шериф, смеясь, вытаскивал ее из воды — все это играло с ней злую шутку, заставляя искать свет там, где его попросту не могло быть. В тех людях, которые по определению быть светлыми не умели. Но ведь и Кейсо никогда не была протагонистом своей собственной истории. Если быть откровенной, она и вовсе не пожелала бы никому иметь такого друга и соратника, как она сама. Девушка прекрасно знала, что переполнена озлобленностью на окружавший мир, обидой и желанием быть полезной светлячкам намного сильнее, чем они и вовсе нуждались в ней. Какое она имела право презирать других за злачные поступки, если сама была не лучше? Ее добрые помыслы о помощи другим ничего не стоили на фоне того, сколько крови ей пришлось пролить для их достижения. Кейсо могла бы просто принять твердое решение, посильнее обидеться на Виктора или совет, чтобы убедиться в том, то выбранный ею путь — верный. Но девушка не умела по-простому, ей не нужно было что-то легкое, что-то, что в последствие все равно сможет подвергаться сомнениям. Здесь стоило действовать резко, рвано, так, чтобы после этой ночи не осталось никаких сомнений, так, чтобы она, слыша стоны и шерифа, хотела вывернуть нутро наизнанку, пробуждая в себе прежнее презрение к нему и окружению. Чтобы после того, как он оставит ее с болезненными следами на теле, свернувшуюся в клубок на полу, у нее более не оставалось никаких сомнений и шансов, что Пилтовер может быть хорошим. Но Маркус, словно выворачивая ее наизнанку, насмехаясь над ее планом и эгоистичным желанием воспользоваться им, чтобы возненавидеть себя еще больше, делал все с точностью не так, как ей было нужно. Он едва касался ткани, очерчивая подушечками блестящие пуговицы, дышал размеренно, так, словно не желал повалить ее на пол прямо здесь. И Кейсо с небольшим замиранием осознала: он любовался. Любовался, как его руки очерчивали ее талию, как по плечам скользил воротник платья, вслед за которым на пол полетели какие-то манжеты и накидка. Кейсо, которая мгновение назад искусственно вызывала у себя тошнотворный рефлекс, ощущая победу над всеми на кончике языка и предвкушая то самое разоблачение шерифа — ведь он должен оказаться прежним ублюдком, ведь он такой же, она-то знает — эта самая Кейсо внезапно ощутила жгучее желание прикрыться руками. Ее кожа была скрыта легкой полупрозрачной тканью внутреннего слоя платья да корсетом, но ощущала она себя более нагой, чем когда бы то ни было. Это осознание испугало ее — испугало сильнее, чем если бы Маркус и вправду грубо наклонил ее и поимел безо всяких прелюдий. У самого же Маркуса соображать нормально не получалось. Оставалось лишь наблюдать, как свет хекс-врат за окном аккурат очерчивает силуэт девушки, делая ее похожей на изваяние из темного мрамора. Он не видел ее глаз и выражения лица, потому что контровый свет приковывал взгляд к острым плечам, растрепанным волосам и сомкнутым в защитном жесте рукам. Маркус даже подумать не мог, что Кейсо вообще доступно чувство незащищенности, что она знает, каково это. На долгое мгновение его прикосновения исчезли с кожи, и этого хватило для осознания происходящего — мужчина спешно снимал собственную одежду. Руки Кейсо непреднамеренно дернулись к его пиджаку в попытке сделать этой самой, и она с досадой прикусила язык. Ненависть к шерифу за то, что он действует «слишком» аккуратно, встретилась яростным пламенем с желанием насладиться процессом и самой. — Я не могу видеть, — ее попытка оправдать свои действия сникла под собственным покачиванием головы, и она все же несмело тронула мужские плечи. — Это все, что я могу знать: вся информация, подвластная мне. Мне… — слово «хочется» никак не поворачивалось на языке, — необходимо чувствовать, знать. Хотя бы так. Маркус заворожено наблюдал, как ее пальцы скользнули по галстуку, как она медленным движением ощупала его волосы, лицо, плавно провела подушечками по векам, выступающей искривленной переносице и губам. Он, не сдержавшись, мазнул подбородком ввысь, чтобы словить один из ее пальцев, касаясь его целомудренным поцелуем. Пока Кейсо очерчивала растительность на его лице, шерифу вдруг пришла в голову до удивительного простая мысль, о которой он раньше и не задумывался: она не видит. Не просто не видит ничего вокруг, а все, что ей известно об окружающих людях, — их голос. Она не знала, какое выражение лица у Маркуса каждый раз, стоило ему поднять на нее взор, не знала, какого цвета его волосы и глаза, да и вообще как он выглядит. Понимание пришло чуть запоздалой мыслью — сейчас первый раз, когда она по-настоящему знакомилась с ним. Кейсо аккуратно очертила линию выступающего подбородка и челюсти, прошлась по кончику носа и улыбнулась своим мыслям, задержав подушечки пальцев чуть дольше на острых скулах. Ему вдруг до зуда под ребрами захотелось узнать: каким она его представляла и представляла ли вообще? — Какого цвета твои глаза? — вдруг спросила девушка, останавливая пальцы на его веках, словно читая чужие мысли. — Карие, — не задумываясь, ответил он, и бровь Кейсо насмешливо выгнулась. — Я не знаю, что значит «карие». Объясни мне по-другому, — ее голос звучал требовательно, и Маркус не сдержал дрогнувшего уголка губ от приказного тона. — Если бы твои глаза были морской гладью, то мои — ржавым судном на его волнах, — чуть подумав, произнес он, и Кейсо застыла. Весьма нелепое, непоэтичное сравнение, идущее вровень и самим шерифом, но, так или иначе, его слова заставили ее особо остро прочувствовать, как выглядели бы чужие глаза. — Твои глаза такие же, как и твои пальцы — тонкие, холодные, с острыми, режущими льдинками по краям, а мои, — он мягко коснулся губами пульсирующей венки на шее девушки, вызывая у нее сдержанный вздох, — как бурлящая у тебя в жилах темная кровь. Они похожи на цвет твоих губ, когда ты терзаешь их за работой, с головой погружаясь в процесс, похожи на злость в твоем взгляде, как в тот день, когда ты воткнула в меня пробирку с мерцанием, они похожи на мою собственную ненависть. Просто за то, что ты разорвала мое существование в клочья. Кейсо, стараясь пропускать чужие слова мимо ушей, скинула с его плеч пиджак и втянула носом совершенно не подходящий ему одеколон, дрогнув уголками губ в ухмылке. Когда мужская рубашка полетела на пол, а ее губы невесомыми, едва заметными касаниями прошлись по линии челюсти от уха и до ключицы, Маркус застыл, не в силах оторвать взора от ее скользнувшего языка по собственной коже. Вслед за прикосновениями Кейсо разливалось болезненное горючее, хотелось высечь ее следы навечно: на коже или под ней, шрамами или клеймом — было уже без разницы. Когда же она опустилась пальцами к ремню — одуряющее, сбивающее с ног головокружение прошло, и мужчина перехватил ее руки, отчего-то чувствуя в них странный мандраж, а вслед за этим и собственную уверенность, что он делает все правильно. Позволить ей справляться с очередной пряжкой пояса он не мог. Его пальцы не слушались ни тогда, когда он медленно, узелок за узелком развязывал корсет, ни тогда, когда потянул его вниз, стаскивая последний кусочек ткани с девушки, зажмуриваясь до искр в глазах. Его взгляду предстала покрытая мурашками от сквозняка грудь, и он снова очертил пальцами ее силуэт, как вытесанную статую, скользнул подушечками по нагим бедрам, запоздало понимая, что белья на ней и не было. Иногда он не умел думать прежде, чем говорить. — Надеялась на продолжение вечера с Виктором? — не сдержал едкого вопроса мужчина, за то тут же получил предупредительный рык. Кейсо схватила его скулы, опасно сжимая ногтями кожу на лице. — Шериф, ты забываешься, — она раздраженно сощурила глаза. — Думаю, тебе должно быть ясно, что твое наличие в моих покоях среди ночи не предполагает лишних разговоров. — Потому что я не Виктор? — перестать вести себя, как обиженный, брошенный юнец у него как-то не выходило. — Потому что если просто не можешь делать то, зачем пришел, то проваливай отсюда. — Я пришел сюда не для того, чтобы утолить собственную похоть, — он чуть склонился к ней, чтобы рассмотреть чужие черты лица в кромешной тьме, приподнимая пальцами девичий подбородок. — Ты не скованна и не напряжена, но будто бы тебе совершенно не… Словно тебе не приятно, а, скорее, никак. Словно ты пытаешься отыграться на мне за то, что причинил тебе кто-то другой, — он горько выдохнул ей в шею, понимая, что даже если она с этим согласится, даже если не станет отрицать, что происходящее — очередной матч-реванш, ему будет это не столь важно. Пока она позволяла ему касаться обжигающе холодной кожи, он был готов делать это снова и снова. — Или пытаешься убедить себя в чем-то за мой счет. — Что ты хочешь от меня услышать? — она откинулась на стену, и мужчина жадно скользнул взглядом по ее телу, резко припадая губами к груди, от чего Кейсо шумно выдохнула, но расслабленной позы не сменила. Ей хотелось, чтобы он знал, что это она позволяет ему делать, а не поддается соблазну сама. — Правду, — он оторвался от ее груди, и девушка не сдержала разочарованного вздоха, тут же прикусив язык. Что же это — ей нравилось? — Дело в этих рисунках? Он очертил пальцами татуировки на ее лице и ту же несдержанно подался вперед, прижимая ее бедрами к стене. Кейсо едва подавила в себе довольную улыбку, четко ощущая его возбуждение. — Издержки прошлого места работы, господин шериф. Подумай сам: умеют ли шлюхи сильно наслаждаться процессом? Спасибо, что заостряешь внимание. — Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо. — Тогда всади пулю в лоб при встрече с Силко, а еще лучше спали Пилтовер вместе с советом и аристократами к чертовой матери и тогда, возможно, сделаешь мне хорошо. — Прекрати быть такой… Такой… — он несильно встряхнул ее, не в силах подобрать верного слова, и девушка ощутила едва заметное отчаяние, проскользнувшее в его голосе. Кейсо устало помотала головой: что она могла ему сказать, если правда и так лежала на ладони? Она не привыкла к тому, чтобы у нее спрашивали разрешения, а тем более к попыткам быть аккуратным. Она привыкла к боли и утолению лишь чужого желания, о собственном удовольствии речи никогда не шло, даже заикаться об этом было смешно. Она привыкла к следам, оставляемых клиентами, раздираемому глотку отчаянию и горьким слезам, которыми приходилось давиться, чтобы никто не мог их лицезреть. И шериф, стоявший перед ней, явно не был бы тем, кто нарушит этот чертов круг, потому что, к своему сожалению, она знала это не понаслышке. Кейсо не было чуждо удовольствие, но ей были чужды нежность, деликатность и попытка его доставить. После нескольких лет в борделе и пары сотен клиентов, которым она даже перестала вести счет, в ее жизни не было ни одного мужчины. В общем-то, его не было и до борделя. Среди светлячков все знали: жаркие поцелуи во время холодных вечеров никто не отменял, но тот, кто посмеет зайти дальше или попытаться зажать девушку где-то в углу, больше не жилец. И не было в этом никаких страхов, неуверенности и комплексов, просто годы насилия, которое Кейсо добровольно позволяла свершать над своим телом, поселили в ней четкое понимание, что ничего подобного от мужчин в жизни ей просто не нужно. Сложно было представить, каким образом грубые прикосновения шерифа могли не просто смениться на облегчающую внутреннюю боль панацею, а еще и заставить ее ощутить то, что она думала, по определению испытывать не может. Кейсо незаметно для самой себя погрузилась в раздумья, и Маркус, резко выдохнув, оторвал ее от стенки и, подхватив на руки, аккуратно уложил на кровать, нависнув сверху. Девушка сжалась под его напором, угрюмо отводя глаза в сторону. Она знала, как это бывает, и знала, как все продолжится. Шершавые пальцы скользнули по ее телу в попытке раскрыть, но она лишь сильнее сникла под настойчивыми движениями. Кейсо понимала: сейчас он перевернет ее, как тряпичную куклу, и поставит на колени; понимала: ничего, кроме сухой боли, укусов на спине и горящих бедер от шлепков за этим не последует. То, что раньше вызывало противное возбуждение, сейчас лишь становилось сухим комом в горле, потому что ей впервые в жизни хотелось не так. Впервые в жизни хотелось по-настоящему — так, чтобы мягко касаться чужого тела, так, чтобы ощущать трепетность в каждом движении. Внезапно стало плевать на то, что еще пару минут назад она отчаянно желала, чтобы ее взяли грубо, чтобы поскорее проснуться утром и убедиться, что она была права насчет всех этих лицемеров Пилтовера. Кейсо ненавидела быть неправой, но сейчас нутро взвыло где-то глубоко внутри: ей отчаянно хотелось, чтобы кто-то ей доказал, убедил в обратном, что она совершенно ошибается. Кейсо позорно зажмурилась, но ничего не происходило. В борделе она не могла отказаться, сейчас же все зависело от ее слов. Мягкие поглаживания так и не заходили за грань дозволенного, а движения не побуждали делать ничего лишнего. — Остановись, Маркус, я не хочу, — она ощутила, что сдается самой себе. К черту попытки возненавидеть шерифа с Пилтовером в придачу, к черту все эти мысли, лишь бы не сломать последний стержень в себе. Кейсо с силой сжала ноги, отворачиваясь от прикосновений и горячего дыхания. — Просто оставь все, как есть. — Ты влажная, — горячий шепот обжег кончик ее уха, и Кейсо ощутила, как щеки предательски вспыхнули. Она позволила округлить себе глаза лишь на мгновение: сколько же лет ее сознание не трогала такая простая человеческая слабость, как смущение. Неужто он не лгал, и ее тело говорило само за себя в попытке свести прежние страхи и презрение к самой себе на нет? Маркус аккуратно прошелся пальцами между бедер по складкам девушки, вызывая у нее сдавленный вздох, и улыбнулся ей в волосы. — Так ли ты не хочешь? Мужчина медленно очертил языком какой-то рубец на шее, спускаясь ниже, едва касаясь сухими губами ключицы и щекоча бархатные ореолы груди. Кейсо рвано дышала, пытаясь собрать слова и мысли воедино, но растерянность от мужских слов все еще сбивала с толку, а сознание расплывалось под напором движений Маркуса. Но когда тот сполз с кровати, устроившись между колен девушки, она схватила его за плечи, впиваясь ногтями в кожу. — Прекрати, — на выдохе прошептала она, — перестань, я не… Горячий язык скользнул меж ее складок, прерывая любые протесты, и дразня, на пробу коснулся чувствительного места. Шериф прислушался к выдыхаемой девушкой сквозь зубы матерной ругани, усмехнулся себе под нос и сходу погрузил в нее два пальца, пока Кейсо, сдаваясь, откинулась назад и неконтролируемо взметнулась руками к волосам мужчины. Когда Маркус сомкнул уста, его зубы протяжно звякнули о металлическую побрякушку там, где он совершенно не ожидал встретить прокол, и Кейсо не сдержала надорванного вздоха, когда он отстранился. Отталкивать его почему-то резко перехотелось, а вот прилив тихого смеха от ощущения недоумения у Маркуса у нее едва вышло проглотить. Ситуация до жути неловкая, трепетная, разбавлялась какими-то глупыми казусами, излишне человечными причудами, и именно это заставило Кейсо внезапно расслабиться. Ей не нужно быть идеальной. И шериф, многозначительно промолчав на свою находку, загнал пальцы поглубже и вновь оставил жадный долгий поцелуй на влажных складках. Кейсо было чертовски стыдно то ли за то, что она позорно сдавалась под невыносимо приятными ощущениями, то ли от того, что ее, главу светлячков, ублажал своим на удивление умелым языком сам шериф Пилтовера. Она пропустила жесткий ежик волос между пальцев, пытаясь следить за тем, каким образом его вторая рука успевала очутиться везде: от поглаживания лодыжек и до легких царапин мозолистыми пальцами у шеи. Она кусала губы, с силой сжимала зубы — до неприятного скрипа, пока первый стон, похожий больше на жалобный писк поражения, не сорвался с ее губ, а затем за ним последовал еще один и еще. Рваные вздохи, заполонившие всю комнату, мешались с влажными звуками и тяжелым дыханием мужчины, и девушке казалось, что мягкая бездна то концентрируется в одной точке, то вновь растекается по всему телу, утаскивает ее куда-то на край, оставляя лишь краешек сознания на поверхности. Не хотелось думать ни о том, как вообще судьба занесла ее сюда, ни о том, что с ее огромным, хоть и вынужденным разнообразием в половой жизни ей впервые было настолько хорошо, и ключевой причиной этому было мелькавшее на задворках мыслей понимание: происходящее здесь было полностью и безвозмездно для нее. Кейсо неконтролируемо дернулась и сжала простынь пальцами ног, не совсем понимая, хочет ли она прекратить эту сладкую негу или продолжать ее вечно. Она широко распахнула глаза, зажмурилась, в последний раз сжав волосы Маркуса под его чуть болезненное рычание, а затем обмякла в мужских руках, когда приятные волны удовольствия накрыли ее тело, посылая электрические разряды в пальцы ног. Она все еще пыталась отдышаться, когда ощутила, как кровать выпрямилась, и мужчина, словно полюбовавшись картиной, отошел от нее. Кейсо услышала шорох одежды и удивленно приподнялась на локтях. Следовало оставить все, как есть, следовало позволить ему уйти и забыть о том, что произошло здесь, прекращая непонятное напряжение, возникшее между ними и переплетшее невидимыми крепкими путами, но вопрос, столь жалко слетевший с ее губ, более не был подвластен ни здравому смыслу, ни прежнему желанию быть идеально отданной бравому делу. — Уже уходишь? — Я думал, что сейчас лучшее время, чтобы остановиться, — он немного помолчал, кидая на нее колеблющийся неуверенный взгляд, а затем все же небрежно кинул одежду обратно на пол и приблизился к кровати. — Но это было бы огромным упущением. — Остаться? — чуть нервно спросила Кейсо, ощущая неподвластное здравому смыслу облегчение, когда ощутила, как мужчина пустился на кровать, прижимаясь разгоряченной кожей к ее телу. — Уйти, — он мазнул все еще влажными от ее смазки пальцами по щеке. — Но если тебе все еще недостаточно хорошо, то я могу достать спички для Пилтовера. Кейсо неверяще замерла. — Думаю, пока мне достаточно и этого, — она чуть дернулась бедрами навстречу, ощутив, как мужчина медленно размазал ее влагу по входу пальцами и уперся головкой, — но ни в коем случае не упускай эту идею, — он резко толкнулся с глухим рыком, прерывая Кейсо, которая, промычав что-то неразборчивое, все же поспешила закончить фразу, — из виду. Маркус двигался аккуратно — так, словно каждое движение могло причинить ей боль или дискомфорт, но по подрагивающим у изголовья рукам и тяжелому дыханию, можно было, даже не стараясь, догадаться: он чертовски сдерживался. Кейсо чуть недовольно дернулась, внезапно ощущая, что ей не нравится, что из них двоих именно он нависает над ней — она не привыкла просто лежать и наслаждаться. Ей хотелось управлять каждым движением процесса, контролировать каждый чужой вздох, но по мере того, как она неуютно елозила под ним, мужчина все сильнее распалялся, в конце концов не выдержав ее раздражающих телодвижений, и зажал ее запястья над головой, глухо рыча на ухо. Кейсо на пару мгновений замерла, внезапно осознавая, что ей даже… нравится поддаваться? Это осознание слегка испугало, ведь в происходящем сейчас не было взаимовыгодной сделки, лишь ее позволение и снисхождение. Бездействие прошлось странной, сковывающей волной по телу, и Кейсо не сдержала шумного выдоха, пытаясь вернуть контроль над ситуацией; из горла вырвался тихий рык, и она многозначительно брыкнулась под ним. Но шериф — тот же самый шериф, который недолгое время назад невесомо касался ее тела, едва ли не с мольбой — позволил себе несильную пощечину, и пальцы скользнули к ее скулам, ощутимо сдавливая в наказание за ее вольность и неусидчивость. — Ты расслабишься сегодня или нет? — наверное, это должно было звучать просьбой, но выглядело, скорее, как приказ, и Кейсо замерла, почему-то ловя себя за мыслью, что в данной ситуации следовать чужим приказам не так уж и неприятно. Впрочем, учитывая уверенные движения и настойчивую руку, все еще предупредительно покоящуюся на ее щеке, Кейсо поняла: борьба за главенство над ситуацией будет нелегкой — Маркус, как и она, любил тотальный контроль, ему явно была не под стать ерепенящаяся в кровати девка. Даже несмотря на аккуратность и осторожность движений — Кейсо ощущала — он здорово дрожал, сдерживая свои порывы. Это отозвалось непривычной крупицей благодарности внутри. Выбора не было, и пришлось пойти на маленькую хитрость, желая доказать самой себе, что она всегда и при любых обстоятельствах сможет удержать ситуацию под контролем. — Позволишь? Всего один маленький вопрос, слетевший с ее губ, готов был проломить Маркусу весь здравый смысл и поднять температуру тела на пару лишних градусов. Кейсо, бунтарь из нижнего города, член гребаных светлячков спрашивала его позволения, чтобы, черт возьми, оседлать его. Она мягко толкнула мужчину в плечо, и Маркус, блаженно закатив глаза, позволил ей оказаться сверху, не осознавая, какой важный подтекст несет для нее этот маленький жест. Ему было хорошо. Чертовски хорошо, и без разницы, вжимал он ее своим телом в стену, кровать или безропотно находился под ней. Захочет связать его, хоть рот кляпом заткнуть — он и то был бы не против, даже несмотря на то, что раньше посчитал бы ее настойчивость по меньшей мере унизительной. Это он ведь мужчина, верно? Разве ему было под стать лежать под девушкой, когда она так восхитительно двигалась, очерчивала руками свою грудь, дразня его, и не замечала проносящегося потока мыслей у шерифа? Но перед ним сейчас была не просто девушка — Кейсо. И если ей заблагорассудится, если захочется, то кто он такой, чтобы ей отказывать в маленьких мелочах? Кейсо довольно заурчала, не встретив совершенно никакого сопротивления, и едва ощутимый укол благодарности вновь коснулся груди. Ей почему-то подумалось: что бы она ни сделала, что бы ни попросила, что бы ни возжелала — он лишь пожмет плечами, покроет ее парой-тройкой нелестных выражений и позволит ей любую прихоть, даже если она и вправду проснется с утра, нависая над ним с огроменной коробкой спичек, мол: «Держи, детка, что ты там обещал мне про Пилтовер?» Это сознание осело внутри восхитительным бархатным покрывалом, окутывая холодные пальцы, отогревая прозябшую от сквозняка спину. Почему-то такая до одури глупая, казалось бы, бессмысленная деталь загналась куда-то глубоко, в какое-то особо уязвленное место. Он мягко скользнул руками вдоль ее ног, очерчивая старые шрамы и тяжело выдохнул, когда девушка стала размеренно двигаться на нем, с каждым движением отключая его сознание. Мир сконцентрировался только на ее рваном дыхании и его руках, то сжимающих бедра, подталкивая к более смелым движениям, то скользящих по груди и животу, вызывая у нее приятные судороги. — Знаешь, сейчас я даже жалею, что не наведывался в бордель Зауна, — его шутливый голос прозвучал хрипло, и Кейсо вопросительно подняла бровь и нахмурилась. — Кажется, я знаю, кого посещал бы весьма часто. — Ты недостаточно поработал языком, чтобы шутить на эту тему, детка, — она опасно рыкнула, склоняясь к нему, и ощутила самодовольное хмыканье. Осознание, на мгновение пронзившее ее тело, было подобно яркой искре, заставляя почти что выгнуться по струнке: если бы такое посмел сказать ей кто-то иной, она бы без сомнения приложила его чем-то тяжелым и с чистой совестью отправилась в Тихий Омут. Такие шутки были позволены только Экко, да и то не всегда. Такие шутки опускались до грязного, черного юмора, которым был пропитан весь Заун и которым была пропитана она сама. Возможность не сдерживать грубых слов и нелаконичных выражений рядом с Маркусом внезапно делала его источником сил и спасения, к которому она обращалась раз за разом в попытке сбежать от реалий Пилтовера и отыскать кого-то, кто не презирал бы ее с грязным юмором и прямолинейным сарказмом. Несмотря на внешнюю злость, двигаться она так и не перестала, отчего зверь внутри Маркуса довольно заурчал. Она позволяла ему прощупывать границы дозволенного и выдавать такие шутки на грани с оскорбительной правдой, потому что прекрасно видела, что их целью не была попытка унизить, а наоборот, — раззадорить, позволить злости выливаться в ее участившихся толчках. — Что ж, я могу исправить это в следующий раз. — Если ты вдруг решил, что «следующий раз» будет или что тебе дозволены такие слова, — тихо прошипела она ему в лицо, — только потому, что сегодняшнюю ночь ты проводишь в моей постели… — Ты скачешь сверху на шерифе Пилтовера, — мужчина нагло ухмыльнулся, — сейчас мне дозволено все. Он знал, что шутить на эту тему явно не стоило, и знал, что границы давно уже нарушены, но так же видел, что она ему это разрешает словно маленькую дерзость. Интерес, как далеко он сможет зайти, подстегал ее, а осознание, что шериф ведет себя именно так, как и во время яростных перепалок в лаборатории, наоборот оставляло внутри место для приятной неги. — Вновь удумал поиграть со мной, шериф Пилтовера? — ее пальцы прошлись по его щеке, оставляя короткую царапину, а затем спустились на шею, несильно сжимая ее, вызвав внезапный глухой стон у мужчины. Она насмешливо приподняла бровь, добавляя вторую руку, и Маркус спешно зарычал, предупреждая ее движения и стараясь скрыть взметнувшееся возбуждение от таких действий. Забавно, а ведь Кейсо на своей шкуре знала, что любовь мужчины к телесным увечьям и попыткам задушить на грани последнего глотка воздуха относятся к телу партнера, а уж точно не к его собственному. — Что, не прельщает, когда кто-то вдруг обнажает твои маленькие фетиши? Тогда угомони-ка свою спесь и прекрати считать, что у тебя есть какие-либо права, связанные со мной. — Можно подумать, тебе не нравится, — на выдохе пробормотал он ей прямо на ухо, прикусывая мочку. — Можно подумать, если бы ты и вправду наведывался ко мне в бордель, тебя бы не ждал там завешенный ценник для такого поганца, как ты, — хохотнула она, и мужчина в отместку приподнялся вверх, толкаясь в нее, а затем еще раз и еще, пока, плюнув на все внутренние предохранители, не вцепился руками в ее бедра, задав несдержанный темп. Кейсо шумно дышала ему на ухо, впивалась пальцами во влажные от пота плечи, покрывала дразнящими поцелуями шею, ключицы, но ни разу губы. Наверное, поэтому Маркус и сорвался. — Поцелуй меня. Кейсо даже решила бы, что ей послышалось, потому что громкие шлепки и приятное головокружение от сильных рук шерифа и покатистых мышц на фоне ее скудного тела отдавались звоном в ушах, но затем он повторил свои слова, и она неуютно поежилась. Ей бы хотелось озвучить вслух что-то язвительное, вроде: «Шериф, это просто секс, ничего более», но… — Пожалуйста, — казалось, что он сильно храбрился, потому что каждая буква давалась ему непосильным трудом и дрожащим голосом, оттого дыхание девушки замерло. Это било слишком неожиданно и глубоко — слишком для того, что она могла себе позволить в такой выходящей за любые рамки ситуации. — Кейсо, пожалуйста. Она уязвлено прикрыла глаза, внезапно осознавая одну простую вещь: он никогда, ни разу за все чертовы полгода не называл ее по имени. Это звучание прошлось мурашками вдоль позвоночника, и девушка сжала зубы от бьющего в голове набатом желания, чтобы он продолжал выстанывать ее имя снова и снова. И Кейсо со всей присущей ей гордостью, надменностью и, казалось бы, презрением к находившемуся под ней мужчине не смогла удержать своих выстроенных рамок. Его губы оказались на удивление мягкими — совершенно не такими, какими она запомнила их после того злополучного вечера. С привкусом ноксинианского вина и ее тела, и Кейсо на секунду вспыхнула, как юная пигалица, которая вдруг впервые поцеловалась с мальчишкой. Собственное касание к чужим губам можно было назвать вязким, влажным, может, даже трепетным, но никак не противным — совершенно не ассоциирующимся с запахом человеческих тел в ее покоях или тем, как чужие влажные ладони сейчас оказались на ее лице, с силой удерживая ее у висков, словно мужчина боялся, что она испугается и вот-вот оторвется от него. Но Кейсо не отрывалась. Щетина на его лице щекотала кожу и царапала краешки уст; Маркус что-то выдыхал, бессвязно шептал ей в губы, и Кейсо внезапно словила себя за пониманием, что это — когда мужчина оглаживал ее ребра, когда она вдруг несдержанно потерлась щекой о его губы — так, как кошки ластятся к рукам — не похоже на обычный секс. Шериф резко дернулся под ней, трезвея на пару мгновений, чтобы вовремя затормозить, но Кейсо, уловив его участившееся дыхание и напрягшиеся мышцы, выпрямилась, продолжая двигаться самостоятельно. — Ос-тановись, — прохрипел он, но девушка наоборот лишь ускорилась, внезапно ощущая выжигающую нутро потребность в том, чтобы доставить ему как можно больше удовольствия, заслуженно отплатить сполна за пережитые эмоции. — Кейсо… Он впился пальцами в ее бедра, напоследок выгибаясь — так, что пятки разъехались в стороны по шелковым простыням, и бурно кончил, долго и тягостно подергиваясь от каждого замедляющегося толчка девушки, от ее умелых движений, иссушающих его до самого конца. — Ты… Ты… — он судорожно, по одному разжал пальцы, стискивающие ее кожу, и Кейсо соскользнула с него, укладываясь рядом. — Я? — она приподнялась на локте и вопросительно взглянула перед собой. — Я не… Кейсо, — ее имя отдавалась горчащим дегтем с капелькой меда на языке — называть ее подобным образом оказалось не так уж и страшно, — а если… — Печешься за свою репутацию, если что-то вдруг пойдет не так? — ее голос мгновенно похолодел. — Пекусь за тебя, — отрицательно мотнул головой он, — не хочу, чтобы это принесло тебе проблемы. — Станется Вам, шериф, — Маркус удивленно перевел на нее взгляд, с болью в сердце подмечая, что защитный механизм девушки вновь накрыл ее непробиваемой стеной надменности. — Я, скорее, поверю в то, что Пилтовер вдруг решил по доброте душевной помочь Зауну, чем в то, что тебе на самом деле не наплевать на последствия для меня. — Я не хочу причинять тебе боль, — мужчина резко дернул ее на себя, так, что ее лоб мягко коснулся его, и он широко распахнул глаза, всматриваясь в ее пустой взор и больше всего на свете желая, чтобы она смогла увидеть его, смогла рассмотреть во взгляде то, что он был не в силах передать словами. — Я не прошу верить мне или прощать все сотворенные мною грехи, но позволь не совершать их хотя бы в будущем. — Маркус, — она устало помотала головой, чуть расслабившись от слов мужчины, которые звучали вполне искренне. — Нас стерилизуют. Тех, кто работает особо хорошо и подает надежды. — Я не знал. — Это что-то меняет? — Кейсо нервно дернулась и опустила глаза. Она знавала много тех, кто считал такую, как она — неполноценной из-за невозможности продлить чей-то особо важный род. Но мужчина лишь протянул к ней руку, взваливая девушку на себя, и зарылся носом в ее волосы. — Абсолютно ничего. Кейсо сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, не понимая, как простые слова от человека, которого всегда презирала всеми фибрами души, могут ломать в ней старые стержни и с треском разбивать многолетний лед. Она не понимала, каким образом он стойко выдерживал все ее попытки поддеть, вылить злость и желчь, и находил именно те слова, что ложились на душу лечебным бальзамом, позволяя внутренней боли утихнуть хотя бы на короткий срок. Она не понимала, как ему удавалось среди сотен ее масок и баррикад откопать маленькую девочку, сидящую посреди моста и взывающую о помощи. Когда по ее щекам покатились молчаливые слезы, более того, когда она, надрывно всхлипнув пару раз, разрыдалась у него на плече, Кейсо даже не заметила. Боль, копившаяся годами, злость и презрение к себе, как к девушке, ненависть к своему проклятому телу, которое не было способно ни получать, ни отдавать ласку — все это выливалось бурно и громко, с надрывами, тихим скулежом, пока мужчина, не взирая на неудобство положения, на онемевшую руку и вытекающее из девушки свое же семя, упрямо лежал, позволяя ей выплеснуть все, что накопилось внутри. Он ничего не говорил. Ни тогда, когда слезы продолжали скатываться солеными бусинами по его плечу, пропитывая подушку, ни тогда, когда она, наконец, вытерла глаза и слезла с него, укладываясь под боком. Он лишь пододвинул ее ближе к себе, продолжая накручивать прядь ее волос на палец и ощущая, как она сжимается с короткими перерывами, словно в страхе, что он высмеет ее. Кейсо была непробиваемой скалой, грубым, неотесанным камнем с острыми краями, о которые резался каждый, кто подходил к ней. Она страшила своими грубостью и тайнами, сокрытыми внутри, но сейчас перед ним был кто-то другой — мягкая, податливая сердцевина, запрятанная глубоко, до которой ему каким-то неясным образом вдруг удалось добраться, и он сам даже не понимал, как именно. Маркусу казалось, что любое лишнее слово, любая попытка что-то спросить, поддержать или успокоить нанесут ей такой удар, которого она уже просто не выдержит. Поэтому он молчал, и Кейсо была за это благодарна. — Мне нравится, как ты пахнешь, — пробормотала она ему в плечо спустя продолжительное молчание. — И как же я пахну? — продолжая лениво поглаживать девушку по спине, поинтересовался шериф. — Как мужчина, — Кейсо ощущала жгучий стыд за эти мысли, но излишне уточенный запах Виктора, который въелся в памяти чем-то запретно-недостижимым, сейчас казался приторным. — Это как? — Я чувствую, что ты много занимаешься физической работой и много куришь, пользуешься мылом с максимально нейтральным ароматом и наверняка не любишь одеколоны или духи. Это… обычный человеческий запах, приземленный и приятный. Кейсо поежилась, вспоминая нездоровую педантичность и чистоплотность Виктора. От него всегда разило пробирками, чернилами, химикатами и еще многими «искусственными» вещами, словно он пытался искоренить в себе все человеческое — слабое, по его мнению, — даже запах. Раньше это казалось забавным, даже в какой-то степени влекло ее, пока она не взвыла от того, насколько соскучилась по чему-то более живому. Дыхание Маркуса становилось размеренным, а его мягкие поглаживания по спине, пальцы, перебирающие ее пряди, вызывали в груди Кейсо тихое довольное урчание. Она не сразу словила себя за мыслью, что ей, наверняка, нужно было выпроводить его из покоев, но почему-то делать этого совершенно не хотелось. Чужое сердцебиение под ухом, собственная нога, закинутая на мужчину, чуть соленая кожа его шеи, которую она на пробу лизнула — все это отдавалось приятным умиротворением внутри, словно так и нужно было. Словно не было ничего более правильного, чем ленивые круговые движения шерифских пальцев по ее спине. — В тот день, когда ты впервые украла у меня трубку, что сказала тебе Медарда? — подал он вдруг сонный голос, чуть поворачивая голову в сторону. — Что сказала, раз твой взгляд стал таким? — Каким? — Словно ей удалось убедить тебя в том, что ты и вправду лишь бесправная игрушка совета в Пилтовере. — Она сказала, что если мне однажды прикажут встать на колени и отсосать тебе, то лучше бы я так и сделала, иначе мою душонку будет ждать не особо приятная компания очередного миротворца с увесистой дубинкой. — Мне жаль, — Маркус поморщился от этих слов, стараясь бороться с подступающим сном, — ты не заслуживаешь этого. — Ты знаешь, что я заслуживаю гораздо худшего, — тяжело вздохнула девушка, чуть усмехнувшись. — Кажется, ты сильно пьян, раз такое говоришь. — Пьян, — безропотно согласился шериф, поворачиваясь в ее сторону, и с блаженным мычанием уткнулся носом в ее макушку. — Пьян и иссушен тобой. Кейсо замерла, вслушиваясь в замедляющееся дыхание мужчины, и горько прикрыла глаза, стараясь прогнать назойливые слова Маркуса, мельтешащие зацикленным эхо в голове. Она пролежала так долго, ощущая, как ночная прохлада с распахнутого настежь балкона подкрадывается к краю кровати, вслушиваясь в размеренное дыхание, колыхавшее пряди ее волос, прежде чем откинулась на спину. В голову закрались неприятные мысли: Экко, знавший о расположении ее покоев, мог ведь прилететь всего лишь на несколько часов позже, застав ее не одну. Может, даже, тихо стонущую на шерифе, которого коротышка презирал едва ли не сильнее, чем Силко. Кейсо в отчаянии запустила руку в волосы, мгновенно трезвея от произошедшего: она переспала с проклятым ублюдком, по вине которого не раз гибли люди Зауна. Светлячки не просто отвернулись, а возненавидели бы ее за подобное. Одно дело — свободные нравы и колеблющиеся моральные принципы, другое — не зная всей истории Кейсо в верхнем городе, увидеть ее, лежащей голой в обнимку с тем, против кого они сражаются. Изменница. Маркус рядом заворочался, уязвлено, с каким-то по-детски испуганным возгласом сквозь сон протянул руки к пустому месту, где только что лежала Кейсо. Его пальцы мазнули по девичьим ребрам, заставив девушку резко подняться с постели и откинуться на резной столбик кровати, прикрывая рот рукой, сгибаясь напополам от острого спазма в груди, чтобы ни в коем случае не позволить себе вновь вылиться слабости. Шериф беспокойно метался во сне, что-то неразборчиво шепча, с какой-то тихой мольбой, пока девушка не расслышала собственное имя, взывающее горькой просьбой с его уст. Этой ночью он сорвал с нее все предохранители и стоп-краны, и восстановить их так быстро у нее не выходило. Не тогда, когда жалость за подаренную надежду топила ее, словно неуместного котенка, в водах собственного презрения. Она бы многое отдала, чтобы вернуться в постель и заснуть крепким сном до самого утра. Но такой привилегии у нее не было. Еще тогда, семь лет назад, когда светлячки только начали формироваться под ее началом, она прекрасно понимала: права на обычную человеческую жизнь у нее нет. Она накинула на себя рабочие брюки и рубашку, наспех просовывая босые ноги в ботинки, пока руки не слушались и несдержанно дрожали. Кейсо прекрасно понимала, что сбегает в первую очередь из-за страха. Она не знала, что говорить поутру, не знала, что вообще можно сказать, когда просыпаешься в опьяняюще теплых и крепких объятиях, в которых кажется, что тебя никто не тронет, в которых впервые за многие годы ощущаешь себя в полнейшей безопасности. Что говорить, как оттолкнуть, когда теплые ладони греют продрогшую душу, и лгать о том, что все это было неизменной ошибкой — не получится. Как вообще могло быть ошибкой то, что освобождало нутро, разбивало цепи и заставляло чувствовать несоизмеримое, незаслуженное для такой поганой жизни тепло? Маркус опять бессвязно прошептал ее имя, сквозь сон шаря руками возле себя в поисках утраченного тепла, и Кейсо, несколько мгновений поколебавшись, натянула на него одеяло до самых плеч, заправив выбившийся угол вокруг ног — вдруг ночь будет холодной — прежде чем выскользнуть из комнаты.