В моей голове есть темная комната,
В которой проявляются картины, что я предпочёл бы забыть. С твоего языка капает яд, Напоминая обо всех ночах, Проведенных у окна В страхе, что однажды ты вернешься. Мне так не хватает ледяной любви, Что я могу взорваться от одного касания. Поэтому не возвращайся. Что бы ты ни делал, Не возвращайся ко мне. После всего, что ты со мной сотворил, У меня едва получается дышать. Одним поцелуем больше — И я распрощаюсь с жизнью. James Young — Come Back for Me
— Надеюсь, ты не думаешь, что я смогу столько съесть? — озадаченно поинтересовалась Кассандра, наблюдавшая за мной всё это время. Она вернулась ещё вчера, я же готовил, следуя новым технологическим картам, просто для разнообразия: не хотелось ждать четверга, а быть заранее готовым. Так можно было вовремя заметить любые ошибки. Благо, что grande cuisine (и последующая nouvelle cuisine), которую в равной степени уважали и презирали — кто не видел разные мемы с огромными тарелками и порцией размером с укус в самом центре? — имела весомый плюс, который часто считали минусом: небольшие порции. И именно поэтому они были небольшими, потому что меню включало от шести до восьми блюд, составляющих одно целое. Будь они все размером с тарелку, клиент бы просто не справился с таким объёмом пищи, да и поставленная цель была иной: не набить поскорее желудок, а неторопливо вкусить каждое блюдо, насытившись к самому концу. Слово «дегустация» здесь являлось определяющим. Что до Северуса, то он всегда больше ориентировался на вкусовую составляющую, чем на презентацию, поясняя это тем, что многие блюда в стиле «новой кухни» хотелось больше запечатлеть, чем съесть, хотя те своей броской презентацией взывали именно к аппетиту клиента. А затем усмехался, поясняя, что единого мнения нет и никогда не будет: шеф-повара готовы с пеной у рта спорить целую вечность, доказывая свою точку зрения. Однако сейчас я готовил не просто одно меню, а делал по две порции каждого блюда, включая моё, пытаясь понять, как лучше его оформить. И, разумеется, всё это предстояло съесть Ваблатски, которая завалилась ко мне со словами: «Я голодная как волк!» — К какой чаше весов ты склоняешься больше: к отрицанию или принятию? — поинтересовалась она между делом, пока я обжаривал грибы. — Отрицание? Какое отрицание? — усмехнулся я. — Отрицать отрицание — новая форма отрицания, — рассмеялась она. — Кас, — утомлённо вздохнул я, — всё случившееся уже давно принято, переварено и усвоено. Напротив, мне кажется, что это у всех вас какое-то помешательство: во-первых, я не нежная фиалка, чтобы носиться со своими чувствами, а во-вторых, я не был похищен, избит и изнасилован, а всего лишь… отвергнут, — самое ошибочное определение и самое верное одновременно. Она недоверчиво покосилась на меня: — Именно поэтому ты так отреагировал на одно видео? Оторвавшись от жарки, я озадаченно моргнул, а затем нахмурился. — Она просто беспокоится, — осторожно поведала Кассандра. — Волнуется, что могла наломать дров, но не может быть рядом и помочь тебе на расстоянии. Я же могу: по-дружески и профессионально. — Ты детский психолог, — фыркнул я. — Первые сорок лет детства самые сложные в жизни мальчика. Я рассмеялся, покачав головой: — И о какой помощи идёт речь? Хочешь, чтобы я поплакался тебе в жилетку? — Было бы неплохо. Все по-разному переживают предательство, Гарри, — сказала Кассандра нейтрально и одновременно успокаивающе. — Ты молчал об этом весь август и до сих пор молчишь. Как нам интерпретировать твоё молчание? Значит ли оно, что ты перелистнул страницу, оставив всё в прошлом, или же, наоборот, что ты не можешь ни с кем поговорить о случившемся, потому что тебе до сих пор больно?.. — Я не молчал, — вовремя сняв сковороду с огня, процедил я. — «Он женится — всё кончено», — процитировала она меня, явно со слов друзей, и я ещё больше помрачнел. Когда это они успели всё обсудить? — О, вижу, о чём ты думаешь, — продолжила Кассандра. — Кому-то может показаться глупостью решение проблем путём долгих обсуждений и бесед, но если ты выплеснешь всё своё разочарование… — То мне станет легче, знаю-знаю, — отмахнулся я. — Почему ты считаешь, что разговор по душам сделает тебя нелепым и слабым в чужих глазах? — Я так не считаю. Кассандра вздохнула. К концу августа она пыталась поговорить со мной трижды, и каждый раз заканчивалось это примерно одинаково. Нет, конечно, я ценил её рвение и желание мне помочь, но боялся нарушить состояние эмоционального ступора. — Только не начинай со своими метафорами про загноившуюся рану, которую нужно вскрыть и очистить, чтобы та смогла затянуться, — опередил я её, упёршись руками в столешницу. — Кас, ну, это не я боюсь показаться нелепым, а всё это нелепо! Она сощурилась, недовольно поджав губы: — Нелепо? Со многими людьми случаются совершенно банальные происшествия по жизни, вот только одни их даже не замечают, другие — кое-как решают, а третьи — прыгают с крыши. Образно говоря, конечно. — Хочешь сказать, что у меня депрессия? — Хочу сказать, что ты избегаешь прямого столкновения со своими демонами. Хоть в чём-то она была права: прямого столкновения с Томом я и правда избегал. Кассандра многозначительно кашлянула и, подхватив вилку, покрутила ей в воздухе: — Просто помни, что сдерживать свои эмоции — не лучший вариант. Ты превращаешь себя в бомбу замедленного действия, а когда рванёшь, можешь причинить вред не только себе, но и своим близким. — Что ты хочешь от меня услышать? — утомлённо вздохнул я. — А тебе есть что мне сказать? — Давай только без этих твоих странных штучек. — А как ты хочешь? — мягко улыбнулась она. — Разве я сказал, что как-нибудь вообще хочу? — Вижу по твоим глазам, сколько всего тебе не терпится мне рассказать. Иначе зачем я ехала в такую даль поздним вечером? — Восемь вечера. — Сколько отговорок я слышу, Гарри, — Кассандра ловко приподнялась и, подхватив салфетку, кинула ей в меня. — Вытри под глазом, арлекин. Посмотрев в отражение, я заметил небольшое пятно и стёр его, комкая салфетку в руке. — В таком случае я буду пробовать всю эту вкуснятину, а ты можешь просто болтать с самим собой, — удовлетворённо пробурчала Кассандра, — как будто меня здесь нет. Недовольно скривившись, я выстроил блюда по очереди перед ней и неторопливо вытер стол, сметая всю грязь в ведро, а затем складывая грязную посуду в мойку. Столовые предметы ритмично бренчали за спиной, а Кассандра молчала, то ли позволяя мне собраться с мыслями, то ли и правда увлекаясь едой. Задвинув вглубь ведро, я позакрывал все шкафчики и поправил специи на полках, оглядев рабочую зону, будто в надежде, что где-то обнаружится целая гора какого-нибудь мусора, нуждающегося в срочной уборке. Но такой не нашлось. Замерев рядом со всё ещё открытой посудомоечной машиной, я вымыл руки и тщательно их вытер, следом доставая набор чистых полотенец. Да, я тянул время, и мы оба это понимали. Нужно было просто начать, наверное, а потом оно само… Как-нибудь само расскажется. — Не знаю, почему всё это тянется и тянется, — заговорил я, в мгновение осипшим голосом. — Я не в первый раз влюбился, и даже не во второй. Не в первый раз расстался, не в первый — приревновал, — усмехнувшись, я закрыл посудомойку. — Когда встречался с Драко, как-то обнаружил его в клубе с другим парнем — он частенько любил дразнить меня таким образом. Сначала я был в ярости, а потом осталась одна лишь горечь — может быть, я привык или понял, что он делал это назло? Дрессировал, словно ручную мартышку. Мы с ним расстались к лету, и это было подобно взрыву: я сорвался, всё бросил и уехал. Но к концу августа полностью оклемался: едва возвращался мыслями к произошедшему, а если и возвращался, то ощущал смутное разочарование и облегчение, что всё это наконец закончилось — я был свободен. А затем наступил новый учебный год, и, вернувшись в универ, я подумал, что мне просто так показалось — показалось, что всё прошло, — потому что, увидев Малфоя, я не смог остаться беспристрастным. Теперь же понимаю, что это не было внезапно вспыхнувшей ревностью или остаточной болью, а всё тем же сожалением, которое растворилось без следа. Почему же тем летом всё столь быстро исчезло?.. Нависнув над посудомоечной машиной, я не стал оглядываться, чтобы увидеть реакцию Кассандры на свои слова, ощущая, что чем больше я говорил, тем больше хотел сказать, будто был не в силах остановить словесный поток. — Я думал, что в этот раз всё будет так же: я оставил в этом городе все воспоминания и вернулся в столицу. Можно сказать, у меня начался новый период в жизни, вот только прошло уже сколько? — откинув голову назад, я уставился в потолок. — Больше восьми месяцев. Прошло столько времени, а всё это… тянется. И тянется… И тянется. Гермиона не виновата, — судорожный вздох застрял в горле, заставив кашлянуть. — Я и без неё отлично справлялся. Заходил чуть ли не по нескольку раз в день в его инстаграм, и каждый раз сердце останавливалось в страхе увидеть очередное обновление: я заходил туда, чтобы увидеть его, и в то же время до безумия боялся этого. Больной на всю голову, ага. Я ощущал, что болен и никак не могу выздороветь, что помешался… А какой нормальный человек будет просматривать чужие свадебные фотографии, проталкивая занозу глубже? Только помешанный, который не способен контролировать свои импульсы и желания, — я стиснул край столешницы, и голос дрогнул. — И всё это время я считал дни — прошёл один день, прошёл десятый, пятидесятый, сотый… — в попытке понять, какой день тот самый, когда мне станет легче. А самый лёгкий период остался как раз позади: в августе. Я молчал, потому что мне было просто необходимо то состояние ступора, чтобы продержаться — я не хотел становиться тем, кого бы стал презирать в будущем, не хотел иметь воспоминания, которых можно было стыдиться. Ведь стань мне хоть на грамм легче, разве не попытался бы я хоть как-то себе всё объяснить? Я знал заранее, насколько жалким могу стать, чтобы облегчить незатихающий гул внутри: я бы пошёл к нему и проглотил всё что угодно, как наркоман, который продал бы последнее за дозу. Разве люди могут так влиять на других людей? Я не понимаю, Кас, — шумно выдохнув, я потёр глаза. — Не понимаю почему… Как?.. Повисла умиротворённая тишина — такой она мне казалась, по крайней мере. Но мне не хотелось, чтобы Кассандра встревала, не хотелось, чтобы она отвечала или как-то интерпретировала мои действия и эмоции, потому что я сам не до конца понимал их — потому что в этом не признавался даже самому себе. — Я злился на него — я был в ярости, — хоть и понимал, что он мне ничего не обещал… Я и сам не озаботился этим в страхе всё испортить. Уже в тот момент я проиграл, так как до усрачки боялся услышать: «Ты получил желаемое? А теперь проваливай»; боялся услышать: «А ты думал, что мы всерьёз? Поиграли и хватит». Да много чего ещё боялся и поэтому будто по минному полю шагал: как я мог что-то уточнять или требовать у него? Уже тогда я был жалким, но не хотел этого признавать. Возможно, мне бы стало лучше, случись взрыв: брось я эту чёртову стажировку и покинь город тем же днём. Возможно, я сам виноват в том, что посчитал, что пришла пора справляться по-другому, но говорить об этом вслух, испытывая к себе жалость, я попросту не мог, Кас. Поёжившись, я моргнул и включил первый попавшийся режим в посудомоечной машине. Та завибрировала, монотонно зашумев. — Не мог не только говорить, но и слушать. Я не хотел его слушать в страхе разочароваться окончательно, в страхе потерять самого себя, если проглочу все те отговорки и причины, что у него наверняка имелись — иначе зачем ему пытаться объясниться со мной? Хуже самих поступков могут быть лишь отговорки. И я предпочёл бы, чтобы он сказал мне правду: «Мы просто хорошо провели время, Гарри, и ничего более». И плевать, что для меня это было не так, плевать, что он прекрасно знал о моих чувствах… Я бы предпочёл правду. Даже в то утро в ответ на своё признание я бы желал услышать правду, чем увидеть её вживую и на всей скорости столкнуться с реальностью. Так зачем мне его слова после? Какой в них смысл? — стиснув зубы, я заскрежетал ими, процедив: — Во мне было столько всего намешано, а больше всего — гнева. Разумом я понимал, что не должен злиться, вот только ярость всё клокотала, заставляя меня с ним мысленно разговаривать, чтобы после избегать с ещё большим рвением. Я каждый вечер высказывал ему всё, а на следующее утро, завидев, сбегал подальше, как последний трус. Когда я сюда вернулся, меня охватило странное воодушевление: вроде бы я вернулся туда, куда не должен был, и всё равно ощутил, что именно сейчас у меня должна начаться новая жизнь: новый коллектив, собственная квартира, работа мечты, можно сказать… Парадокс, что новая жизнь и правда началась именно здесь, пока я вновь не протянул руки к телефону и не зашёл на его профиль — это стало подобно вредной привычке: следить издалека. С какой целью я это делал? — подавшись вперёд, я включил воду, машинально сунув под неё руки. — Я не знаю, зачем продолжал себя мучить на протяжении всех этих месяцев. Сколько раз я зарекался и лишь недавно смог переступить через себя: перестал считать дни, удалил его номер и все переписки, перестал заходить к нему на страницу, перестал впадать в паранойю, что могу встретить его на каждом углу, даже спать стал лучше… Позволил себе сблизиться кое с кем. Но ничего не изменилось — вот что доказал инцидент с Гермионой: какая-то фигня полностью затмила всё. И единственное, что успокаивало меня всё это время — это то, что я хотя бы осознаю своё положение. Может быть, я и не понимаю причин, но всё прекрасно осознаю, и всё равно не могу не спрашивать себя: может, это была не любовь, а помешательство? Разве могут обыкновенные чувства управлять тобой столько времени?.. Это же, блядь, просто чувства… Просто какая-то любовь. Сколько в среднем человек влюбляется за свою жизнь? Я тут вычитал, — понизил я голос, будто стеснялся этого, — что какое-то недавно проведённое исследование показало, что по результатам человек может по-настоящему влюбиться только три раза. Мол, первый раз ещё подростком ты идеализируешь объект страсти и мечтаешь о сказочном будущем, вот только суровая взрослая реальность раскидывает влюблённых по разным углам жизни. Второй раз становится побегом от первых отношений, когда разбитое сердце ищет спокойствия: тихую гавань, где можно было бы восстановиться. Но это провальные отношения, потому что один человек видит другого в качестве перевалочного пункта. И третья влюблённость: разочаровавшись в любви, человек находит её. Эта влюблённость и есть та самая, в которой человек обретает духовную близость, в которой он готов любить и готовы любить его. Из-за ледяной воды кожу рук начало покалывать, и я выключил её, шумно вздохнув: — Я пытался примерить это на себя, но никак не получалось. Если Чжоу была моей подростковой любовью, а Джинни — той самой тихой гаванью, то в отношениях с Драко я явно не обрёл ничего подобного: ни духовной близости, ни искренности, ни баланса. В какую же категорию поместить тогда последнюю влюблённость? М-да, как-то сумбурно всё это прозвучало. За спиной раздался звон вилки, и я медленно обернулся. Кассандра, подперев голову двумя руками, смотрела на меня, а на тарелках, кроме остаточных пятен соуса, не осталось и следа. — А говорила, что не съешь, — усмехнулся я. — Во-первых, — выдохнула Кассандра, словно забыла, как дышать, пока занималась опустошением тарелок, — если тебя повысят, это будет справедливо: для меня всё это было невъебенно вкусно. Я, конечно, не гурман и не утончённый критик, а рядовой любитель вкусно покушать. А во-вторых, ты искал помощь в сети? — насмешливо протянула она. — Ничего я не искал, — цыкнул я. — Просто… — Пытался разобраться и понять: расставить все точки над i, — кивнула она. — А так-то всё это чушь, Гарри. Есть люди, которые влюбляются только раз в своей жизни, а есть те, кто вообще ни разу — бывает и такое. Сосчитать среднее число влюблённостей и выстроить условный поведенческий паттерн — не означает, что это применимо к каждому, как и не означает, что ты был влюблён в Чжоу, Джинни или Драко. Что, если твоя первая подростковая любовь — это Том? А что, если именно Драко был той гаванью, м? Потому что вовсе не обязательно, чтобы тихая гавань была именно «тихой». Или, может, этой гаванью была именно летняя влюблённость, ведь сюда отлично вписывается определение перевалочного пункта… — И к какому выводу ты пришла? — Что ты не чувств своих боишься, а себя самого, — изрекла Кассандра. — Любовь — самая спорная тема в мире. Сколько разных теорий было сформулировано, сколько времени философы, социологи и психологи посвятили этому феномену, и всё это тоже для того, чтобы расставить все точки над i, потому что нынче нам сложно жить, чего-то не понимая. Небось ты искал всякие обсессивно-компульсивные расстройства, связанные с любовью: лимеренция, любовь-мания и прочее? Я пожал плечами, не соглашаясь, но и не опровергая. — И это забавно, потому что ты даже мысли не допускал, что мимолётное, а может, даже неправильное было до, а не после. Что, если твои танцы с белобрысым были простым увлечением и даже до влюблённости не дотянули? Эйфория, эмоциональный всплеск, порождённый новшеством и гормонами — вроде бы и влюблённость, да, но ты прекрасно замечал все его недостатки и, как сам сказал, стремился к чему-то большему, а не просто плескался в этой радужной пене. Что же это было тогда? Может, мимолётное наваждение? Страстное увлечение, любовь-эрос? Раз мы пытаемся это подогнать под разные категории, Гарри, то невозможно прийти к одному определению, — я озадаченно уставился на неё, а Кассандра развела руками. — А теперь скажи мне, какие недостатки у твоего Тома? Ты мне только что сам признался, что отказался слушать его, потому что не хотел разочароваться: ты не хотел видеть его недостатки, а если и видел, то они никак не повлияли на твои чувства. И здесь вас магнитило друг к другу — вновь любовь-страсть. Или же не совсем? Потому что теперь ты его не видишь от слова «совсем», но тебя продолжает на нём замыкать. — Зачем ты мне всё это говоришь? — нахмурившись, уточнил я. — Я около четырёх месяцев заглядывала на страницу своего бывшего жениха — бывшего, потому что он дважды расторгнул нашу помолвку, — усмехнулась Кассандра. — Первый раз за месяц до церемонии он заявил, что у него случился экзистенциальный кризис, поэтому он удаляется в какую-то потерянную деревеньку помедитировать и не знает, когда обретёт душевное равновесие. Я ждала его полтора года, — Кассандра скривилась. — Во второй раз он бросил меня за день до события — пытался объяснить прелести любви в свободных отношениях, состоя в которых никто никому не принадлежит. И я не только заглядывала на его страницу, но и писала ему много гневных эссе — в этом нет ничего страшного или ненормального. Ты бы удивился, насколько это распространено. И всегда больно: мне было больно видеть, что этот идиот после всей лапши, что пытался мне на уши навешать, через месяц стал встречаться с богатенькой Рапунцель, выгуливал её крохотную собачку, а через полгода покидал с ней за ручку загс. И когда я увидела это, вновь забыла обо всём на свете, желая его как следует отметелить… Сколько это длилось? — она покачала головой. — Без понятия: я тоже перестала считать. Подобные раны за месяц не затягиваются. А если бы затянулись, возможно, я его не так сильно любила, как мне казалось, — что, с одной стороны, стало бы для меня огромным облегчением. Но я любила, и такое не проходит бесследно, — она понизила голос, а интонация стала вдумчивой. — Иногда, вопреки злости, внутри проскальзывает сожаление и понимание, что я скучаю: скучаю, может, и не по нему, а по прошлому. Это нормально, Гарри. Нормально, если у тебя были к нему сильные чувства: ты не безумен и не болен, вот к чему я веду. Столь же нормально, как и отпустить Драко за лето, возможно, потому что между вами никогда не было «духовной» связи, а стоило обрубить физический контакт, как вся симпатия изжила себя. Поэтому сравнивать с другими отношениями, да и с отношениями других людей, чтобы выявить признаки отклонения не нужно Гарри — не зацикливайся. Я молчал. Кассандра не рассказывала мне эту историю, и теперь я не знал, что ей сказать и нужно было вообще что-то говорить в подобной ситуации. И поэтому в своё время я тоже не хотел ставить своих друзей в неловкое положение: что они могли мне сказать, чего бы я уже не знал? Естественно, смысл был в другом: выговориться и выслушать. И всё же многие думали — как Гермиона, к примеру, — что в таких разговорах обязательно нужно принимать активное участие. Но иногда молчание бывает куда более осмысленным и необходимым, чем «бедный», «мне так жаль», «всё будет хорошо» и прочие фразы, которые вместо облегчения порождают раздражение. Так стало ли мне легче? Я не знаю. Сказав, что с моих плеч свалился огромный груз, на сердце стало легче, а на душе — тепло, я бы соврал. Возможно, ещё рано судить. — А теперь вопрос дня, Гарри, — внезапно окликнула она меня. — Какой? — Где мой десерт? Она улыбнулась, а я невольно рассмеялся.