In your eyes, night cold, I see the end of us You're playing your best role but the mask shatters Where are you going, boy? When did you get so lost?
Многочасовая бессонная работа откладывала свой отпечаток: суставы ныли третьи сутки подряд, простреливая острой болью в позвонки и плечи. «Черт, и ведь мне всего-то двадцать шесть, — думалось Кейсо, когда она, в попытке хоть немного расслабить забитые части тела, мерно потягивалась за стулом. — Что же тогда и говорить о ком-то вроде престарелого шерифа, которому наверняка где-то под сорок?» Кейсо выдала короткий нервный смешок, едва не заезжая пощечиной себе по лицу. Почему-то она всегда забывалась в мыслях, вспоминая Маркуса с какой-то очередной глупой шуткой и теплой издевкой, словно это совершенно не он совсем недавно заставил ее взвыть глубоко внутри от сказанных им грязных слов, будто они были старыми добрыми друзьями, разошедшимися по какой-то глупой причине. Почему-то вместо очевидно ожидаемых горечи и злости, которые должны были возникнуть после всего, да хотя бы безразличия спустя проведенные недели дома, она чувствовала лишь едва заметную тоску. Шериф не вспоминался острыми словами и тошнотворными прикосновениями, ограничивающими ее редкую скупую свободу, как бы ей того не хотелось. Он вспоминался короткими прядями жестких волос, мускусным запахом, звоном металлических пряжек на форме и вечным презрительным фырканьем. Еще немного — колючей щетиной и сухими губами на собственном лбу. Стоило Кейсо одернуть себя, резко вскинуть голову, в страхе сведя брови, словно ее мысли мог прочесть кто-то извне, — в груди нарастал скребущий ком: от сказанных им слов, от грязи предательства, а еще от дикого желания вывернуть его нутро наизнанку, надавить на самые неприятные места, причинить столько боли и горечи, чтобы у него не хватало кислорода, чтобы он хватал ртом воздух от страха, неверия, но все равно не мог ничего поделать с выжигающим чувством беспомощности. Кейсо хотелось забрать у него все, до последней капли, до мизерной крошки и мигнувших напоследок лучиков счастья и надежды, — ей просто было необходимо, чтобы он возненавидел ее, чтобы при любом упоминании о ней он трясся, не в силах совладать с гневом, и разносил все к чертовой матери только из-за нее, только из-за воспоминаний о том, как он — наивный глупец — поверил такой прогнившей душе, как она. Возможно, именно в желании брать все и полностью, затмевать собой даже солнце, в эгоистичных помыслах и безбожном наваждении беспрекословно обладать — они с Маркусом были до безобразия похожи. Ей хотелось, чтобы он вспоминал ее ухмылку, взрывы в Пилтовере, отрезанный язык своего подчиненного и знал, что все жертвы произошли только благодаря ему, только из-за того, что он — надменный эгоист — решил ей солгать, когда она — наивная девчонка, льнущая к мужской ласке — впервые решила ему поверить. А еще, вопреки здравой логике, ей хотелось, чтобы он просыпался среди ночи от тревожных липких снов, без возможности отделаться от нее даже в темное время суток, от страха, который она хотела ему внушать, а еще благоговения, которого он испытывать не хотел, но, так или иначе, испытывал. Любая его мысль о ней казалась ей ничтожно омерзительной, но все же Кейсо до зуда под ребрами хотела, чтобы скудными серыми рассветами он, глотая презрение и горечь, мечтал о ней, разбивал кулаки в кровь о стену, терзал собственные губы от бессилия и осознания ее власти над ним. Чтобы он, осознавая свою слабость, шептал слова ненависти сквозь зубы при любом ее упоминании, а сам, не желая того, все думал и думал о каждой их встрече, о каждом ее прикосновении и касании к его телу. Чтобы он пытался казаться все тем же бравым солдатом, но каждый лихорадочный блеск его глаз и нервные сглатывания при воспоминаниях былых дней выдавали бы в нем не просто нужду — жизненно важную необходимость в ней. Кейсо совершенно не понимала, что все это зеркально происходит с ней же. А может, и понимала, но уж точно не внимала собственному страху, пытаясь убедить себя в обратном. Она закрывала глаза на пробуждения посреди ночи с тревожными мыслями, воспоминаниями, крадущимися тенями у стены, вплетающимися в ее сны. Она не замечала, как любая свободная минута была преисполнена злостью и бессилием оттого, что навязчивые мысли о редких прикосновениях и ощущении места, где она была кому-то нужна, преследовали ее ежедневно. Она хотела, чтобы Маркус ощутил подобное лишь по той причине, что она сама прочувствовала весь этот спектр эмоций на своей шкуре. Может, именно обилие этих мыслей заставило ее, невзирая на протесты Экко, выбраться наружу впервые с возвращения в Заун. Убежище светлячков накрывало с головой, давило, оглушало бесконечным шумом, который раньше чудился ей единственным ключом к спасению, заставляло ее метаться по собственной комнате, словно хищника в клетке. Ей не хватало кислорода, света да хоть капли глотка свежего воздуха; хотелось вылезти на родные Линии, слиться с толпой каких-то накачанных дешевыми наркотиками местных отморозков, позволить Зауну внести себя в единый поток, стать частью его циркулирующего без остановки организма, практически отдельной эко-системы, которая никогда не нарушалась, никогда не затихала, неугомонно пульсировала и бурлила в такт мигания неоновых вывесок и шумных басов с каждой второй забегаловки. Она натянула очередную куртку Экко — просто по старой закоренелой привычке, потому что его вещи и запах давали ощущение мнимого присутствия, вселяли уверенность и слегка успокаивали; затем она потрепала парня по жестким волосам, отчего тот недовольно оскалился: Кейсо всегда делала так, пока он был еще совсем юным мальчишкой, и не прекращала эти материнские жесты даже тогда, когда он повзрослел, словно не желала замечать, что он уже давным-давно не беспомощный коротышка, и это злило его и подавно. Кейсо выскользнула наружу, шагая навстречу моросящему дождю, неприятно пахнущему не то бензином, не то очередной ядреной химикатной смесью. От шагов разносился неприятный хлюпающий звук, который ластился к ногам, из-за чего тонкие ботинки неизбежно намокали. Список ингредиентов и деталей, из-за которого Кейсо и выбралась наружу, постепенно подходил к концу спустя долгие часы наворачивания кругов то тут, то там. Их можно было достать по-разному: от покупки, обмена и не самого законного торга до нехитрых манипуляций и угроз, — если бы компроматы и щекотливые факты на влиятельных людей Зауна были золотом, Кейсо уже давным-давно разбогатела бы. Родные улицы манили привычным утробным воркованием, словно приветствовали ее после долгой разлуки, вырывали презрение к самой себе из груди резкими, требовательными рывками, избавляли от неугасаемого за последнее время чувства вины. Кейсо несоизмеримо легчало, словно по крупицам спадал временный груз, и лишь мысли о возвращении домой навевали смутную тревогу. Отсутствие кислорода и возможности отстоять каждое чертово слово, чтобы в него верили полностью и беспрекословно — потому что та привилегия передалась Экко — перетирали Кейсо в пепел. Карта города отпечаталась в ее сознании прочно: каждый поворот, переулок или короткий путь к отступлению мелькал в мыслях раньше, чем это было ей необходимо. С приближением к нижним ярусам воздух начинал густеть, а каждый новый встречный вызывал тревожное напряжение. Сложно было сказать: дело было в легком страхе за собственную жизнь или желании выместить пар, все-таки словив очередные неприятности себе на голову, чтобы хоть как-то избавиться от отягощающих мыслей. Давненько Кейсо не вмешивалась драки. Но Кейсо прекрасно знала, что нутро волнуется не из-за этого: головорезы и снующие миротворцы были не самой главной проблемой, намного неприятнее и опаснее было встретить кого-то, кто заставлял вине, совести и горестным сожалениям уверенно прогрызать себе пусть на свободу. Знакомое потрескивание послышалось не сразу, девушка даже успела замереть в одной из подворотней, неуверенно прислушиваясь к пространству вокруг, но когда возле уха прозвучал многозначительный щелчок и последующий небольшой взрыв, — скорее, даже игрушечный, просто напоминающий о себе, — Кейсо отшатнулась в сторону. Кто-то припал ей на плечи, крепко обнимая со спины, резко обвивая ее тело крохотными руками-лианами, словно у игрушечной обезьянки, и Кейсо, чуть сбитая с толку и потерянная в пространстве от приглушенного взрыва, едва не потеряла равновесие от неожиданности. — Ки-исси, — протяжно прозвучало у нее над ухом, — рада знать, что у тебя все такая же паршивая реакция на мои изобретения, как и раньше. Кейсо встряхнула головой, наконец, соединяя мысли и ощущения воедино, спихнула чужие руки с плеч и презрительно скривилась. — Рада знать, что тебя это беспокоит, — отчеканила она, но когда девчонка к ней дернулась, то резко вскинула перед собой посох, включая слабое электрическое свечение. — Не советую, малышка. — Я тебе не малышка, — тут же процедила Джинкс, теряя напускную игривость, и Кейсо передернула плечами: это была бомба замедленного действия, словно сделанная неумелым студентом-новичком, — никогда не знаешь, когда эта опасная девчонка рванет, а сидеть на пороховой бочке не хотелось. — Да ну? — насмешливо хмыкнула Кейсо. — А что же твой папочка не пускает тебя на дело саму, позволяя выходить на опасные Линии только под защитой? — Кейсо вопросительно приподняла бровь, слабо поворачивая голову в сторону, и многозначительно кивнула, показывая, что знает о присутствии еще одного человека. — Или Севика вызвалась провести тебя в парк развлечений? — Мне не нужна защита! Я сама… — Хватит, — спокойным голосом оборвала Севика, стоящая в тени и наблюдающая за неравноценной перепалкой, и оттолкнулась от стены, преграждая Кейсо дорогу с обратной стороны. — Оставь нас, Джинкс. — Да, Пау-Пау, — Кейсо оскалилась стоящей перед ней девушке. — Взрослым нужно поговорить. Севика, шумно выдохнув на попытку Кейсо спровоцировать неугомонную, непредсказуемую девчонку, схватила рванувшую вперед Джинкс за шкирку, останавливая ту в паре сантиметров от ухмыляющейся Кейсо, которой ситуация, казалось, приносила неописуемое удовольствие. — Ах ты дрянь! — зашипела та, пока Севика раздраженно выдохнула дым и затушила сигару, второй рукой придерживая брыкающуюся Джинкс. — Если ты еще хоть раз назовешь меня… — Держи себя в руках! — наконец, терпение женщины начало сходить на нет. — Если по твоей вине мне не удастся передать ей сообщение босса, то я, клянусь Зауном, позабочусь о том, чтобы тебя не пускали на рейды в ближайшие пару месяцев, — Джинкс кинула на нее злобный взгляд, промычала что-то неразборное, среди чего Кейсо не без уважения выцепила пару-тройку отборных ругательств, но брыкаться перестала. Когда женщина все-таки опустила ее на землю, та, несколько мгновений побуравив взглядом стоящих подле, развернулась и исчезла среди соседних улиц так же внезапно, как и появилась. — Исчадие ада, — пробормотала Кейсо, презрительно сплюнув на землю, но как только уловила подозрительную тишину, поспешила сделать пару шагов назад. — Надо же, нижнегородская добродетель соизволила спуститься в нашу помойку. Я думала, солнце Пилтовера так сильно пригрело тебя, что идти сюда — уже не освещает твой статус подруги золотого мальчика Прогресса. — Надо же, Силко все еще не избавился от своей плешивой дворняги, — в тон ей ответила Кейсо и резко присела, лишь услышав щелкнувший механизм металлической руки, и скривилась, когда чужой удар просвистел над головой. — Что, развлечемся с тобой один на один, как в былые времена? — задорно мотнула головой Кейсо, в шутку выставляя кулаки перед собой, словно могла бы хоть что-то ими сделать. — Разве твой хозяин не посадит тебя на цепь, если ты вдруг заденешь мое очаровательное личико? Севика, закатив глаза на ее жалкие попытки звучать убедительно, схватила девушку за скулы, приподнимая над землей, и хорошенько встряхнула. — Закрой свою поганую пасть, выскочка. То, что у вас договоренность о нейтралитете, не мешает мне украсить твое «очаровательное личико» парой симпатичных синяков. — Какая вульгарность, — сквозь силу ухмыльнулась Кейсо, ощущая противный металлический привкус, растекающийся на кончике языка, и острую боль, пронзающую позвоночник. — Не вульгарнее, чем быть подстилкой шерифа, — девушка на мгновение вздрогнула, не в силах удержать насмешливое выражение лица, когда уголки губ предательски свело судорогой от невозможности продолжать скалиться и дальше. — О, так ты не знаешь? Шериф охотно делился с нами подробностями того, как ты стала жертвой пары оголодавших миротворцев. Говорят, они тебя неплохо поимели, да и не только они. То-то Маркус такой довольный заявлялся в последнее время, словно наевшийся сметаной кот, пока ты не подпалила Пилтоверу хекстековые крылышки и не оставила несчастного без личной шлюхи под боком. Она бы наверняка поведала еще много чего, что, по ее мнению, задело бы последний живой кусочек души девушки, но та лишь оскалилась, наотмашь резанув коротким складным ножом по солнечному сплетению, и Севика отпустила ее, болезненно зашипев. — Да, было весьма неплохо отрезать одному из них язык, — хохотнув, ухмыльнулась девушка. — Следующий в моем списке — шериф, так что если вдруг увидишь его, — Кейсо блеснула глазами, — передай, что я очень жду встречи с ним. — Ненормальная, — выплюнула женщина, окинув хмурым взглядом Кейсо, и откинулась спиной на кирпичную стену. Может, у них просто вошло в привычку собачиться так каждый раз, зная, что дальше добротной драки и потасовки у них все равно дело не зайдет. — Силко хочет тебя видеть. — О, правда? — ее лицо на мгновение окрасила напускная задумчивость. — Напомни-ка, когда меня вообще интересовало то, что он хочет? — недовольно поморщилась Кейсо. А ведь когда-то Севика была той, кого сама Кейсо превозносила, как неоспоримый авторитет: сильная, независимая, искренняя, а самое главное — отстаивала свои интересы до последнего. Что вообще такая, как она, могла найти в работе на столь беспринципного ублюдка? — Он будет отстреливать твоих людей по одному, — глухо ответила женщина. — Ты и сама прекрасно знаешь, что он добивается результатов теми или иными способами, и если ты не придешь к нему сама, он пойдет на крайние меры. Как тогда. — Знаешь, что общего у тех, кто лижет ботинки Силко, вроде тебя, и миротворцев? Вы считаете, что раз приказы идут сверху, то и ответственность — вина за кровь на ваших руках лежит на совести тех, с чьих уст исходят приказы. Но это в корне неверно. — Когда-то мы были на одной стороне, Кейсо, — неодобрительно покачала головой Севика. — Когда-то у нас были одни цели и пути их достижения. Светлячки — народ Зауна. Мы сражаемся не против друг друга, мы сражаемся против Пилтовера. — Мы вообще ни против кого не сражаемся! — повысила голос Кейсо, не сдерживая горьких ноток в голосе. — Мы пытаемся выжить! А вы прикрываетесь мнимой борьбой за свободу для жителей нижнего города, оправдывая этим сотни смертей вашего народа, которые так же лежат на вашей совести. Свобода — это не просто возможность существовать, это не роскошные покои, не дорогое пойло, не верхние этажи химзаводов, до куда не доходит ядовитый смрад Зауна. Свобода — это наш выбор. Вы выбираете жизнь, скованную цепью Силко, продолжая подчиняться даже тогда, когда уже давным-давно прозрели от его гадства. А светлячки будут погибать от ваших рук снова, и снова, и снова, но никогда, Севика, никогда не примут сторону, которую презирают, запомни это. Я хочу, чтобы мои люди были в безопасности, больше всего хочу, но это их выбор — сражаться и погибать за свою веру, а не продолжать жить, прогибаясь под то, что ненавидят. Это — тот народ Зауна, который я помню! Это — те люди, которые наполняли нижний город, но… — она запнулась, качая головой. — Но что с нами стало? — Если у Вандера была бы хоть капля такой решимости и веры в людей Зауна, как у тебя, — сухо пробормотала Севика, — нам бы сейчас не приходилось играть в иллюзию выбора, зная, что мы играем не в той лиге, за которую сражались раньше. — За спиной Вандера лежали сотни отнятых жизней на том треклятом мосту! — в ответ сорвалась девушка. — Сотни! Никто из нас не смеет размышлять о том, как ему следовало поступить, пока нас самих не поставят перед таким же выбором, — Кейсо передернула плечами, отталкиваясь от стены, и развернулась к женщине спиной. — Я наведаюсь в «Последнюю каплю» через неделю, и давай без шуток: никаких посетителей, никакого оружия, как всегда, и... — она остановилась на мгновение, чтобы кинуть через плечо: — Выбор есть всегда, Севика. Просто иногда оба варианта решения будут нам не по нраву, и как бы ты ни поступила, везде будут свои паршивые стороны. Вот и все.***
Дожди беспрестанно накрывали верхний город вот уже третью неделю со дня Прогресса. Серое небо, частая гроза и слякоть навевали и так паршивому настроению верхушки Пилтовера еще большую меланхолию, подпитывая их разногласия и недовольства. С каждым днем, наступающим после произошедшей катастрофы, как они называли фееричное шоу Кейсо, каждый из советников терпел чудовищные убытки не только для репутации, но и для своего кошелька. И если погромы, устроенные светлячками, можно было скрыть, а пожары списать на Бог знает что иное, то погасшие хекс-врата на пятые сутки скрыть не удалось. Их неиссякаемая энергия подпитывалась необходимыми кристаллами, а с недавних пор — благодаря совместной работе Кейсо с учеными — и вовсе сменилась на хекстековые ядра, вот только запас этих самых ядер, которые Талис без устали синтезировал и штамповал в лаборатории, исчезли вместе со всеми их наработками, формулами и расчетами. Большую часть из них ученые, конечно, помнили наизусть или хранили резервные копии в глубоко спрятанных архивах, о которых Кейсо просто-напросто не знала, но для восстановления и пополнения запасов, а также для создания новой хекс-магии на основе имеющихся малых резервов кристаллов было необходимо время. Много времени. А это на данный момент было единственным ресурсом, которым Пилтовер не располагал. Миротворцы без устали шерстили Заун, возвращаясь каждый раз угрюмее, чем обычно, от безрезультатных поисков. Светлячки — неглупые засранцы, даже если и не смылись из нижнего города, то наверняка залегли на дно, понимая, что помимо острой необходимости вылезать наружу будет небезопасно. Сейчас каждый неравнодушный житель нижнего города знал, что светлячки — те самые забияки-оборванцы — обвели Пилтовер вокруг пальца. Большинство, конечно, отнеслись к этому с великими воодушевлением и уважением, но были и те, кто отчетливо понимал: за голову любого из банды будет вывешена кругленькая сумма. Личность Кейсо, того, кто столько лет стоял за главенством этих людей, перестала быть секретом после того, как листовки с ее изображением и цифрой в несколько сотен тысяч золотых появились на каждой неприкаянной стене Зауна благодаря миротворцам. Зал совета наполняли споры изо дня в день, из ночи в ночь: бесконечные дискуссии разрезали редкую тишину куполообразного помещения, крики отдавались эхом от стен, давили своим постоянством и тем, что ни к чему не приводили. Виктор угрюмо молчал, прислонившись плечом к своей трости, и сидел поодаль от Джейса, который то и дело вскакивал с места, пытаясь яро и разгорячено доказать что-то. Будто бы в этом был смысл. Будто бы после всего, что случилось, после всех их трудов, после всего, что она значила для него, после всего безграничного доверия к ней, выворачивания души наизнанку, того, что он готов был отдать ей, — хоть что-то имело смысл после ее предательства, как бы глупо и пафосно ни звучало это чертово слово. Жизнь утекала между пальцев с каждым проведенным днем в пустой лаборатории без ее извечного напевания глупых песен, без постукивания ногой о пол, без липнущих прикосновений. Они оплели Виктора настолько, что он все пытался и пытался скинуть удушливые плети воспоминаний, фантомные касания ее пальцев к собственным запястьям, лбу, скулам, да вот только никак не мог. Все стало серым, пресным и лишенным какого-либо смысла. И если Виктору было глубоко наплевать на последствия того, что натворили светлячки, то совет никак не мог сойтись на едином мнении и решении проблемы. Верхний город медленно, но уверенно лишался репутации и уважения у других государств, но это было не самым страшным. Заун переставал ощущать угрозу и беспрекословную власть, исходящие сверху, а это грозило куда большим. Пилтовер остался без оружия, в то время как нижний город обзавелся взрывоопасным диким предметом и одним из трех людей в двух городах, способным его обуздать. Виктор передернул плечами, вспоминая один из тех чудесных рабочих дней, которые они с Кейсо могли проводить за бесконечными дискуссиями, а еще вспоминая слова, угрозы да практически плохо прикрытое обещание, скользившее между строк, которые он не счел нужным услышать. «Я знаю этих людей, вижу, как терпение и самообладание медленно покидают их. Политика Пилтовера «мы ничего не видим и не слышим» — глупая политика. Они думают, что раз сумели побороть прошлый бунт, значит, с новоприобретенным хекстеком следующий им будет разгромить и того проще. Но дети, видевшие тот ад своими глазами, видевшие, как их близких и родных безжалостно убивают один за одним, выросли. Выросли и выучились на чужих ошибках, поэтому если верхний город ничего не сделает, если он не пойдет на уступки, не попробует хотя бы разобраться с тем дерьмом и произволом, на который покинул Заун, — следующую войну с нижним городом они проиграют. А знаешь, почему? Потому что у них буду я». Единственное, что приносило каплю утешения и вызывало у Виктора отголосок довольной мстительной улыбки — это потрепанный, истощенный вид шерифа, от которого за последний десяток дней он не услышал и слова. Может, где-то в глубине души у ученого даже проклевывалась крупица жалости, но затем в противовес состраданию — как выжженное клеймо перед глазами — вспоминались то утро и вид размеренного, какого-то даже… Домашнего Маркуса. И любое сожаление сникало под кипой глупой злости. — Каждый день стоит нам колоссальных убытков, — отчеканила Кассандра Кирамман, слегка стукнув кулаком по поверхности стола. — Если мы будем медлить еще немного, нижний город укоренит свою уверенность, что они могут врываться к нам и уходить безнаказанными за свои злодеяния. Мы не можем просто промолчать на этот жест, потому что если ничего не предпринять, то что они решат завтра? Объявить нам войну? — Мы не можем просто взять и ввести в нижний город армию миротворцев. Заун — это скопище лабиринтов и сущие потемки, мы просто потеряем людей, — советница Шула откинулась на спинку кресла, раздраженно окидывая взглядом молчаливых ученых и задумчивую Медарду, которая, столь непохоже на себя, так же отмалчивалась, не выдвигая никаких идей, ранее являвшихся беспрекословно действенными. Оно и понятно: Кейсо была под ее личной опекой, и советница едва ли не впервые за всю историю нахождения в Пилтовере оказалась на стороне проигравших. — А что думает на этот счет шериф? — Мэл, словно ощутив на себе вопросительные и взывающие о мудром совете взгляды, подняла голову, натыкаясь глазами на задумчивого мужчину, который едва ли повел плечом на упоминание о себе. — Вы уже много лет близко контактируете с нижнегородцами, контролируете торговлю, должны же знать, о чем шепчут в темных подворотнях? Мужчина шумно вздохнул, потирая тяжелые от недосыпа и работы на убой веки, и поднял выжидающий взгляд на советницу, прекрасно понимая, что ее совершенно не интересует его мнение. Медарда прекрасно осознавала свои оплошность и вину, остро чувствовала ошибки, которые раздразнивали Кейсо, которые доводили ее до бешенства, что в конечном счете привело ее к тому хаосу мести, который она им устроила. Но единственный человек, на котором она могла отыграться за произошедшее, был шериф. — Они не пойдут на нас войной, им это не нужно, — он вскинул подбородок вверх, стойко выдерживая прожигающий взгляд советницы. — Все, чего они хотели — бороться против нарковласти. — Той самой нарковласти, которую ты так яро отрицал? — скривилась Медарда, но тут же отвела глаза, стоило взору Маркуса резко похолодеть. — Она нам нужна, — отчеканила женщина, — вместе с хекстеком. — Живой, — на всякий случай уточнил Хеймердингер. — Или мертвой, — пожала плечами Шула. — Единственное, на что она теперь может нам сгодиться, разве что для показательной казни. — Я вам не живодер, — вскочив, прошипел Маркус, с вызовом глядя на Медарду, но та лишь качнула головой, стараясь не выдавать дрожь, которая мерно заполняла все тело. Это ведь она. Она была виновна в том, что шериф сейчас щеголял с разбитым сердцем; она, решив, что это будет забавно, сталкивала их раз за разом в лаборатории, натравляла друг на друга, как послушных псов, забавляясь тому, каким оголодавшим становился Маркус рядом с Кейсо, как дрожали его кулаки и ресницы от несоизмеримых желаний ласки и тепла. Она была уверена, что Кейсо ему их уж точно не предоставит, была уверена, что преподносит шерифа, как дар — некую жертву для Кейсо, которой будет забавно порезвиться с представителем закона. Но затем Мэл внезапно рассмотрела нездоровый, опасливый, как у запуганного животного, которое боится подойти к рукам человека, блеск в глазах девчонки на том аукционе; увидела, как ее руки мерно очерчивали мужские плечи во время танца за плотной портьерой — там, где они оба думали, что их никто не видит. Она видела, как ее губы трогала такая горькая улыбка, словно она заранее прекрасно знала, чем все закончится, но никак не могла себе отказать в маленькой искре чужого тепла в безрадостной жизни. Все это казалось забавным ровно до того момента, пока она не наткнулась на Кейсо, вылетевшую из своих покоев в ту же ночь со взглядом полным горечи, ненависти к себе, со взглядом, в котором можно было прочитать черным по белому столько невыраженного тепла, столько неистраченной ласки, которые ей, быть может, и хотелось подарить кому-то, вот только она не могла себе это позволить. Медарда не выдержала взгляда шерифа, опустив глаза, стараясь скрыть непомерные вину и стыд за то, что она вдруг решила, что имеет право поиграть с чужими судьбами, сплести их в одну, совершенно не думая о том, что обратно расплести их не удастся, потому что они скрепились внезапно прочно, непозволительно цепко скрутились в один плотный жгут, цепляясь друг за друга, как за спасительную соломинку. Шериф кинул последний протяжный взгляд на Виктора, смерив его презрительным хмыканьем, а затем покинул помещение, громко хлопнув дверью. В наступившей тишине были слышны уставшие раздраженные вздохи совета, тиканье настенных часов и шум торговой площади за окном где-то далеко внизу. Казалось, было слышно даже потрескивание взгляда Виктора, которым он продолжал буравить дверь, словно пытаясь понять, что еще он может сделать шерифу назло. — Она придет ко мне, — пробормотал Виктор, не успев прикусить себе язык, и угрюмо уткнулся взглядом в трость, когда все вдруг повернули к нему головы. Талис шумно выдохнул и едва заметно пихнул в плечо друга, неверяще скользя по нему глазами. — Какого черта ты творишь? — пошипел он сквозь зубы, неодобрительно качая головой. — То, что должен, — вторя нескрытым раздражением ответил ему мужчина. — Ты так думаешь? — проговорила Мэл, с сомнением оглядывая ссутулившегося ученого. — Я… — он запнулся, неловко потирая шею. — Неплохо ее знаю. Я уверен, она вскоре придет ко мне. — Забавы ради? — неуверенно хмыкнула Медарда, встречаясь с тревожным взглядом Джейса. — Извиниться, проститься, — передернул плечом Виктор, — пристрелить, быть может, да мне откуда знать, что у нее на уме? — он раздраженно встал, обвинительно тыкая пальцем в совет, обводя по кругу каждого. — Но она оказалась здесь из-за вас, всех вас, так что если она вам нужна, пусть миротворцы будут неподалеку от меня: я не хочу, чтобы она перерезала мне горло посреди ночи. — Она так не поступит, да что с тобой? — схватил его за плечо Талис, но Виктор зло скинул его руку, презрительно кривя губы. — Не поступит? Это она-то так не поступит?! Очнись, Джейс! — он едва пошатнулся, стараясь удержать равновесие от эмоционального размахивания руками. — Она обрубила твою жизнь на корню, разгромила в крах работу всей твоей жизни после всего, что обещала нам, после всего, что мы с ней… Пережили вместе! Джейсу вдруг показалось, что еще немного, и Виктор просто-напросто разревется прямо здесь, посреди зала. — Может, и так, — он хмуро окинул взглядом друга, — зато она дала мне понять, что эта работа — не более, чем наша детская прихоть на фоне того, чем нам действительно стоило заниматься, — Талис молча откланялся, кидая короткий горький взгляд на Мэл. — А еще, что рыба гниет с головы.***
Настроение Кейсо становилось призрачнее с каждым днем. Нет, она не могла сказать, что оно паршивое, как это обычно бывало, просто каждое ее действие перестало так сильно мотивироваться прежними целями: все, что бы она ни делала, не приносило такого смысла, потому что то, к чему Кейсо так сильно стремилась последние лет семь, внезапно начало исчезать у нее прямо в руках. Вытекать сквозь пальцы, ускользать, ведь все, чего она хотела добиться для светлячков, все, на что она работала эти годы — внезапно оказалось им не нужно. Не нужна была им тихая жизнь в замкнутом пространстве, не нужна была им уверенность, что мерцание больше никак не повлияет на их жизни. Им не нужна была даже справедливость. В каждом слове, вздохе, движении, в каждом объятии и необдуманно брошенной насмешке Кейсо видела лишь одно: желание собственных правосудия и мести, желание, наконец, выйти в открытый мир, выйти и показать все, что они копили все эти годы, иначе это накопленное просто разорвет их в клочья изнутри. И самым тяжелым было то, что Кейсо нечего было им предложить. Может, год назад она бы бросилась стремглав в самое пекло, в гущу сражения, невзирая на очевидные риски, потому что каждый день ее жизни был пропитан этим самым риском — это то, что шло с ней рука об руку, вкладывалось комплектом едва ли не при рождении. И желание отомстить Пилтоверу горело на том же уровне, что и у ее людей, но после жизни наверху, после того, как верхний город постепенно учил ее терпению, вдумчивости, здравой оценке рисков и зрелым мыслям, которые должны держать в узде эмоции — после этого в ней что-то изменилось. Может, Кейсо помудрела, может, научилась испытывать дикий, грызущий страх перед ответственностью, которую по юной глупости взяла на свою максималистскую душу. Но вести своих людей на побоище она более не могла. И ценой тому было непонимание и непринятие с их стороны. То, что раньше казалось до абсурда смешным, медленно заполняло ее реальность. Ведь не могли же светлячки не понимать ее, не могли, потому что она создала их, она настраивала их на собственную волну: долго, усердно, дисциплинарно. А сейчас ее люди вдруг перестали подчиняться ее ожиданиям и мыслям. И это пугало ее — пугало как никогда прежде. От этого страха, впрочем, где-то в глубине души горел огонек презрения, который она спешила прятать, ведь в своем желании тотального контроля над светлячками она ничем не отличалась от, например, того же совета или Силко. Дыра, зияющая внутри, в Пилтовере стала исчезать, а сейчас, с точностью наоборот, превратилась в черную воронку, утягивающую за собой. И самым паршивым было осознание, что забыть все это страшным сном, притупить, заглушить не выйдет, потому что это не прошлое, это — новая реальность. Оставались только старые надежные способы, местами грязные и не особо цивилизованные — то, чем процветал сам Заун, и то, от чего ей хотелось наивно оградиться в верхнем городе. — Не помешаю? — она отодвинула подвесную ширму, привалившись плечом к дверному проему. Голос, не успев настроиться на привычно-наглый тон, прозвучал обезоруживающе устало, так, словно она не спала пару суток подряд. — Как будто тебя это действительно хоть раз беспокоило, — шутливо выдохнула Ева, с трудом скрывая легкий испуг от внезапного появления гостьи в своей скромной комнатке. Невзирая на нюансы со зрением, подкрадываться бесшумно глава светлячков умела искусно. — Как будто ты хоть раз сильно возмущалась, когда я скрашивала твои холодные одинокие вечера, — приподняла бровь Кейсо. — Будешь много язвить, и я выпровожу тебя из своей комнаты, — даже сквозь наигранно возмущенную угрозу четко прослеживались смешинки, и Кейсо не сдержала скользнувшей ухмылки, отталкиваясь от проема, и начала медленно двигаться внутрь комнаты кошачьей поступью. — А ты рискни, — промурлыкала Кейсо на ухо девчонке, ощущая, как матрац прогибается под весом ее тела, когда она уперлась коленом между ног Евы. Ладони умело скользнули к плечам, очертили скулу, поправили вечно торчащие в разные стороны пряди волос, прежде чем слегка стукнуть по носу. — Держу пари, ты успела соскучиться по мне. — По твоей наглости или умению врываться тогда, когда мне совершенно не до тебя? — хотелось язвить, но почему-то выходило скверно: с Кейсо так было всегда, потому что словесным оппонентом она была весьма недурным. Ева откинулась назад, подставляясь требовательным губам, выгибая шею вслед за влажной дорожкой, которую оставляла Кейсо после своих движений. Она умела быть нежной, но почему-то не любила, и Еву это всегда удивляло. Сложно было сказать, что тому было причиной: отсутствие зрения, излишняя чувствительность или пренеприятный постыдный опыт, но Кейсо, казалось, знала все ощущения и чувства намного раньше самого партнера, чутко прослеживая, что нужно сделать, чтобы было хорошо. Ева знала это. Знала, что единственной целью Кейсо в ее редких приходах к ней было доставить удовольствие, знала, что если Еве будет хоть немного хуже, чем «чудесно», Кейсо останется недовольна. Девчонка прекрасно понимала, что где-то глубоко внутри под покровом вечной уверенности в себе сидит целая толпа демонов, грызущих их лидера изнутри, не позволяющих ей расслабиться хоть на доли секунды: въевшаяся под корку сознания прошлая работа, не отпускающая ее и сейчас, желание выслужиться, необходимость сделать все на «отлично», будь это какой-то механизм или тихие стоны самой Евы. Она все это понимала, но никогда не указывала Кейсо и, более того, никогда не пыталась ее исправить, вылечить или помочь, потому что это была та грань, о которой помышлять было нельзя. Кейсо не принимала помощь. Может, потому, что считала, что это уязвляет ее, делает хуже в глазах других, но этого никто наверняка не знал. Она не принимала помощь, а тот, кто все же попробовал бы ее ей предложить, определенно был самоубийцей. Все, что Ева могла ей дать — позволение делать что-то, что будет облегчать ее необходимость делать все на пять баллов, что-то, что будет временно остужать и утолять ее горящее пожарище внутри, убеждать ее, что Кейсо хоть кому-то да необходима, пусть и в такой извращенной манере. Все, чего Кейсо касалась, она выворачивала наизнанку и переиначивала на свой лад. Вот и сейчас все, казалось бы, должно было идти по ее четко выверенному плану, привычной траектории, которую она, как священное предписание, не нарушала никогда: долгие, до хныкающих просьб со стороны Евы, ласки и такое же долгие лежание рядом после, обсуждения какой-то незамысловатой чуши в попытке насытиться клочком тепла и чьего-то присутствия среди их прескверной жизни. Но что-то было не так, какой-то из присущих Кейсо полутонов был не таким. Может, дело было в ее беспокойном взгляде, может, в безучастности, а, может, Ева впервые ощущала легкий страх от присутствия Кейсо, который никак не могла объяснить. Словно та, как взбесившийся пес, могла сорваться в любую секунду и причинить ей что-то, чего сама Ева не хотела бы. Это было странное чувство, совершенно не похожее на те, которые можно было испытывать с Кейсо. Когда вместо продолжения дразнящих поцелуев Кейсо остановилась, уткнувшись носом в шею подруги, тяжело дыша и лихорадочно мечась глазами по сторонам, Ева взволнованно приподняла бровь; когда же тревожная тишина перевалила за несколько минут, Ева не на шутку забеспокоилась. Казалось, прежних способов забыться и расслабиться для их лидера больше не существовало. Казалось, что утолять демонов Кейсо так, как раньше, уже было совершенно недостаточно. Недостаточно, чтобы она приходила в себя, отрезвлялась и настраивалась на нужный лад. Казалось, что внутри нее поселилось что-то, что не было подвластно ни Еве, ни кому-либо еще из светлячков, ни даже самой Кейсо. Это больше не пугало, а, откровенно говоря, вызвало сильную тревогу за Кейсо — душу и саму сердцевину светлячков. — Что-то не так? — наконец, аккуратно подала голос Ева, ощущая, как Кейсо устало выдохнула ей в шею, пару мгновений трепетно потершись носом о девичью кожу, а затем откинулась назад, запрокидывая голову наверх. Сквозь полуприкрытые веки можно было уловить вселенскую усталость и отсутствие какого-либо желания, чтобы даже утруждать себя для лишнего вдоха. — Ева, скажи, — она, наконец, опустила голову, — кто я для вас? — Кто? В каком смысле? — переспросила девушка, сбитая с толку странным вопросом. — Как светлячки меня воспринимают, как вы меня видите? — Как святую, не иначе, — хмыкнула Ева, но не заметив улучшений в настроении подруги, опять окинула гостью тревожным взглядом. — Кейсо, ты спасла каждого из нас. Каждого. Ты и Экко вытаскивали всех по очереди из самых захудалых мест, помогли обрести дом и семью, помогли обрести смысл, которого так сильно нам не хватало. Ты — наш творец, если угодно. — Но не лидер, да? — разочарованная усмешка блеснула на лице у Кейсо, и она потупила взор, с досадой морщась от того, сколь уязвлено это прозвучало. — Явно не та, за кем бы вы пошли сейчас. — Мы всегда шли за идеями, которые ты разделяла с нами, Кейсо. В которые посвящала нас. Но мы же, — она запнулась, кидая вопросительный взгляд на девушку, — мы же можем зарождать и свои идеи, а затем следовать им. — Или тем, которые прививает вам Экко, — приподняла бровь Кейсо. — Мы не обязаны теперь всю жизнь сидеть здесь, сложа руки, потому что ты этого хочешь, — Ева непонимающе мотнула головой. — Но вы обязаны мне всем! Мне, а не Экко! — несдержанно прикрикнула Кейсо, на эмоциях махнув рукой, и сбила стоящую рядом небольшую статуэтку. Она пару раз удивленно моргнула на шум покатившейся по полу фигурки, а затем прикрыла глаза с шумным выдохом, массируя веки. — Прости, солнце, ты права, — она прислонилась лбом к девичьему плечу, ощущая, как та аккуратно зарылась пальцами в волосы, мягко массируя затылок и виски. — Конечно, ты права. — Может… — Ева скользнула пальцем по девичьей щеке, растерянно взирая на непривычно потерянный вид Кейсо, желая сделать хоть что-нибудь, что покажет, насколько Кейсо важна им, насколько ей хочется, чтобы не только Кейсо приносила в их жизни свет. — Я могу сделать что-то для тебя? Кейсо выдохнула, мягко трепля девчонку по волосам, возвращая прежний материнско-наставнический образ, а затем неуверенно застыла, словно смакуя какую-то мысль. — Не найдется пары самокруток? Чего-нибудь, — она шумно глотнула, словно неуверенный подросток, выпрашивающий у матери первый табак, — чего-нибудь покрепче? — Но ты же не… Ты же уже давно не…. — Давно не травила себя всякой низкосортной травой? — Кейсо лишь хмыкнула, зажимая зубами протянутую самокрутку, и чиркнула зажигалкой, поджигая ее. — Что ж, раньше мотивация не сдохнуть от этой дряни у меня была получше, солнце, — она вновь потрепала ее напоследок по волосам, оставила мягкий поцелуй в висок и пробормотала извинения, прежде чем выскользнуть из комнаты. Экко брел по притихшей вечерней поляне, разглядывая кружащих вокруг поджигателей, и мычал себе под нос очередной незамысловатый мотив — можно было сказать, что это с Кейсо у них семейное — пока, проходя у самого подножия древа, не наткнулся на примостившуюся с краю Кейсо. Она привалилась плечом к стене, медленно очерчивая руками огромный настенный рисунок, наполненный портретами всех тех, кто был тесно связан со светлячками, но не дожил до сегодняшних дней. Там, в углу, одним из излюбленных лиц, выделяющихся яркой рыжей шевелюрой, щербинкой между зубов и широченной улыбкой, светилось лицо Эмис, которого Кейсо и касалась подушечками, словно пытаясь впитать в себя, разглядеть образ хоть как-то. Парень остановился, неотрывно глядя за ее движениями, и тяжело вздохнул, ощущая, как щемит сердце от такой, казалось бы, давно забытой картины. Прикосновения на кончиках пальцев — едва ли не единственное, что связывало Кейсо с этим миром. Все, что у нее было, лишь отголосок той свободы, за которую она так рьяно сражалась, на кончике языка. Сколько Экко себя помнил, столько она и не падала духом, не показывала, насколько ей на самом деле осточертела невозможность стоять на ровне со всеми. Была бы она зрячей — ей наверняка не было бы равных, куда уж там плешивому Силко со своей свитой. Она не говорила, но он знал, как сильно ей хотелось рассекать на скейте, но все, что ей оставалось — это прижиматься к широкой спине Экко, пока он с ювелирной точностью парил на их чудо-изобретении, как в тот раз, когда они забрали ее из Пилтовера, и сжимать его куртку, потому что ощущение потери земли под ногами всегда вызывало у нее чувство беззащитности. Он уже привык замечать в ней то, что она усердно скрывает от других: что ей бы хотелось знать, что такое яркие краски, которые разбросаны сейчас везде под стеной, знать, как улыбаются ей светлячки и, наверное, хоть раз взглянуть на себя в зеркало. Несмотря на то, что Экко казалось, что он уже свыкся, сплелся корнями с ее болью, каждый раз, когда он глядел на ее остекленевшие задумчивые глаза, его бросало в дрожь — как же она нашла в себе силы прожить так много, сотворить столько дел, умудряясь где-то между делом еще и удовольствие от этого получать? Он так погрузился в свои мысли, что пришел в себя лишь тогда, когда нюх стал дразнить острый, ни с чем не сравнимый запах, и он дернул рукой, отмахиваясь от настойчивой тонкой полосы, колыхавшей воздух рядом с ним. — Какого черта тут так надымленно, Кейсо? Я думал, ты отучилась от этой дряни лет так пять назад. — Всего лишь год и девять месяцев, коротышка, — она ответила сразу же, и парню пришла мысль, что Кейсо заметила его присутствие весьма давно и просто продолжала молчать, ожидая сорвавшегося вопроса. Она посидела пару мгновений и шумно выдохнула, словно пришла к какой-то очевидной мысли, будто удивилась своим же словам сильнее, чем ожидала. — Ты вообще хоть раз замечал что-то из моего существования? Хоть что-то обо мне вне жизни для светлячков? — Что за муха тебя укусила? — не сдержав уязвленного тона, пробормотал парень. — Экко, — казалось, ее требовательный тон не подразумевал молчания или увиливания, но парень научился стойко игнорировать ее выпады. — Песню, которую играю чаще всего? Место в нашем доме, которое люблю сильнее? Бар, в котором напиваюсь каждый свободный вечер? Да хоть что-нибудь, братец? Ее голос прозвучал так горько, что Экко на мгновение едва ли не подавился собственной виной, которую испытывать не должен был, и возмущенно мотнул головой, плюхаясь рядом с ней к стене. Он выдернул из пальцев девушки самокрутку, чтобы втянуть терпкий воздух, но тут же закашлялся от непривычно режущего ощущения и затушил тлеющий кончик о землю под недовольный вздох Кейсо. Они так и сидели бок о бок, слушая тихие разговоры светлячков с разных концов их дома, внимая жужжанию насекомых и приятному шуму листвы. — Ты говорила шерифу в Пилтовере, — нарушенная тишина как-то тревожно отозвалась в душе, и он запнулся, глядя, как замерла Кейсо при упоминании мужчины, вытянулась по струнке, словно он мог сказать что-то, что она отчаянно пыталась скрыть. — Тогда, когда мы уже собрались валить оттуда, когда он стоял с направленной на тебя пушкой. Ты говорила ему о том дне в борделе, — девушка так и не отмерла, застыв с широко распахнутыми глазами, словно в страхе, будто одно движение или слово могло расколоть ее на сотни песчинок и пустить по ветру. — Это был он? Тот клиент, который… Экко, не договорив, отвел волосы Кейсо назад, касаясь пальцами, прикрытыми тканью опаленной перчатки, ее шеи. Провел подушечками по огрубевшему шраму, горчившему вечным назиданием, напоминанием о том, как он слаб, что ему приходилось скрываться за спиной Кейсо, девушки, которая должна быть мягкой и ласковой, а вместо этого ей пришлось стать такой, какой она стала: закаленным мрамором, грубым, неотесанным, режущим словами и действиями направо и налево просто потому, что хотела защитить его. Сказать: «Тот, что поимел тебя, оставив свой грязный след» — язык не поворачивался. Может, в очередной раз тыкать, указывать на ее прошлое не стоило, но возрастающая тревога за догадки никак не давала ему спать спокойно. — Да, — кажется, Кейсо выдохнула весь воздух из легких с этим коротким ответом и признанием. Не то что бы Экко знал подробности ее работы в борделе, она не особо делилась, а он и не спрашивал. А не спрашивал потому, что боялся знать правду и реальность, в которой приходилось жить Кейсо. Но ту ночь, когда Бабетта привела ее в их импровизированное жилище, он помнил достаточно четко. Узнал, правда, не сразу: не через год и не через два, что именно произошло в тот вечер и почему Кейсо — его улыбающаяся девчонка-светлячок Кейсо, разжигающая в нем радость и надежду — вдруг постарела на пару лет. Он годами мечтал узнать, разобраться в том, кто был с ней в ту ночь, чьи жестокие, циничные действия с девушкой во время очередного «заказа» могли отобрать у него его Кейсо, заменяющую ему сестру, оставшуюся единственным близким человеком после всех потерь. Осознание того, что этот самый человек щеголял прямо перед его носом, блистал надменной ухмылкой и ни раз оставлял на нем следы побоев за кражи, выжигало нутро похлеще любой прежней ненависти к шерифу. Молчание Экко начало дергать внутри Кейсо тревожный звоночек, заставляло легкой волне дрожи скользнуть от затылка и до пальцев ног, растворяясь неприятной липкой дымкой в позвоночнике. Ощущение, что по какой-то из причин коротышка ускользал прям из ее пальцев — по той, что именно ненавистный Экко шериф покупал услуги Кейсо, или по той, что спустя годы она добровольно легла с ним в одну постель, — пугало ее. Ей казалось, что любое неверное слово, фраза, все, что раньше вызывало лишь уверенное хмыканье и очередное: «Не дрейфь, прорвемся, сестренка», — сейчас накапливалось огромным комом, который рано или поздно выльется в нежелание и неумение Экко понимать ее. Это и вправду пугало до судорожно сжатых пальцев, до учащенного дыхания, до мандража, который вцеплялся мертвой хваткой в горло и не хотел отпускать. Кейсо не могла потерять доверие Экко, не могла потерять его самого, потому что это было ее последней связующей с тем, ради чего она привыкла жить. Жить — ради светляков, ради Экко, ради тех, кого пообещала себе оберегать, и с каждым днем этот смысл размывался, становился более неточным и неярким с осознанием, что самому Экко ее защита не нужна так сильно, как раньше. Самым забавным была шальная мысль, кружившая в голове: началось ли это с ее возвращением или же она слепо и наивно игнорировала реальность, продолжая убеждать себя в собственных выстроенных убеждениях? Ей хотелось уцепиться за тонкую соломинку, впрыгнуть в последний вагон, лишь бы успеть, лишь бы не упустить их с Экко многолетнюю связь. Но она не знала, как именно это сделать, оттого пугалась пуще прежнего. Рассказать все свои переживания и проблемы, все страхи и неуверенности в себе, как раньше, казалось странной идеей. Ведь они выросли. Они с Экко больше не были угловатыми подростками, готовыми открыть все секреты друг другу. У каждого появились тайны: постыдные, скрытые глубоко в душе даже от самих себя. Но сидящий подле нее паренек должен был, просто обязан был принимать ее со всеми переживаниями. Даже если самой Кейсо они казались омерзительными. — Проблема была в том, — спешно проговорила она, переживая, что нужные мысли разбегутся в разные стороны до того, как она сумеет их озвучить, — что я потерялась после этого. Годы, проведенные в борделе, мне хочется забыть, смыть с себя, стереть жесткой мочалкой до глубоких ран, лишь бы не помнить о том, что… Что, возможно, мне было не настолько плохо, как это может показаться. Я знаю, что ты меня не поймешь, знаю, что ты решишь, что я свихнулась, но… Экко, несмотря на неуверенность Кейсо в своих словах, вдруг положил руку ей на плечо, притягивая к себе, обвивая руками, едва ли не укутывая в себя — так, как раньше. Так, как чтобы можно было уткнуться носом в ее волосы, пропахшие гарью и вечным запахом ионизированного воздуха от ее посоха, так, чтобы ощущать, как ее дыхание успокаивается, как каждая мышца медленно расслабляется и сама Кейсо обмякает в его руках, понимая, что она — дома, и Экко тот, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не даст ее в обиду. — Это нормально, мы все разные, Кейсо, мы все… У нас у всех свои тараканы, и мы прошли через многое, разве нет? — Все жалеют меня, считают, что мне пришлось пройти через ад, и так и было. Бычки, затушенные об меня, шрамы и увечья — я помню каждые из них, каждые, Экко, но… Некоторые не могу забыть не потому, что больно, а потому, что это приходит среди ночи влажными воспоминаниями, и я ничего не могу с собой поделать, я чувствую себя грязной… — дыхание предательски сбилось, и Кейсо сжала зубы, не позволяя хоть одному всхлипу — олицетворению слабости и беспомощности — сорваться с губ. — Ты что же это, — он неверяще мотнул головой, опуская удивленный взгляд на Кейсо, — все эти годы так яро не подпускала к себе никого, так отгораживалась от любого, кто проявит хоть каплю интереса, только из-за страха, что кто-то посчитает твои желания неправильными? Отсиживалась в стороне временами, господи, да даже ни с кем полноценно не делила постель даже тогда, когда все было особо паршиво, только потому, что думала, что получать от этого удовольствие — будет каким-то поганым? — Это значит, что я неправильная? — обвинительный тон Экко сбивал с толку. — Это он тебе сказал? — закипел Экко. — Маркус тебе сказал, что ты неправильна только потому, что твое тело было вынужденно искать выход из бесконечной боли и нашло свое наслаждение хоть в чем-то?! — Экко, — Кейсо схватила его за локоть, сминая губы в нервном жесте, пытаясь передать ему движениями то, что не желала произносить вслух. Но если она и вправду хотела, чтобы они с Экко продолжали друг другу доверять, не следовало утаивать от него хоть что-то. — Нет, он… — Он что? — Ты должен знать, что он был, — она тяжело вздохнула, словно собираясь с мыслями. Они всегда были чрезмерно искренни друг с другом. — Он не причинил мне вреда ни в начале, ни на протяжении всего времени. Иногда мне кажется, что когда все начало крошиться на части, то он… Мы… Черт, — выругалась Кейсо и взъерошила волосы, откидываясь на плечо Экко. — Мы были вместе всего один раз, но это помогло мне удержаться на плаву еще немного. — Вы… — Экко скрипнул зубами, зажмуриваясь до белых искр под веками, чтобы не сказать то, о чем думал, чтобы не тыкнуть обвинительно пальцем, сдержать режущее нутро презрение, ведь разве он мог быть презрительным к ней, к той, что отдала ради него всю себя? И ровно настолько же он не мог разложить по полочкам этот факт, принять, смириться с услышанным, ведь тысячи всевозможных вероятностей развития событий никак не могли сложиться для него в одну-единственную точку невозврата: Кейсо — та самая Кейсо, которая каких-то несколько месяцев назад лично насадила бы голову любого миротворца на пик просто для развлечения — сейчас отчего-то говорила о шерифе так, словно он мог значить для нее хоть что-то. — Он что, сделал это против твоей воли? Сдержать блеснувшую надежду, последний отголосок здравости было сложно, и он зажмурился посильнее, не зная, хочет услышать положительный или отрицательный ответ. Самым неприятным оказалось то, что ему было необходимо, чтобы это оказалось так или чтобы она сейчас игриво пихнула его в бок, затем расхохоталась так же громко, как раньше, и пожурила Экко за его доверчивость. Ему хотелось, чтобы она оскалилась и рассказала что-то постыдное о Маркусе, чтобы хоть как-то оправдала ситуацию, но она этого не делала, лишь безбожно сминала губы и устало прикрывала веки, словно чувствовала кожей негодование братца. — Нет, Экко, черт тебя дери, я пытаюсь тебе сказать, что он единственный, кто сделал это так, как нужно. Я впервые поняла, что, оказывается, это может быть не больно, не грязно, а так, как происходит у нормальных людей, понимаешь? Впервые узнала, что моему телу не обязательно причинять боль, чтобы оно могло получать удовольствие! Я знаю, как это, черт возьми, выглядит, поверь мне, прекрасно знаю. Но пойми: я сходила с ума! Без Зауна, без вас, вся моя жизнь просто пошла по какой-то противоположной траектории, я не понимала, кто мне союзник, а кто враг, не понимала, кому могу там доверять. Я не собираюсь никого оправдывать, но мы ведь с тобой тоже не святые, Экко. Просто я защищаю своих детей, а он своих, вот и все. — У него есть семья? — казалось, он зацепился хоть за что-то отвлеченное, не находя в себе силы ответить здраво на ее мольбы о понимании и помощи меж строк. — Дочь, и она не заслужила платить за грехи отца. Никто не заслужил, — Экко удивленно выдохнул, пытаясь не сорвать дыхание от блеснувшего внутри огонька. — Пообещай, что никому не расскажешь, коротышка. — Разве я когда-нибудь выдавал твои тайны? — Экко укутал ее в свою куртку, ощущая, как от мерного покачивания Кейсо медленно погружается в сон. Она продолжала тихо рассказывать о том, как проходили их эксперименты в Пилтовере и как она засиживалась до ночи в лаборатории, о Викторе, Джейсе и ком-то еще — очередная попытка забыться хотя бы на один вечер, вновь убедить себя в том, что все, как раньше, отчаянно цепляясь за ускользающее прошлое и ускользающие вместе с ним единственные значимые цели в жизни. Экко лишь едва заметно поддакивал, слушая ее вполуха, пока идея, мелькнувшая в мыслях, начинала медленно приобретать формы.