I am a monster you created You ripped out all my parts I hope you know we had everything When you broke me and left these pieces Why don't you love who I am?
Пока Рен без устали отплясывала под музыку, веселясь с другими ребятами, Маркус старался не придавать лицу то самое скорбно-обессиленное выражение, которое без конца порывалось проявиться. В конце концов, дочь имела полное право лицезреть его улыбку — вымученную, но все же — хотя бы на свой день рождения. Но это не отменяло того, что на душе было так погано, словно он уже прошел целую войну и проиграл. Хотя, с Кейсо по-другому и не бывало. Ты либо оканчивал свои дни мертвым в какой-то сточной канаве Линий, либо проигрывал, что, в случае подобного незаурядного выбора, являлось в своем роде выигрышем. Ситуация накалялась на каждом известном ему фронте. Совет готов был перекопать весь нижний город, поднимая его на ноги, встряхивая, выбивая дурь, чтобы достать Кейсо из-под земли вместе с хекстеком. Силко же готов был сжечь Заун, лишь бы найти ее. Возможности, открываемые для шерифа, были великолепны, как никогда. Он мог сдать Кейсо наркобарону, не переживая, останется ли от нее хоть одна целая часть после этого, а хекстек благополучно доставить совету, получив доверие Силко с одной стороны и величественный статус с другой. Был вариант и получше: у него наконец появилась возможность разорвать любые связи с нижним городом и его преступной частью раз и навсегда. Все, что от него требовалось, так это притащить девчонку вместе с украденными камушками в Пилтовер, и тогда совету наверняка станет плевать как на занятную роль в контрабанде, так и на то, куда дальше завернет его путь. Он сможет уйти на долгожданный покой: подальше от интриг Пилтовера, подальше от смрада Зауна, подальше от миротворческой деятельности. Только какой в этом всем был смысл, если все это означало лишь одно — вот так вот просто, глядя в глаза, притащить ее туда, где, так или иначе, ее будет ждать погибель. Это было правильно, прямо-таки чертовски правильно, так… По-шерифски, но когда у него появлялся шанс на то, чтобы поступить благородно, что-то всегда мешало ему. В этот раз мешала Кейсо. Уже было глубоко за полночь, когда Рен уснула прямо посреди гостиной, и мужчине пришлось относить ее в детскую, забавно хмыкая на сонное бормотание дочери. Разве не это было его смыслом жизни? Разве имел он право выбирать, размышлять, взвешивать все «за» и «против» в этом вопросе, когда на кону стояли не просто собственные желания и вожделение, а жизнь единственного, дорогого — последнего дорогого человека, который у него остался? Он с тихим вздохом принялся перебирать груду подарков Рен — на них никогда не скупились, почти как на подарки детям советников. Каждый хотел ухватить лакомый кусочек, выражая свое уважение шерифу, чтобы потом можно было рассчитывать на его поддержку при любых проблемах с законом. Лицемеры, гниющие изнутри и снаружи. Маркус отшвырнул в сторону дорогие коробки, зло сжимая зубы. Казалось, в Пилтовере можно было купить все: от верности до места в совете. Единственное, что, оказалось, не подлежит взяткам — это преданность Кейсо. Она, скорее, сгорела бы заживо, чем позволила Пилтоверу купить себя за что угодно — будь то уважение, почитание, работа на совет, будь то дружба с золотым мальчиком Прогресса или постель с самим шерифом. Он вообще сомневался, что последнее она могла бы воспринимать, как попытку подкупить. Потому что любое их взаимодействие с Кейсо всегда было лишь ее прихотью, а не наоборот, и в какой-то момент шериф задумался: неужели все это было и вправду четко спланированной игрой? Неужели когда он тащил ее через весь Пилтовер за шкирку от взорванного дирижабля, она знала, что через несколько месяцев он опустится на колени между ее ног, воспринимая ее позволение, как самую высокую в мире награду? Неужели когда она впервые украла у него из кармана трубку, она уже тогда предвкушала, как будет сжимать его челюсть посреди горящего Пилтовера, наслаждаясь тем, как он жалок в своей паломнической любви к ней? Маркус резко выпрямился, смотря испуганным взглядом перед собой. Кейсо не могла наслаждаться этим, потому что не знала. Даже он не знал, не называл это так, даже не думал подобным образом, не позволял ни единой мысли проскочить мимо его сознания. Но он устал. Так устал, что сил контролировать обрывки воспоминаний не осталось, и мысли потекли своим природным путем, вытаскивая наружу то, что он так сильно скрывал и о чем умалчивал даже для себя. Как вообще ему в голову могло прийти назвать свои ощущения на тему Кейсо таким приторным словом, которого, наверняка, даже не было в ее лексиконе. Она была не из тех, кого можно было любить, даже если сильно захотеть — все равно бы не вышло. Ее можно было ненавидеть, презирать, хотеть, ею можно было восхищаться или желать стереть с лица земли, но только не любить, это совершенно не подходило к ней. Маркус практически услышал едкий голос Кейсо, узнавшей, в каком ключе он размышляет о ней; почти что увидел образ девушки прямо здесь: она бы сидела на его диване, развалившись так, словно жила тут с рождения, закинув ноги прямо в ботинках на его чертовски дорогой литой стол, сделанный на заказ шуримскими мастерами, потому что ей всегда было плевать. Откинувшись на спинку, она бы закатывала глаза на его просьбы снять обувь и бесконечно ухмылялась бы ему — так, словно прекрасно знала, что где-то по шкале между «очень хочется» и «блядски необходимо» в его голове вертится желание поиметь ее прямо здесь, посреди своей гостиной, на этом диване, даже не снимая этих уродских ботинок. Она могла опорочить любое место одним только взглядом или кривой усмешкой, но мужчина словил себя на мысли, что он совершенно не против, если бы Кейсо сделала это с любым доступным местом в его доме. Маркус вновь уронил голову на руки, не понимая, как позволил всем этим размышлениям проскользнуть мимо его барьеров и блокпостов и утянуть себя далеко в дебри того, о чем думать было слишком неприятно. В первую очередь потому, что когда он открывал глаза, то видел лишь пустую комнату без какого-либо намека на присутствие Кейсо. В груде подарков что-то блеснуло, привлекая его внимание, и мужчина аккуратно поднял винтажную шкатулку с изящной резьбой, узорами по бокам и на крышке. Она вселяла трепетное благоговение, желание сохранить, желание спрятать где-то, как нечто особенное, драгоценное, словно реликвию, которой довелось обладать. Маркус даже не помнил, кто вообще вручал этот подарок и как он мог упустить его ранее. Шериф медленно поддел пальцами крышку, пару мгновений глупо взирая на щелкнувшего посередине светлячка, который, скрипнув парой пружинок, начал мерное вращение по кругу, пока где-то внутри механизмов набирала обороты смутно знакомая мелодия. Крылья искусственного насекомого мерно поднимались и опускались, вторя музыкальным звукам, и Маркус внезапно вспомнил, в какой день слышал эту мелодию. Тихое звучание лютни, звон струн, и голос с привычной хрипотцой, поющий детям прямо посреди парка. Маркусу стоило лишь прикрыть глаза, и он мог бы вспомнить каждое слово из уст Кейсо, произнесенное в день, когда они просто наслаждались прогулкой и обществом кого-то не слишком занудного, кого-то, с кем можно было стащить грушу у неприятного торговца, а потом побежать к морским каналам в попытке улизнуть от миротворцев. Это было глупо, рискованно, откровенно высмеивало его статус шерифа, но он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя мальчишкой, наслаждающимся озорным безвременьем, не думая ни о проблемах двух городов, ни о чем другом, кроме окружавшего в ту самую минуту. Кейсо была бы не собой, если бы не пыталась напоминать шерифу о своем существовании таким изощренным способом, присылая подарки его дочери. Впрочем, казалось, ей на самом деле не было дела ни до его ненависти к ней, ни до чего-либо еще. Шкатулка была сделана бережно, трепетно, едва ли не с нежностью, которую Кейсо наверняка вкладывала во все, что делала, а особенно во что-то для детей. Может, ему бы хотелось думать столь эгоистично, надеяться, что она хотя бы помнит о нем, чтобы делать это «назло», но она просто хотела сделать подарок Рен, пригласившей ее на день рождения, вот и все. Никакого шерифа, никаких сожалений. Вероятно, Кейсо даже не утруждала себя ненавистью к нему, не желая тратить лишнюю энергию на какое-либо воспоминание о жалком шерифе, недостойным даже ее злости. Где-то на пятом повторе мелодии Маркус вдруг понял, что у него нет сил даже на то, чтобы встать с кровати. Вспомнилась последняя встреча с Силко, и он машинально провел рукой по лицу, все еще слыша неприятный хруст в районе переносицы. Возможно, у него был шанс проверить, вправду ли Кейсо уже и забыла о его существовании. Возможно, ему не стоило испытывать этот шанс, смутно догадываясь, что если она все-таки не забыла о нем, то после встречи с ней он явно не жилец, но упускать возможность он не хотел. То, что Силко позвал ее на переговоры, совершенно не значило, что она туда придет, и все же Маркус не мог не пойти, даже если бы привязал сам себя к стулу, — он бы припрыгал на место встречи, зная, что есть крохотная вероятность вновь напомнить Кейсо о себе. На его взгляд, даже постановка этих самых «переговоров» была глупой. Само понятие нейтральных территорий в Зауне звучало просто смешно. Что за абсурд, когда два главных врага, даже не так — те, кто стоят во главе враждующих людей, заимели правила быть неприкосновенными особами друг для друга. Маркус прекрасно понимал, что если Кейсо и чтила эти самые правила, то Силко — вряд ли. Никто в здравом уме не согласился бы прийти в логово к наркобарону Зауна, надеясь на то, что их договоренность о нейтралитете будет значить хоть что-то для того, кто считает себя правителем города. Проблема была в том, что Кейсо не была из тех, кого Маркус считал находящимся в здравом уме, и потому его нутро впервые колыхнула тревога. Голова Кейсо может висеть у входа в «Последнюю каплю» уже на следующий день после того, как она самоуверенно решит туда заявиться, и Маркус резко потянул себя за волосы, ощущая подступающее отчаяние. Он ничего не мог поделать. У него не было ничего: власти, влияния, хекстека, — он не мог заявиться к Силко с отрядом миротворцев и расстрелять химбарона, потому что он всегда был трусом, он не мог составить хитрый план, чтобы пробраться к нему и в последний момент вытащить Кейсо из передряги, потому что он просто был собой. Он просто был шерифом, который получил свое место только потому, что его наставница погибла по его вине, вот и все. И все же, даже несмотря на все это, Маркус не смог бы просто пустить все на самотек. Может, именно за то, что он был таким, мужчина и удосужился лицезреть улыбку Кейсо. «Не думала, что ты можешь таким. Таким обычным», — сказала она ему как-то. И если сам шериф не был уверен, что сможет сделать хоть что-то, то был один человек, который точно мог ему в этом помочь. Тот, кто верил Кейсо до последнего, тот, кто имел влияние на совет, и тот, кому девчонка вдребезги разбила розовые очки. Талис пошел бы на многое, чтобы исправить ситуацию с минимальным количеством жертв, и он бы пошел на многое, чтобы очистить свою совесть перед Кейсо, а значит, Джейс был необходим шерифу. Он решительно встал, покрутив шкатулку в руках, и направился тихим шагом в детскую комнату. Ему хотелось, чтобы Рен увидела ее, чтобы выделила шкатулку из остальных бесполезных подарков, потому что этот подарок — единственный, который создавался исключительно для того, чтобы вызвать у Рен улыбку. Маркус замер на пороге ее комнаты, ощущая, как пальцы тревожно сжались и побелели от излишнего сжатия ручки двери. Сквозняк развевал полупрозрачный тюль, скользил по его босым стопам, путался во взлохмаченных волосах. Его взгляд приковался к смятому одеялу и пустой кровати, в которой он чуть более часа назад оставил дочь, и пока на место липкому сковывающему страху приходила оглушающая ярость, его разум цеплялся за одну-единственную деталь, которая могла бы дать ему ответы на вопросы. Мужчина простоял в панической прострации еще добрых несколько минут, прежде чем замахнуться и запустить шкатулку, зажатую в ладони, о стену. Дребезг шестеренок и треснувшей оболочки принес едва ли не физическую боль, вместе с этим даря какое-то садистское облегчение. Ему хотелось знать, что часы, потраченные Кейсо за работой над этом произведением искусства, прошли напрасно. Хотелось собрать все эти осколки и принести ей, чтобы она понимала, что если она и ее люди вдруг решили поиграть с ним, то им это будет стоить дорогого. Он вернулся в детскую спустя несколько минут попыток взять себя в руки и найти рабочую форму. Вернулся, судорожно пытаясь собрать шкатулку по частям, безуспешно кроша ее лишь на более мелкие ошметки, пока и вовсе не прекратил, глядя, как какая-то гайка выскользнула у него из-под пальцев, укатываясь под кровать. Так было всегда. Он всегда разрушал и выжигал все, к чему ни прикасался, всегда уничтожал то, что следовало сохранить, только потому, что до жути боялся это потерять. Может, ему не хватало доверия. Может, если бы он доверился Кейсо и рассказал ей все тогда, когда она просила, все было бы совершенно иначе, но ни вернуть время вспять, ни починить шкатулку не вышло бы. Может, главная его проблема была в том, что он никогда не умел ценить хрупких и скоротечных вещей.***
Могла ли Кейсо не радоваться возвращению домой? Определенно не могла. По крайней мере, это была та постоянная константа в ее жизни, которая не имела права меняться. По крайней мере, Кейсо никогда бы не призналась в этом даже самой себе, что единственная стабильность в ее жизни остро подводит. Было забавным, как тесно переплетались жизни и судьбы всех светлячков. Многие приходили сюда в поисках спасения, а обретали нечто большее: дом, друзей, семью, смысл жизни. Иногда Кейсо казалось, что все это она отдавала из своего кармана, откалывала часть за частью от своей души, потому что знать, что она может приносить в чужие жизни улыбки и свет, казалось более чем достаточно для своего злачного существования. Все находили здесь свои место и пристанище, все, кроме самой Кейсо. Вероятней всего, она давным-давно упустила момент, когда затерялась между помощи другим среди бессмысленной кровопролитной войны между Зауном, Силко и Пилтовером. Наверняка так было и раньше, наверняка она этого просто не замечала, но отчего-то осознание стало все сильнее пробуждаться лишь после места, в котором она обрела такой странный, эгоистичный покой. Верхний город манил остальных мягкими кроватями и грандиозными перспективами, ухоженными нарядами и дорогущими духами. Но для Кейсо это было местом, где она могла озвучивать и воплощать свои бесконечные идеи рядом с такими же людьми, вторящими ей азартным блеском в глазах. Там, среди вычурных башен и шпилей, был тот, кто выделялся из напудренной картинки верхнего города и в то же время до смехотворной грубости соответствовал его мировоззрению. Тот, кто совмещал в себе слишком много противоположностей, но так или иначе единственный, кто разделял с ней один недуг на двоих — неидеальность. Кейсо ненавидела наркотик Силко так же яро, как и несправедливость, царившую в Зауне из-за него, но лишь со временем начинала осознавать, что даже вдали от этой грязи вляпалась по самые уши. Ей казалось, что все нахождение в Пилтовере было лишь привычными играми, казалось, что когда ей понадобится уйти, то она уйдет, даже не задумываясь, и через пару дней не будет помнить и имен тех, кто видели в ней заунского преступника. Но среди всего этого она даже не заметила, как и сама подсела на нечто явно похуже той дряни, которую можно достать на улицах нижнего города. Кейсо обессилено вздохнула, горько качнув головой собственному пониманию. Виктор. Виктор был ее поганым мерцанием для не менее поганого светлячка. Отравляющим душу, обещающим сладкую негу, но на деле лишь лишающим рассудка и делающим безвольную марионетку, подчиняющуюся всему, что нашепчет на ухо собственное мерцание. Вместо теплого смеха появилась глупая бессмысленная гонка, вместо желания стать близким другом пробудилась царапающая нутро боль. И от мерцания, как и от любой другой дешевой или дорогой дури, можно было избавиться лишь одним способом — зарубить это чертово желание в себе на корню. Один раз позволить насладиться им, в последний раз одурманить себя надеждой, а затем сжечь любую связующую нить, чтобы не было даже малейшего шанса вернуться обратно. Из всех существующих и принимаемых решений у Кейсо было много тех, которые она считала неверными. В общем-то, почти все. Некоторые из них удосуживались даже особых рангов: что-то вроде «несусветная дурость», после попытки втереться в доверие верхнему городу, или «отстойный выбор», когда она решила, что стать на колени перед Маркусом, чтобы продемонстрировать все свои незаурядные умения, нажитые за годы работы в борделе, и показать, что рот ей нужен не только для того, чтобы поливать шерифа грязью — прямо у него в кабинете, — интересная идея. Было много решений, которые она не помнила, и много, которые презирала, стыдилась и даже ненавидела себя за них. Наверняка решение наведаться в Пилтовер после всего, что с ней там произошло, возглавляло список глупейших поступков за всю ее недолгую жизнь. Не то что бы это хоть раз останавливало Кейсо, но для себя, для внутренней галочки она все же согласилась с тем, что поступает слишком необдуманно и глупо. В первую очередь для того, чтобы потом можно было с чистой душой продолжать самобичевания и обвинения в еще большей беспечности. Находись дом Виктора где-то в центральном районе Пилтовера, возможно, Кейсо остановила бы себя раньше, чем успела до него дойти. Может, это сделали бы миротворцы или какой-нибудь любой ночной зевака, обративший внимание на странного вида девушку, крадущуюся вдоль стен домов и прислушивающуюся к каждому шороху. Но вопреки своей бесконечной любви к Пилтоверу и его центральным частям, мужчина был ужасно закрытой личностью, любившей тишину и покой, коих в верхнем городе отыскать было тяжело. Видимо, поэтому он предпочитал ютиться в отдаленном квартале. К моменту, когда Кейсо окончательно взвесила все «за» и «против» и с толикой досады выяснила, что пунктов «против» на пару десятков больше, она уже стояла у входа на задний двор непримечательного дома. Дойти до него она успела раньше, чем отговорить себя от глупой затеи, именно потому любые попытки это сделать были заранее обречены, и Кейсо это знала. Она мало бывала здесь, впрочем, как и хозяин этого дома, который предпочитал непрезентабельную твердую поверхность рабочего стола в здании совета вместо удобной кровати у себя дома. Едва ли он ночевал дома чаще, чем несколько раз в месяц, и где-то глубоко в душе Кейсо очень сильно не хотела, чтобы эта ночь — была одной из таких редких ночевок. Для своего же блага или для блага Виктора — сказать было сложно. Плотный плющ, витиевато поднимавшийся к чердаку — месту, где Виктор работал даже дома, без проблем удерживал вес девушки, слегка поскрипывая, пока она карабкалась наверх, пыхтя и внутренне проклиная свои меланхолические размышления. Что она могла ему сказать? В чем обвинить, да и стоило ли? Зачем оправдания о желании сжечь мосты, если своими пожарищами в Пилтовере она уже и так перетерла их в пепел. Сейчас все доводы казались такими ничтожно жалкими, что она тяжело вздохнула, выкидывая кипу ненужных и бессмысленных аргументов, оставляя только один правдивый. Ей хотелось увидеть Виктора. Хотелось, чтобы он доказал ей, объяснил, убедил в том, что был неправ. Что не держит на нее зла и что между ними осталось все, как прежде. Что он понимает, почему она так поступила. Впрочем, его слова о ненависти к ней вряд ли могли значить, что все, как прежде. Может, если бы Виктор знал, что их встреча произойдет именно в таких обстоятельствах, он бы не позволял себе совершить так много ошибок. Например, не предупреждал бы совет о том, что девушка решит к нему заявиться. Может, если бы он знал, как очаровательно и забавно она будет выглядеть, шипя себе под нос ругательства, взбираясь на его балкон настолько неуклюже, как умела только она, он бы несколько раз подумал, прежде чем вообще раскрывать тогда рот, но этой привилегии у него не было. Теперь-то мужчина только и мог, что стоять у бортика, забывая о том, что организму необходимо дышать; наблюдать за тем, как она перекатывается на его балкон, встает, отряхиваясь, и строит привычно презрительную гримасу. В груди неприятно кольнуло от слишком знакомой картины, и Виктор поспешил прогнать наваждение того, как Кейсо забиралась к нему на балкон в покоях, намереваясь рассказать об очередном открытии, запрыгивала в постель с ногами и шептала что-то спешно, давая ему возможность любоваться ее воодушевленным видом и редкой искренней улыбкой. Но той Кейсо, о которой Виктору хотелось вспоминать, никогда не существовало; каждое слово — четко спланированная постановка, искусная игра, которую он хотел выжечь из своих головы и сердца, но никак не мог. Как и не мог выжечь доверие, которое все тянулось и тянулось к ней, напоминая, как легко было найти утешение в ее тонких ладонях и понимающих объятиях. Кейсо застыла посреди веранды, вслушиваясь в звук крутящейся пластинки с тихой неразборчивой музыкой, в шелест бесконечных тетрадных листов с записями, наполняющих почти весь его кабинет, к тихому пощелкиванию ночника где-то на первом этаже. Она откинулась на литые перила, очерчивая вычурную гравировку, бессознательно всматриваясь перед собой, словно могла бы уловить чье-то присутствие, но казалось, дом пустовал. Ей потребовалось пару лишний мгновений и одно движение дальше, пока ее рука не наткнулась на чужую ладонь и она в страхе не дернулась в сторону, какое-то время всматриваясь перед собой недоверчивым взглядом. — Захотела еще что-нибудь украсть? — отстраненно поинтересовался мужчина, когда игра в молчание стала надоедать. — Возможно, — ухмыльнулась Кейсо в привычной манере, расслабленно растягиваясь на перилах. — Неужто ждал меня, пупсик? Ей хотелось, чтобы мужчина тихо рассмеялся и притянул ее в приветственные объятия, укоризненно бормоча что-то о том, что ей не обязательно было подрывать половину Пилтовера, чтобы привлечь его внимание. Но он этого не сделал, лишь стукнул кулаком по витиеватой решетке, посылая легкую вибрацию, и резко повернулся, словно его злость могла причинить девушке физический дискомфорт и стереть ее ухмылку с лица — такую, словно ей совершенно плевать, что она наведалась в верхний город без страха, что ее кинут за решетку. Может, Виктору даже хотелось думать, что она пошла на этот осознанный риск только потому, что желала с ним увидеться. — Уходи, — он угрюмо качнул головой, убеждая себя, что пытается ее предупредить таким образом, а не блеснуть перед ней своим равнодушием к их маленькому общему клочку прошлого. — Уходи, или клянусь, я вызову миротворцев. — Не дашь мне и слова сказать? — ему вдруг стало интересно, умела ли Кейсо вообще говорить без насмешки или несерьезность ее тона вросло в ее губы насовсем? — Верно, — отыгрывать столь же беспечную, как и у нее, роль не получалось: он не умел искусно держать свои эмоции где-то глубоко, продолжая вести разговор так, словно они старые добрые друзья. — Я не поверю и слову, произнесенному из твоих уст. — Ты и не должен верить, только слушать, — она говорила это так обыденно, словно втолковывала закон всемирного тяготения глупому студенту — так, как разговаривала с ним почти всегда, будто он совершенно не понимает никаких истин. — Я не… — Прошу, — выплеснувшееся раздражение он засчитал в свои достижения — вывести Кейсо на эмоции в такой ситуации было бы сродни фантастики, но она была слишком обессилена. Так, что голос прозвучал впервые излишне надтреснуто с момента ее прибытия в Пилтовер. Казалось, она запаслась язвительными ответами на пару-тройку фраз, после чего играть роль выскочки запала не было. — Я тебя не так часто о чем-то просила. Просто выслушай меня, — она попыталась заново выдавить из себя улыбку, выглядеть насмешливо, но вышло слишком натянуто. — По старой дружбе, а, Виктор? — Мы с тобой не друзья и, как выяснилось, никогда не были ими, — отчеканил мужчина, безуспешно стараясь отвести взгляд от девичьего лица, прекратить очерчивать каждую черточку, но ее невозможность это увидеть всегда давала ему фору. Эта встреча, вполне вероятно, могла быть последней. Мог ли он отказать себе в таком маленьком утешительном призе? Мог ли не потребовать такой мизерной награды, как полюбоваться ее близостью — только для него, только рядом с ним — еще немного, в конце концов, разве он не заслужил этого после всего, что он пережил из-за нее? Из-за оплошности совета, который решил, что если удерживать бешенное дикое животное на цепи и подкармливать его — то оно вдруг станет ручным; из-за доверчивости Джейса, который вдруг решил, что Кейсо — их ключ к новым свершениям, а еще из-за своей собственной беспечности, благодаря которой он вдруг очнулся однажды посреди лаборатории, прикорнувшим на ее плече, и понял, что хочет просыпаться так до конца жизни. — Мне не хотелось тебе лгать, — пропуская его слова мимо ушей, пробормотала Кейсо. Она оперлась спиной на перила, закидывая голову назад, словно была не в силах выдержать столь близкого присутствия мужчины. Он, в общем-то, особо никогда и не умел слушать ее, так почему она должна внимать его злобным бормотаниям и сейчас, если высказаться ей было жизненно необходимо? — Веришь или нет, но я ненавижу ложь и неискренность. Мне самой тошно от всего этого, — она неопределенно обвела рукой пространство вокруг них. — Тошно от того, что мне пришлось делать, о чем мне пришлось заставить вас думать. Я скрипела зубами, но отыгрывала нужную роль до последнего, но ты должен знать… — Я же сказал: я ничего не хочу знать из твоих уст! — он сорвался на крик, скорее, оттого, насколько и сам понимал, что его слова — сущий смех. Не хотел бы — не стоял здесь, не ждал бы ее ежедневно на балконе, тратя безмерное количество драгоценного времени на поиски девичьего силуэта среди ночных улочек. Не хотел бы — не позволял бы голосу безмерно дрожать. Он ведь мог просто уйти в дом, запереться изнутри, сухо попрощавшись, а Кейсо, мужчина был уверен, уж точно не препятствовала бы его решению. Но Виктор стоял здесь, не пытаясь ее остановить никак, кроме слов, стоял, словно ожидая ее оправданий, словно желая впитать каждое слово, и Кейсо это отчетливо ощущала, оттого и продолжала говорить. — Каждое твое слово, каждое прикосновение было пропитано смрадом лжи и… — Я не хотела тебе лгать, — вновь повторила девушка назидательным тоном, словно чем больше она бы это повторяла, тем больше был шанс, что он поверит, и сделала требовательный шаг в его сторону. — И не лгала, когда рассказывала о своем прошлом, — еще один короткий шаг заставил мужчину шумно выдохнуть в попытке не попятиться назад. — Я искренне наслаждалась проведенным временем с тобой, и если хочешь, я могла бы поклясться собственной жизнью, вот только ни она, ни мои обещания ничего не стоят уже давным-давно. Я не помню, когда в последний раз держала свое слово, и мне противно от этого. Может, я притворялась не тем, кем являлась, но мне нравилось быть такой — такой беззаботной коллегой двух известнейших ученых Пилтовера! Мне нравилось отыгрывать роль, погружаться в образ человека, которым я могла бы стать, если бы не то стечение обстоятельств, лишившее меня родителей! Ее грудь часто вздымалась от быстрой и пылкой речи, которую она не в силах была сдержать внутри, а нос почти что соприкасался с подбородком Виктора, который все так и не сдвинулся с места, взирая на девушку нечитаемым взором. Ему всего-то следовало сделать крохотный шаг вперед, полдвижения, четверть дыхания на двоих, чтобы наконец ощутить облегчающую прохладу ее кожи. Но он лишь посильнее сжал зубы, чтобы не позволить себе этой слабости. Ему хотелось, до зуда в деснах хотелось, чтобы Кейсо была его сильной стороной, его гордостью и пристанищем, но она не была ничем иным, как его собственной слабостью. И где-то на задворках сознания все эти месяцы он прекрасно понимал, что так быть не должно. — Я пришла сюда не за искуплением, — раздраженно выдохнула девушка, ощущая, как сомнения в правильности ее прихода сюда и сказанных слов становятся все более явными. — А потому что решила, что ты должен знать правду. Я всего лишь хотела… Всего лишь хотела, чтобы ты принимал меня настоящей, чтобы мне не нужно было скрываться за интересными разговорами о науке, чтобы я могла говорить с тобой не только о простых вещах, но и о тяжелых. О тех, без которых мое существование — ничто. Разве я просила так много? — Ты просила не много, но просто не дала мне времени! — он, наконец, не сдержал возмущенного вздоха. — А сколько еще мне нужно было дать тебе времени?! Год, два? Сидеть сложа руки и умолять тебя обратить на меня свое драгоценное внимание; забыть о проблемах моего народа в ожидании, пока ты соизволишь вдруг принять меня такой, какая я есть? Да я даже… Даже не лежала лапками кверху, желая, чтобы ты просто боролся с моими внутренними демонами, я менялась! Менялась и готова была подстраиваться под тебя, но тебе все было мало. Я, черт возьми, готова была оставить нижний город! — Кейсо удивленно моргнула: осознание било хлесткими ударами, ведь она никогда, даже мысленно не признавала эту простую вещь для самой себя. Не думала, что и вправду ради Виктора могла бы сжечь прежнюю жизнь. — Мне просто нужно было знать, что после всего дерьма, которое происходит со мной и моими людьми внизу, после всего, что я пережила и отдавала своим братьям и сестрам, найдется человек, к которому я смогу хотя бы иногда приходить в поисках поддержки. Кто-то, кто разглядит во мне не только человека со скверным опытом за душой, а человека, желавшего начать все с чистого листа! — И ты, кажется, нашла его! — не сдержавшись, повысил голос мужчина, неконтролируемо сжав ее руку, пока глаза девушки непонимающе взметнулись вверх. — Я ведь пришел к тебе тогда под утро. После аукциона. Не спал всю ночь, места себе не находил, боялся, что ты покинешь Пилтовер после произошедшего, решил, что ты права, что не мне судить о тебе, и знаешь, кого я застал преспокойно спящим в твоей постели?! — Ты… Ты… — Кейсо неверяще отступила, и ее дыхание сбилось. — Я, — перекривлял ее Виктор. — Двери нужно запирать, когда сбегаешь со своих покоев после бурной ночи. — Значит, дело было в этом? Это же… Ты уже не маленький мальчик, должен знать, что просто переспать с кем-то — может идти вне каких-либо привязанностей. — Ты сама-то в это веришь? — горько усмехнулся Виктор. — Сама-то веришь в отсутствие привязанностей или так и продолжаешь убеждать себя и меня в ненависти к шерифу? — Черт подери, Виктор, ты считаешь, что все девушки будут ждать принца на белом коне? — Скай ждала, — глухо ответил Виктор, и Кейсо тихо усмехнулась себе под нос: против этого аргумента козырей у нее не было. Будь она хоть трижды готовой меняться на лад Виктора, но прошлое из жизни не выгрызешь, даже если очень сильно захотеть. — Ждала и не требовала от меня ничего взамен. — Потому что ты мог ей дать то, что ей нужно, даже не напрягаясь, а с не такой мной это не выходило, правда? Под меня нужно было подстраиваться, терпеть, пересиливать себя? Да, у меня было много мужчин, но это не имеет абсолютно никакого значения, потому что жизнь, которую я веду в нижнем городе, не оставляет мне выбора. — Маркус тоже не оставил тебе выбора?! Знаешь, обычно, когда мужчина засыпает в чьей-то кровати, значит, она ему это позволяет! — Маркус пришел ко мне, чтобы помочь! Он не оставил меня одну посреди зала незнакомых людей, в месте, где я совершенно не ориентируюсь, в месте, где все вокруг только и делают, что шепчутся за спиной! Пока ты не отлипал от своих хекстековых изобретений. — Я просто хотел, чтобы хекстек помог стать мне нормальным! Помог стать обычным человеком, мужчиной, на которого ты сможешь обратить такое же внимание, как на Маркуса. — Ты был нормальным, пока не стал зацикливаться на всем этом дерьме! Парадокс, да, пупсик?! Проблема была не во мне, не в том, что я отдавала предпочтение шерифу, и не в том, что я не хотела и не давала тебе возможности так же проводить со мной время, а в том, что ты почему-то считал себя каким-то не таким и желал это изменить. Вот только вместо того, чтобы просто признать, что ты не можешь взять и насладиться тем, что подкинула тебе жизнь, ты обвинял в этом меня и продолжаешь обвинять. Раскрой свои чертовы глаза пошире: мне было плевать на то, калека ты или нет, слепой, глухой, немой — ты нравился мне! Ты был интересным собеседником и человеком, пока не стал таким параноиком, не способным остановить свою скорую жизнь хотя бы на секунду, чтобы полюбоваться мгновением в настоящем! — Я хотел тебя понять, Кейсо, — горько качнул головой он. — Правда, хотел. Понять, принять, но тебя слишком много. Слишком много того, что просто не умещается в моей жизни, это вытесняет меня, вытесняет мои прежние желания, помыслы, это становится более важным, а я этого не хочу. Я не хочу сбегать посреди работы купаться в водостоке, потому что работа, хекстек — это дело моей жизни. Ты все время твердила мне, что друзья, что близкие люди должны принимать нас такими, какие мы есть, что они должны любить нас настоящими, но ты ведь и сама не принимала меня настоящим. Пыталась перекроить меня, сделать более… Жизнерадостным, свободным, но что если это не я? — Я лишь хотела показать тебе жизнь за чертой вечного снобизма, идеальных механизмов и прочего барахла, которым ты наполняешь свое существование в попытках скрыться от одиночества. Крыть ему было нечем, последние аргументы исчерпались пару минут назад, и Виктор просто стоял и смотрел на то, как вздымается девичья грудь от тяжелого дыхания, как ее брови болезненно изламываются в отчаянии и усталости. — Ты обещал мне танец, — она опять нарушила тишину, словно ей и так было недостаточно того, что заявилась сюда и снова разбила его. Кейсо знала, что звучит жалко, но просто так уйти, оставив выплеснутую злость клубиться здесь, так и не разрешенную, не доведенную до чего-то, — не могла. — Да ты же ненавидишь меня, Кейсо, — его досадный смешок запершил в горле, и Виктор вскинул вопросительный взор на девушку. — На кой черт тебе сдался этот танец? — Потому что ты обещал мне его, только и всего. — Только если ты исчезнешь из моего дома и пообещаешь забыть даже дорогу к нему, — он аккуратно прикоснулся подушечками к ее костяшкам, отчего-то удивляясь, что это, оказывается, было так легко. Так легко пригласить ее хоть раз на танец, так легко касаться ее, чтобы это вызывало не только горечь, но и крупицу давно забытого счастья. — Ты же знаешь, пупсик, что мои обещания ничего не стоят, — она недоверчиво протянула к нему руку, позволяя локтям столкнуться, чуть отдаленно, неуверенно, словно впервые изучая друг друга прикосновениями. — Не наступай на те же грабли снова. Но он ее шутку не оценил. Лишь нахмурился, плавно качнувшись в сторону, прихрамывая на ногу, и чуть облокотился на Кейсо, едва не теряя равновесие. Виктор вдруг посерьезнел, и это отдалось нервным покалыванием через его движения Кейсо. — Знаешь, почему именно ты? С тобой я чувствовал себя обычным человеком. Не хромоногим калекой, а обычным здоровым мужчиной. Мужчиной, который может не только с утра до вечера копаться в расчетах, а иногда приглашать девушку на прогулку, — он обернул Кейсо вокруг своей оси, поражаясь тому, как уместно она смотрится, танцуя с ним на его балконе под тихую мелодию. — Флиртовать с ней, прикасаться так, как боялся себе даже представить. С тобой я забывал об остальном мире. Я, наверное, слукавлю, если скажу, что не зол на тебя. Я не просто зол, я ненавижу тебя, ту тебя, которая украла работу моей жизни, которая разрушила мои мечты и разбила мне сердце, — Кейсо замерла, чуть дергаясь назад, но мужчина вцепился в ее руки, словно желая, чтобы она полностью прониклась тем, что он пережил. — Может, мне бы хотелось забыть о том, что ты устроила в Пилтовере, может, я хочу не помнить об этом хотя бы несколько минут, сделать вид, что этого и не было вовсе. Но я не могу. Девушка пропустила момент, когда легкий выдох Виктора с запахом чернил и вечных химикатов опалил ее лицо. В этот момент странный механизм, запускающий тонкое отчаяние, начал набирать внутри обороты. Она ощущала, как он колебался, словно от его решения зависела судьба мира, словно если бы он хоть раз решился ее поцеловать, то вселенная перевернулась бы вверх ногами. Но Кейсо знала его слишком хорошо, чтобы ощутить привкус то ли горечи, то ли облегчения за мгновение до того, как он обессилено выдохнул, едва заметно разжимая хватку на ее запястьях. Щелчок двери послышался мгновением позже, и Кейсо, как дикая кошка, ломанулась в сторону, с запозданием дернув посох из-за спины. Саднящая боль острой вспышкой прошлась по плечу, и прежде, чем из ее уст привычно полились бы ругательства, Виктор всполошился, прикрывая собой девушку от вбежавших миротворцев. — Стойте! — его голос отдался тихим звоном, и несмотря на легкий страх и даже каплю растерянности, слышать такой непомерный ужас в голосе ученого было весьма приятно. — Хорошая работа, Виктор, — настороженный незнакомый голос прозвучал в нескольких метрах, и Кейсо вопросительно приподняла бровь на очередного офицера — придворного щенка совета. — Молодец, что позвал нас. Не то что бы Кейсо не ожидала этого. Не то что бы ее это и вправду волновало, но неприятный осадок не мог не остаться. Может, распалившись танцем с Виктором, она позволила себе потерять бдительность и забыть, что абсолютно все в верхнем городе преследуют свои цели, даже тогда, когда тянутся за поцелуем. — Видимо, не такая уж и хорошая, — хмыкнула Кейсо, дергая плечом, и из легкой проходящей раны вывалился осколок патрона. Можно было решить, что ее спокойствие было связано со смирением и принятием поражения, но даже при всей своей беспечности Кейсо бы не наведывалась в верхний город, не ожидая, что желающих пристрелить ее будет целая куча. — Забавно, что я даже не могу тебя в этом обвинить, Виктор, потому что сама действую примерно так же грязно. — Я не могу по-другому, Кейсо, — отчаянно прошептал он, сминая запястья в нервном движении. Что он мог сказать? Что если бы вспомнил минутой ранее о своих словах совету, то уговаривал бы ее уйти к чертовой матери? Что он, опьяненный ее привычной простотой и легкостью, теплой улыбкой и такими желанными разговорами, позабыл о своих ошибках? Это было бы неправдой. Неправдой, потому что они оба прекрасно знали, что никогда не были в приоритете друг у друга на фоне того, чему действительно были преданы. — Прости, но не могу иначе. Это мой город, и я хочу, чтобы у него все было в порядке. — Благосостояние города важнее, чем принципы, человеческие жизни и доверие, да? Как же поздно я поняла, что все это ничего не стоит… — Виктор усердно замотал головой в ответ, косясь на притихших миротворцев, которые заранее приписали себе на счет поимку главы светлячков, совершенно не зная, что с выходцами нижнего города так просто никогда не бывает, а если кажется, что просто — значит, ты в ловушке. — Да нет, что ты, я тебя понимаю. В этом-то мы с тобой похожи, жаль только, что печемся о разных городах, — она запрокинула голову и пробормотала, скорее, для себя самой. — Как же мне все это осточертело… Спалить бы оба города к чертовой матери, да и дело с концом. Когда миротворцы вновь зашевелились, вальяжно продвигаясь к девушке, словно она уже была в их руках, Виктор вновь дернулся, не зная, что ему делать и как поступить. Сказать очередное: «Стойте!» казалось глупым и бесполезным, да и был ли в этом вообще смысл? Кейсо должна была понести ответственность за то, что натворила. Стоило ему сделать неуверенный шаг назад, как девушка хмуро откинула волосы со лба и щелкнула каким-то механизмом на своем посохе — том самом, который они отобрали у нее в первый же день, том самом, который стал катализатором его увлеченного вопроса о магнитном поле. Первое, что он ощутил, было вязкое, приглушенное ощущение, словно он упал в воду в замедленном действии, но через мгновение уже выбрался, хватая открытым ртом воздух. — Интересный эффект, верно? Но к нему привыкаешь, ничего, — Кейсо пожала плечам, крепко сжимая перевязанную какими-то тряпками рукоять, и Виктор удивленно обернулся, рассматривая голубоватое свечение вокруг них. Они стояли под едва заметным, почти что прозрачным куполом, отделяющих их двоих от безуспешно колотящихся в этот самый купол миротворцев, и как бы Виктор ни хотел, он не мог не испытывать восхищения. Возникло желание поднять блестящий взгляд и начать взахлеб расспрашивать у нее о природе того, что она создала: был ли это хекстек в чистом виде или она пробовала его доработать, использовала ли руны, матрицу, какие комбинации вотворяла в работу? Хотелось забыть всего на мгновение о том, где они находились и вернуться назад, в старые времена, где они могли бы потратить сутки, обсуждая новые вариации идей. Восхищение контрастировало с горечью: вот она, жизнь в Зауне, когда такую тончайшую материю хекстековой магии приходится использовать для самозащиты. Он все разглядывал и разглядывал щит, приоткрыв рот в немом удивлении и совершенно не обращая внимание на пытавшихся к ним пробраться миротворцев, пока не вспомнил о присутствии Кейсо, сделавшей к нему резкий шаг. Виктор дернулся в сторону, как прокаженный, припадая плечом к мерцающему куполу и тут же отскакивая, обжегшись о его поверхность. Кейсо это улавливала всеми доступными чувствами: нюхом, осязанием, да черт знает чем еще, — только страх, исходящий от Виктора. Страх оттого, что оказался в ловушке с ней, потому она и отступила назад, внезапно прозрев, почти что вынырнув из омута от такого простого откровения, с поникшим, посеревшим взглядом. Неужели все, что она могла привносить в жизни людей, оставлять после себя — был утробный страх? — Боишься меня, да? — отстраненно уточнила Кейсо. — Знаешь, самое забавное, что ты всегда считал меня эдаким монстром, который никогда не сможет ни исправиться, ни измениться. Но вся соль в том, что этим самым монстром постепенно делал меня ты. Ты, Джейс, Хеймердингер, Медарда… — ее голос дрогнул. — Маркус. Почти каждое ваше слово, неосторожно брошенное в страхе, что я — чудовище, как раз-таки делало меня им. Ты ведь знаешь, у нас было все! — она сильнее зажала плечо, шипя от боли в ране. — Все, черт возьми, и вместо того, чтобы просто наслаждаться этим, ты крошил меня на части. Не сказал, не предупредил, что тебе нужно время, что тебе нужна отдача, ты просто упорно игнорировал меня, давая надежду — мнимо, тихо, едва заметно. Мы бы смогли с этим справиться, если бы все, что я получала от тебя — не было лишь угрюмым молчанием. Мне нужно было тепло — живое, человеческое, то, которое распрострет свои объятия и примет меня, как когда-то принял Заун. Но ты все отгораживался и отгораживался, а я все отдавала тебе и отдавала, пока не сорвала голос на крик в просьбе, в мольбе, чтобы меня услышал хоть кто-то. И кто-то меня-таки услышал. — Так и проваливай к нему, какого черта тогда ты пришла ко мне?! — выкрикнул Виктор, и его лицо исказилось гримасой боли. — Зачем решила поддразнить напоследок словами о том, что ты и вправду желала этого?! Почему хоть раз не сказала прямо?! — Потому что ты слеп, раз не видел этого! Я до последнего наделась, что моя очередная попытка стать тебе тем, кто сможет помочь, исправит ситуацию. Но, видимо, ничего исправить уже нельзя. Я хотела просто… Быть тебе хотя бы другом, которого ты заслуживал, не говоря уже о том, что твое признание меня, как равной себе, было самым важным: твое мнение, твои слова, — все, что связанно с тобой, почему-то стало самым значимым. Словно каждые твои мнение и решение — приговор. Мне казалось, что я и вправду лишь какой-то мусор, отброс, с которым стыдно пройтись по улицам Пилтовера или потанцевать на приеме, и я так долго гналась за твоим признанием, что даже не заметила среди всего этого, что оно стоит меньше всего. Что оно не стоит и части моих стараний, крови и пота. Я старалась перепаять себя, будучи уверенной, что хотя бы так ты сможешь приобнять меня, полный гордости, и сказать, что я стала тебе близким человеком, а вместо этого я все прогибалась и прогибалась, пока и вовсе не потеряла ту, кем я была. Почему же, — ее голос дрогнул от пылкой речи, и она подняла выгоревший взор перед собой. — Почему же ты не смог полюбить меня такой? Кейсо не помнила, ответил ли ей что-то Виктор, но очень сомневалась, что у него хватило бы духу даже посмотреть на нее после той речи, не то что вымолвить хоть слово. Она даже не помнила, как выбиралась из его дома. Обрывками вспоминалась лишь пара дымовых шашек, кинутые ею в подарок миротворцам, короткие пути и переулки, по которым она неслась, натыкаясь на углы, редких прохожих, то и дело поскальзываясь на брусчатке и обдирая грубую хлопковую ткань брюк от вечных падений. Она очнулась только тогда, когда затылок коснулся сырой поверхности кирпичной стены, стоило ей завернуть в какой-то узкий переулок в попытках скрыться от погони. Шлепающие по улицам миротворцы, тревожные голоса сонных жителей соседних домов, и ее громкий смех, перекрывающийся пронзительной сиреной. В какой-то мере Кейсо даже чувствовала некую гордость, что ее присутствие в Пилтовере воспринимают как событие повышенной важности и угрозы, раз разослали толпу солдат и включили это вопящее экстренное оповещение, с другой — ей было до безумия весело, что обученные миротворцы не в силах справиться с незрячей выскочкой. Они могли быть сильными в своих дипломах и бессчетных медалях за заслуги сколько угодно, но закоулки Променада — районов, где Пилтовер с Зауном сливался воедино — были только ее стихией, в то время как для них это было сущим путанным болотом. Она просидела на сырой земле, подставляя расслабленное лицо дождю, до самого рассвета, пока миротворцы не возвратились обратно с пустыми руками, обозленные и раздраженные, и район погрузился в последние часы долгожданного сна, скрывая в своей тишине девушку, мирно бредущую по пустым улочкам. Боль и неприязнь при мыслях о встрече с Виктором постепенно отступали, как и тяготящий нутро груз, что прицепился вечным спутником за последние месяцы. Вместо этого ее затапливало облегчение с примесью сладкой горечи. Виктор был ее кровоточащей раной, проклятием, посетившим в Пилтовере, от которого избавиться казалось тяжелее, чем от чего бы то ни было. Но стоило этому грузу упасть с плеч, как в легкие протолкнулся внезапно свежий глоток воздуха. Несмотря ни на что, от мыслей о Викторе внутри было горько-тепло: от того, что они пережили вместе, от того, чему он ее научил, и, самое главное, от того, что он действовал для нее обратным примером. Проработав, практически прожив с ним бок о бок больше полугода, Кейсо точно поняла для себя одну простую вещь: никакой хекстек, никакая магия и чудо-лекарства не исправят человека, пока он сам не захочет меняться.