You thought I was joking They called me insane Lo and behold The battle in flames Ahead of the game Here we go
Морской канал разносил по воздуху запах влажного мха на каменной пристани, рыбных отходов у извечно невысыхающих луж на нижних ярусах у воды и разделял четкую границу между двумя городами-призраками. Лодка мерно покачивалась на волнах, пока Кейсо угрюмо куталась в плащ, стараясь сдержать подступающее к горлу отчаяние. Она готовилась чертовых полгода и все равно оказалась совершенно не готова. Пока Кейсо спускалась проулками Пилтовера, она не спешила, растягивая каждый шаг, — давала возможность, надеялась, что кто-то из миротворцев вдруг обратит на нее внимание и решит отвести к шерифу, так, на всякий случай, вдруг она замыслила что-то не то. Кейсо хотела услышать его встревоженный голос, недоверчивый тон, плюхнуться в его кресло, а еще лучше ему на руки и рассказать обо всем, без утайки и страха возмездия только потому, что он поймет. Выложить все, как есть, чтобы дальше разгребать это не в одиночку. Но никто Кейсо не останавливал, и ее маршрут от здания совета и до самой пристани прошел в полном одиночестве. У нее больше не было ни выбора, ни возможности на то, чтобы долг и обещания светлячкам прогибались, противными змеями извивались под собственной толикой горящих заживо желаний. Кейсо вздохнула, ступая на твердую поверхность обитой дороги на другой стороне пролива, наотмашь кивнула лодочнику в знак благодарности и покрепче перехватила кожаную сумку, юркнув между узких домов в сторону спуска к Линиям. Родные улицы отдавали привычными слуху криками, смехом и запахом дешевой выпивки даже средь бела дня. Легкий фруктовый дым у стен борделя заставил Кейсо замереть напротив входа на долгих несколько минут, с прикрытыми глазами смакуя поганые воспоминания, всегда работающие хорошей встряской и вытрезвителем от ненужных мыслей, но сейчас почему-то не помогало ничего. Какая-то толпа голодранцев едва не сбила ее с ног, возмущенно выкрикивая ругательства, и чужая рука просвистела в паре сантиметров от ее плеч в попытке хорошенько встряхнуть вставшую на пути девушку, но Кейсо увернулась, пару раз удивленно хлопнув глазами собственной реакции, и поспешила посильнее натянуть капюшон на голову, скользнув в соседний переулок. Заплесневевшие бочки с какой-то дрянью, напоминающей разбавленное мерцание, пищащие крысы, перегрызающие глотку самому слабому сородичу, приглушенная музыка из соседнего бара — спектр разнообразных ощущений родного города сейчас расплывался неточным пятном на краю сознания, манил, как мягчайший ром из Билджвотера, приятно мутил рассудок. В сердце города взрастало маниакальное эмоциональное возбуждение: хотелось всего и сразу, понемногу и одним громадным глотком, тихих опасных закоулков, манящих азартными рисковыми приключениями на свою задницу, и шумных диких вечеринок. Заун всегда был преисполнен бурлящей жизнью, утоляя ту часть характера, которую в Пилтовере прокормить сполна было невозможно. И все же Кейсо колебалась. Она хотела быть здесь, как никогда прежде, потому что понимала: еще один день в уютной, теплой компании той части пилтоверских жителей, которые вклинились в ее жизнь паровозом на полной скорости, — и Заун перестанет казаться ей настолько ожидаемым домом. Не давая сомнениям укорениться в душе, она отбила три коротких удара в неприметную металлическую дверь на обратной стороне громоздкого здания борделя — слишком вычурного для обветшалой торговой улочки черного рынка Линий, — а затем, выждав несколько секунд, постучала еще два раза. Послышались скрежет глазка и тихий вздох, стоило кому-то внутри рассмотреть посетителя, а затем дверь с громким лязгом отворилась, впуская ссутуленную девушку внутрь. Она молча прошествовала вперед до боли известным маршрутом, устало падая на диван, когда хриплый голосок заставил ее криво усмехнуться и поднять лицо. — Рада видеть тебя в добром здравии, — поворковала женщина, осматривая темную накидку гостьи. — Давно не виделись, Кейсо. — Да уж, давно, — она откинулась на спинку и медленно потерла переносицу, шумно выдыхая. — Мои ребята еще не заходили, Бабетта? — Раз пять или шесть за последние сутки. Скар только что ушел, когда я в очередной раз сообщила ему, что от тебя пока никаких вестей. — Не смогла вырваться пораньше, — скривилась сама себе Кейсо и расстегнула ремень небольшой сумки, протягивая ее в пустоту перед собой. — Передай им, пожалуйста. — Я думала, ты останешься, — удивленно вскинула брови та, принимая сумку и поспешно оглянувшись в пустоту собственного кабинета, спрятала ее в один из ящиков. — Нет, это вызовет лишние подозрения, а чтобы все прошло гладко, каждая деталь должна идти без напряжения и косых взглядов миротворцев. Если они не найдут меня на день Прогресса, то наверняка заподозрят что-то неладное. Доля правды в этом, конечно же, была, но сидящая перед ней женщина знала Кейсо слишком хорошо для того, чтобы не уловить ноты неуверенности или попытки девушки убедить саму себя в сказанных словах. — Милая, поступай, как знаешь, — она тепло улыбнулась и вскочила с места, засуетившись над небольшим фарфоровым чайничком. — Что бы ты ни сделала — ты всегда все делаешь правильно. — Я не могу вспомнить ни одного правильного поступка за последние несколько лет, — горько хмыкнула Кейсо, с досадой зарывая пальцы в волосы, и нервно дернула плечом на приглушенные звуки и характерные стоны из глубины коридоров. Каждая деталь в этом месте давила неприятными воспоминаниями и в то же время порождала нездоровый огонек чего-то горького, болезненного: чего-то, что желало вновь пустить жизнь в чужие руки, не задумываясь ни о последствиях, ни о чем-либо еще. — Помимо решения уйти из-под твоей опеки, — все же хохотнула она. —Ты знаешь, я желаю всем своим девочкам не работать на меня, — тяжело вздохнула Бабетта, протягивая девушке чашку чая. — Но иногда моя работа спасает им жизнь, как спасла и тебе однажды, разве не так? Все выживают, как могут, мы ведь обсуждали с тобой не раз, что… — Да-да, Бабетта, знаю, это были мой выбор и чистая необходимость. Я давно не маленькая наивная девчонка, переболела уже, знаешь ли. И смирилась. Это просто часть размытых воспоминаний, не более. Женщина замерла, на пару мгновений окидывая ее заинтересованным взглядом, а затем тепло прищурилась, не в силах скрыть чуть хитрого тона. — Ну и кто он? — Кто — он? — нахмурилась Кейсо, поднимая чуть раздраженный взор перед собой, и молча пожурила себя за то, что не улизнула с этого места сразу же, как только передала необходимые вещи. Она могла отыгрывать роль невинной овечки перед кем угодно, но владелица борделя по определению и долгу профессии могла прочесть о подобных вещах даже раньше, чем шальная мысль закрадется в собственную голову. — Тот, кто заставил тебя переболеть, Кейсо. Я знаю о таких вещах намного лучше твоего братца-щегла, так что передо мной ты можешь не поддерживать непробиваемый образ всея дерзости. Я видела тебя во всех состояниях, в которых только может быть девушка, безвылазно проработавшая несколько лет в моем заведении, так что… — Вот только давай без нравоучений и напоминаний, Бабетта, мне это осточертело по самые яйца, честное слово, — раздраженно передернула плечами Кейсо, сминая губы в нервном жесте. Чай неприятно опалил горло, и она тяжело вздохнула, возводя глаза к потолку. Что она могла сказать? Как могла объяснить то, чего не понимала сама? Хотелось вновь забыться, улыбнуться прежней беспечной улыбкой, забраться с ногами на диван и рассказать о том, что смогла бы понять только эта женщина, приютившая ее, обучившая тому, за что Кейсо себя презирала, бережно и с материнской заботой переживающая за каждую непролитую слезу и опустошенный вид после очередного клиента. Хотелось вылить потоком все, в чем Кейсо, со всей уверенностью в собственной проницательности, так и не смогла разобраться, попросить помочь, разложить по полочкам и разноцветным ящикам в голове, что за грызущее тепло поселилось внутри. Но воспоминания лишь мигали хаотичными вспышками глубоко под коркой: от крепких убаюкивающих объятий, от желания раствориться под мужской кожей навечно и до помятого клочка бумажки, на котором неровными точками покоилось приглашение на день рождения Рен. Ничего важнее, острее, приятнее замкнутого пространства кабинета шерифа, где он, его дочь и Кейсо, не было. Мысли бесконечно заполоняло вязкое сомнение и жалость о том, что она могла бы попробовать дать себе шанс хоть раз в жизни. Но ни шансов, ни тем более прав на такие мечтания у нее не было. Кейсо лишь посильнее сцепила зубы, уткнувшись носом в чашку. Бабетта знала ее слишком хорошо — она любила всех девчонок, работающих и работавших на нее. Поэтому вместо помощи она наверняка бы возложила очередной груз, мол: «Светлячки справятся и без тебя, Кейсо, они разрослись, возмужали, у них есть Экко — почему бы тебе не оставить все это? Почему бы не вернуться туда, где тебе бы хотелось быть?» Кейсо, так или иначе, не вернулась бы, а мысли о том, что слова хозяйки борделя остались бы выжженным воспоминанием внутри, не приносили и мизерного отголоска покоя. — Так значит, вы… — «Мы» остались в Пилтовере, — излишне грубо перебила ее Кейсо, едва находя в себе силы мазнуть краем виноватой усмешки за такой холодный тон. — А я здесь, в Зауне. В Зауне «нас» быть не может. Бабетте и хотелось бы посетовать, хорошенько отругать Кейсо за новые попытки сбежать от реальности и оправдать свой страх очередными сомнительными аргументами: Заун, Пилтовер, светлячки, долг, но переубеждать остальных она не любила. А с характером Кейсо это, так или иначе, было безрезультатно: она, скорее, расшибла бы напрочь свой упрямый лоб, чем прислушалась к чьему-то мнению. Тоска в глазах Кейсо оттенялась залегшими мешками под веками и пестрила большим количеством переменных в данном вопросе, о которых та рассказывать, судя по всему, просто не хотела. Женщина всегда уважала чужое решение и с расспросами не лезла. — Припрячь документы получше, — отставив миниатюрную чашку в сторону, напомнила Кейсо и встала с протертого дивана, направляясь в сторону выхода. Она замерла лишь у самой двери, с поднятой вверх ладонью над ручкой. Следовало что-то сказать, оставить маленькую весточку Экко, вмещавшую в себя короткий и ясный вывод. Необходимо было напомнить ее слова и правила: никаких жертв, никакого насилия, никаких взрывов — тихо и безопасно. Конечно, схем она притащила с головой и на любые планы «Б», но все это было запасным, критичным вариантом. Все, что от них требовалось, — поработать с системой охраны и сделать свое дело тогда, когда все гости будут веселиться и отдыхать в праздничном зале после длинного и утомляющего дня Прогресса. Девушка приоткрыла рот, смакуя собственные мысли, как тут женщина мягко дернула ее за руку, и Кейсо уловила какое-то копошение за дверью, грузные шаги, а затем механический голос, доносящийся привычным металлическим скрежетом из миротворческого респиратора. — Пережди здесь, пока эти ублюдки не уйдут, — раздраженно прошептала Бабетта, тихо проворачивая засов на двери подальше — так, на всякий случай. — Псы Силко взяли себе моду обмениваться сообщениями с миротворцами у борделя, будто бы считают, что все тут такие недалекие, что не поймут и слова в их междоусобных делишках. Я-то часто навостряю уши, а они — ох и балаболы — столько информации сливают в своих хвастливых фразочках, ты бы знала, детка. Кейсо тихо прыснула в кулак, не в силах сдержаться от надменного тона женщины. Бабетта не любила мужчин и всячески стремилась это показать: в шутках ли, нравоучительных замечаниях или насмешливом наречии. Половине собственных колкостей Кейсо была обязана именно ей. — Выглядишь излишне довольным, — прозвучал знакомый голос Мека — татуированного вышибалы Силко — одного из тех, на кого светлячки нередко устраивали засады, зачастую уходя потрепанными после стычки. — Слышал, неприступная шавка ученых и перед тобой раздвинула свои сладкие ножки? — Как будто это все еще новость, — донеслось в ответ. — Хотел убедиться лично, — в его голосе слышалась насмешка. — И как же так вышло? — Оказывается, стоило всего лишь убедить ее в том, что она в безопасности, и окружить красивыми романтичными словечками, они всегда на это ведутся, — самодовольная гордость проскальзывала даже в механическом шуме респиратора. — Бабы, что с них взять, — загоготал Мек. — И как она? — Ну… — протянул миротворец, словно намереваясь потянуть интригу. — В рот берет отменно. Глухой смех послышался вновь, и Кейсо закатила глаза, усмехаясь на пару с Бабеттой: грубые мужланы, мерзкие до скрипа в зубах, казалось, ничего, кроме собственных похождений обсуждать не умели. — Держи, Силко просил передать тебе эти документы на ознакомление. В восточных районах Зауна беспорядки, пришли своих щенков на зачистку, будь так добр. — Разберусь сегодня, но передай боссу, что отчитаюсь уже после дня Прогресса — дел невпроворот. — Заметано, — согласился второй, и шаги стали удаляться в противоположном направлении. Кейсо нахмурилась, пообещав себе, что обязательно еще поразмыслит над услышанным чуть позже, но тут мужчина остановился, разворачиваясь на пятках. —Передавай своей детке привет, шериф, и приводи ее как-то к нам, — подмигнул он миротворцу, — развлечемся. — Прости, Мек, — прозвучал самодовольный голос, — личными шлюхами не делюсь, я брезгливый. Шаги продолжили свое движение в такт глухому смеху громилы и взвинтившимся гулким ударам сердца девушки. Пару из них она едва ли не пропустила, замирая у двери в неестественной позе. Следующие пару ударов она безуспешно пыталась вернуть в норму дыхание, которое непонятными, судорожными спазмами не желало проталкивать кислород в легкие. Еще несколько мгновений ушло на то, чтобы переварить услышанное, пока паника и страх не успели сковать тело, проанализировать каждое сказанное слово и попытаться найти оговорку, причину — да хоть что-то, что она могла понять неверно. Но у нее не получалось. Все было до смешного очевидным. Ногти ненамеренно проехались по металлической обивке двери, оставляя неприятные пекущие следы на подушечках пальцах. На то, чтобы привести мысли в порядок и согнуться пополам от отравляющей ненависти к самой себе и собственной слабости, мгновений не хватило, потому Кейсо так и застыла, прижавшись ладонями к железным плитам, ощущая, как холод пробирается костлявыми пальцами вдоль предплечий к ее лопаткам. Шериф? Личная шлюха? Внутри что-то неприятно щелкнуло, словно искусственный выключатель потушил какой-то отогревающий огонек, и глаза девушки, не обласканные теплом горящих свечей, мгновенно потускнели. Наверное, если бы так сказал Виктор, то она хотя бы не удивилась — слишком очевидным было его отношение ко всему «грязному». Но шериф? Незримый охранник постыдной тайны прошлого, которую она так неосмотрительно ему доверила, не мог сказать так. Не мог, потому что она поверила ему. А Кейсо знала — она никогда не ошибается, просто не имеет права на ошибки. Тем не менее она ошиблась. Внезапно и бесповоротно. Сейчас бы остановить механизм внутри, который запустил шериф, сейчас бы отрезвить себя, заставить вынырнуть из теплых воспоминаний взболтанных с надеждой, но это казалось уже невозможным. Невозможным для того, чтобы отравляющее сознание остановилось, не утягивая за собой, как домино, все выстроенные благодаря шерифу рамки. Невозможным, чтобы в кратчайшие сроки водрузить обратно собственную клетку, слепить очередную маску на скорую руку, разбить вдребезги проросшее семечко кроткого желания стать кем-то, кем она никогда не была. Все полгода она знала, что подобным попыткам нет места в ее жизни, и лишь за последние недели, дни, все внезапно стало приобретать такой очевидный, такой необходимый смысл, что хотелось кричать и выть от переполнявших эмоций. Кейсо всегда знала, что иллюзия того, что ты кому-то можешь быть нужен, — отравляющая дрянь. Но она не знала, что ей можно поддаваться столь легко. Не знала, что она — искалеченная, больная собственным желанием быть полезной светлячкам, находящая нездоровое возбуждение и зависимость в азарте, контроле и насыщении собственной энергии за счет унижения других — может раствориться в том, что, казалось, было полностью под ее контролем. Кейсо хватанула ртом воздух, бешено мечась глазами перед собой, теряя ориентацию в пространстве. Руки вцепились в острую задвижку двери, до побеления, до опасного хруста. Окружение сделало кульбит, перевернулось в ее сознании и вновь вернулось в прежнее положение, когда женщина, стоящая рядом, тревожно схватила ее за руку, стараясь успокоить подступающий приступ паники. Осененная своим пониманием, Кейсо шумно выдохнула, ощущая, как руки и колени покрываются крупной дрожью. Беспомощность и потеря контроля над ситуацией, жизнь, заводившая ее в тупики, в которых ей не оставалось ничего, кроме как принять свои ошибки — все это сметало любой здравый смысл, пробуждая внутри что-то нехорошее — что-то, обиженное на весь белый свет и презирающее собственное доверие к любому, кто внезапно подарит ей каплю ласки. Тупое, бесполезное существо. За скребущей в груди обидой подбирался едва заметный истеричный смех: светлячок — сама хладнокровность и жестокость — не должен чувствовать горечи, а самодовольный смех, что шериф вдруг решил, что он ее переиграет, — определенно. Но только не горечь от услышанного. Какого же блядского черта только сейчас? Почему из всего Зауна они решили встретиться именно здесь?! В ее жизни не бывало совпадений или удачных стечений обстоятельств, но с появлением в ее буднях шерифа все стало казаться каким-то до глупости магическим: за каждым темным поворотом в здании совета — его присутствие, вечные встречи, мимолетные прикосновения, слишком частое присутствие, словно кто-то специально сталкивал их вместе нос к носу. «Клянусь, Кейсо, я бы никогда…» — прозвучал в голове его голос: сбивчивый, неуверенный, обезоруживающе-слабый — ровно такой, чтобы Кейсо, сжав нутро в тугой комок, позволила себе поверить столь опрометчиво в первый и в последний раз. Она дернулась и ухмыльнулась: болезненно, холодно — от таких ухмылок трескаются уголки губ, надрываются, оставаясь болезненными кровоточащими язвами. Несколько минут назад она намеревалась уйти под покровом ночи, оставить все на светлячков, чтобы и те сделали все по-тихому. Так, чтобы никому не навредить и не напугать, чтобы можно было… Можно было что? Вернуться? Навещать Виктора за чашечкой чая или прокрадываться к шерифу в покои и в кабинет, чтобы изредка утолять собственное грызущее желание? На что она вообще надеялась и как позволила всему этому зайти столь далеко, чтобы забыть, сколько грязи таит в себе верхний город? Бабетта аккуратно погладила ее по спине, окидывая взором излишне эмоциональную реакцию на обыденную вещь. — Этот павлин уже всем слизнякам Силко хвастался, что спит с той самой нижнегородской девчонкой при совете, — она похлопала согнувшуюся Кейсо по плечу. — Мне жаль, но ты ведь знаешь, что этот балабол всегда любил приписывать себе вычурные достижения, красоваться, выдумывать невесть что на ровном месте. Видимо, считает, что такие мизерные факты заставят хоть местных отморозков его уважать, раз в верхнем городе ему этого, по всей видимости, не удалось добиться… Девушка мотнула головой, не желая слушать столь очевидные слова, подтверждающие ее вопиющую глупость, и со всей силы зарядила кулаком по двери, ругаясь сквозь зубы на скользящую по суставам боль. По мере того, как мандраж добирался до плеч, Бабетта очерчивала взглядом девушку, пока не словила скрытый блик от ее глаз. Можно было подумать, что она плачет: надрывно рыдает, кусая щеки и губы изнутри, но в взгляде той не было ничего, кроме утягивающего за собой опустошения. Кислорода стало не хватать через пару мгновений, и Кейсо потянулась к горлу в попытке сорвать несуществующие путы, желая сделать лишний глоток воздуха, обжигающего легкие мелкими песчинками. Она перестала доверять своим ногам, как только те обессилено подогнулись, и девушка развернулась, сползая спиной по ржавеющей поверхности двери. Бабетта бы и вправду решила, что она плачет, если бы не болезненная усмешка на лице — нездоровый оскал, как когда-то давно, как после очередных потерь или клиентов, словно Кейсо все тот же потерянный неуверенный в себе подросток, словно она не прошла все личные девять кругов ада. Словно боль, причиняемая ей, врезается под скулы острыми бритвами и приносит едва ли не физическое наслаждение. Женщине потребовалась пара глухих смешков со стороны, смесь неверия и принятия на чужом лице, чтобы хлестко приложить ладонь ко рту, когда догадка, наконец, мелькнула в ее сознании. Шериф не придумал. Более того, он был тем, о ком Кейсо, тихо улыбаясь себе под нос, думала: «Мы». Бабетта не знала точно, сколько прошло времени, пока девушка просто сидела, внимала молчаливым поглаживаниям сухих костлявых рук с дряхлой, как старый пергамент, кожей. Кейсо. Ее храбрая юная девчонка, больше похожая на несуразного мальчишку-сорванца. Пришедшая к ней много лет назад в поисках помощи, гордо вскинув нос, показывая, что не страшится совершенно ничего. Кейсо, вероятно, не посмела бы признаться даже ей, что от той дерзкой самоуверенной девчонки не осталось ничего, кроме выжженной кучки пепла. — Не рассказывай, — наконец, тихо проговорила она, заминаясь на полуслове, когда ее глаза застыли на одном уровне. — Не рассказывай об этом никому. — Я же хранительница тайн, Кей, — она материнским жестом огладила ее по щеке, с горечью подмечая новую сеть морщин, и заправила прядь волос за ухо. — Даже самых постыдных и откровенных. Все, что происходит в стенах моего борделя, остается в них; все, что говорится здесь, и подавно. — Я ведь думала, что он просто покрывал меня. Глупо было надеяться, что из его уст ничего такого не звучало — он ведь тот еще говнюк, так ведь? Ползли слухи, я слышала их, догадывалась, но думала… что он просто пытается оберегать меня. Может, хотела так думать, не знаю. Все, чего я просила от людей в Пилтовере — от важных мне людей — быть честными со мной, вот и все. Если они меня ненавидят, если презирают, если все, что им от меня нужно — это трахнуть, чтобы потешить самолюбие — скажите это, черт возьми! Не лицемерьте, потому что с меня достаточно этого. Я ждала этого от него, он бесил меня, раздражал, он поливал меня грязью, и это было так… — По-настоящему? — можно подумать, Бабетта не знала, каково это бывает, не знала, как звучит голос, лишенный последнего светлячка надежды. — Да, — Кейсо мотнула головой. — По-настоящему. — Может, у него были причины. — Причины?! — она вскинула горящие глаза. — Какие, к чертям собачьим, у него могли быть причины, кроме одной-единственной?! Среди их вычурных слов и бесконечных двуликих комплиментов его презрение ко мне было единственным настоящим, не скованным бессмысленными надеждами, розовыми очками и ожиданием. Он знал меня. Видел меня. И точно так же он знал и видел Заун, он не считал меня святошей и блюстительницей мира, он знал, кто я и какая я. Среди воздушных замков Пилтовера и безликих надежд его прикосновения были единственным «реальным». Я просто просила правды. Черт, да плевать я хотела, если бы он и вправду трезвонил обо мне всем — лишь бы сказал, лишь бы оповестил об этом, когда я задала вопрос в лоб. Но ему ведь на самом деле было плевать до моей безопасности, верно? Попытка извлечь выгоду — вечный спутник. Он не говорил Силко всю правду не потому, что хотел защитить, а потому, что это было удобно, да? Он вдруг решил, что переиграет и Пилтовер, и Силко, да еще и не при делах останется. О, Боги, как же его эго, наверное, возросло, — легко рассмеялась Кейсо, словно сказала самую смешную шутку в мире, прижимаясь лбом к двери, и Бабетта с досадой покачала головой: в этом смехе ни капли веселья, лишь зависшее над пропастью сознание. — Светлячок: наглый, дерзкий, никому не доступный, вдруг позволяет ему больше, чем кому-либо еще, позволяет залезть в нутро глубже, чем остальным, — и не только в нутро. — Светлячок остается под боком. Как удобно, когда девушка, работающая в борделе, находится под твоей защитой и в полном распоряжении, а Силко и не знает о том, кто она. — Кейсо… — прервала ее женщина. — Это было. Это прошло. Копаясь сейчас в таких деталях, ты загонишь себя туда, куда загонять не стоит, поверь мне, я знаю, о чем говорю. Но девушка ее даже не слушала, лишь замерла, искривив губы в привычном презрении, словно прислушиваясь к каким-то внутренним мыслям. — Тот клиент, Бабетта… — наконец, выдала она, поворачиваясь на голос. — Нет, — она спокойно мотнула головой, сощуривая глаза. — У нас был уговор, ты взяла с меня обещание забыть раз и навсегда, и, тем более, я не имею права посвящать тебя в имена клиентов, если они сами того не захотят. Он не хотел. — Просто скажи мне, что я не права, — требовательный тон лился через край, но женщина лишь встала, невозмутимо оттряхнув куски ржавчины с одежды, и сделала шаг в сторону, когда Кейсо схватила ее за руку, с остервенением впиваясь в нее. — Скажи, что я не права, мать твою, Бабетта! — взревела девушка, вскакивая на ноги, угрожающей скалой нависая над низенькой пожилой женщиной, но та лишь тяжело вздохнула и вновь покачала головой. — Значит, все-таки он? Она скривилась, нервным жестом поправляя волосы и одергивая примятый потертый плащ, а затем резко выдохнула. — Блядство, — выругалась она сквозь стиснутые зубы и замерла у двери. Посмаковав что-то в собственных мыслях, Кейсо, прежде чем выйти из помещения и громко хлопнуть дверью, бросила через плечо: — Будь так любезна, передай Экко: пусть они вообще пожалеют, что ворвались тогда в нашу лабораторию. Пусть коротышка взорвет каждые их разработки и каждую незаконченную идею к чертовой матери. Лязг двери раздался в унисон с тяжелым вдохом владелицы борделя. Дождь накрыл оба города спонтанно, едва ли не в насмешку над тем, как яро сгущались тучи вокруг предстоящего праздника. Маркус привалился ладонями к кирпичной стене у захудалого бара недалеко от подъемника в верхний город. Он ничего не ел с самого утра, и желание тошнить собственной желчью не прекращалось на протяжении последних пары часов, которые он провел в компании Силко. Надо было не выдать себя, надо было не кривить лицо, удерживать руки, чтобы не накинуться на него и не придушить прямо здесь. Следовало дать ему возможность верить, что все ровно так же, как и прежде. Но как убеждать его в этом, если внутреннее ликование от собственной храбрости затмевало все мысли? Маркус знал: отгремит день Прогресса, и он придет к совету. Соберет все документы, все бумаги, все контрабандные договоры и прочую чушь — так, чтобы у них не осталось никаких сомнений и отговорок насчет того, какое чудовище скрывается за личиной промышленника. Но все это будет лишь после дня Прогресса, а пока Силко был очень убедителен в просьбе разобраться с подпольной лавкой мерцания, на которую недавно совершили налет светлячки. Возможно, стоило отказаться, сославшись на важные дела, но поставить на место заносчивых бунтарей, чьи разбои в последнее время не знали никаких граней и рамок дозволенного, казалось идеей, способной побаловать себя напоследок. Он не смел отказать себе в маленькой радости и надежде, что доставит тому поганому выродку — главарю светлячков — очередные неприятности в виде поломанных крылышек у его людей. Ему всего-то следовало разобраться с местными воришками с помощью пары миротворцев, вернуться в Пилтовер и провести бессонную ночь в перерывании истории всей документации за последние лет пять. Под утро ему хотелось бы наведаться к Кейсо, выслушать ее матерную сонную ругань, а потом усесться перед ней, положив голову на колени, зарыться щетиной в ткань ее одежды и долго выслушивать очередные недовольства, что он посмел нарушить ее сон и личные границы. Он не мог не признать, что ему с ней внезапно становилось хорошо и спокойно, как в забытой гавани с мерным бризом. Но сознание горчило мгновенно: даже в таких тихих бухтах бывают шторма, и сама Кейсо была похожа на ту, где опасные волны не прекращались никогда, утягивая на дно каждого, кто приближался к угрожающе-совершенному изяществу природы. Где-то на том же уровне, на котором он желал прижаться лбом к ее острым коленкам, ему хотелось ее не видеть. Хотелось, чтобы она спонтанно исчезла из его жизни несуществующим фантомом, словно и вовсе не появлялась. Но стоило ему лишь предположить, что это так, он пугался, нервно дергался, оглядываясь по сторонам, пытался вспомнить последние ускользающие воспоминания с ней и убеждал себя в том, что Кейсо — с хитрым прищуром, кукольными запястьями и тонкой горьковатой кожей — реальна. Она оставила его в собственном кабинете наедине с дочерью слишком резко: распрямившись, выскочила за дверь, Маркус даже рта раскрыть не успел. И он злился. Злился на дочь, которая преданным светлым взглядом смотрела на девушку, не зная, кто она. И злился на Кейсо: за то, что с ней жизнь всегда играла яркими красками, за то, что она временами казалась такой юной и беззаботной, что рядом с ней хотелось быть таким же. Но больше всего он злился на нее по той простой причине, что ее образ стал для него светлеть. Светлеть, теплеть, и Маркус боялся, больше всего на свете боялся, что за ее образом: игривым, манящим, живым, — однажды затеряются все воспоминания о любимой жене. Да, за эти собственные страх и мысли, что он не имеет права так бездумно бросаться в чужие объятия, но все равно бросается, он бесконечно винил Кейсо.***
Кейсо вернулась в Пилтовер ближе к вечеру, когда размытое солнце оставляло кровавые разводы на влажных после дождя черепичных крышах. Она все бродила и бродила по Зауну, вслушивалась в отдаленно знакомые голоса, пьяные потасовки средь бела дня, шумную музыку и запах мерцания, и ощущала, как каждый пазл внутри становится на свою законную позицию. Кейсо не было места в верхнем городе, потому что она была вдоль и поперек пропитана нижним, потому что густой смог Зауна был неотъемлемой частью собственного кислорода в легких и венах, тем, по чему у нее рано или поздно началась бы болезненная ломка. Той части Кейсо — выросшей в трущобах, привыкшей к насилию настолько, что жизнь без него переставала играть прежними красками — был необходим Заун ровно настолько, как и она была необходима ему. Свежий воздух с примесью городской пыли дразнил обоняние, оседал нестираемым клеймо внутри легких, и Кейсо понуро опустила голову, пнув очередной камушек на дороге. Возвращаться к давящим четырем стенам собственных покоев не хотелось, каждая мысль была неизменно забита услышанным диалогом, наворачивающим плотные удушающие круги вокруг ее нутра. С каждым оборотом дышать было все тяжелее, и она бездумно закинула голову наверх, позволяя последним отголоскам дождя задержаться на впадинах щек, а затем прочертить дорожку, оставляя влажный след от подбородка до самой ключицы. Капля обогнула едва заметный рубец на коже, и Кейсо почти физически ощутила затапливающее отчаяние. Все не могло закончиться просто, в ее жизни ничего не бывало «просто». Все, так или иначе, паршиво, и как бы она ни старалась, это было неизменной частью жизни. — Советник очень негодовал, что не дождался тебя вчера с необходимыми ему пробирками, — послышались добродушный голос Джейса и раздраженное фырканье со стороны, и Кейсо не сдержала тяжелого вздоха. Видимо, жизнь не даст ей по-тихому уйти на покой, пока она не сожжет все свои отстроенные мосты. Проблема была в том, что временами, прежде чем их испепелить, надо было не забыть пересечь их, а Кейсо забывала. — Профессор послал ее к шерифу, конечно, она не могла не задержаться, — с плохо скрытой ядовитой усмешкой заметил его напарник, подошедший на несколько шагов позже, и Кейсо сжала зубы. Виктор был последним, кому ей действительно хотелось причинять боль, но его неспособность разобраться с собственными проблемами, да просто признать их и попытаться поговорить, играли с ним злую шутку. А Кейсо была просто не в том настроении, чтобы в очередной раз выдерживать его хладнокровные циничные нападки и смягчать ситуацию, которую он собственноручно накаляет. — Да, неловко вышло, — Кейсо мазнула ввысь приторно-виноватой улыбкой. — У него стоял очень важный вопрос, решение которому ты мне найти не помог, Виктор, — она насмешливо склонила голову на то, как он шумно вдохнул сквозь зубы. — И я решила любезно помочь ему с этим, но он был так настойчив, а тема, знаешь ли, не иссякала себя, что я ненароком задержалась до ночи. Она била по больному. Не просто по больному, а по той неприятной, пекущей ране, которая всколыхнулась совсем недавно. Мужчина замер, не в силах поверить в услышанные слова: Кейсо могла быть циничной сколько угодно, но она никогда не опускалась до такой низкой, грязной жестокости, никогда бы не посмела выставлять напоказ его слабости, так безнравственно высмеивая их. Он знал это — знал, ведь был дорог ей ровно настолько, насколько и она сама была необходима ему. Ей даже было немного стыдно. Даже не немного. Внутри вспыхнул неприятный ком, горчивший при каждом нервном глотке слюны. Виктор продолжал тяжело дышать, уязвлено опустив глаза, болезненно потирая запястье и старясь не смотреть на довольную усмешку Кейсо: разве она с ним так хоть раз разговаривала? — Что за вопрос? — добродушно поинтересовался Джейс, совершенно не замечая лихорадочного блеска в глазах напарника и едкой ухмылки Кейсо. — Думал, вы с шерифом на дух не переносите друг друга. Он хоть цел остался после встречи с тобой? — хохотнул Талис. — Я бы сказала: изможден, — бровь Кейсо призывно дернулась, и она, подхватив обоих мужчин под локти, мягко потянула их вниз по улочкам. — Ну так что, мальчики, прогуляемся? Джейс без остановки болтал о делах совета, пока они брели по влажным и скользким от проливного дождя улочкам. Кейсо была уверена: пройдет не так много времени, прежде чем Медарда вознамерится протолкнуть такого преданного союзника, как Талис, в совет. Его рука теплым широким пятном иногда трепала ее волосы, смеясь над очередным девичьим колким комментарием, в то время как Виктор подозрительно притих по левую сторону от нее, односложно отвечая на вопросы напарника. По мере того, как воздух все сильнее и сильнее наполнялся морским бризом, а мысли болезненно, ядовито подкидывали воспоминания о прогулке с шерифом по этим самым улочкам, Виктор сникал все сильнее, и Кейсо ощутила, как первая волна раздражения и злости мерно спадает, оставляя после себя неприятное покалывание и тошнотворный привкус. Ей хотелось оставить клочок чего-то светлого в Пилтовере — того, что останется не тронутым, святым; того, что будет вызывать у нее мятный привкус пергамента, мурашки от тихого голоса и первых неловких прикосновений. Ей хотелось запихнуть в стеклянный шарик так много моментов с Виктором, запихнуть и оставить там насовсем, нетронутыми, но шарик в ее руках постепенно покрывался трещинами, а моменты ускользали один за другим, забываясь, теряясь, путаясь с их руганью, обидами, неудовлетворенностью и ожиданиями, которые не смогли оправдать. Она надеялась сохранить этот клочок невыцветших воспоминаний хотя бы у себя в голове, как что-то приятное, снежное, пахнущее неизменными чернилами и его волосами. Но слова шерифа подожгли темный фитиль у нее внутри, и она суетилась: правда старалась затушить его, утопить, остановить, но он неумолимо приближался и приближался к ее хрупко выстроенным стенам, ее последнему отголоску доверия и желанию остаться в памяти Виктора и Джейса такой, какой она была пару недель назад — веселой, извечно шутящей и с воодушевлением работающей рядом с ними. Но фитиль никак не тушился. И вместе с поганым осознанием, что совсем скоро он сожжет все теплое и светлое в ней дотла, она понимала простую истину, самое яркое желание, высвечивающее маятником на горизонте — она хотела сжечь дотла за собой и все остальное. Все, что было связано с ней в голове у Виктора, каждую ниточку мысли, каждый скрюченный отголосок воспоминания — так, чтобы в душе пекло невыносимо больно, чтобы при каждом вдохе легкие опаляли копоть и пепел. Виктор рядом тяжело дышал, нервно комкал запястья, донося до Кейсо легкий хруст суставов сминающихся пальцев, и она ощущала столько же ненависти к себе за разрушение этого хрупкого, уютного мирка между ними троими, сколько и тягучего удовольствия. Она наконец-то возвращалась к тому виду, который обычно показывала остальным, с которым привыкла сливаться, свыкаться, переплетаться и соединяться в единое целое. Где Кейсо, плачущая на мосту или в объятиях шерифа, и где та, которая брезгливо смахивает чужую кровь, надменно скалится и похабно угрожает кому-то? Где та, которая трепыхалась на чужих руках, радовалась, как ребенок, удавшимся экспериментам, и та, которая грязно ругалась в баре, напиваясь в хлам вместе с парой светлячков? Разницы не было никогда, но здесь, в Пилтовере, Кейсо отчего-то решила себе позволить разделиться два эти образа, закрыть все постыдное за семь замков, начать… начать полностью заново, с чистого листа. Совершенно позабыв, а может, намеренно игнорируя тот факт, что так поступать нельзя. Скрывать все, что бурлит, так и не приятое, не отпущенное внутри, нельзя, потому что рано или поздно какая-то незаметная, мизерная деталь сорвет этот клапан, и закупорить его вручную будет невозможно. Кейсо много знала о принятии себя со всеми ошибками, раз за разом помогая с этим светлячкам, вытаскивая их из очередных смутных периодов и затяжных депрессий. Но с собой у нее справиться не выходило. Кейсо, жившая в Пилтовере, готова была лечь костьми, чтобы дать возможность своим надеждам остаться наплаву, оставить их в верхнем городе, бережно хранимые, не разбитые и неопороченные. Но Кейсо, живущая в Пилтовере, не могла существовать отдельно от Кейсо, живущей в Зауне. Они были единым целым, разделять которое было неверно, неправильно, но она, так или иначе, стала их разделять. В конечном счете все смешалось столь сильно, что сама девушка не видела возможности найти прежний баланс и восстановить привычный штиль в душе. Потому что эта самая душа тягуче медленно разрывалась между заиндевевшими воспоминаниями о днях в верхнем городе, где ей хотелось дать себе шанс на другую жизнь, и тем остатком злачного существования, который ждет ее в Зауне. — И вот я думаю, — донесся воодушевленный голос Талиса до Кейсо, слегка расталкивая ее потерянное в собственных грезах состояние. — Что если предложить совету назначить кого-то на должность… Хм, что-то вроде «распорядителя для Зауна», который будет ежемесячно выделять часть рабочих мест для желающих из нижнего города? Я… Я мог бы поговорить с Мэл, я уверен, в совете эту идею воспримут с энтузиазмом! — Они не хотят терять приспешников в верхнем городе, им это ни к чему, — насмешливо покосилась в его сторону Кейсо. — Но тогда, — он растерянно взъерошил волосы, оглядывая смутно проступающий громоздкий силуэт моста. — Тогда ведь можно выделить часть бюджета, который уходит на исследования, нуждающимся в Зауне. Я бы сам проконтролировал это! — его воодушевление после речи Кейсо на аукционе можно было грести ложкой, и останавливаться ему не хотелось. — Ты ученый, а не политик! — наконец, сформировал первое полноценное предложение Виктор, раздраженно взирая на Кейсо, благодаря которой Талису приходят на ум такие бредовые идеи. Нет, конечно, мысли не могли не вызывать восхищения, вот только Виктор догадывался, что все это будет бессмысленно — Заун вряд ли могло спасти что-то от его собственной жестокости, грязи и наркотика. А может, ему просто было страшно признавать, что другие хотя бы пытались делать хоть что-то искренне благое и самоотверженное, в то время как он сбежал из родного дома, поджав хвост, и стыдился любого упоминания нижнего города. Кейсо хмыкнула и покачала головой на энтузиазм Джейса. Поздно же он спохватился, совершенно забывая, что розовые очки всегда бьются стеклами внутрь. — Вы когда-нибудь слышали легенду о ящике Пандоры? — вдруг спросила она, остановившись, когда брусчатка под ногами сменилась на каменные плиты моста. — Не знаю, как у вас, но мне в детстве часто рассказывали ее назидательным уроком. — Думаешь, Заун — это его аллегория? — насмешливо хмыкнул Талис, вглядываясь в силуэты миротворцев, выходящих из сумеречного тумана над мостом. Он зацепился взглядом за какие-то недовольные толкания среди них — наверняка возвращались с очередного кровавого рейда на Заун, как любила называть их патрулирования Кейсо — и вновь перевел взгляд на девушку, замечая, что та вместо ответа лишь пожала плечами и неоднозначно подмигнула. Талис остановился на полушаге, ощущая, как неприятная дрожь вырисовывает узоры меж лопатками. Что, если Кейсо и есть эта самая символичная Пандора, которой не хватает всего маленькой детали, чтобы выпустить демонов нижнего города на свободу? Пожалуй, мысли глупее и в то же время очевиднее у него в голове не возникало. Он бы даже издал короткий смешок, привычно потрепав ее по волосам, но громкая перепалка со стороны патрулирующих отвлекла внимание Джейса. Вместе с его шагом замерла и Кейсо, подозрительно вслушиваясь в голоса приближающихся миротворцев, в глухой шелест, ругань и неприятный глухой звук. Она недоверчиво дрогнула губой, когда мужчины рядом с ней застыли и напряглись, увидев что-то перед собой. Кейсо сделала короткий шаг вперед, и ее тут же окатило волной смеси запахов от остановившихся в паре метров миротворцев: плесень затхлых дальних районов Зауна, разбавленного каким-то неумелым запахом самодельного мерцания, и жуткой пробирающей до костей вони свежей крови — такой, которая въедается под корку пощипыванием и режущей болью. Она хотела бы ошибиться, но Талис неуверенно схватил ее за локоть, мягко дергая на себя, сбивчиво бормоча что-то о том, что им лучше вернуться в город, и это стало для нее спусковым крючком. Она рванулась из его хватки резко, так, что на руке остались неприятные царапины от мужских ногтей, в два широких шага настигая нервно курящих миротворцев. Они перекинулись парой нелестных эпитетов в сторону Кейсо, упавшую на колени перед двумя раскинувшимися телами, которые они на кой-то черт приволокли в Пилтовер по приказу шерифа. Обычная перестрелка, обычные разбойники-воришки, им следовало оставить их на растерзание местных дикарей, а не тащить сюда, пытаясь спасти детей поганых бунтарей, истекающих кровью. Шериф стал на удивление дотошным, — это заметили все, — пообещав, что порвет на части любого, кто будет виновен, если детей не удастся удержать в сознании до Пилтоверского госпиталя. Шериф, мать его, Маркус готов был пристрелить их на месте за смерть нижнегородских отбросов. Да он бы раньше, скорее, пригласил их выпить за свой счет, празднуя очередную сдохшую крысу. Оборванцев спасти все равно не удалось, это было не просто очевидным, а еще и тем, что злило миротворцев, отработавших сверхурочные часы. Маркус отвлекся на быстрый ознакомительный разговор с патрульными на каких-то пару минут, устало массируя переносицу, но едва до него донесся подозрительный тихий хрип — не дай Бог сюда забрели какие-то особо восприимчивые Пилтоверские леди — оказалось до безобразия поздно. Кейсо сидела на коленях перед взлохмаченными мальчишками, ощупывая их одежду под недовольные взоры миротворцев. Они бы, может, и оттянули ее отсюда за шею, да вот только дрожащая губа девушки доставляла несоизмеримое наслаждение — вдруг, она их знала? Шериф, к своему стыду, далеко не сразу спохватился с тем, что ее нужно убрать отсюда к чертовой матери, пока она, узнав в телах детей своих чертовых светлячков, не скинула его собственноручно с этого треклятого моста. Но к тому моменту, как он сделал короткий шаг в ее сторону, ее пальцы уже замерли на каких-то металлических значках с дурацкими надписями о мире во всем мире, вслед за которыми у одного из ребят покоилась красочная нашивка обезглавленного миротворца. С его вторым шагом из ее уст донесся надрывный полувсхлип-полурык, и она так и замерла, с силой прикусив щеку от несдержанного звука слабости. Кейсо помнила все. Едва ли не от их рождения, первых слов и страха родителей мальчишек, что город, в котором они живут, не способен дать им нормальной жизни. Это были братья-погодки, младшему из которых через несколько дней исполнилось бы девять лет. Весьма сообразительные и наглые оборванцы для своих лет ухищрялись таскать золотые часы, заклепки и прочую дорогую дребедень из карманов химбаронов и их свит. Они часто крутились у местного столяра, привлекая к нему клиентов своими глупыми акробатскими номерами, а тот им за это вырезал деревянных солдатиков, таких, которые в их грезах всегда были сильнее и благороднее миротворцев. — Уведи ее отсюда! — наконец, рявкнул Маркус, глядя на заторможенного Джейса, который таким же пустым взглядом смотрел на тела детей: ученый щенок наверняка все еще витал в своих воздушных облаках, веря, что мир похож на радужную планету. — Талис! Но тот едва повернул в его сторону потерянный взор, и пока шериф пытался сообразить, как выпутаться из этой ситуации, Кейсо резко выпрямилась у него под носом. Мужчине не составило труда перехватить ее хрупкий кулачок на полпути к своему лицу одним уверенным движением. Он несильно сжал ее запястье, едва заметно, ненавязчиво оглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони. Маркус прекрасно понимал, как это выглядело со стороны, но надеялся на сообразительность Кейсо, на тонкую нить доверия, которую она вручила ему в руки, стараясь молчаливо передать ей: «Я рядом. Поверь. Выслушай. Дай возможность объясниться». Кейсо едва ли не слышала, как его мысли кричали, горланили во всю глотку, и мужское отчаяние искрило в прикосновении его пальцев к собственной коже. Ей едва ли не впервые в жизни захотелось оказаться глупой, неправой, захотелось высечь разговор шерифа на улицах Зауна из памяти даже несмотря на то, что он был реален. Она готова была закрыть глаза даже на то, что это было бы ужасно неверным и несправедливым, что она просто продолжила бы обманываться и дальше, но прикосновения Маркуса всегда несли особый, непередаваемый эффект. Мысли мужчины волнообразно, отчаянно проникали в ее сознание, умоляли дать шанс — последний, единственный, вперемешку с обещаниями, что на на этот-то раз он наверняка все исправит, что он сможет, что все будет иначе. Проблема была в том, что он просто не знал, что исправлять надо слишком много всего — слишком для того, чтобы он сумел это сделать. А Кейсо давать шансы попросту устала. Она в принципе устала, черт подери, но ее никто и никогда не спрашивал. Шерифу сейчас следовало переживать о своей репутации, ведь девчонка посмела замахнуться на него при всех, а уж точно не о том, как она буквально шатается от пронизывающего морского бриза, и не о том, как в ее глазах спешно потухает мерцающий огонек. — Ты же прекрасно знаешь, как там идут дела и как там все работает, — он говорил вполголоса, хрипло, слабо шевеля губами и едва находя в себе силы не растерять свою бессвязную речь с концами. — Иначе нельзя, иначе не вышло бы, — но внятно говорить выходило с трудом, потому что от вида холодеющих детских тел и самому становилось плохо. — Я хотел помочь, я хотел спасти, я не успел. — Ты? — ее лицо исказила гримаса лицемерного сострадания, словно она говорила с глупцом или несмышленым ребенком. — Ты хотел помочь? Шериф словил злобный взгляд Виктора и чуть отшатнулся в сторону, поспешно убирая руку от ладони девушки, словно стоять среди своих людей и шептаться с Кейсо было каким-то подозрительным преступлением. — Они нарушили закон, — сказал он громче, неотрывно глядя на девушку, — они украли и должны были понести наказание — таковы правила, но на нас утроили западню, это был несчастный… — Правила… — хмыкнула Кейсо и сделала шаг назад, даже не слушая очередные оправдания шерифа в собственных злодеяниях. — Вас самих не коробит, что ваши правила позволяют вам безнаказанно убивать детей, руководствуясь законом? Убивать детей, которые красть учатся раньше, чем говорить, потому что вы не хотите рушить свои уютные мирки?! Это — ваш закон?! Как тебе, Талис? — она кинула короткий взгляд через плечо. — Нравится смотреть на результат собственных трудов? Ты так много лет вкладывался в развитие хекстека: построил хекс-врата, перчатки Атлас, кучу бесполезного дерьма, а совладать с голодом и смертностью моего города никак не можете! Много ли значат твои исследования, если они окрашены в цвет крови детей?! Кейсо говорила это Джейсу, а обращалась, в первую очередь, к себе. К той себе, которая, как и эти бестолковее идиоты, стала верить, что они делают что-то великое. Вот только это самое великое ничего не стоило на фоне потерь. — Это был несчастный случай, — вновь повысил голос шериф, стараясь образумить девушку. — Когда неповинные дети Пилтовера станут отвечать за ваши ошибки, только тогда вы узнаете, что всему есть цена. И даже если вам кажется, что из двух зол вы выбираете меньшее, то глубоко ошибаетесь. Когда жители Зауна придут за Вашей дочерью, шериф, точно так же, как мы пришли за Вашей женой, — она едва не выплюнула это слово ему в лицо, — и раскромсают ее за Ваши грехи, только тогда Вы, возможно, протрезвеете. Кейсо не успела понять, что произошло. Маркус и сам не успел, даже не осознал внутреннего импульса, прежде чем собственная ладонь запекла неприятным ощущением, а девушка перед ним схватилась за лицо, прижимая ладонь к опаленной пощечиной щеке. Она повернулась к нему полубоком, с силой впиваясь пальцами в собственную скулу, и ее лицо на мгновение окрасило такое потерянное, такое горькое выражение, что не был бы Маркус ослеплен собственной ненавистью, он бы проклял себя за то, что посмел поднять на нее руку. Пощечина не значила для нее ничего на фоне того, от кого она была и перед кем. Более того, Кейсо с каким-то мазохистским удовлетворением позволяла горящему ощущению расползаться по коже, потому что знала, что заслужила это. А еще знала, что безумно благодарна шерифу за такую снисходительную помощь. Может, несколькими минутами ранее червячок сомнения в том, каким испорченным на самом деле являлся шериф, все еще бестелесно скитался внутри нее. Оттеняя призрачную поганую надежду, что она, все же, что-то не так поняла, но вспыльчивая, по-юношески незрелая ярость шерифа расставила последние недостающие элементы в уравнении. Не мог человек так просто, так запредельно легко и без колебаний оставивший болезненный след на лице, искренне умолять ее поцеловать ее, просить остаться с ней в лаборатории, лишь бы задержаться рядом еще хоть немного. Какая противная, выжигающая тоска по моментам, оказавшимися ненастоящими. Проблема была не в ней. Сколько бы Маркус ни ластился, сколько бы она сама ни старалась рассмотреть в нем того, кого ей внезапно захотелось увидеть, он все равно был не таким. Глупо было надеяться, что человек, искусно играющий на две стороны, водящий за нос весь совет, будет вот так вот ни с того ни с сего обезоруживающе открываться перед какой-то выскочкой из Зауна. Маркус был прогнившим человеком: злобным, завистливым и, безусловно, жалким. Об этом знали почти все в окружении. Но самым забавным было то, что сама Кейсо стояла, пожалуй, даже на пару планок ниже, чем он, потому-то, наверное, и позволила ему играть в ту игру и дальше. Потому что ей этого шанса — отмыться, открыться, откупиться от своих грехов перед кем-то — никто не давал. Талис было дернулся к ней, но миротворцы предупредительно схватились за револьверы — защита шерифа по уставу всегда была в приоритете. — Не смей, — голос Маркуса дрожал на грани оглушительного крика. — Ты, заунский отброс, не посмеешь говорить так ни о ней, ни о моей дочери. Рычаг был сорван, и грубый холодный тон быстро заставил стоящих рядом миротворцев нервно сглотнуть — видеть босса в таком гневе доводилось далеко не каждому. — Ты уж определись, детка, — на ее болезненно искривленном лице расползлась ухмылка, задевая так и не отнятую от горящей щеки ладонь, — кто я: твоя личная шлюха, которыми ты не привык делиться, или отброс из Зауна? А то, гляди, и сам запутаешься между двух своих отыгрываемых ролей в нижнем и верхнем городе, — едко поинтересовалась Кейсо, и мужчина, стоящий перед ней, на мгновение похолодел от фразы, знакомо резанувшей слух. Кейсо сжала зубы и развернулась на пятках, желая покинуть это место как можно скорее. На тревожные попытки Джейса остановить ее она послала его к чертовой матери, протянутую руку Виктора и вовсе отпихнула от себя с едва сдерживаемой злостью. — Вся эта шикарная одежда, все эти выглаженные воротничики и блестящие пуговицы — лишь мишура, за которой вы скрываетесь. И я, обвешивая себя вашими побрякушками, стала уподобляться вам, — она сорвала витиеватую запонку с рукава, раздраженно отшвырнув ее в сторону. — «Во имя великой эволюции» — о какой эволюции может быть речь, если вы наедаетесь и напиваетесь на своих святочных празднествах, почитаете, едва ли не обожествляете свой хекстек, не в силах совладать с нижним городом? Он сожрет вас с потрохами и даже не подавится. — Так и уходи тогда к тем нецивилизованным дикарям, которые тебя окружали, раз тебе тут настолько плохо, — несдержанно прошипел ей вслед Виктор, не в силах сдержать обиду на весь белый свет за тот хаос, который привнесла в его жизнь Кейсо, — тебя здесь уже давно никто не держит! — он уже даже практически не скрывал от себя того, что злость бурлила в нем не прекращаясь с того самого вечера, как он не смог пересилить себя и хотя бы коснуться ее, хотя бы мазнуть лицом вверх, показывая, что он хотел рискнуть, хотел, чтобы она касалась его губами и мозолистыми пальцами. О том, что это было лишь попыткой доказать себе, что он не хуже шерифа, он предпочел умалчивать даже для самого себя. — Ты всегда так много распинаешься об опасности, так бесстрашно угрожаешь, где же сейчас твои угрозы?! Где угрозы о великом и беспощадном Зауне, когда ты так сильно тут пригрелась и просто не в силах признать хоть раз, что нижний город — отстойная яма?! Как можно обвинять Пилтовер в грязи, если в Зауне этой самой грязи в разы больше?! Это… Это несправедливо! Маркус раздраженно рыкнул, хватая ученого за грудки. Сам-то он прекрасно знал: Кейсо не угрожает лишь по той простой причине, что не бросает свои слова на ветер, вот и все. — Ты не знаешь, о чем вообще говоришь! — зашипел он надменному ученому в лицо, не замечая, как и у того начинает проскальзывать недоброе, злобное выражение. — Нижний город намного влиятельнее и могущественнее, чем в годы, когда ты, заносчивый сопляк, сбежал оттуда. Не дразни его. — Прекрати, шериф, — попытался отпихнуть его Джейс, но Виктор остановил движения друга, с резким шипением приближаясь обратно к Маркусу. Он едва не соприкасался с ним носом, ощущая, как волны презрения и злости расходятся от мужчины, раздувая его ноздри на манеру разъяренного быка. — А ты, значит, защищать ее вознамерился? От кого это? От меня? Думаешь, раз переспал с ней, тебе это дозволено? — проговорил он одними губами, так, чтобы услышал лишь Маркус, так, чтобы его зрачки мгновенно расширились, затмевая почти всю радужку. — Скажи, каково тебе было трахать ее той ночью, зная, что она позволила это тебе только потому, что я ее отверг? — непривычное грубое наречие горчило на языке, но видеть, как задрожали руки и плечи шерифа от едва сдерживаемого гнева, а губы исказились от чистой ярости — было намного слаще. — Зная, что к тебе она пришла только после меня? Маркус с силой стиснул зубы, глядя прямо в блестящие нездоровым огоньком глаза ученого, и тяжело выдохнул, понимая, что если разобьет лицо напарнику золотого мальчика Прогресса, то лучше для накаляющейся обстановки и тем более для своего плана с Силко — не сделает. Но скрыть злость или хоть немного остудить ее не получалось. — Она позволила мне это, потому что ты, больной ублюдок, не умеешь обращаться с хрустально хрупкими вещами, которыми тебе повезло обладать. Он хотел в это верить, хотел верить в собственные слова. Да вот только не мог. Знал получше Виктора, что если бы тот не оставил ее посреди зала в тот вечер, если бы не надломал ее надменный образ, то Кейсо была бы более красноречива и убедительна, выпроваживая его из собственных покоев взашей. Это заставляло легкие пылать, а кулаки беспощадно сжиматься. — А ты, шериф, — вдруг повысил голос Виктор, замечая, как Кейсо едва остановилась на полпути, — видимо, отлично умеешь обращаться с таким, да? — он с садисткой ухмылкой указал на алую щеку девушки, жалея, что не может запечатлеть на снимке лицо Маркуса, принимающее жалко-растерянный вид человека, полного ненависти к себе за то, что не может повернуть время вспять. Он резко отшатнулся от ученого, совершенно по-новому взирая на Кейсо, словно забыв, словно не веря, что сказанное и сделанное им за последние минуты реально. — Какие же вы все одинаковые, — глухо произнесла девушка, не вслушиваясь в шушуканье и разборки мужчин. Она замерла спиной к ним под высокими колоннами, украшающими мост, становясь дополнительной безликой статуей среди вытесанных каменных лиц, темным станом — маленьким, едва ли не скрюченным от разъедающих изнутри голосов вины и презрения к самой себе. — Такие все улыбчивые, с неискоренимым желанием спасти утопающего, совершенно не замечаете, что вам в вашем золотом болоте эта помощь нужна не меньше моей. Вы будете обещать горы золота и преданность только до тех пор, пока это удобно вам, пока это идет вместе с вашими интересами, но стоит лишь совсем немного припугнуть вас, позариться на что-то ваше, как вы тут же сбрасываете эту поганую личину мнимого уважения, раскрываете свою настоящую натуру. Пилтовер — город чертовых скользких лицемеров. Вы были ими пятнадцать лет назад, остались и сейчас, ни капли не изменившись. Кейсо почти не помнила, как Джейс растерянно кричал ей что-то вслед, как пытался объясниться за грубость Виктора. Она даже не совсем осознавала, как добралась до покоев, как, спотыкаясь, едва ли не бегом поднималась по скользким дорогам, шарахаясь в злобном страхе от проходящих мимо людей. Абсолютно ненамеренно вспоминались самые паршивые дни, вытесняя из памяти каждую чудеснейшую деталь: тепло, радость, воодушевление от работы и довольное урчание от незначительных мелочей. Вспоминались проклятые миротворцы, заполонившие ее жизнь надоедливыми мухами, чей голос, прикосновения, да даже вкус — как бы она того ни хотела — впились в подкорку мозга едкой дрянью. Кристор и Нотт Столлерты — казалось, их имена и возбужденный шепот Нотта она могла бы вспомнить даже во сне. Вспомнились и недавние жертвы среди светлячков, озвученные в тот самый день, когда Кейсо впервые за несколько месяцев спустилась в Заун на пару с Виктором, — имена, выжженные изнутри черепа рядом с десятком таких же. В каждой смерти косвенно был виновен Пилтовер. Отсутствие каких-либо действий и противодействий — не было равно их невиновности в происходящем. Тот, кто молча смотрит на мальчишку-забияку, избивающего очередную жертву, и умалчивает от этом, — виновен в равной степени, как и сам нападающий. Незнание никогда не освобождало от ответственности, а безучастное знание так тем более. Пилтовер прятался слишком долго, и слишком долго подкидывал ей достаточное количество причин, по которым ей следовало возненавидеть этот город. Но Кейсо все оттягивала и оттягивала, отступала назад, пока внезапно не осознала, что отступать дальше некуда, за спиной — пропасть. Пропасть, из которой на нее потоком льется вся грязь, на существование и обилие коей полгода закрывала глаза, старалась убедить себя хотя бы в том, что при желании у нее был шанс остаться в Пилтовере раз и навсегда. Сейчас же понимание противно пощипывало в уголках губ, искривленных в надменной усмешке: со всем поганым, что ей подсовывал Пилтовер, со всеми его жителями, что были незрячее ее самой, она и сама ни за что бы не осталась здесь. Даже годы в борделе внезапно показались не столь паршивым времяпровождением, как дни напролет в компании лучезарных ученых, по большей мере занимающихся утолением собственных амбиций. Разве она не давала Виктору сотни шансов показать ей иную сторону монеты, заставить прозреть в своем ошибочном виденье верхнего города? Разве не умоляла переубедить в том, что сердцевина Пилтовера заслуживает быть сожженной дотла? Кейсо выделила достаточно времени, чтобы Виктор, в чьи руки выпала эта миссия, доказал ей, что он, как олицетворение верхнего города, сможет принять ее такой: искалеченной, потерянной, временами чрезмерной в своей жестокости, грубости и желании причинять кому-то боль, временами сломленной и избитой, как дворовой пес. Кейсо не сгибалась ни от презрения окружавших ее пешек совета, ни от «уроков» Медарды; она не бросалась стремглав в пекло мести ни после пресловутых миротворцев, проломивших брешь в ее гордости и уверенности, ни после блюдолизов с аукциона, благодаря которым треснула сама Кейсо, потому что их неуклюжими жестокими словами было задето то, что ранее ею глубоко скрывалось. Кейсо терпела, сжимала зубы, с каждым разом надеясь, что Виктору удастся распалить тот самый заветный огонек внутри, что ему удастся сделать так, чтобы Кейсо, проснувшись однажды утром, окончательно и бесповоротно приняла Пилтовер. Не простила, конечно же, но, наконец, решила дать ему еще один малюсенький шанс. Но ему не удалось. Не удавалось снова и снова. Не удалось и шерифу — он, впрочем, даже не пытался настроить ее в сторону верхнего города, ему, казалось, и вовсе хватало присутствия Кейсо в одной вселенной с ним. Это неизменно грело душу, но вплоть до того момента, как она наткнулась на него среди улочек родного города. Это был удар даже не ниже пояса, это было что-то, разрывающее нутро на ошметки; что-то, что сама Кейсо даже не знала, что умеет ощущать, только не после смерти родителей. Наверное, где-то так она бы описала разбитое сердце, если бы после случившего вообще могла его иметь. Но полгода хорошо скрытого флирта вперемешку с отборной руганью и издевками в сторону друг друга, одна чертовски хорошая ночь вместе, и несколько слишком откровенных обнажений души — всего этого было слишком мало для того, чтобы Кейсо засомневалась в отсутствии излишне романтизированного образа ничем не примечательного человеческого органа. Пара задушевных разговоров, горячих поцелуев и до неприличия оголяющая истинные мысли песня — и этого все еще не хватало, чтобы Кейсо внезапно поверила, что самый омерзительный человек в мире перестал быть таковым. И все же его слова отчего-то били больнее, чем она могла себе даже представить и предугадать: так, что хотелось вдруг согнуться пополам, хватануть ртом воздух и глубоко дышать, в попытках унять вкручивающие органы боль. Но Кейсо этого не сделала. Не было смысла притуплять отчаяние, когда оно выливалось долгожданной, даже немного предвкушающей злостью. То, что она сдерживала в себе все время в Пилтовере, наконец, достигло своего пика, разрывая внутри любые предохранители. Верхний город решил поиграть в игру и выставил против нее своих двух самых верных фигур. Кто, как не шериф, мог быть олицетворением грязи и лицемерия Пилтовера? Кто, как не он, продажный эгоцентрист, стелящийся и под совет, и под Силко, мог выставлять верхний город лучше: с его двугранностью, грязной подноготной и прочим скверным барахлом за глянцевой оболочкой? Кто, как не Виктор, мог показывать надуманно возвышенную сторону верхнего города? Ту, о которой они без конца твердят и которая не приносит никаких результатов, кроме призрачных и «мнимо-прогрессивных»? Пилтовер выставил свои лучшие фигуры на шахматную доску, и это стало его самой отягощающей ошибкой. Лучше бы против нее играли поганые миротворцы и сам совет, тогда Кейсо возненавидела бы верхний город сразу, он отделался бы легким испугом и угрозами в свой адрес, не более. Но он поступил слишком низко, заставив Кейсо поверить. А верить она напрасно не любила, как и не любила питать надежду к тем, кто ее не заслуживал, а еще она не любила, когда ее выставляют дурой. Пилтовер решил, что сыграет с ней в простую игру и выйдет сухим из воды, Кейсо же видела его насквозь, потому что через прогнившую корму были видны все внутренности. Лучше бы она возненавидела его сразу, и тогда, возможно, сейчас внутри нее не горели бы блики дикого Зауна. Кейсо могла простить много чего, но, как и Заун, она не умела прощать предательства. Даже если бы сильно захотела. Это то, что раз и навсегда оставалось нестираемым рубцом внутри, без права на помилование и попытку все исправить. Однажды она уже попыталась простить подобное Пилтоверу, понадеявшись, что новые люди верхнего города помогут ей увидеть свет среди помойного смрада, но они загнали старые занозы еще глубже. Пилтовер возомнил себя хитрым засранцем, способным переиграть всех, но загнал себя туда, куда Кейсо искренне ему желала себя не загонять, вот только было слишком поздно. Отброс из Зауна поставил жирную черточку в колонке «казнить» и с неким злорадством захлопнул тетрадь. Больше никаких мнимых улыбок и сладкого покоя, потому что те, кто обещали ей это, только что вывернули свое нутро наизнанку, показывая, что они умеют притворяться тогда, когда им это удобно. Что ж, Кейсо тоже умела притворяться. И делала она это так искусно, что скулы сжимало от презрения к самой себе. Предстоящий день Прогресса подводил ее вычурную игру к своему логичному завершению, и все, кто приложил руку к тому, чтобы окончательно выжечь ее нутро, будут сидеть в первом ряду и лицезреть последствия каждого чертового поступка. Уж она-то об этом позаботится.